Вадим МЕСЯЦ— поэт, прозаик, издатель. Родился в 1964 году в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного университета. В 1993—2003 годах – куратор российско-американской культурной программы при Стивенс-колледже (Хобокен, Нью-Джерси). Лауреат ряда литературных премий. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, американского отделения ПЕН-клуба "Писателей в эмиграции" (Нью-Йорк), «Международного ПЕН-центра» (Москва). Организатор «Центра современной литературы» (2004 г.) в Москве и руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Стихи и проза переведены на ряд европейских языков.


100 "СОНЕТОВ" К ЛЕРУА МЕРЛЕН
комикс

1.
В канавах кровь.
В траве блестят ножи.
В крахмальном платье бледная невеста
листает звездолета чертежи.
Ей не уйти от скорого ареста:
не улететь на желтую Луну,
на красный Марс, похожий на ангину.
Останови последнюю войну,
изобрети волшебную машину,
которая нас в небо унесет
подальше от мутантов и придурков,
отыщет в глубине пчелиных сот
заначку восхитительных окурков.

2.
Заначку восхитительных окурков
с собою космонавт берет в полет.
Под нос себе мелодию промуркав,
он под язык кладет студеный лед.
Болоньевая шуба на плече,
скрипят штаны из полипропилена.
Он прочитал Эвклида при свече,
таким вообще не ведома измена.
Ему тропу рисует яркий луч,
что властно открывает дверь ракеты.
Мал клоп, но исключительно вонюч.
На все вопросы найдены ответы.

3.
На все вопросы найдены ответы,
но некоторые нам не по зубам,
поскольку книги, фильмы и газеты
сотворены на счастие жлобам.
Искусство было создано для них,
а не для нас, свободных и нахальных,
живущих в вычислениях наскальных
кто есть кому невеста и жених.
Пускай в нас правды нету ни грош,
но сам процесс познания заразен.
Война прекрасна. Но и мир прекрасен.
Жизнь хороша. Но ею правит ложь.

4.
Жизнь хороша. И ею правит ложь.
Судья Судей судим, но вечно судит
живых, и тех, кого уже не будет.
И он на маразматика похож.
Судьба - перемещенье мерзких рож.
В подлунном мире все решают кадры.
Когда один уходит в ихтиандры,
другой - в открытом космосе хорош.
Играй же громче русская гармонь,
гремите чаши с брагою и водкой.
Вода - часть моря, все огни - огонь.
Любая рыба хочет стать селедкой.

5.
Любая рыба хочет стать селедкой,
а женщина, меняя свой наряд,
становится шпионкой и кокоткой,
что прячет в перстне смертоносный яд.
Она способна десять дней подряд
тереть комоды мягкою бархоткой,
переболеть проказой и чесоткой,
очаровать уйгуров и бурят,
но прибежать к мне в ночном халате,
похитив сверх-секретный документ.
Такая необъятная в обхвате,
прекрасная как древний монумент.

6.
Прекрасная как древний монумент
ты засверкаешь вдруг и рухнешь на пол.
О, кто тебя в дороге исцарапал?
Кустарник? Кошка? Или пьяный мент?
Кто поломал горбатые носы
игривым нимфам Греции и Рима?
Пусть длится вечно эта пантомима,
а тяжесть слов ложится на весы.
Я грязью смажу раны на лице,
я пластырь наложу на шрамы тела,
чтоб ты цвела, бахвалилась и пела.
И голая стояла на крыльце.

7.
Ты голая стояла на крыльце.
Тебе ласкали взглядом почтальоны.
И пьяных добровольцев батальоны
смыкались в огнедышащем кольце.
В зловещем скрипе туфель и сапог
ты нежно трепетала от восторга,
пока на горизонте свет с востока
не высветил распутье трех дорог.
И ты по ним стремительно пошла,
единственной судьбы не выбирая.
Туда, где у ворот земного рая
лежит голографическая мгла.

8.
Лежит голографическая мгла,
подобно кучам снега у порога.
А нам то что? Гагарин видел бога.
Вишневый сад давно сгорел дотла.
Мы ликовали у жемчужных врат.
Мы возжелали приобщится к тайне.
И первый был восторженней, чем крайний,
но и последний был ужасно рад.
Нас строили рядами по свистку.
И мы спешили вывернуть карманы.
И я там был, чтоб разогнать тоску.
И ты была, в предчувствии нирваны.

9.
Ты там была в предчувствии нирваны.
И я там был, случайно проходя
дома чужие, города и страны,
что утонули в мареве дождя.
И в Гондурасе тоже шли дожди.
И в Амстердаме, и Бахчисарае
простор застыл в томительном раздрае,
словно рука у милой на груди.
И дождь стучался в каждое окно,
и открывал секретные задвижки,
проворно как дворовые мальчишки,
которые с дождями заодно.

10.
Мальчишки, что с дождями заодно,
уходят от полиции дворами.
У них в глазах становится темно,
когда они петляют за горами.
И прячутся в пещерах ледяных,
от холода трясутся и простуды.
У них на редкость слабые сосуды,
и нет у них сосудов запасных.
Вот только сила заднего ума
безмерно укрепляется с годами.
Я не горжусь сожженными мостами,
когда в мой дом торопится чума.

11.
Когда в мой дом торопится чума,
и в мерзкой подворотне красит губы,
собравшиеся в хате жизнелюбы
уже опустошают закрома.
Кладовки и сырые погреба
раскрыты словно древние могилы.
К ним заросла народная тропа.
Мои друзья печальны и унылы,
горилку пьют и кушают грибы.
Они едят, но им постыдно мало
глюкозы, протеина и крахмала.
А в жизни не хватает им судьбы.

12.
А в жизни не хватает им судьбы.
Пусть снова в моде старые фасоны.
Крепчают звуки бронзовой трубы,
рыдают клавесины и клаксоны.
В столице догорают фонари,
и шелестят кримпленовые юбки,
а под водой пускают пузыри
никем не совершенные поступки.
Фундамент башни каменной прогнил,
а из окна ее спускает косы
принцесса, что любила абрикосы.
Ну а ее никто не полюбил.

13.
Ну а ее никто не полюбил.
И блудный сын вернулся в царский замок.
Она всегда хотела выйти замуж.
На счастье не хватало больше сил.
Она всю жизнь мечтала и ждала
высокого мужчину на пороге.
И подводила мрачные итоги,
делясь со мной остатками тепла.
Луна ярка как медный купорос,
разлитый по отрожинамСиная.
Никто не знал, и я уже не знаю,
как принимать любимую всерьез.

14.
Как принимать любимую всерьез,
когда она прониклась бабьей долей
сидит на репе и на валидоле,
и бредит миллионом алых роз.
Я не достоин этих сладких слез,
поскольку ипохондрией не болен.
И тихий звон московских колоколен
мне не внушает сердобольных грез.
Мне ближе уязвленный малоросс,
шахтер, бредущий из подземных штолен,
узнать, что он ненужен и уволен.
И в магазинах нету папирос.

15.
И в магазинах нету папирос.
В дыму летает старая газета,
и носит неразгаданный вопрос
покуда не ворвется в дверь клозета.
И мрачный старец развернет ее
когда она послушно ляжет в руки.
Он удивлено скажет "е-мое",
добавив для словца "какие суки".
Какие суки, эти москали.
Они намедни в космос улетели.
А нам - считать до пенсии недели,
сидеть всю жизнь тоскуя на мели.

16.
Сидеть всю жизнь тоскуя на мели.
Потом пойти - и зарубить старуху.
Тяжелым топором вломить по уху.
И бросить труп в космической пыли.
Она мне денег подарить могла,
могла быть щедрой как императрица,
но не желала с нами поделиться.
И в воскресенье утром умерла.
Возьму из сейфа золота ларец,
фамильный перстень импортной отделки,
чтоб через миг в летающей тарелке
умчаться прямо к звездам наконец.

17.
Умчаться прямо к звездам наконец,
где внемлет безвоздушное пространство,
внимая стуку пламенных сердец,
встречая блеском наше самозванство.
Там снег летит из сопел у комет,
пульсируют шары чудных галактик,
и если ты ботаник, а не практик,
тебе в больших делах удачи нет.
Мы ждали этот миг считая дни,
словно глотка прохладного озона.
И на Луне глазами Робинзона
увидели следы босой ступни.

18.
Увидели следы босой ступни
сорок второго взрослого размера.
Вокруг в глухой степи кипела сера
и возвышались каменные пни.
Я не дышал, дышала только ты
за нас двоих, влюбленных астронавтов.
И в этом самом грустном из ландшафтов
нам не хватало русской красоты.
Лишь в небе синеокая звезда
уныло освещала отпечаток:
больного мозга трудная еда,
иной цивилизации зачаток.

19.
Иной цивилизации зачаток,
в меня вселился вирус неземной.
Я нынче прикоснулся без перчаток
к субстанции кишечнополостной.
Она была слегка желеобразна,
она была медуза и полип.
Что жизнь моя? Она была напрасна.
Мне холодно, мне страшно, я погиб.
Спаси меня от приступа хореи,
проткни во рту дымящийся комок!
На цепь сажай, дружок, меня скорее.
Закрой меня скорее на замок.

20.
Закрой меня скорее на замок
поскольку я для общества опасен,
я от любви возвышенной размок,
я навсегда устал от сладких басен;
Летит в эфир сиреневый дымок,
горит огонь томителен и ясен.
Тебе признаться я ни в чем не мог,
поскольку я с тобою несогласен.
Мой царь великий - мерзостный Магог,
распятый между мебельных балясин.
Мой приговор, увы, единогласен.
О, забодай меня, единорог.

