«Русская тема», при всей пристрастности Аполлинера к славянской истории, быту и ментальности не занимала в его творчестве определяющего места, но в ряде стихов и прозаических произведений проявилась весьма значительно. Как ко многому в себе и вокруг себя, он относился к России двойственно: с одной стороны, как к этнографической экзотике (чему способствовали рассказы бывавших в стране и писавших про нее его друзей, например, Блэза Сандрара и Андре Сальмона)[1], с другой — как к носительнице все того же «нового сознания», вычленяя в ее культуре авангард, правда, не столько литературный, сколько живописный[2].
В Париже в его окружении было довольно много русских, прежде всего — художников; он общается с Дягилевым, встречается с Мейерхольдом; через поэта Рене Гиля, корреспондента журнала «Весы», поддерживает связь с Брюсовым и Бальмонтом: несколько книг первого имелись в его библиотеке[3], о втором он сообщал в своих хрониках[4]. Один из его ближайших друзей, Макс Жакоб, писал о Тургеневе, Гоголе, Достоевском, цитировал Маяковского, говорил об Эренбурге[5]. 21 июля 1916 года на одном из литературных вечеров Аполлинер представил собравшейся публике стихи Эренбурга[6] — именно Илье Эренбургу выпала историческая честь стать первым переводчиком Аполлинера на русский язык.
Долгие годы в русском читательском сознании Аполлинер существовал скорее как миф, как легенда, поскольку тексты его не публиковались и читатель жил более отзвуками, нежели реальными представлениями о той же французской литературе. Поэтому так свежо прозвучали в свое время слова Эренбурга об Аполлинере: «Он был не только большим поэтом, но и человеком нового века, чуть припудренным серебряной пылью древних европейских дорог».[7] Эти слова следовало бы поставить эпиграфом к размышлениям о судьбе русского Аполлинера. «Стихи Аполлинера мне казались чересчур гармоничными, — замечает Эренбург, — я его перевел в классики и жаловался Диего Ривере: “Аполлинер – это Гюго, Пушкин…” Диего отвечал: “Это потому что Аполлинер — француз, то есть, он поляк, но пишет по-французски…”»[8]
Ривера хотел подчеркнуть, что «пишущему» иностранцу свойственно обращаться к традиции; в то же время многие новаторы французской литературы ХХ века не были французами по рождению и обладали генетической памятью, заставлявшей их ощущать французский язык — родной с детства или уж тем более приобретенный — «со стороны». Психолингвистика могла бы задаться вопросом: почему, например, основоположниками французского театра абсурда стали армянин Адамов, ирландец Беккет или румын Ионеско?
«Взгляд со стороны», очевидно, характерен прежде всего для литературы модернизма, которая обнажает противоречия — между реальностью и идеологией, между жизнью и сновидением, между сознанием и языком. Одним из первых здесь был Аполлинер, и, в частности, принципиальный отказ от знаков препинания, делающий каждый элемент поэтической речи еще более существенным, или столь характерный для него метод поэтического монтажа, возможно, и стали следствием такой языковой оптики.
Эренбург прозорливо вычленил Аполлинера из массы поэтов начала века и включил его в свою известную антологию «Поэты Франции. 1870-1913», вышедшую в Париже в 1914 году. Правда, это были всего три небольших текста, два из которых — фрагменты, не слишком показательные для поэта. И, как то было свойственно молодому Эренбургу, переводы технически были далеки от совершенства. К тому же причислив Аполлинера к поэтам декаданса, переводчик дал ему характеристику, весьма далекую от реального положения вещей: «Пресыщенный всем, поэт напрасно старается развлечь себя грудой самых неожиданных и ярких образов, с безверием и пустотой он глядит на все окружающее, на жизнь, на людей, и даже на Христа, на этого “авиатора, побившего мировой рекорд по высоте”. Нам дороги эти, быть может, пустые (как и души наши) стихи, эти судорожные зевки усталой души».[9]
Эренбург называл стихи Аполлинера «болезненно утонченными». Много позже, во «Французских тетрадях», он повторил это свое определение декадентства. Между тем, оно, скорее, противоположно поэтике Аполлинера – живой, полнокровной, изощренной по технике, сталкивающей традицию и новаторство. Более того, стихи Аполлинера, даже самые меланхолические или трагические, не чужды языковой игре, иронии – в полном соответствии с климатом эпохи и характером поэта. «Belle époque» была пронизана розыгрышами, фарсами, игрой слов и игрой в слова, тем особым духом застолий, когда завсегдатаев (про которых писатель Жорж Куртелин говорил, что им «легче сменить религию, чем кафе»[10]) объединяло остроумие, ярым приверженцем которого был и Аполлинер. Какие уж тут «зевки усталой души»!
