ПОЭТИЧЕСКИЙ ПЕРФОРМАНС "ЗАЩИТА СОЛНЦА" НА 53-ЕМ ВЕНЕЦИАНСКОМ БИЕНАЛЛЕ
Программной идеей Веницианского Биеннале того года было “Создание миров”. Какие миры могут быть созданы без благотворного влияния Солнца? Солнце уже существует, и мы должны защитить его — тем более попытки его свержения начаты отечественной культурой еще в начале прошлого века (та же футуристическая опера «Победа над Солнцем» 1913 года). И потом: чтобы спасти Венецию от воды, солнечное тепло также необходимо. Судьбы Солнца и поэзии взаимозависимы. По нашему убеждению, Солнце продолжает свой ход не только в силу законов гравитации, но и потому, что кто-то пишет стихи.
Этому и был посвящен поэтический перформанс “Защита Солнца”, который «Русский Гулливер» продемонстрировали на зеленой площадке на берегу канала.
Андрей ТАВРОВ:
Венеция заглянула в иллюминатор самолета детским рисунком, вернее тем, что ищешь в детстве и находишь: она была похожа то ли на электроплитку с вынутой вольфрамовой спиралью, то ли на лабиринт. Я сразу почувствовал доверие к этой спокойно закрученной форме, лежащей посреди бледно-голубого морского пространства коричневой раковиной в окружении множества островов. Доверие к тайне, которая в ней заключалась.
Мы бродили по городу все эти дни, когда освобождалось время от выступлений, и тайна постепенно прояснялась, ну хотя бы отчасти. Венеция не желала быть просто туристическим городом — единственным, неповторимым, уникальным, но все же туристическим, — и она им не была. И все же она не наводилась на резкость нового видения до тех пор, пока я не понял, что главный житель Венеции — Смерть. Это так или иначе чувствовали все писавшие о ней: Хемингуэй, который выбрал этот город для смерти своего разжалованного из генералов полковника — героя “За рекой, в тени деревьев”, или Томас Манн со своей венецианской смертью, или те, кто без вспомогательных героев приехали сюда, чтобы тут умереть, как Дягилев, или достигли этого города в лодке смерти уже мертвыми, по завещанию, как это произошло с Иосифом Бродским.
Но смерть — герой этого города — не тягостна. Она не из тех, у которых череп и коса, не та, которая мрачна и устрашает в стиле средневековых своих “Плясок” со скелетами и ужасами. И она здесь не возмездие и не мораль — она здесь произведение искусства, пронизанное жизнью, из тех, про которые сказано: “Смерть придет, у нее / будут твои глаза”.
Она накрывает город неосязаемой воздушной медузой, придавая значимость и глубокую пластику вещам, в общем-то, не то чтобы очень высокого полета: золотым и побелевшим от ужаса маскам с колокольчиками, пальмам, торчащим над каналами из небольших садов поверх оград, словно зеленые пилигримы, палаццо, игрушечным и набивающим оскомину в зрачке, гондольерам, пляшущим на корме лодок, словно там их то ли ужалил тарантул, то ли они разучивают па старомодного фокстрота над головами пассажиров. Она меняет перспективу вещей, и любой захудалый и пронырливый турист здесь запросто может обернуться символической фигурой, скажем, Гермеса, проводника в Аид — превращение столь желанное символизму или авангарду 20-х в духе Жана Кокто. Но дело-то как раз в том, что превратиться ему в Гермеса или нет — теперь зависит только от вас, потому что в этой перспективе и в этом городе каналов он превратится в бога смерти и воровства взаправду, если только вы дадите ему и себе на это позволение. То есть если вы превратитесь первым.
Смерть Венеции — это, можно сказать, самая жизненная смерть, это скорее даже не смерть, а оборотная сторона жизни, и если на одной плоскости медали отчеканено мужское лицо, то венецианская сторона, смерть — лицо женское. Но это — одна медаль и одно бытие. Именно здесь искусство угадывается как импульс, не разбивающий нас на жизнь и смерть, а объединяющий их воедино в общем течении бытия, превосходящем своим потоком их мнимую двойственность.