21.
О забодай меня единорог.
О загрызи приблудная волчица.
Я уезжаю в город Таганрог,
я буду там работать и учиться.
Поскольку бедность это - не порок,
то я - богатства малая частица.
Я вспоминаю злобную родню,
ее я склонен заключить в объятья.
Тебя я, мама, больше не виню.
Я помню твое бежевое платье.
И если водки нет в моем меню,
меня придут спасти лесные братья.

22.
Тебя придут спасать лесные братья.
И разорят намоленный уют.
Шепча под нос литовские проклятья,
они избу-читальню подожгут.
Нас победит ползучая измена,
проклявшая заветы Ильича.
И бог бы с ним, но вот какого хрена
Майн Рида вы спалили сгоряча?
Колхоз чадит церковными свечами,
горелым мясом пахнет из травы.
Я одинок. Мне не читать ночами
про всадника, что жил без головы.

23.
Про всадника, что жил без головы,
про летчика с железными ногами,
так хорошо читать, прижавшись к маме,
и слушать шум разбуженной Невы.
Там лед идет, подошвами скрипя.
Там льдина забирается на льдину.
Я никогда твой город не покину,
я не смогу остаться без тебя.
Но наша жизнь безбожна и трезва,
как лед, что громыхает на просторе.
И ты, рыдая в общем коридоре,
шептала непристойные слова.

24.
Шептала непристойные слова,
хотела счастья, а не откровенья.
И распадалась логика на звенья,
и правда жизни сделалась крива.
И люди шли, насытившись враньем,
отлучены от хлеба и от зрелищ.
Я не поверю, если ты поверишь,
но мы навек останемся вдвоем.
Нам ни к чему теперь гонять понты,
стоять в углу застенчиво как дети.
Мы будем рвать огромные цветы,
и словно рыбы устремимся в сети.

25.
Мы словно рыбы устремимся в сети,
мы выпьем воду из великих рек,
взломаем склады баров и аптек,
пивных ларьков безвыходные клети.
Прости меня, что денег не скопил
на мотороллер с розовым фургоном.
Я для тебя останусь фуфлогоном,
скрипящим как подержанный винил.
Тебя я крепко за руку возьму,
сожму ее с любовью что есть силы.
И мы пойдем в чахоточном дыму
сажать кусты на свежие могилы.

26.
Сажать кусты на свежие могилы,
лить щедро воду в ведра через край.
Мы не спасли от лютого Атиллы
ни град чудесный, ни небесный рай.
И счастье раскололось как кувшин,
оставив лужи в радужных разводах.
И тени скособоченных мужчин
воруют сухари на хлеб-заводах.
Мы были лицемерные рабы,
с тяжелыми на шее коробами,
и по ночам ходили по грибы
как барышни с поджатыми губами.

27.
Как барышни с поджатыми губами
морские волны катятся на брег.
На них глядит несчастный человек,
источенный никчемными мольбами.
Он слабым стал от тягот и забот,
и бесконечной внутренней работы.
Его душа выходит через рот
во время неожиданной зевоты.
Но человек не знает, что почем,
он занят, как и прежде, сам собою.
И смерть маячит за его плечом,
ей грустно в мокром рокоте прибоя.

28.
Ей грустно в мокром рокоте прибоя,
она сейчас немного влюблена,
как в море - сухопутная страна,
как мрак кромешный - в небо голубое.
Ей трудно уберечься от греха,
не совершить ужасного поступка,
Вода бурлит как мутная уха,
на корабле кричит радиорубка.
И этот крик навязчив как призыв
гнусавого подонка Муссолини.
Щекочет ноги утренний прилив,
блистает перламутр на черной глине.

29.
Блистает перламутр на черной глине,
горит огнями битое стекло.
Тебе, приятель, крупно повезло,
что жизнь оборвалась на середине.
Теперь тебе не видеть, черт возьми,
своей супруги в комнате с клопами.
Здесь наши сестры сделались блядьми,
а браться стали полными жлобами.
Нам не дано узнать, кем стал бы ты,
уйдя от неизбежной этой кары,
когда б я не вложил в твои персты
стакан паленой харьковской водяры.

30.
Стакан паленой харьковской водяры
надежней, чем дуэльный пистолет.
Так умирают бравые гусары.
Поднимут тост - и вот гусаров нет.
Лишь грузные тела лежат вповалку
у столика с дымящимся жарким.
Вам их не жаль, а мне ужасно жалко.
Я сам бывал безудержным таким.
Я тоже был поклонник суррогата
не по любви, всего лишь по нужде.
И брел слепым по дворикам Арбата,
не понимая кто я, с кем, и где.

31.
Не понимая кто я, с кем, и где,
я прожил жизнь и ею был доволен,
хоть не гулял как цапля по воде,
и не взлетал вороной с колоколен.
Меня все знали, но я их не знал,
но раздавал приветствия и деньги.
И вот взошел на шаткий пьедестал,
перебирая скользкие ступеньки.
К нему ведет народная тропа,
но на тропе годами нет народа.
И жизнь моя, и сложная судьба
изменчивы как майская погода.

32.
Изменчивы как майская погода
глаза людей, что едут в поездах,
где запах лука глушит запах пота
и утопает в свадебных цветах.
Сегодня день особенный - суббота.
Гул ветра нарастает в проводах
в предчувствии плохого анекдота,
и остановок в новых городах.
В руках невесты - красная банкнота.
у жениха - тревога на устах.
Он знает, что вчерашняя свобода
придет теперь в немыслимых трудах.

33.
Весна придет в немыслимых трудах,
в борьбе стихий на атмосферном фронте.
Дрожит озябший лес на горизонте,
и не цветет черемуха в садах.
Безрадостна картина небосвода.
И лишь на белом платье у жены
три пятнышка от синего компота
по-прежнему таинственно темны.
Я секса без любви не принимаю.
Пускай пройдут дожди, сойдут снега.
Весна молчит, она глухонемая.
Она теперь больная на века.

34.
Она теперь больная на века,
хотя у профурсетки век недолог.
В квартире горький запах табака.
и золотистой пыли книжных полок.
И сортире плачет ЛеруаМерлен,
Марине Влади вторит Мата Хари.
Их арии на маленькой гитаре
наяривает пьяный гуинплен.
Я никому на свете не нужна!
Я больше не играю роль наяды!
Допей запас церковного вина,
и школьницам раздай свои наряды.

35.
Ты школьницам раздай свои наряды,
пускай танцуют джигу и канкан.
Создайте танцевальные отряды,
совместно с Айседорою Дункан.
Вбирайте юным телом плоть и прыть
любимой вами постаревшей примы.
По совести нам некого любить,
за исключеньем редких, кто любимы.
А я надену дедушкин сюртук,
и закурю прадедушкину трубку.
И в довершенье к дерзкому поступку
я подверну на лестнице каблук.

36.
Ты подвернешь на лестнице каблук.
И скрип, похожий на предсмертный выдох,
заставит позабыть о всех обидах.
И старый зонтик выпадет из рук.
И дверь квартиры, где прожил свой век
покажется внезапно незнакомой.
Лишь где-то голограммой заоконной
наискосок пойдет знакомый снег.
Ты медленно опустишься на пол,
и станешь нелетающею птицей.
И ты умрешь, когда тебе приснится,
бескрайняя как жизнь, река Тобол.

37.
Бескрайняя как жизнь, река Тобол,
вторгается во тьме на правый берег,
сминая сенокосные луга.
Как можно верить в этот произвол?
Никто в него по-прежнему не верит,
и тайно расширяет берега.
Вода вернется в русло на заре,
прихватит свой оброк и удалится.
Останется заросшая курья.
И в деревянной школе на горе
в неосвещенных окнах вспыхнут лица.
Там - ты и я.

38.
Там ты и я в рубахах до земли
из дома вышли и спустились в поле,
и добрались до самого конца,
а дальше по дороге не пошли,
и встали у оврага на приколе,
перекрестились и сошли с лица.
И день прошел, и вскоре жизнь прошла,
и наступила ночь чернее сажи,
и не послать на помощь за врачом.
Два голубя расправили крыла,
но мы не сожалели о пропаже,
мы больше не жалели ни о чем.

39.
Мы больше не жалели ни о чем,
увидев короб с крупною черникой,
непостижимой, злобной, многоликой,
сверкающей под солнечным лучом.
Она была как черная дыра,
как детский плач о бесконечном лете,
бездумна и забывчива как дети,
стоящие у смертного одра.
Она бросалась кошкою в глаза,
когда у нищих клянчила монеты,
хотя была как нищенка боса,
и верила в цыганские секреты.

40.
Ты верила в цыганские секреты,
спала под животами лошадей,
мошенник полюбил тебя отпетый,
забрал в Париж подальше от людей.
Он будто арлекин играл глазами,
когда тасуя карты за столом,
твоими восхищался волосами,
и путал невзначай добро со злом.
Но все прошло. Тебя он продал другу,
а тот отдал заклятому врагу.
А ты в ответ не верила в разлуку,
и вспоминала флаги на снегу.

41.
Ты вспоминала флаги на снегу
и ровный гул туземных барабанов
в болезненном мерцании туманов,
к земле прижавших лютую пургу.
В молитве застывала кровь людей,
дымилась туши жертвенных баранов.
И души вдохновенных наркоманов
переживали тысячи смертей.
Монах молчал, а снежный человек
рыдал белугой у родной пещеры.
Вокруг лежат булыжники и снег.
И нет царя, отечества и веры.