Впоследствии Эренбург немало сделал не только для знакомства с творчеством французского поэта, но и для защиты его от той роли провозвестника «дегуманизации искусства», которую ему навязывала советская пропаганда. Давид Самойлов, один из более поздних переводчиков Аполлинера, сложно (если не сказать — неприязненно) относившийся к Эренбургу, тем не менее, отдавал ему должное: «Эренбург хвалил Аполлинера, Пикассо и Шагала. Своим вкусом он питал молодых».[11]
Тот же 1914 год, когда появилась антология Эренбурга, отмечен знакомством Аполлинера — по крайней мере, заочным — с другим его русским переводчиком, Бенедиктом Лившицем: в апреле этого года Аполлинер напечатал в «Меркюр де Франс» французский перевод одного из манифестов русских футуристов «Мы и Запад», подписанный Лившицем. Французский поэт и его будущий русский переводчик были не просто «живыми» современниками — они сражались по одну сторону баррикад за ту эстетику, которая определяла их общее пристрастие к новому искусству и новой поэзии.
В свою знаменитую антологию «Французские лирики XIX и XX веков» (1937) Лившиц включил семь стихотворений Аполлинера, и каждое из них принадлежит к поэтическим шедеврам; переводы — им подстать. Е. Эткинд, исследовавший принципы переводческого искусства Лившица, настаивал на том, что тот может почитаться образцом поэта-переводчика «объективного» типа: «его творческая энергия направлена именно на объект воссоздания, а не на самовыражение».[12]
Для Аполлинера — по крайней мере, для тех его стихов, которые Лившиц выбрал для перевода, – такой «объективизм» очень важен: в большинстве своем это истории, повествования, своего рода поэтический эпос, сближающий Аполлинера с его предшественником (а хронологически – и современником) Жерменом Нуво. Лившиц насыщает переводы редкой — вплоть до изысканности — лексикой, с поразительным и заразительным умением фиксируя бытовые картины и незаурядные фантазии оригинала:
Я выстроил свой дом в открытом океане
В нем окна реки что текут из глаз моих
И у подножья стен кишат повсюду спруты
Тройные бьются их сердца и рты стучат в стекло
Порою быстрой
Порой звенящей
Из влаги выстрой
Свой дом горящий…
Аполлинер Лившица (как и его Рембо) на долгое время остался эталоном конгениальности поэта и переводчика; прошли десятилетия, прежде чем новые переводы смогли пробить дорогу к широкому читателю. Случилось это уже в шестидесятые годы, в иную эпоху, на ином витке бытования русской поэзии.
В отличие от поэтов XIX века, с которыми советской власти делить было нечего, — она, как известно, позиционировала себя в качестве правопреемницы мировой классической культуры, — Аполлинер оказался в центре враждебной ей идеологии европейского модернизма в целом. Однако нападки на него, в частности как на теоретика кубизма, только привлекали внимание и разжигали интерес. И прежде всего — к стихам.
В шестидесятые годы к Аполлинеру обращаются ведущие переводчики французской поэзии: П. Антокольский, Ю. Корнеев, М. Кудинов. Геннадий Шмаков начинает переводить «Зону», но обрывает работу на полдороге. Эльга Линецкая, подступавшая к Аполлинеру еще в период своей ссылки, в конце тридцатых, в сороковые годы, медленно, со свойственной ей скрупулезностью переводит одиннадцать его стихотворений и цикл «В тюрьме Санте». Эти стихи, появившиеся в 1974 году в антологии Э. Линецкой «Из французской лирики» (к ним следует прибавить еще один текст — перевод «Почтовой открытки», опубликованный уже после смерти переводчицы), можно причислить к шедеврам русского поэтического перевода ХХ века. Наполненные пронзительным лиризмом (именно такие стихи отбирала, как правило, Линецкая для перевода), они совпадают с оригиналом прежде всего по настроению, интонации, тому трагическому оптимизму, который так дорог нам в Аполлинере:
Мне жить у ваших ног, Мари, пока я жив,
Твердить — люблю, люблю! — другой не знаю темы.
О, слабый голос ваш, о, как он, слабый, лжив,
Я начисто забыл, как строятся поэмы.
А прежде томные нанизывал слова,
В зеленых зарослях ответный вздох рождая,
Но эти горькие, как мертвая трава,
Они мне смерть сулят, тебя освобождая.
П. Антокольский с восторгом неофита декларировал: «Вот кто по-настоящему начинал двадцатый век в западной поэзии. Начинал задолго до Брехта, до Незвала, до Пабло Неруды. Точно так же у нас начинал наш век ровесник Аполлинера (год рождения — 1880) — Александр Блок».[13] Безусловно, на Блока ориентировался и Михаил Кудинов, выпустивший в 1967 году первое собрание стихотворений Аполлинера по-русски в серии «Литературные памятники». Многие стихи Аполлинера Кудинов переводил нерегулярным стихом, нередко — дольником, превращающим классические по форме стихи оригинала в псевдоблоковский романс. И все-таки эта книга (вместе с фундаментальным очерком жизни и творчества Аполлинера, написанным Н. И. Балашовым) безусловно сыграла значительную роль в знакомстве отечественного читателя со стихами великого французского поэта. У многих это знакомство переросло в любовь, которую упрочила вышедшая буквально вслед, в 1971 году, повесть польской писательницы Юлии Хартвиг «Аполлинер», и по сей день остающаяся единственной значительной биографией Аполлинера на русском языке. Книга была пронизана фрагментами из стихов поэта, переведенных Д. Самойловым, и этот коллаж стал особым вкладом переводчика в поэтическую аполлинериану. Позднее, в середине восьмидесятых, был опубликован самойловский перевод «Зоны», внесший свою интонацию в освоение этой поэмы.