И неслучайно поэтому, что мы отправились на остров мертвых — Сан-Микеле. Здесь из знаменитых русских лежат в неожиданной прохладной тени от широколиственных крон и вжатых кипарисов Стравинский, Дягилев, Бродский.
Именно в результате поиска могилы Бродского (непродолжительного) и могилы Паунда (более чем часового) мне в голову и пришла идея о том, что могила лирического поэта — орган речи, продолжающий вести повествование от лица своего хозяина и про лицо своего хозяина. Могила Бродского была видна издалека и, как и ее постоялец, являла тягу к урбанизму и логике, пусть даже мнимой. Вертикальный памятник с ясным и четким шрифтом восходил от подножия, на котором расположился стальной ящик с открывающейся и закрывающейся крышкой (это чтобы дождь не попадал), предназначенный для хранения стихов и иных рукописей, которые, подразумевается, будут приносить на эту могилу. И правда: один из нас вложил в этот никелированный малый сейф свою книгу с дарственной надписью. На могиле цвела мощная и когтистая роза красного цвета.
Паунда мы нашли лишь с помощью местного служителя, хотя прочесали небольшой участок протестантской территории кладбища несколько раз вдоль и поперек. Его могила расположилась всего в десятке метров от могилы Бродского, но если дома и урбанистические вещи заметны издалека, то с могилой создателя Cantos дела обстояли иначе. Ведь если поэт пишет, что культура и природа — одно, то это сказывается не только на манере жить, но и на образе посмертия. Поэтому могила Паунда была увита зеленым плющом настолько густо и естественно, что ее практически было не разглядеть, как многое не разглядеть в природе, потому что взгляд на вещах природы не фиксируется благодаря геометрической подсказке, как это происходит с вещами, сделанными человеком, и еще потому, что природа просто есть, а это самая трудная для разглядывания вещь. Сквозь еле заметно трепещущую от солнца и тени зелень проглядывал небольшой неровный пробел с буквами по светлому мрамору — Ezra Pound. Создатель новой Божественной комедии сделал то, что не до конца удалось его детищу — слился с листьями, светом, камнем и землей. Стал их богом, отождествился с главными вещами мира. Перешел в венок из плюща. Ну а тот, кто предрек себе смерть на острове, ее и получил на острове, хоть названном и не в честь Василия-басилевса, что поэзии автора словно бы не подобало, а в честь драконоборца Михаила, протыкающего монстра оперенным копьем, что, наверное, для нее, этой поэзии, было ближе по ряду соображений от политики до эротики.
И когда уезжаешь из Венеции, еще одна воздушная фигура отделяется от нее и следует за тобой по пятам — твоя смерть. И если не знаешь, как поступить в том или ином случае, и не с кем посоветоваться, всегда можно спросить у нее, что делать: она идет за твоим правым плечом и теперь раскручивает водоворот жизни так, как это делают только две силы мира — смерть и влюбленность, ставшие после Венеции одним лицом, хоть и воздушным, но все же выбитым на медали.
Вадим МЕСЯЦ:
Венеция находится на прямой, проведенной от священной горы индусов Кайлас до британского Стоунхенджа. Поэтому приглашение от Даниэля Бирнбаума выступить на Венецианской биеннале в составе Московского поэтического клуба издательская арт-группа “Русский Гулливер” восприняла как знак судьбы. Работа по смешению священных почв и острожному изменению баланса мира является одним из главных внекультурных направлений нашего проекта. В 2008—2009 годах нами была перевезена каменная порода с горы пророка Моисея к монастырю Намо Будда в Гималаях, камни с обоих “мест силы” были доставлены в Стоунхендж и Эйвбери, до этого были смешаны воды Белого и Черного морей, проведены заговоры от наводнения в Амстердаме и Санкт-Петербурге и т.д. На наш взгляд, это привело к положительным результатам: в мире начали закрываться политические тюрьмы, стихать звуки войн.