42.
Здесь нет царя, отечества и веры,
а только звезды в небе до утра
горят как блестки в шерсти у пантеры,
что греется у нашего костра.
Убийцы с осторожною повадкой
не поднимают просветленных глаз
на твой кинжал с наборной рукояткой,
и безмятежно смотрят мимо нас.
Но власти нет ни в посохе, ни в жезле.
Молитвой небеса не отпереть.
Они над нами. Чтоб они исчезли
нам будет мало просто умереть.

43.
Нам будет мало просто умереть,
а подвиг жизни сказочно ничтожен.
Нас разлюбили. Выход невозможен.
И как теперь в лицо тебе смотреть?
Зачем дырявить глупые глаза,
когда итог приходит сам собою?
Ты так хотел попасть на небеса
чтоб жить там в доме с красной трубою.
Журчат ручьи. Вокруг лежит говно.
Мы одиноки. Наши карты биты.
А сверху - солнца желтое пятно,
и в пустоте летят метеориты.

44.
Там в пустоте летят метеориты.
Мгновения похожи на века.
Оплачены последние кредиты,
а новые не выданы пока.
Бездымный порох выгорел дотла,
и превратился в неприятный воздух.
От вдребезги разбитого стекла
рука Ромео нынче вся в коростах.
Джульетта страстно верит в чудеса,
и времена прошедшие минуя,
мы ждем изобретенья колеса
как первого на свете поцелуя.

45.
Как первого на свете поцелуя
и школьного последнего звонка
мы ждали, неоправданно рискуя,
пришествия бессмертного полка,
что сформирован в нашем юном сердце
героями давно ушедших лет.
Мы с ним теперь навек единоверцы,
и по Тверской везем стволы ракет.
Поскольку цель прогресса не забыта,
война миров по-прежнему близка.
И с треском боевого динамита,
летят салюты прямо в облака.

46.
Летят салюты прямо в облака,
чтоб стало больше звезд на черном небе.
Все решено. Народом брошен жребий.
Мы выбрали дорогу на века.
Предателя, прохвоста, дурака
оставь в покое на воде и хлебе.
Пусть роется в китайском ширпотребе.
Он - не герой. Кишка его тонка.
А самому дурному дай пинка.
Пусть огребет по собственной потребе.
В аэропорт умчит на желтом кэбе,
рыдая в свой жилет исподтишка.

47.
Рыдая в свой жилет исподтишка,
мы умираем как больные звери,
и ощущаем в тусклой атмосфере
поспешное дыханье сквозняка;
весенний ветер хлопает дверьми,
разбив сервиз из тонкого фарфора,
что мы хранили, будучи детьми,
и сохранили, избежав позора.
В ушах крепчает соловьиный свист,
природа смотрит умными глазами,
как у подъезда ждет тебя таксист,
и курит "Шипку" долгими часами.

48.
Он курит "Шипку" долгими часами,
глядит в окно с разводами дождя,
где в сотый раз перед его глазами
встает портрет забытого вождя.
Его лицо в потеках акварели
как будто плачет и сходя на нет,
уходит за разлапистые ели,
встречая в хвое огненный рассвет.
Оно искрится, возгораясь вспышкой,
когда прощаясь с близким и родным,
ты видишь свет над лагерною вышкой
и веришь тусклым знакам водяным.

49.
Я свято верю знакам водяным,
Я предан симпатическим чернилам.
Я прислоняюсь к скважинам дверным,
чтоб видеть тело, что мне было милым.
Его мне почему-то не хватает,
хотя мила любая божья дщерь.
Но хлопнет дверь - и сладкий миг растает.
Как избежать иллюзий и потерь?
Как не сойти от похоти с ума?
И жить не на кордоне, а в столице.
Вокруг стоит египетская тьма,
но ярко светит розочка в петлице.

50.
Как ярко светит розочка в петлице,
в ней множество восторгов и огней,
а кабачки, взращенные в теплице,
похожи на упитанных свиней.
Они кряхтя толкаются боками,
барахтаясь в питательном дерьме.
Попробуйте, не пользуясь руками,
обнять свою любимую во тьме.
Без рук нельзя влепить пяток пощечин,
и собирать цветы в конце концов.
Путь пройден. Срок хранения просрочен,
как у соленых в бочке огурцов.

51.
Как у соленых в бочке огурцов
у лягушат - пупыристая кожа.
Не знаю как мне сделаться моложе,
как избежать царапин и рубцов.
Объектом для насмешек подлецов
мне суждено служить на брачном ложе,
шептать смущенно милому 'о боже',
Иван-царевич, позови гонцов.
Пусть жемчуга приносят и песцов,
что хороши к моей болотной роже,
чтобы меня, загадочную, тоже
нарисовал художник Васнецов.

52.
Нарисовал художник Васнецов
трех рыцарей, стоящих на распутье.
Он их глаза наполнил мутной ртутью,
чтоб им придать серьезность мудрецов.
И всадники задумались в седле
жеманно будто мертвые царевны.
Для них герои Шипки или Плевны
поставили три рюмки на столе.
Дожди смывают кровь с густых полей,
и рожь как кудри девы колосится.
И в желтых нивах желтая лисица
становится наглее и наглей.

53.
Становится наглее и наглей
девица, выходящая из храма,
супружница и будущая мама,
в ее глазах блистает липкий клей.
И грудь ее вздымается как ртуть
подмышкой у больного лихорадкой.
Она из жизни вычленила суть,
и сделалась коварной психопаткой.
Попробуйте ее с пути свернуть,
попробуйте вернуть ее обратно
туда, где снег нам освещает путь,
где сердце греют солнечные пятна.

54.
И на душе так сладко и приятно
как у детей, зарывших в землю клад,
как у старух, воркующих занятно,
когда над ними сыплет звездопад.
И так смешно от этого старухам,
и так тревожно рано на заре:
под ложечкой сосет, болит за ухом,
что тянется десница к кобуре.
Вот так всегда. То в небесах, то в яме.
И я упал. Меня друзья несут.
Я верил в бога, ездил к Далай Ламе.
Я вечной жизни истинный сосуд.

55.
Я вечной жизни истинный сосуд,
проснувшийся сегодня в Ереване.
Я вспоминаю в сумрачной нирване
что мне пора идти на Страшный Суд.
И мы идем, куда труба зовет,
и сами дуем грозно в рог воловий.
Не знаем фенотипов и сословий,
а верим в кругосветный хоровод
вокруг ковчега, чей каркас прогнил,
а гордый остов превратился в глину.
Где та страна, что вставит нож мне в спину?
где тот народ, что Моцарта казнил?

56.
Где тот народ, что Моцарта казнил?
Ковбой убит, его убийца пойман.
И приговор назначен и исполнен,
в отсутствии бумаги и чернил.
Мамаша Бейкер, ты жрала детей,
а сало их переводила в мыло.
В эпоху звездолетных скоростей
твоя забава смотрится уныло.
Добро прекрасней дряни и дерьма,
а умирать потерянною падлой,
и поднимать бычок рукою дряблой,
тебя научит мама-Колыма.

57.
Тебя научит мама-Колыма
ценить любовь и обожать свободу.
Матросы, дайте ходу пароходу.
Встречай волну соленая корма.
На горизонте высятся дома.
И звездно-полосаты реют флаги.
Здесь заключенных больше, чем в Гулаге.
Америка - огромная тюрьма.
Там все сидят за первородный грех,
и кроют бога бранными словами.
Пусть все за одного, а он - за всех,
но он один огромнее над вами.

58.
Но он один огромнее над вами,
веселый лицемер и лицедей,
под пышными как тучи деревами
снимает скальпы с ветреных людей,
а тех, кто получил глубокий ум
снабжает разноцветными кудрями.
Чудес премного скрыто за морями,
но вожделенней всех - рахатлукум.
Есть истина доступная одним,
но для других в ней мысли не хватает.
Лед не горит. Корова не летает.
Нью-йорк обширней, чем Ерусалим.

59.
Нью-Йорк обширней, чем Ерусалим.
Там ночь нежна, а здесь слюна верблюда
обвисла как на дереве Иуда,
что был духовной жаждою томим.
Левкоев шум и запах облепих,
в печи беленой жареный картофель.
И вот ты встрепенулся, и затих.
И мир увидел сгорбившийся профиль.
Забудь его, а полюби меня.
Оставь Ребекку, уходи к Марии.
Как много шума в дыме без огня,
увядшей красоты и истерии.

60.
В увядшей красоте и истерии
у женщин необычная судьба.
Они бредут чужой земле родные,
несут в руках гроба и короба.
Я говорил с одною у калитки,
бросал монету и ловил ее,
перебирал серебряные нитки,
пускал ладони в нижнее белье.
Но ты ушла как розовая пава,
не потеряв девическую честь.
И понял я, что есть любовь и слава
И счастье есть, и даже правда есть.

61.
И счастье есть, и даже правда есть,
хотя любовь по-прежнему несчастна
и на толпу взирая безучастно,
беззвучно просит что-нибудь поесть.
Не надо мяса, дайте ей лапши.
Не надо кваса, дайте ей водицы.
Она ей по уму распорядится
и оросит пустырь своей души.
И ты живую душу заберешь,
втянув ее как брагу всей душою,
и станет жизнь прекрасной и большою.
словно топор или пиратский нож.

