АНАСТАСИЯ ЮРКЕВИЧ
***
Не дай мне, Господи, сойти с ума
Дай мне вернуться, всё начать с начала
Все незнакомые кругом дома
Всё — будто здесь я раньше не бывала
Не выживала и не зимовала
Не ворошила теплые тома.
А лета не было. Смущенный, прочь
Уходит август поступью неловкой.
И недостаток воздуха точь-в-точь,
Как будто кто-то мне из ночи в ночь
Гортань шнурует намертво веревкой,
И ни себе, ни лету не помочь.
Август 2005
Рим — Женева
I
That’s how it goes. До, после
полуночи, смерти; после последнего
слова, не прозвучавшего — возле…
Город значительно ниже среднего
плотно застрял в окне. Моего на то
согласия не было. Немного обидно.
Впрочем, уж если оно пошло на то —
Все равно темно. Ни хрена не видно.
Всего за два самолетных часа
похолодало на два сезона.
Mount Blanc зато сверху узнался сразу,
как будто с ним с детских лет знакома.
Спуститься на реку. Тьма. Уродство.
Первое зданье — банк Jakob Rafta.
Тоже Jacob. У этого, правда,
денег на все тридцать три первородства.
В общем-то, все мы суть зверье:
Тот — рыльце в пушку, этот — волком воет.
Каждому, как говорится, свое…
Некоторым, правда, еще чужое.
II
Встречаться. Бояться того, что кто-нибудь
нарушит молчание. Между делом
спать друг с другом: до живого слова путь
куда длиннее, чем до любого тела.
Лгать невозможно. Но надо. Целы
овцы, и волки, опять же, сыты.
Утром была в Ватикане. Капелла
Сикстинская, ясно, была закрыта.
Вообще, турист из меня неважный:
карт не люблю. Не сливаюсь с толпою.
Петр не радует: видеть страшно,
Что они сделали с его стопою.
III
В сущности — нам ли бояться осени.
Время тянется, что кусок резины,
и пахнет так же. Вверху — ни просини.
Не думая слушаться Мнемозины,
воспоминания дали деру.
В комнате, нами оставленной нáдолго
(навсегда), подобный уставшему мародеру,
сидит портье, в руке держит яблоко.
21 сентября 2005
***
Поговори, поговори со мной:
Не пишется. Недели словно годы.
Меня тошнит от здешней непогоды
От их соседей за ночной стеной
От их чужой, нерадостной природы.
Мне этот дождь их местный затяжной
Так опостылел, что и жить не мило.
Вот ком словесный — лепишь что есть силы
А он тяжелый, взрыхленный, больной
Как будто его влагой размочило.
Поговори со мной, поговори…
Не пишется, не тянется. Все рвется,
Не сеется, не пашется, не жнется,
То раздвоится, то в одно сольется
То комаром назойливым завьется
В висок наметясь. Маясь, до зари,
Все жилкою болезненною бьется
Мигреневой… То хнычет, то смеется,
То, вроде, здесь, то эхом отдается
То мнется, застеснявшись, у двери…
Но не дается, Боже, не дается!..
О, не давай ему со мной играть!
Скажи, нам мало времени дается
Скажи ему, пусть больше не смеется
Скажи ему — нам скоро умирать.
Как нам дается свыше благодать
Так слово нам оттуда же дается.
И наплевать, что не предугадать, —
Пусть перестанет, пусть ко мне вернется!
О мальчик, Муза, трудно нам живется!
Отдать, замучить, перевоспитать?..
Но ведь красиво?..
Август–сентябрь 2005
***
Гулять? Гулять — нет, а уж если — то только вечером,
В час, когда сборщикам податей, автомобилевладельцам, отцам семейств,
Как и самим их семействам (поклон им), делать более нечего,
Кроме как тихо сучить шершавыми чипсами в скользких пакетах,
До голубых зрачков сужаясь, список чужих злодейств
Пополнять; головой лениво кивать, одобряя, поругивая всласть
То тех, то этих. Время, теряя над ними власть,
Не видя выхода, отыгрывается на предметах,
Кои, будучи неживыми четко и по определению
(Уж у кого-кого, а у этих натура — solid),
Неподвластны сомнению, соответственно — смерти, тем паче — делению
На некие сущности. Впрочем, мыкаясь по вечному бездорожью
Собственных измышлений, пока не наскучит или в боку не заколет,
Забредешь иногда ненароком с виртуальным визитом
К помянутым выше одушевленным, а выйдешь эдаким монофизитом, —
Тезис доказан: сущность одна, и, похоже, она не Божья.
Выйти, что ли?.. Пожалуй. Если чуть приоткрыть окно, то там
Достаточно, вроде, тихо, да и снег лежит не последней пробы,
Ступая по коему ты вовсе сейчас не обязан идти по чужим следам,
И даже знакомая ель (без детских колясок дерби) стоит кружевная
До неприличия, и скамейки все занесло. Да, выйду, пожалуй, чтобы
Из форточки вровень с улицей вдруг рванулся китайский говор:
Студенты, видимо — мастера молоточков да войлока. А может, повар
Из ресторана напротив. Новый год грядет, сам, верно, о том не зная.