Программной идеей Биеннале этого года было “Создание миров”. Какие миры могут быть созданы без благотворного влияния Солнца? Солнце уже существует, и мы должны защитить его — тем более попытки его свержения начаты отечественной культурой еще в начале прошлого века (та же футуристическая опера “Победа над Солнцем” 1913 года). И потом: чтобы спасти Венецию от воды, солнечное тепло также необходимо. Судьбы Солнца и поэзии взаимозависимы. По нашему убеждению, Солнце продолжает свой ход не только в силу законов гравитации, но и потому, что кто-то пишет стихи. Свет солнца и свет поэзии — два фактора единой и по существу нерасцепляемой сути вещей, про которую знали мудрецы от Агриппы Неттесгеймского до Райнера Рильке, и утрата одного из них ведет к помрачению другого. Этому и был посвящен поэтический перформанс “Защита Солнца”, который мы продемонстрировали на зеленой площадке на берегу канала в виду лязгающей баржи-мусоросборника. На залитых солнцем бледных телеэкранах, почти утративших от этого собственный свет, молочно пульсировали видеоклипы с кадрами из жизни Солнца, снятыми со спутника “Коронас-Фотон” и предоставленными нам лабораторией рентгеновской астрономии Солнца Физического института Российской Академии Наук, из динамиков звучала раритетная аудио-запись “голоса Солнца”, добытая в Стэнфордском университете. Мы вторили звукам светила, пытаясь найти общий ритм с космосом с помощью пения, чтения стихов, игры на алтайском комусе... Перформанс — это всегда оторванная вселенная, а “Защитой Солнца” руководила волевая общность с остальным миром и интуиция глубинного единства с ним.
В один из дней выставки поэты “Русского Гулливера” осуществили поездку на остров Сан-Микеле к могилам соотечественников: Сергея Дягилева, Игоря Стравинского и Иосифа Бродского. Вадим Месяц возложил на могилу Иосифа Бродского цветы с могилы Чаадаева, а Андрей Тавров полил плющ на могиле Эзры Паунда и розу на могиле Нобелевского лауреата водой, набранной в Покровско-Стрешневском парке из пруда, что находится возле дачи философа Владимира Соловьева. Натурфилософский, а скорее человеческий жест соединил жизни, смерти, землю Европы и воду России, заявляя об их единстве и неуничтожимости.
Этому и был посвящен поэтический перформанс “Защита Солнца”, который «Русский Гулливер» продемонстрировали на зеленой площадке на берегу канала.
Андрей ТАВРОВ:
Венеция заглянула в иллюминатор самолета детским рисунком, вернее тем, что ищешь в детстве и находишь: она была похожа то ли на электроплитку с вынутой вольфрамовой спиралью, то ли на лабиринт. Я сразу почувствовал доверие к этой спокойно закрученной форме, лежащей посреди бледно-голубого морского пространства коричневой раковиной в окружении множества островов. Доверие к тайне, которая в ней заключалась.
Мы бродили по городу все эти дни, когда освобождалось время от выступлений, и тайна постепенно прояснялась, ну хотя бы отчасти. Венеция не желала быть просто туристическим городом — единственным, неповторимым, уникальным, но все же туристическим, — и она им не была. И все же она не наводилась на резкость нового видения до тех пор, пока я не понял, что главный житель Венеции — Смерть. Это так или иначе чувствовали все писавшие о ней: Хемингуэй, который выбрал этот город для смерти своего разжалованного из генералов полковника — героя “За рекой, в тени деревьев”, или Томас Манн со своей венецианской смертью, или те, кто без вспомогательных героев приехали сюда, чтобы тут умереть, как Дягилев, или достигли этого города в лодке смерти уже мертвыми, по завещанию, как это произошло с Иосифом Бродским.