62.
Словно топор или пиратский нож
нам эта жизнь большая не наскучит
нас мамбы яд сегодня не разлучит,
нас не укусит платяная вошь,
лишь ароматы крокодильих кож,
и африканской выхоленной спермы
уничтожают запах скотофермы,
где роются в говне мильоны рож.
И наши души тянутся к Луне,
и незнакомой вдумчивой Венере.
Мы рождены помочь родной стране,
и раствориться мыслью в ноосфере.

63.
Все наши мысли скрыты в ноосфере,
а мысли о Марии - на устах.
О ней народ талдычит на мостах,
как о любви, отечестве и вере.
Заклинило. И нет других имен.
Мария, шепчут, где моя Мария?
Марии нет. Отдайте ей поклон.
Она моя мечта и эйфория.
Я двину бровью. Я подам ей знак.
Пусть не поймет. Мне тоже не понятно,
зачем на солнце существуют пятна,
зачем на небе умный зодиак.

64.
Зачем на небе умный зодиак,
зачем нам молоко, когда есть пиво,
когда красотка движется красиво,
то возбуждает бешеных собак.
Она идет, они бредут за ней.
Им красота Марии не понятна,
пусть корабли воротятся обратно,
пусть капитаны боцмана пьяней.
О грусть моя, на берегу морском,
где девушки собак своих ласкали.
Мы все найдем, чего бы не искали.
И капли слез засыплются песком.

65.
И капли слез засыплются песком.
И платья лягут в грязь и станут грязью.
Безумием цветов, водобоязнью,
что проявилась в женском, и мужском.
На этих пляжах, залитых луной,
к букетам роз у мусорного бака,
пусть подойдет бездомная собака,
и от тоски подавится слюной.
И пеликаны приоткроют рот,
и сплюнув рыбу, выдумают слово.
Мария, ты была на все готова.
Я в юности был полный идиот.

66.
Я в юности был полный идиот.
Я позабыл дорогу к средней школе.
Мечтал корыстно о земле и воле.
Мечты сбылись. Все сделано. Но вот
я этой ночью думаю о вас,
как школьник, что о школьнице мечтает.
Пусть жизнь длинна, но очень не хватает
движений губ в сияньи синих глаз.
Давайте нерпу дикую спасем,
орангутанга, вепря и тюленя.
Я не читаю Александра Меня.
Там брезжит недосказанность во всем.

67.
Там брезжит недосказанность во всем,
как на рассвете синие комфорки.
Один из нас сидит у темной шторки.
другой стоит под желтым фонарем.
Так все стоят с гитарами и без.
И я стою на крыше лимузина.
Мария, с днем рождения, корзина
полна дешевых плюшевых чудес.
Я был китайцем в прошлой жизни, нас
разлучит изверженье .Йеллоустоуна.
Раз нет басовых, дайте баритона.
Пусть нет воды. И свет уже погас.

68.
Пусть нет воды. И свет давно погас.
Прокисла водка, брынза и стерлядка.
Как хорошо, как весело и сладко,
что в полной темноте увидел вас.
И я увидел в полной темноте,
предметы как пожитки разбирая,
диковинный фонтан Бахчисарая
и Шуберта, что ходит по воде.
И счастье в воровстве и простоте,
которое увозят пароходы.
И безвременья брошенные годы
застывшие на огненной черте.

69.
Застывшие на огненной черте,
мы бедрами едва соприкасаясь,
мы с горничною тайно улыбаясь,
завидовали вечной красоте
домов и улиц, каменных дворцов,
осенних парков, где гуляют люди,
и шепчут о неимоверном чуде,
что вытравит из жизни подлецов.
И я молчал. Во мне застыла кровь.
Ты хлопала ресницами как птица.
И я сказал: пора опохмелиться.
Мне нахер не нужна твоя любовь.

70.
Мне нахер не нужна твоя любовь.
Я пил ее голодными глотками,
а утром приходил к печальной маме,
когда она выщипывала бровь.
И мама говорила мне, зачем
валандаешься с девками в подъездах,
когда Карина сладкая в невестах,
когда Юдифь для песен и поэм.
И я не знал, что матушке сказать.
Мне нравились девицы без разбора.
Я избегал возврата и повтора.
И мог узоры взглядом вырезать.

71.
Я мог узоры взглядом вырезать,
из-под ресниц пыльцой летела стружка.
Извечной деконструкции кормушка,
структурализма бешеная мать,
свобода, обнажающая грудь
на красочных французских баррикадах.
Мне в этой буре хочется уснуть,
я исповедь ценю при адвокатах.
Я есть универсальный человек,
и отрицая институты брака,
я по утрам жую вчерашний снег,
и по ночам тоскую как собака.

72.
Я по ночам тоскую как собака,
под кожей у которой вшитый чип,
меняет смыслы символа и знака,
как атом расщепляя архетип.
Я к инородцу черному стремлюсь,
встречаю как пророков погорельцев,
на службе у космических пришельцев
за их народ прилюдно удавлюсь.
Я человек, что глупо и грешно.
Ресурс исчерпан, родина забыта.
От обезьяны до гермафродита
природы разобщенное звено.

73.
Природы разобщенное звено.
Мы любим солнце больше, чем планеты.
Раздеты мы или полураздеты,
мы распахнем на улицу окно.
Пусть видит мир молодок и старух,
позвав на пьянку Каина и Хама.
Кто знает правду, не скрывает срама,
движок прогресса - протестанский дух.
Но есть еще такие, кто впотьмах
средневековья прячут лица женщин.
Гипофиз их критически уменьшен,
нет света в их трагических умах.

74.
Нет света в их трагических умах.
В них счастья нет, но есть покой и воля.
Немногие из них вернулись с поля,
они погибли, пересилив страх.
Они взорвали школу и детсад,
и неспроста отдали души богу,
чтоб завалив останками дорогу,
блокировать себе пути назад.
Шахид кричит свое 'трах-тибидох',
и режет глотку Вольке ибн Алеше,
что так любил играть на макинтоше
и выдувать из трубочки горох.

75.
Я выдувал из трубочки горох,
невольно целясь в морду замполита,
который от отита не оглох,
но жутко отупел от менингита.
И он был счастлив, ставши дураком.
Он мог отныне делать, что захочет:
сегодня он меня в сортире мочит,
a завтра пишет жалобу в обком.
А послезавтра выскочит на плац
и прямо перед строем встанет раком.
Товарищ, верь - он сядет в пепелац,
обуреваем звездным зодиаком.

76.
Обуреваем звездным зодиаком,
я сяду на любовь как на иглу.
Накрашу ногти уксусом и лаком.
И буду спать с любимой на полу.
Я изучу науку снисхожденья.
Не все, увы, талантливы как ты.
Несложен механизм деторожденья,
но страшен гений чистой красоты.
Я подарю ей уши от осла.
Я разгоню поклонников-кретинов.
Кому-то не хватает витаминов.
Мне не хватает женского тепла.

77.
Мне не хватает женского тепла,
где некрасиво сделалось красиво.
Не кушай груш. И не смотри на сливу.
Она как жопа девичья гола.
Манон Леско и ЛеруаМерлен,
Мишель Фуко или Марина Влади.
Они есть бабы. Бабы это - бляди.
А бляди это - чепуха и тлен.
Мне ананас чудовищен как вымя.
В глазах моих плутает купорос.
Товарищ, назовите ваше имя.
Так в рыбаке рождается матрос.

78.
Так в рыбаке рождается матрос,
так на матрасе проступает тело,
которое вчера тебя имело,
но впало поутру в анабиоз.
Оно не хочет низменных страстей,
в нем исчезает даже запах пота.
И мы летим, не чувствуя полета,
Мы слышим в прошлом возгласы детей,
что чепчики швыряли над собой,
подбрасывали к солнцу красный мячик.
Любимая, но я уже не мальчик,
а человек с продуманной судьбой.

79.
Я человек с продуманной судьбой.
Я вызываю девичьи насмешки
у итальянки, финки и норвежки
и у испанки в шляпе голубой.
Для них я навсегда ленивый грек,
что никогда не держит свое слово.
Им по душе де Сад и Казанова,
а я им чужд как снежный человек.
Кинг-Конг сегодня пляшет в варьете,
а я сижу с партнерами в партере.
Пускай воздастся каждому по вере,
пусть времена теперь уже не те.

80.
Пусть времена теперь уже не те.
И сквозь асфальт не прорастает семя.
То, что прошло, отложено на время,
горит на безымянной высоте.
В Тамбове нет пожарной каланчи.
И прекратились частые пожары.
Я разлюбил вас, старые хрычи,
вы одряхлели братья-комиссары.
Я отдаю вам честь под козырек,
и чувствую безмерность расстоянья,
когда в мой дом доносит ветерок
невнятный шелест детского дыханья.

81.
Невнятный шелест детского дыханья,
плутает в закоулках синих штор
торопится и рвется на простор,
ежесекундно путая желанья.
Он только звук, едва доступный слуху.
Он только долгий выдуманный миг.
И в колыбельном мареве старик
молчанием питает силу духа.
И как в туннеле он идет на свет,
обернут в плотный кокон перегара.
А мы с тобой - виновники кошмара.
Мы из страны, которой больше нет.


82.
Мы из страны, которой больше нет.
Но с нас, как говорится, не убудет.
Нас на рассвете музыкой разбудит
восставший с бодуна кордебалет.
В окно влетит слепое воронье,
и хохоча ударится о стены.
Нам надоело пить вино измены.
Мы будем жрать предсмертное вранье.
Бог умер. Но за ним пришел другой.
На нем мундир и красные погоны.
Под потолком кривляются иконы.
И Дед Мороз блажит за упокой.