В 1978 году был опубликован в переводе Вадима Козового важнейший теоретический документ Аполлинера, практически его манифест — «Новое сознание и поэты». «Божественная игра жизни и воображения, — отмечал поэт, — приносит свободу беспримерной поэтической деятельности».[14] Такая деятельность была характерна прежде всего для самого Аполлинера, и это объемно и талантливо было продемонстрировано в книге Аполлинера «Избранная лирика» (1985), вышедшей под редакцией знатока и исследователя французской поэзии Самария Великовского. «Божественную игру жизни и воображения» сотворили превосходные переводы А. Гелескула, Б. Дубина, И Кузнецовой, Н. Стрижевской, Г. Русакова, А. Давыдова, но прежде всего, пожалуй, Мориса Ваксмахера, чей Аполлинер встал вровень с его признанными переводами из Поля Элюара.
Переводы М. Ваксмахера в свое время были названы «эскизом антологии современной французской поэзии».[15] Аполлинер в этом «эскизе» занимает главенствующее место. Ваксмахер был мастером свободного стиха — он находил дыхание и интонацию и для размашистых полотен Аполлинера, и для зыбких, почти не поддающихся переводу миниатюр Элюара. Однако и классический аполлинеровский стих он переводил с удивительной достоверностью и чувственностью:
Тобой не понят мой секрет
Все ближе гомон маскарада
И ничего меж нами нет
И сердце этому не радо
Танцует роза на волне
Промчались промелькнули маски
Дрожит бубенчиком во мне
Секрет мой требуя огласки
Особого комментария требуют переводы Булата Окуджавы, помещенные в том же томе «Избранной лирики» Аполлинера. Впервые — со слов самого Окуджавы — этим комментарием поделились пристрастные знатоки его творчества, филолог Р. Чайковский и библиофил В. Сербский. В частности, В.С. Сербский рассказал о своей встрече с поэтом в 1988 году, как раз после выхода избранного Аполлинера: «Я вынул из своего бездонного портфеля прекрасный том Гийома Аполлинера. Окуджава махнул рукой: “Нет, Аполлинера я не переводил никогда”. Я открыл книгу и показал: перевод Б. Окуджавы. И он написал: “В трудные годы под моей фамилией зарабатывал Ю. Даниэль. Б. Окуджава. 8.9.88”».[16]
В девяностые годы прошлого века началась новая жизнь русского Аполлинера, но прежде всего — Аполлинера-прозаика. Переводчики аполлинеровской лирики уже воздвигли тот мост, который, подобно мосту Искусств, соединяющего правый и левый берега Сены, Монмартр и Монпарнас, соединил две поэтические культуры, обозначив возможные маршруты дальнейшего пути.
[1] Сальмон вспоминает, что в 1903 г. Аполлинер думал о поездке в Россию (Salmon A. Souvenirs sans fin. 1-ère époque (1903-1908). T. 1. Paris, 1955. P. 115).
[2] Blumenkranz-Onimus N. Apollinaire et l’avant-garde russe // Apollinaire et avanguardia. Paris-Roma, 1984. P. 247-263.
[3] Catalogue de la bibliothèque de Guillaume Apollinaire. T.1. Paris, 1983. P. 220.
[4] В частности, заметка Аполлинера «Константин Бальмонт» была опубликована 1 августа 1913 г. в разделе «La Vie anecdotique» («Случаи из жизни») журнала «Mercure de France».
[5] В 1915 г. Жакоб пишет Аполлинеру: «Персонажи русских романов заставляют нас думать о том русском гуманизме, примеры которого мы имеем, больше, чем о гуманизме вообще, общечеловеческом» (Jacob M. Correspondence, V 1-2. Paris, 1953-1955. V. 1. P. 101).
[6] Blumenkranz-Onimus N. Р, 254.
[7] Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. 1. М., 1990. С. 164.
[8] Там же.
[9] Эренбург И. Поэты Франции. 1870-1913. Париж, Гелиос, 1913. С. 108.
[10] Dormann G. P. 76.
[11] Самойлов Д. Перебирая наши даты. М., Вагриус, 2000. С. 242.
[12] Эткинд Е. Мастер поэтической композиции (Опыт творческого портрета Бенедикта Лившица). Мастерство перевода. Сб. восьмой. М., СП, 1971. С. 191.
[13] Иностранная литература. 1969, № 1. С. 176.
[14] Аполлинер Г. Новое сознание и поэты. С. 59.
[15] Новый мир, 1978, № 5. С. 334.
[16] Сербский В. Из «Записок библиофила». Твоя газета (г. Братск). 2.3.2000.