Говорят, а точнее, я себе говорю: все написанное — вторично.
«Если можете, мол, не пишите». Да и впрямь, после Этого да Того
Приставания к Музе, да и вообще перо в руке — неприлично.
С другой стороны — самая эта мысль, далеко уж не в первый раз
Песку подобно скрипящая на зубах поэтовых, до того
Скрипела уже так часто, что вряд ли теперь в последний.
Вторичны ли, скажем, в Теплом Стане рога в передней?
Наверное. Но уж точно не для меня. Не для нас.
Если честно, значительно менее радует мысль о том, что
Все это может закончиться, без звонка и вот так, сразу.
Ни тебе черно-белого слалома, ни рук протереть платочком,
А просто: пианиста хватил инфаркт, получите обратно свои билеты.
И ничуть никого не заботит, что ты не закончил фразы.
Вроде и путь исхожен, но на пути Херувим — и баста.
Вот и молись теперь, память ломая о корку наста,
Чтоб это — только зима, чтоб выжить, чтоб продержаться до лета…
28 декабря 2005
Первая песнь Ахиллеса
Вот уж двенадцатый день, как Гектора тело волоком
За колесницей кургана вкруг, сквозь данаев станы,
А ночи мои все бессонны, все солоны, Понт воет волком,
Зверь бежит на ловца, нецелована дева давно, да только
Толку? Вой не вой, друг в кургане молчит упрямо.
Выйди, скажи хоть слово, благо солнце еще не встало,
Ласточка, утро серое… Двенадцать юношей махом
Единым — мало тебе? — коней отборных, да тканей — скажи хоть — мало:
Будет тебе еще — людей, лошадей, металла,
Лат меднокованных, дев да волов — всё в огонь, да поди всё прахом,
А что останется — в играх дарами, в бегах да в боях кулачных
Пусть разойдется. Эти ли, те ли кровавую землю рыли —
Мне что с того? Впрочем, разум мутится и мысли, что волны, скачут —
От одиночества, верно… А от ночей бессонных даже кони заговорили:
То напророчат черного, то, глядишь, по тебе заплачут.
В зубы дареным не смотрят, только бог твой, как есть, продажен,
Слово б сказать, да некому, да и слово застряло комом.
Видно, от дыма глаза слезятся, и воздух в гортани влажен,
Город проклятый троится, не различить ни башен,
Ни старика на стене, — все ль стоит? И стена знакома
Паче ладони собственной, вот уж девять лет ничего другого,
Кроме стены, да Понта, да дрожания в воздухе насекомых.
29 января 2006
Не дай мне, Господи, сойти с ума
Дай мне вернуться, всё начать с начала
Все незнакомые кругом дома
Всё — будто здесь я раньше не бывала
Не выживала и не зимовала
Не ворошила теплые тома.
А лета не было. Смущенный, прочь
Уходит август поступью неловкой.
И недостаток воздуха точь-в-точь,
Как будто кто-то мне из ночи в ночь
Гортань шнурует намертво веревкой,
И ни себе, ни лету не помочь.
Август 2005
Рим — Женева
I
That’s how it goes. До, после
полуночи, смерти; после последнего
слова, не прозвучавшего — возле…
Город значительно ниже среднего
плотно застрял в окне. Моего на то
согласия не было. Немного обидно.
Впрочем, уж если оно пошло на то —
Все равно темно. Ни хрена не видно.
Всего за два самолетных часа
похолодало на два сезона.
Mount Blanc зато сверху узнался сразу,
как будто с ним с детских лет знакома.
Спуститься на реку. Тьма. Уродство.
Первое зданье — банк Jakob Rafta.
Тоже Jacob. У этого, правда,
денег на все тридцать три первородства.
В общем-то, все мы суть зверье:
Тот — рыльце в пушку, этот — волком воет.
Каждому, как говорится, свое…
Некоторым, правда, еще чужое.
II
Встречаться. Бояться того, что кто-нибудь
нарушит молчание. Между делом
спать друг с другом: до живого слова путь
куда длиннее, чем до любого тела.
Лгать невозможно. Но надо. Целы
овцы, и волки, опять же, сыты.
Утром была в Ватикане. Капелла
Сикстинская, ясно, была закрыта.
Вообще, турист из меня неважный:
карт не люблю. Не сливаюсь с толпою.
Петр не радует: видеть страшно,
Что они сделали с его стопою.
III
В сущности — нам ли бояться осени.
Время тянется, что кусок резины,
и пахнет так же. Вверху — ни просини.
Не думая слушаться Мнемозины,
воспоминания дали деру.
В комнате, нами оставленной нáдолго
(навсегда), подобный уставшему мародеру,
сидит портье, в руке держит яблоко.
21 сентября 2005
***
Поговори, поговори со мной:
Не пишется. Недели словно годы.
Меня тошнит от здешней непогоды
От их соседей за ночной стеной
От их чужой, нерадостной природы.
Мне этот дождь их местный затяжной
Так опостылел, что и жить не мило.
Вот ком словесный — лепишь что есть силы
А он тяжелый, взрыхленный, больной
Как будто его влагой размочило.