83.
Здесь Дед Мороз блажит за упокой.
И молодежь под елкой спит в отрубе.
Я целовал Светлану в сельском клубе,
к ней прикасаясь влажною рукой.
Она дрожала под моей рукой,
готова как Снегурочка растаять.
Игрался колокольчик под дугой,
собаки на горе пытались лаять.
И новый год был пуст как новый день,
как пресный вкус безрадостного тела.
Она в ту ночь случайно залетела
и больше не отбрасывала тень.

84.
Ты больше не отбрасывала тень,
подобно вурдалакам после бала.
Тебе того, что вышло, было мало,
а ждать того, что выйдет, было лень.
Ты с наслажденьем кровь мою пила
и ела мозг с таким же наслажденьем.
Когда, сражен внезапным пробужденьем,
я сбросил скатерть с белого стола.
И вешний гром ударил в медный таз,
покончив с болтовнею безвозмездной.
И проходя разверзнувшейся бездной
мне в душу хлынул веселящий газ.

85.
Мне в душу хлынет веселящий газ,
из моря выйдет пьяная свобода.
Ужасный Вий откроет третий глаз
от недостатка углеводорода.
Я не нуждаюсь в пище для ума,
я выживаю на подножном корме.
О сколько человечьего дерьма
оттаяло на Кунцевской платформе!
И Мартин Литер будет книги жечь,
а иноверцы - истязать младенцев.
И каждый обретет родную речь
от родноверов до перерожденцев.

86.
От родноверов и перерожденцев
в глазах рябит у благородных дам.
Они святого духа чуют сердцем,
они идут за духом по пятам.
И он порою смотрит мимоходом
на полный покаяния народ.
Перемигнувшись с избранным народом
бредет хромой походкой на восход.
Язычники вредней, чем атеисты.
Их коловрат преступен как разврат.
Но почему, мой ангел серебристый,
я в чем-то от рожденья виноват?

87.
Я в чем-то от рожденья виноват,
и должен вечно мяться на пороге.
Но если честно, мой безгрешный брат,
меня смешат врожденные пороки.
Не чувствует бессмертная душа
их тяжкого укора за спиною.
Я не пойду к любимой в сторожа,
и не позволю ей следить за мною.
Моя природа жаждет перемен,
и тонкого взаимного обмана.
Ален Делон со страстью Дон Гуана
бежит вприпрыжку к ЛеруаМерлен.

88.
Мы полюбили ЛеруаМерлен,
сильнее чем любили Боба Марли.
Мы гордо поднимаемся с колен,
чтоб вслед за этим наступить на грабли.
Собаку съесть и подложить свинью
вскормившим мироздание кретинам,
представившись хозяйке блудным сыном,
вернуться в многодетную семью.
Пускай она бесстыдника простит,
пускай придет к заброшенной могиле.
Мы ближнего, увы, не возлюбили.
И он теперь нам страшно отомстит.

89.
И он теперь нам страшно отомстит.
Он сердце мне растопчет каблуками,
богоугодный гей и трансвестит,
живущий в унижении веками.
Он, предвкушая сладостный реванш
сточил от неизбывности все зубы,
он переехал с другом за Ла-Манш,
он носит только норковые шубы.
Он состоит на службе королей
и свой мобильник прячет под матрасом.
Как тяжко престарелым пидорасам!
Быть старой девой многим веселей!

90.
Быть старой девой многим веселей!
И ты однажды станешь старой девой.
Старушка-мать идет в тиши аллей
и гулко отбивает "левой-левой".
И маршем по тайге полки бредут,
и бурлаки рыдают как дворняги.
В великой Волге волны цвета браги,
ее сейчас в стаканах подадут.
Я бил за правду только в левый глаз,
а за неправду нож сажал под вымя.
Мы вряд ли разузнаем Божье имя,
но мы услышим гневный Божий глас.

91.
И мы услышим грозный Божий глас,
который позовет на электричку,
прикажет отворить на кухне газ
и на прощанье бросить на пол спичку,
ударить по паркету сапогом,
обсыпав у соседей штукатурку.
Коль ты беглец, беги отсель бегом,
а если дура - уходи к придурку.
А я, унылый кандидат наук,
засяду обо всем писать учебник.
На бутерброд взбирается нахлебник,
и подкаблучник лезет под каблук.

92.
И подкаблучник лезет под каблук.
В нем тяжкое наследие культуры.
Пусть у девиц красивые фигуры,
забудь своих завистливых подруг.
Себя в далекий космос торопи,
спеши на легкокрылое распятье.
Обрушься яркой вспышкою в степи,
брось звездам нецензурное проклятье.
Ведь ты - Гагарин, храбрый космонавт,
которого прекраснее не будет.
Пока в Кремле начальство словоблудит,
накатим по одной на брудершафт.

93.
Накатим по одной на брудершафт.
Покатимся в канавы и овраги.
Шумел камыш, бахвалились варяги,
династии меняя и ландшафт.
Мы их любили словно пацаны
героев кинофильмов и картинок,
где каждый мимолетный поединок
был полон недосказанной вины.
И мы любили дикую страну,
что строила плотины и заводы.
И если я отчизну обману,
то ждут меня ужасные невзгоды.

94.
Пусть ждут меня ужасные невзгоды.
Пусть я страну родную обману,
чтоб разорвать тумана пелену
для возвращенья солнечной погоды.
Политика дерьмо, наука - тлен.
Любовь - гудок безрогого марала.
Я обожаю ЛеруаМерлен.
Она чулок с похмелья потеряла.
Я в простынях ищу ее чулок,
я становлюсь собакою ищейкой.
Я рыскаю в шкафу и под скамейкой.
На стены лезу, и на потолок.

95.
На стены лезу, и на потолок,
чтобы однажды вылезти из кожи.
И жизнь свою продать еще дороже,
чем ты, бессмертный, выдумать бы смог.
Чтоб ты раскрыл свой малохольный рот,
и промолчал как мудрый Чарли Чаплин.
В каждом окне кривляется урод.
Мой город обескровлен и разграблен.
И взгляд мой стал безжалостен как плеть.
Нет в мире для него авторитета.
Мне было легче в космос улететь,
чем в темноте дойти до туалета.

96.
Я в темноте иду до туалета,
ощупывая плоскость мокрых стен.
В углу горит вчерашняя газета,
дракон взошел на пыльный гобелен.
Я стал героем голого балета,
я преисполнен пением сирен.
Мне не хватает женского тепла,
чтобы дойти во всем до абсолюта.
Нас в нужный миг сегодня не спасла
на скатерти разлитая цикута.
Играй шарманка, вечно длись минута.
Я застрелю заморского посла.

97.
Я застрелю заморского посла.
Я просверлю его электродрелью.
Пускай мой путь замусорен метелью.
а тропка к его дому заросла.
Он в этом доме заговор плетет,
готовит бунт тупой и беспощадный.
Он вносит в залу пудинг мармеладный,
и угощает им честной народ.
Там кони ходят в бархатных пальто.
Там у людей наружу лезут души.
И женщины поют в прохладном душе,
Там шубы танцевали в шапито.

98.
Там шубы танцевали в шапито.
Там выли под осиной злые волки.
Мы говорим про это, и про то.
Мы вынимаем книги с книжной полки.
Мы знаем правду про коварный спид,
про птичий грипп и африканский вирус.
Прошу, не делай умудренный вид.
Ты вид свой перерос. И слишком вырос.
Накройся тазом и огнем гори
любовь, что обитала в бедном сердце,
в котором столько пепла, столько перца.
И ничего священного внутри.

99.
Нет ничего священного внутри,
а только ветер свищет между ребер,
в них бьются словно в клетке снегири,
и пузырится модный кандибобер.
Табак мадрасский и кубинский ром,
земная жизнь в отравленном Тагиле
меня спасли. Я жил в твоей могиле,
но доброта не сделалась добром.
Так доброта, великая как грех,
не торопилась думать о злодействе,
покуда все тонуло в фарисействе,
не избегая сладостных утех.

100.
Не избегая сладостных утех,
спеши, мой друг, к ужасному поступку.
Сожми в ладонях трепетную юбку,
но зафиксируй в сердце смену вех.
Пусть процветает ЛеруаМерлен,
пока Мерлин Монро вскрывает вены.
Мы шли вперед. Мы ждали перемен.
И вот они - большие перемены.
В скафандре пой, и в саркофаге пой.
Рыдай трагичным тенором эпохи.
По всей России ветхою сумой
сбирай улыбок чувственные крохи.
Янв. 2018