Но смерть — герой этого города — не тягостна. Она не из тех, у которых череп и коса, не та, которая мрачна и устрашает в стиле средневековых своих “Плясок” со скелетами и ужасами. И она здесь не возмездие и не мораль — она здесь произведение искусства, пронизанное жизнью, из тех, про которые сказано: “Смерть придет, у нее / будут твои глаза”.
Она накрывает город неосязаемой воздушной медузой, придавая значимость и глубокую пластику вещам, в общем-то, не то чтобы очень высокого полета: золотым и побелевшим от ужаса маскам с колокольчиками, пальмам, торчащим над каналами из небольших садов поверх оград, словно зеленые пилигримы, палаццо, игрушечным и набивающим оскомину в зрачке, гондольерам, пляшущим на корме лодок, словно там их то ли ужалил тарантул, то ли они разучивают па старомодного фокстрота над головами пассажиров. Она меняет перспективу вещей, и любой захудалый и пронырливый турист здесь запросто может обернуться символической фигурой, скажем, Гермеса, проводника в Аид — превращение столь желанное символизму или авангарду 20-х в духе Жана Кокто. Но дело-то как раз в том, что превратиться ему в Гермеса или нет — теперь зависит только от вас, потому что в этой перспективе и в этом городе каналов он превратится в бога смерти и воровства взаправду, если только вы дадите ему и себе на это позволение. То есть если вы превратитесь первым.
Смерть Венеции — это, можно сказать, самая жизненная смерть, это скорее даже не смерть, а оборотная сторона жизни, и если на одной плоскости медали отчеканено мужское лицо, то венецианская сторона, смерть — лицо женское. Но это — одна медаль и одно бытие. Именно здесь искусство угадывается как импульс, не разбивающий нас на жизнь и смерть, а объединяющий их воедино в общем течении бытия, превосходящем своим потоком их мнимую двойственность.
И неслучайно поэтому, что мы отправились на остров мертвых — Сан-Микеле. Здесь из знаменитых русских лежат в неожиданной прохладной тени от широколиственных крон и вжатых кипарисов Стравинский, Дягилев, Бродский.
Именно в результате поиска могилы Бродского (непродолжительного) и могилы Паунда (более чем часового) мне в голову и пришла идея о том, что могила лирического поэта — орган речи, продолжающий вести повествование от лица своего хозяина и про лицо своего хозяина. Могила Бродского была видна издалека и, как и ее постоялец, являла тягу к урбанизму и логике, пусть даже мнимой. Вертикальный памятник с ясным и четким шрифтом восходил от подножия, на котором расположился стальной ящик с открывающейся и закрывающейся крышкой (это чтобы дождь не попадал), предназначенный для хранения стихов и иных рукописей, которые, подразумевается, будут приносить на эту могилу. И правда: один из нас вложил в этот никелированный малый сейф свою книгу с дарственной надписью. На могиле цвела мощная и когтистая роза красного цвета.
Паунда мы нашли лишь с помощью местного служителя, хотя прочесали небольшой участок протестантской территории кладбища несколько раз вдоль и поперек. Его могила расположилась всего в десятке метров от могилы Бродского, но если дома и урбанистические вещи заметны издалека, то с могилой создателя Cantos дела обстояли иначе. Ведь если поэт пишет, что культура и природа — одно, то это сказывается не только на манере жить, но и на образе посмертия. Поэтому могила Паунда была увита зеленым плющом настолько густо и естественно, что ее практически было не разглядеть, как многое не разглядеть в природе, потому что взгляд на вещах природы не фиксируется благодаря геометрической подсказке, как это происходит с вещами, сделанными человеком, и еще потому, что природа просто есть, а это самая трудная для разглядывания вещь. Сквозь еле заметно трепещущую от солнца и тени зелень проглядывал небольшой неровный пробел с буквами по светлому мрамору — Ezra Pound. Создатель новой Божественной комедии сделал то, что не до конца удалось его детищу — слился с листьями, светом, камнем и землей. Стал их богом, отождествился с главными вещами мира. Перешел в венок из плюща. Ну а тот, кто предрек себе смерть на острове, ее и получил на острове, хоть названном и не в честь Василия-басилевса, что поэзии автора словно бы не подобало, а в честь драконоборца Михаила, протыкающего монстра оперенным копьем, что, наверное, для нее, этой поэзии, было ближе по ряду соображений от политики до эротики.