Поговори со мной, поговори…
Не пишется, не тянется. Все рвется,
Не сеется, не пашется, не жнется,
То раздвоится, то в одно сольется
То комаром назойливым завьется
В висок наметясь. Маясь, до зари,
Все жилкою болезненною бьется
Мигреневой… То хнычет, то смеется,
То, вроде, здесь, то эхом отдается
То мнется, застеснявшись, у двери…
Но не дается, Боже, не дается!..
О, не давай ему со мной играть!
Скажи, нам мало времени дается
Скажи ему, пусть больше не смеется
Скажи ему — нам скоро умирать.
Как нам дается свыше благодать
Так слово нам оттуда же дается.
И наплевать, что не предугадать, —
Пусть перестанет, пусть ко мне вернется!
О мальчик, Муза, трудно нам живется!
Отдать, замучить, перевоспитать?..
Но ведь красиво?..
Август–сентябрь 2005
***
Гулять? Гулять — нет, а уж если — то только вечером,
В час, когда сборщикам податей, автомобилевладельцам, отцам семейств,
Как и самим их семействам (поклон им), делать более нечего,
Кроме как тихо сучить шершавыми чипсами в скользких пакетах,
До голубых зрачков сужаясь, список чужих злодейств
Пополнять; головой лениво кивать, одобряя, поругивая всласть
То тех, то этих. Время, теряя над ними власть,
Не видя выхода, отыгрывается на предметах,
Кои, будучи неживыми четко и по определению
(Уж у кого-кого, а у этих натура — solid),
Неподвластны сомнению, соответственно — смерти, тем паче — делению
На некие сущности. Впрочем, мыкаясь по вечному бездорожью
Собственных измышлений, пока не наскучит или в боку не заколет,
Забредешь иногда ненароком с виртуальным визитом
К помянутым выше одушевленным, а выйдешь эдаким монофизитом, —
Тезис доказан: сущность одна, и, похоже, она не Божья.
Выйти, что ли?.. Пожалуй. Если чуть приоткрыть окно, то там
Достаточно, вроде, тихо, да и снег лежит не последней пробы,
Ступая по коему ты вовсе сейчас не обязан идти по чужим следам,
И даже знакомая ель (без детских колясок дерби) стоит кружевная
До неприличия, и скамейки все занесло. Да, выйду, пожалуй, чтобы
Из форточки вровень с улицей вдруг рванулся китайский говор:
Студенты, видимо — мастера молоточков да войлока. А может, повар
Из ресторана напротив. Новый год грядет, сам, верно, о том не зная.
Говорят, а точнее, я себе говорю: все написанное — вторично.
«Если можете, мол, не пишите». Да и впрямь, после Этого да Того
Приставания к Музе, да и вообще перо в руке — неприлично.
С другой стороны — самая эта мысль, далеко уж не в первый раз
Песку подобно скрипящая на зубах поэтовых, до того
Скрипела уже так часто, что вряд ли теперь в последний.
Вторичны ли, скажем, в Теплом Стане рога в передней?
Наверное. Но уж точно не для меня. Не для нас.
Если честно, значительно менее радует мысль о том, что
Все это может закончиться, без звонка и вот так, сразу.
Ни тебе черно-белого слалома, ни рук протереть платочком,
А просто: пианиста хватил инфаркт, получите обратно свои билеты.
И ничуть никого не заботит, что ты не закончил фразы.
Вроде и путь исхожен, но на пути Херувим — и баста.
Вот и молись теперь, память ломая о корку наста,
Чтоб это — только зима, чтоб выжить, чтоб продержаться до лета…
28 декабря 2005
Первая песнь Ахиллеса
Вот уж двенадцатый день, как Гектора тело волоком
За колесницей кургана вкруг, сквозь данаев станы,
А ночи мои все бессонны, все солоны, Понт воет волком,
Зверь бежит на ловца, нецелована дева давно, да только
Толку? Вой не вой, друг в кургане молчит упрямо.
Выйди, скажи хоть слово, благо солнце еще не встало,
Ласточка, утро серое… Двенадцать юношей махом
Единым — мало тебе? — коней отборных, да тканей — скажи хоть — мало:
Будет тебе еще — людей, лошадей, металла,
Лат меднокованных, дев да волов — всё в огонь, да поди всё прахом,
А что останется — в играх дарами, в бегах да в боях кулачных
Пусть разойдется. Эти ли, те ли кровавую землю рыли —
Мне что с того? Впрочем, разум мутится и мысли, что волны, скачут —
От одиночества, верно… А от ночей бессонных даже кони заговорили:
То напророчат черного, то, глядишь, по тебе заплачут.
В зубы дареным не смотрят, только бог твой, как есть, продажен,
Слово б сказать, да некому, да и слово застряло комом.
Видно, от дыма глаза слезятся, и воздух в гортани влажен,
Город проклятый троится, не различить ни башен,
Ни старика на стене, — все ль стоит? И стена знакома
Паче ладони собственной, вот уж девять лет ничего другого,
Кроме стены, да Понта, да дрожания в воздухе насекомых.
29 января 2006