---

ДИКИЙ ПЛЯЖ
 
На дикий пляж ходить было не принято. Считалось, что там творится нечто ужасное. Антисанитария, разврат, незаконные поселения. Говорили про жуткие крики, которые долетают оттуда по ночам. Кто-то слышал выстрелы. Короче, мы туда не наведывались. Обжитая береговая полоса тянулась километров на пятнадцать от нашей гостиницы до военной базы в северной оконечности острова, и отдыхающим было этого достаточно.
Я приезжал на остров Орхидеи уже четыре раза. Раньше с женой и детьми. Теперь, после развода, наведался сюда один. Ностальгических чувств не испытывал. Я хорошо знал эти места до женитьбы и считал своими. Я и раньше возил сюда своих подруг.
Сразу после прибытия познакомился с семейной парой из Европы. Я только вошел в номер и выкладывал одежду из чемодана, как услышал хохот откуда-то снаружи. В балконном проеме висел ребенок, уцепившийся за чьи-то большие руки с верхнего этажа. Он дергал ножками как марионетка и пытался рассмотреть меня в глубине комнаты. Я с улыбкой пошел к нему навстречу, но он стремительно взмыл на балкон, после чего наступила тишина, будто соседи уснули.
Мы познакомились за ужином. Увидев знакомого мальчишку, я сел к ним за столик. Приятные люди. Кевин, Джессика, и мальчик Томми. Я сказал им, что хорошее вино лучше покупать в Чарльстоне.
Мы вместе съездили на автобусную экскурсию по историческим местам, прокатились на яхте до форта Саммит. Основное время проводили на пляже неподалеку от барной стойки. Нам с Кевином было нестерпимо скучно, и мы парились под солнцем лишь из-за Джессики с сыном. У женщин и детей особое отношение к водным процедурам. Мы их радости не препятствовали. Мечтали о рассветной рыбалке, фотографировали красоток в купальниках, пили умеренно. Я самопроизвольно косился на его жену: стройную блондинку со складными формами. Мне нравилось, как она входит в воду и выходит из воды. Кевин догадывался об этом, но лишь беззащитно улыбался, перехватывая мой взгляд.
Однажды ночью я застал их на пляже за занятием любовью. Джессика сидела верхом на моем приятеле. Они медленно двигались и разговаривали. Сын прятался метрах в двухстах в дюнах и пытался развести костер. Я подошел к нему с охапкой сухих веток, но оказалось, что у мальчика нет ни зажигалки, ни спичек. Ребята подошли к нам минут через десять, одетые. У Кевина нашлась зажигалка и мы молча смотрели на огонь с получаса, пока женщина не предложила расходиться по домам.
Ночью соседи поссорились. Я лежал в кровати и смотрел MTV без звука, чтобы не мешать отдыхающим. Музыка меня не интересовала, нравились танцы девушек из группы поддержки. В этот миг я услышал крик Кевина с верхнего этажа и грохот непонятного происхождения.
Соседи начали орать друг на друга с небывалым остервенением, словно копили эту тяжесть все эти дни и, наконец, получили возможность высказаться. Кевин рассказывал, что кормит ее и сына, устроил им замечательный отпуск, но благодарности ему не надо.
- Что тебе от меня надо? – бормотал он и мне становилось его жалко.
- Мне надо, чтобы ты был мужчиной.
Неясно, что она вкладывала в свои слова. Это могло быть мольбой о спасении или просто о сексе. Вскоре Джессика появилась в моем номере. Вошла без стука. Она уселась на кровать, взяла меня за ногу двумя руками, пытаясь притянуть ступню к своему животу.
- Ты же понимаешь, чего я хочу, - зашептала она. – Ты мне поможешь. Мне никто не может сегодня помочь.
- Что я должен сделать?
Она была пьяна. На щеках горел нездоровый румянец, ямка на подбородке сделалась глубже, глаза осоловели.
- Я могу помирить вас с мужем, - сказал я. – Я рад, что мы стали друзьями. Мне очень нравится проводить время в вашей компании.
Она сдернула с меня покрывало и с интересом уставилась на православный крест у меня на груди.
- Какой красивый, - сказала она, но я не понял, что та имеет в виду. – Ненавижу трезвых козлов, - добавила она со злостью.
За окном вновь показался мальчик, свешивающийся с верхнего балкона. Он улыбался, как и в первый раз, но выглядел усталым.
- Мам, - закричал он. – Мы тебя потеряли. Иди к папе.
После этого он вырвался из отцовских рук и беззвучно рухнул на газон у гостиницы. Джессика не обратила на это внимания.
- Ненавижу трезвых козлов, - повторила она, вскочила на ноги и выскользнула за дверь с какой-то торжественной усмешкой.
Я подошел к балкону узнать, как дела у Томми, но на улице никого не было, лишь старик в ковбойской шляпе чистил бассейн при свете галогеновых фонарей. Мотыльки облепляли эти лампы и падали в воду. Странное время для уборки, подумал я.
Мы встретились утром, на прежнем месте. Супруги были в приподнятом настроении, хихикали по поводу и без повода. У Джессики на шее красовался яркий свежий засос. Мальчика с ними не было.
- Томми забрала бабушка, - сказал Кевин, как всегда поймав мой взгляд. – Была здесь сегодня утром проездом из Джорджии.
Я удивился, но значения его словам не придал. Странный голос ребенка, услышанный вчера ночью, не напоминал мне ни о чем хорошем.
Мы поехали в город, где Кевин купил Джессике два шикарных платья колониального образца. Корсеты, проволочные каркасы под юбки. Такие хороши для средневекового бала или Хеллоуина. Женщина была очень довольна. Мы поели мороженного в кафе на берегу океана и вернулись на остров под вечер.
По давнему сговору отправились на пирс рыбачить. По ночам здесь собирались местные. Хорошая компания. Один поймал рыбу-молот. Небольшую, но красивую. Народ взялся фотографироваться с его трофеем. Он вытащил еще одну акулу, мелкую серую тварь, отрезал ей голову и ушел. Кевин выловил угря, похожего на человеческую руку без пальцев. Я пытался отбить рыбачек у рыбаков, разговаривая о звездах. Я ничего не знал о звездах и, кажется, должен был понравиться одной даме в длинной испанской юбке. С этой испанской юбкой я и брел до гостиницы, ища глазами Кевина.
- Вы должны любить классическую музыку, - сказал я невпопад. – По вам видно, что вы – глубокий человек.
- Как жаль, что я произвела на вас такое впечатление, - сказала она. – Больше всего на свете я люблю кошек.
Нам навстречу попался Кевин. Он схватил меня за рукав и потащил в сторону океана. Он был очень взволнован.
- Она ушла из дома! Она давно что-то обдумывала.
- Скорее всего, она в баре, - предположил я.
- Закрыты все бары.
Я распрощался с длинной юбкой и побрел с ним по пляжу. Парень выдал мне фонарь, и мы безжалостно высветили несколько парочек предающихся любви под звездным небом. Секьюрити на вездеходе подхватили нас и довезли до военного объекта Монтгомери Поинт, до самой колючей проволоки.
- Она в Чарльстоне, - сказал водила. – Или на СалливанАйленде. Там полно кабаков.
Обратно он нас не повез, и мы остались сидеть у военного форта вдвоем. Было тихо, красиво, звезды настраивали свой узор.
- Как она тебе? – спросил Кевин. – Понравилась? В ней есть нечто особенное.
- Неврастеничка, - сказал я, потом опомнился и попросил не обижаться.
Нас высветил прожектор военной базы, мы помахали ему рукой и пошли в сторону дороги. Такси здесь встретить не пришлось. Нас усадил мороженщик на сиденья рядом. Назад мы ехали с пиликающей музыкой.
Мороженщик отправил нас в сторону Дикого пляжа. Сказал, что место это странное, но у одиноких женщин пользуется спросом. Мы поплелись туда. Шли, пиная светящийся планктон, пока не увидели первого человека. Парень поздоровался с нами, странно кося на береговую линию. Как только мы распрощались с ним, он уткнулся в песок, разрыл его руками и углубившись в почвы, начал что-то жадно пить. Мы прошли еще километра два, перед тем как на пляже начали появляться женщины.
Сначала мы увидели силуэты двоих девиц, сидящих на дюнах. Они были сравнительно далеко и пока мы шли по направлению к ним, как-то незаметно исчезли.
Пляж действительно был замусорен. Вдоль берега валялись обломки огромных бетонных плит, разнесенные прибоем. Видимо, здесь когда-то велось строительство, но его давно прервали. Стволы упавших пальм и сосен дополняли мрачность пейзажа.
Бредя по пустынному берегу, мы с Кевином чувствовали, что здесь кто-то есть, что дикий пляж кишит жизнью, но мы пока что не просекли в чем она проявляется.
Песок под нами гудел и шевелился. Можно было подумать, что под нами проходит линия метро или начинается землетрясение. Такое ощущение возникает, когда трогаешь холку напряженного перед бегом коня: словно у него под кожей пульсирует какая-то иная жизнь.
Я запнулся о какую-то корягу и присел. Мой фонарик осветил женское лицо, торчащее из песка. В детстве мы так закапывали друг друга на пляже. Женщина по пояс высунулась из песчаного холма, разгребая дорогу руками с длинными обломанными когтями. Она была полностью лысой, глаза застилали пятна бельм, изо рта по-змеиному показывался и исчезал черный тонкий язык. Думаю, она уже давно была слепой и при нашем приближении быстро зарылась обратно в песок, услышав наши шаги.
Их здесь было много. Неглубоко под землей били какие-то источники, притягивающие женщин настолько, что они оставляли из-за этого родных и близких. Они жили в песке, как кроты или землеройки.
Я осветил фонарем обнаженную женскую задницу, торчащую из песка. Почувствовав прикосновение, она оживилась и гостеприимно потянулась к нам. Похоже, они уходили сюда также в поисках секса. Местные знали о Диком пляже и, несомненно, сюда заглядывали.
Джессику мы встретили на вершине одной из дюн. Они сидели с сыном и смотрели на океан. Отрешенные и чужие. Кевин подошел к жене, и попытался взять ее за руку. Она резко одернула его и даже не повернула к нему лица. За мать ответил мальчишка:
- Мы решили остаться здесь, - сказал он. - Нам будет хорошо только здесь.
- Откуда ты знаешь?
Джессика в ответ начала зарываться в песок. За сегодняшний вечер она очень изменилась. Лицо приобрело землистый оттенок, глаза потухли. Мальчик тоже осунулся и смотрел на нас с нескрываемой враждой. Он раскопал ямку двумя руками, вычерпнул оттуда горсть воды и сполоснул ею лицо. Они не смотрели на нас, полностью погруженные в свое безумие. Неожиданно я понял, что больше находиться здесь не могу. Что я должен оставить Кевина для прощания с его семьей. Моя бывшая супруга с детьми,судя по всему, тоже скрывалась где-то здесь, а встречаться с тенями прошлого, превратившихся в земноводных мутантов мне хотелось.