И когда уезжаешь из Венеции, еще одна воздушная фигура отделяется от нее и следует за тобой по пятам — твоя смерть. И если не знаешь, как поступить в том или ином случае, и не с кем посоветоваться, всегда можно спросить у нее, что делать: она идет за твоим правым плечом и теперь раскручивает водоворот жизни так, как это делают только две силы мира — смерть и влюбленность, ставшие после Венеции одним лицом, хоть и воздушным, но все же выбитым на медали.
Вадим МЕСЯЦ:
Венеция находится на прямой, проведенной от священной горы индусов Кайлас до британского Стоунхенджа. Поэтому приглашение от Даниэля Бирнбаума выступить на Венецианской биеннале в составе Московского поэтического клуба издательская арт-группа “Русский Гулливер” восприняла как знак судьбы. Работа по смешению священных почв и острожному изменению баланса мира является одним из главных внекультурных направлений нашего проекта. В 2008—2009 годах нами была перевезена каменная порода с горы пророка Моисея к монастырю Намо Будда в Гималаях, камни с обоих “мест силы” были доставлены в Стоунхендж и Эйвбери, до этого были смешаны воды Белого и Черного морей, проведены заговоры от наводнения в Амстердаме и Санкт-Петербурге и т.д. На наш взгляд, это привело к положительным результатам: в мире начали закрываться политические тюрьмы, стихать звуки войн.
Программной идеей Биеннале этого года было “Создание миров”. Какие миры могут быть созданы без благотворного влияния Солнца? Солнце уже существует, и мы должны защитить его — тем более попытки его свержения начаты отечественной культурой еще в начале прошлого века (та же футуристическая опера “Победа над Солнцем” 1913 года). И потом: чтобы спасти Венецию от воды, солнечное тепло также необходимо. Судьбы Солнца и поэзии взаимозависимы. По нашему убеждению, Солнце продолжает свой ход не только в силу законов гравитации, но и потому, что кто-то пишет стихи. Свет солнца и свет поэзии — два фактора единой и по существу нерасцепляемой сути вещей, про которую знали мудрецы от Агриппы Неттесгеймского до Райнера Рильке, и утрата одного из них ведет к помрачению другого. Этому и был посвящен поэтический перформанс “Защита Солнца”, который мы продемонстрировали на зеленой площадке на берегу канала в виду лязгающей баржи-мусоросборника. На залитых солнцем бледных телеэкранах, почти утративших от этого собственный свет, молочно пульсировали видеоклипы с кадрами из жизни Солнца, снятыми со спутника “Коронас-Фотон” и предоставленными нам лабораторией рентгеновской астрономии Солнца Физического института Российской Академии Наук, из динамиков звучала раритетная аудио-запись “голоса Солнца”, добытая в Стэнфордском университете. Мы вторили звукам светила, пытаясь найти общий ритм с космосом с помощью пения, чтения стихов, игры на алтайском комусе... Перформанс — это всегда оторванная вселенная, а “Защитой Солнца” руководила волевая общность с остальным миром и интуиция глубинного единства с ним.
В один из дней выставки поэты “Русского Гулливера” осуществили поездку на остров Сан-Микеле к могилам соотечественников: Сергея Дягилева, Игоря Стравинского и Иосифа Бродского. Вадим Месяц возложил на могилу Иосифа Бродского цветы с могилы Чаадаева, а Андрей Тавров полил плющ на могиле Эзры Паунда и розу на могиле Нобелевского лауреата водой, набранной в Покровско-Стрешневском парке из пруда, что находится возле дачи философа Владимира Соловьева. Натурфилософский, а скорее человеческий жест соединил жизни, смерти, землю Европы и воду России, заявляя об их единстве и неуничтожимости.