КОСТРЫ В РАЮ

Звезды гасли и зажигались опять, но при всем их непостоянстве воздух уже был наполнен тревожным ожиданием ночи. Шум цикад заглох, словно теряющий обороты двигатель, клочья тумана перебирали стебли степной травы, от реки тянуло могильным холодом.
- А меня Марголис тоже убьет? - спросил Яшка, и накрыл голову мешковиной будто от дождя. - Он детей убивает?
- Если будешь молчать, никто тебя не тронет, - с излишней уверенностью сказал Стекляр, но Яшка ему не поверил.
Из темноты к подводе подошла крестьянка с охапкой редиски в подоле, приподняла его и пересыпала редиску на сено.
- Жрите, пока живые, - пробормотала она. - Помойте ее в ведре - и жрите.
Стекляр поблагодарил ее кивком головы, взял корнеплод, обтер его от земли о рукав кителя и протянул ребенку.
- Угощайся, трусишка. Через пару дней будем дома.
Дождь хлынул через минуту. Стекляр оборвал с крыши заколоченного сарая большой кусок толи, забрался к Яшке в телегу и накрыл им и себя и мальчика. Они остановились у этого хутора часа полтора назад. Гнать кобылу в ночь по незнакомой местности Стекляру не хотелось.
Дождь оказался сильным, но кратковременным: он помыл редиску, но даже не погасил костер. Гости пригрелись и продолжали лежать в подводе. Они могли бы переночевать и на улице, но бабка пригласила их в хату. Стекляр первым выбрался из телеги, раскопал ребенка из вороха тряпья и сена, поднял на руки и поставил рядом.
- Ты мой родственник? - спросил Яшка подозрительно. - Че такой добрый?
- Потому что остальные слишком злые, - усмехнулся мужик. - Хочешь, чтоб я стал твоим родственником?
- Да нет. У меня полно родни. Приезжают на праздники. Я не люблю, когда много людей. Люблю, когда мало.
- Нам бы не помешала пара здоровых ребят, - мрачно обронил Стекляр, и Яшка вспомнил недавние страхи.
В доме у крестьянки было душно. Плохо сложенная печь чадила словно в бане по-черному. Пахло затхлостью и денатуратом, которым женщина растирала себе ноги, когда они вошли.
- Купи бодяжьей мази или камфоры, - сказал Стекляр с интонацией специалиста. - В этом деле полезнее всего - пчелы.
- Какие еще пчелы? - пробормотала старуха, мутно глядя перед собой.
- Посади их на больное место. Они покусают - и все пройдет.
- Где я тебе пчел возьму? - усмехнулась бабка.
Они прошли на кухню и сели по разные стороны маленького стола. Стекляр, чувствительный к запахам, как и Яшка, приоткрыл разваливающееся окно.
- Самогон есть? - спросил он, закрутив пальцами большую сырую картофелину, лежащую на столе. - У таких как ты должен быть самогон.
- У каких таких? - зло зашипела бабка.
- У таких... У одиноких.
Бабка вздрогнула, будто проглотила обиду.
- Самогона нет. Денатурат есть. Но ты от него сдохнешь.
Она сварила картошки, подала ее в кастрюле, сдобренную маслом и пересыпанную укропом. За стол с гостями не села. Вышла на улицу и бросила еще несколько поленьев в костер.
- Я, как овдовела, боюсь темноты, - сказала она, объясняя свое поведение.
- Мне то какая разница, - улыбнулся Стекляр.
- По мне так лучше бы ночи вообще не было, - ворчала женщина.- Вот помру, в раю всегда будет светло.
Стекляр невесело рассмеялся.
-Кто же тебе сказал, баба, что ты попадешь в рай?
- Знаю, - сказала хозяйка. - Про тебя не знаю, а про себя все знаю. Тут к врачу не ходи. Обязательно попаду в рай. В лучшее место.
Яшка клевал носом, когда Стекляр перенес его на полати и накрыл своим кителем. Сам остался на кухне. Откинулся на лавке к стене - и уснул. Сквозь сон слышал несколько раз, как старуха выходит во двор бросить дров в костер. Пламя полыхало прямо перед ее окном. Это успокаивало ее, пока оно не слабело, вновь прижимаясь к земле.
Яшка не смог уснуть и взялся вспоминать события ушедшего дня. В ушах его зазвенели колокола, зашумели на ярмарке бабы, засвистели в свистки полицейские. Картины всплывали в голове, но тут же сменялись новыми. Яшка пугался скорости, с которой все менялось и кружилось. Он пытался думать о рае и о лучших местах в раю, но видел перед собой пусть и яркую, но обыкновенную жизнь. Рай Яшке представлялся просторным яблоневым садом, наподобие того, что он видел под Рамонью. Разве что яблоки должны были быть там намного крупнее и красней. И пахнут они, как персики на базаре. В раю поют райские птицы. В Яшкином представлении - канарейки. Теперь выяснилось, что в раю всегда светло. Яшке это не понравилось. Он привык к чередованию дня и ночи. Встречать рассветы и провожать закаты. Он задумался о том, как много в раю должно быть народа, если он существует со дня творения. Как все они могут поместиться в одном яблоневом саду? Что они делают дни напролет, не нуждаясь в отдыхе и сне? Чем питаются? Жгут ли кострыдля успокоения?
Хозяйка вернулась со двора и встала в комнате, глядя в окно на разгорающееся пламя. Ее голова в грязной цветастой косынке оказалась вровень с полкой, на которой лежал мальчик, и он с трудом удержался от того, чтобы не испугать бабку, схватив ее за ухо или щелкнув по темени.

2.
Марголис шел по степной дороге, чавкая сапогами по мокрому глинозему. В холщовой сумке у него покоилась буханка хлеба и сушеный судак. На душе у него было неспокойно. Под Костомарово он убил священника и снял с него огромный золотой крест с каменьями. Крест надел на себя, и спрятал его под рубахой, застегнувшись на все пуговицы. Жандармов он не боялся. Он давно уже не боялся никого и ничего: лишь хотел убрать свидетелей преступления, чтобы избежать народной мести. В его глазах до сих пор стояло лицо умирающего служителя: стекленеющий взгляд, трясущаяся вместе с нижней челюстью черная клочковатая борода. Марголис сам носил такую же бороду, но на него это впечатления не произвело. Он запомнил поповьи глаза, которые перед смертью были далеки от Бога, и выражали только животный страх. Марголис считал, что священнослужители, вне зависимости от их религии, всегда готовы к собственной смерти. Религия для того и существует: чтобы повиниться и спокойно уйти в мир иной. Он был удивлен, что настоятель храма оказался всего лишь «тварью дрожащей» и поэтому жалости к нему не испытывал.
Шел Марголис наугад. Он делал наугад все в этой жизни. И чтобы он ни делал, все ему сходило с рук. Чувство безнаказанности приучило его к мысли, что ему дозволено больше, чем остальным. Сейчас он искал ночлег, но до сих пор не нашел ничего подходящего. В тумане волнами раскачивался ковыль. При приближении человека из него с шумом взлетали испуганные птицы. Тяжелый крест непривычно колотился по груди идущего: не холодил ее, но и не грел. Марголис был трезв и разумен. Он строил планы на ближайшее будущее, считая мечты бессмысленной блажью.Далекий огонек в степи привлек его внимание, и он поковылял в сторону незнакомого хутора, словно к себе домой.

3.
Когда Яшка проснулся, в доме никого не было. С нестерпимой торопливостью тикали часы, покачивая одной из гирек на цепочке. Медицинские запахи выветрились, только простыни пахли чем-то съедобно кислым. Он слез со скрипучего настила, прошел на кухню, где доел остатки картошки из кастрюли. Уже рассвело. Солнце не поднялось, но горизонт окрасился алой полосойи блестел сталью. Костер на этом фоне стал прозрачным и бесцветным. Через него можно было пройти насквозь и не заметитьэтого. Яшка влез в ботинки, оставленные на кухне, и поковылял к двери. В сенях натолкнулся на что-то большое и мягкое. Недовольно толкнул непонятный предмет рукой. Хозяйка загораживала проход своим телом. Голова ее была опущена в бочку с водой, стоящую в проходе. Поначалу мальчик не понял, что она мертва. Подумал - умывается. Он потряс ее за руку, и, ничего не соображая, вышел во двор.
Марголис сидел в подводе над телом Стекляра и, как показалось Яшке, потрошил его тело. Он искал деньги, но в карманах находил лишь ненужные бумажки с какими-то записями. Убийца мельком проглядывал их и расшвыривал в стороны. Непонятно, как в одном человеке могло оказаться так много бумаги. Карманы Стекляра под завязку был набиты записками и обрывками газет, которые он таскал с собою вместе с мешочком табака. Под сеном убийца обнаружил небольшой кожаный саквояж и уже начал открывать его, когда увидел ребенка, лунатически бредущего по двору. Марголис беззвучно рассмеялся и вернулся к своему занятию.
Яшка в полной прострации подошел к подводе и уставился на бородача с обидой и брезгливостью.Он уже не боялся его как вчера. Если бы Стекляр был жив, то он бы сошел с ума от страха, но оставшись один, он потерял чувство самосохранения и стал равнодушен ко всему. Убийца не обращал на него внимания. Открыв саквояж, он вытащил оттуда пару солдатских кальсон и дырявый вязаный шарф. Следом из саквояжа полетели новые бумажки, среди которых не оказалось ни одной денежной купюры. Марголис выругался и стал выбрасывать сено из подводы. Охапка его досталась и ребенку, после чего он наклонился и аккуратно положил ее на землю.Марголис недобро зыркнул на него, поменял положение, сев покойнику на живот, и стал снимать с него сапоги.
- Здравствуйте, - сказал Яшка. –Мы виделись вчера в церкви.
Он погладил лошадь по лоснящемуся крупу, после чего выхватил из костра горящую головешку и саданул ей по ребрам. Он швырнул свой факел в сторону не остриженной рыжей гривы: кобыла дико заржала и понесла. Ее топот по просыпающейся земле нарушил застоявшуюся тишину и привел весь мир в движение.
Марголис от резкого толчка повалился на спину и очнулся лишь тогда, когда телега взлетела над обрывистым берегом Дона. Он вскрикнул, выпал из телеги и ударился головой о выступ меловой горы, изрытой монашескими пещерами. Окровавленный скатился к воде. Лошадь одновременно с ним упала на передние ноги и раскатилась по илу под грохот разваливающейся телеги. Потом повалилась на бок, дрожа всем своим обнаженным телом. Она издавала какие-то трубные звуки, хрипела и брыкалась в грязи. Стекляр почему-то остался лежать в повозке и после падения казался спящим.
Яшка с прежней непричастностью спустился по пологому склону посмотреть на Марголиса. Ему хотелось продолжить разговор с убийцей и спросить его, зачем он это сделал. Тот распластался на берегу.Из сумки выпали хлеб и большая сушеная рыбина с открытым ртом. Блестящий на солнце крест вывалился из-под его рубахи. В этот момент Яшке показалось, что лежащий на берегу бородатый человек это – священник, который не погиб вчера, а пришел сегодня на хутор, чтобы убивать людей. Эта мысль настолько поразила его, что он встал на берегу как вкопанный и уставился на разбитое лицо бородача.Мертвец улыбался, словно обрел покой и вечное блаженство. Его безмятежность завораживала. Яшка был уверен, что сейчас тот находится в раю, о котором он думал прошедшей ночью.


ТИНТО БРАСС

Елена Владимировна садится в поезд, рассеянно замечая, что ее никто не провожает. Она располагается у окна, чтобы рассмотреть вокзал. Всюду снуют мальчишки-газетчики, цыганки с детьми, полицейский с надутой красной щекой. Женщина разглядывает эмалированные бидоны, выставленные на перроне и сверкающие сегодня на солнце. В толчее провожающих она видит несколько знакомых лиц, но словно не узнает их.
- Я никогда не опаздывала, - говорит она. – Никогда нельзя опаздывать.
Елена Владимировна погружается в толстый дамский еженедельник. Кондуктор подходит к ней, но увидев, что она занята, не проверяет билета.
Она вновь смотрит в окно и видит детей и мужа, прилипших к оконному стеклу.
- А я думала вы не придете! - кокетливо покрикивает она, опуская руки из форточки.
Муж целует ее руки, дети тычутся губами в грязное стекло.
- Скажите Власовне, что я тут же позабочусь о ее внуке, - говорит она и тут же опускается в кресло, продолжая читать последние страницы прессы. Там рекламируются летные очки для мужчин. Они похожи на шлем ныряльщика.
Она бросает последний взор на Влада. Ему бы такие очень подошли.
Против нее садится американец, офицер невысокого звания, но опрятный и чисто выбритый. Он ищет место для своих ног, чтоб не задеть женщину и, в конце концов, разбрасывает их в стороны. У него высокие шнурованные ботинки, армейские брюки, но китель гражданского покроя. Парень вытирает лицо белым носовым платком в горошек, подаренным ему скорее всего невестой, и говорит:
- Мы едем туда, где жили и враждовалиМонтекки и Капулетти.
Елена Владимировна оборачивается на свою семью и видит, искаженное ужасом лицо мужа, тревожные взгляды малышей. Мама и солдат. Ужасно.
- Я не смог бы принять сторону ни одних их них, - добавляет солдат успокаивающе. - Я - за любовь.
От слов мужлана становится еще страшнее. Елена Владимировна с головой уходит в чтение. Буквы перемешиваются в ее голове: слова-слова. Она начинает перелистывать иллюстрации, останавливается на нескольких фотографических ландшафтах в Альпах.
-Еще год назад я не посмел бы так легко заговорить с женщиной, - сообщает американец. - Теперь всем есть, о чем поговорить. У нас появилось что-то общее. Такое, от чего не уйти.
Елена Владимировна молчит, углубляясь в чтение. Ей непонятно, что имеет в виду этот незнакомый человек.
- Мы побеждаем, - говорит он с пафосом, от которого закрадывается сомнение в его уверенности.
- Победили? – поднимает Елена Владимировна глаза.
- Мы побеждаем, Джонни, - подхватывает речь второй американец, вышедший только что из уборной. Слив воды еще шумит за ним. – Давай выпьем за победу. У меня еще осталось.
Офицер тянется к фляжке, в тот момент, как девочка лет семи, хорошо одетая, вдруг срывает шляпку с головы Елены Владимировны и, напялив ее на себя стремительно углубляется в проход вагона.
- Мужчины, мою шляпку украла цыганка, - кричит Елена Владимировна, но те уже предались военным воспоминаниям и не слышат ее.
Елена Владимировна обращается к салону:
- Держите ее!
Люди заняты своими делами, а бегущая девочка приятна на вид. Пассажир у тамбура угощает ее конфетами из коробки. Ребенку поправляют шляпку. Елена Владимировна вскакивает со своего места и быстро идет по салону. Она хотела бы закричать, но ее что-то сдерживает.
- У меня украли шляпу, - бормочет она. – Солдаты украли у меня шляпу.
Она не решается прикоснуться к людям, сидящим по обе стороны от нее. Их нужно поднять в погоню, но пока что она думает, что справится сама.
- Солдаты украли мою шляпу, - повторяет она, следя за девочкой в кружевном платьице, пока не понимает, что окружена солдатней.
Они смеются над ней, разговаривая о какой-то неведомой победе. Разглядывая ее легкое платье, под которым проступают очертания ее нижнего белья. Таким бельем может гордиться любая итальянка.
- Никто не хочет помочь даме? – хохочет какой-то рыжебородый урод, и его шутка подхватывается всем вагоном.
- Давайте потанцуем, - кричит самый интеллигентный из них. – У нас есть патефон. Вы так красиво колышете юбками.
Елена Владимировна приосанивается, и неожиданно для себя произносит речь. Ее глаза слезятся, губы полны напора.
- Я езжу в этом поезде уже шесть лет, и со мной ничего подобного не случалось, - говорит Елена Владимировна. – Цыгане совсем обнаглели. Это моя любимая шляпка. А вы. Вы – должны быть мужчинами.
Ее мало кто слушает, лишь тыкают пальцами в миловидное лицо.
- Вы хотите, чтоб мы напали нашим батальоном на маленькую девочку? – говорит красавчик. – Какой университет вы заканчивали?
- Смольный, - говорит Елена Владимировна, потупив глаза.
- Это тот, который основал Ленин?
Елена Владимировна видит, что перед ней итальянец. Садится с ним рядом, рассказывает правду, хотя она уже никому не нужна. Она рассказывает лишнее, что свойственно, когда, нечего сказать.
- В Верону мы всегда ездим всей семьей, - говорит она. – У мужа там живут родственники. Проводим время на природе, ездим на пикники. В этот раз мне пришлось поехать одной. У мужа срочные дела на работе. Представляете, он умудрился опоздать к приходу поезда. Такого в нашей жизни никогда не случалось. И тут же меня обворовали. Вы видели, как цыганка сперла мою любимую шляпку? Мы носим ее с моей дочерью по очереди. Это что-то типа игры.
- Сегодня ваша очередь? – смеется солдат.
По вагону идет кондуктор. Американцы не боятся его, жалкого старика. Елена Владимировна встает с места и устремляется в тамбур переднего вагона, к самой топке.
- Вы не купили, билет, синьора, - говорит проводник. – Но за вас теперь целая армия.
- Я потеряла свою новую шляпку, синьор. А мои билеты остались в сумочке на сидении. Сейчас я верну свою шляпку – и предъявлю вам их.
В тамбур входит итальянец, с которым она только что разговаривала. Фыркнув, она расталкивает мужчин и решительным шагом входит в котельную.Елена Владимировна устремляется за ним, подходит к пульту управления паровозом и видит, что перед ней сидят окаменевшие люди.
Неживые люди, а каменные изваяния, похожие на тех, которых она видела при посещении музея в Помпеях. За рычагами управления – ее любящий муж. Он сделан из гранита или темного изумруда. Елена Владимировна отмечает, что ему идет эта твердая осанка и поблескивающий покров. Старшая дочь и сын изготовлены из белого кварца. Младшая выточена из какого-то красного камня, похожего на сердолик. Рядом с ее семейством стоят бездействующие каменные кочегары. Тем не менее, поезд идет на Верону согласно расписанию.
Елена Владимировна вырывает шляпу из рук девочки, и велит ей сообщить о случившемся начальнику поезда. Надевает шляпку с немного обгоревшим пером себе на голову, проверяет стрелку парового манометра. Стрелка приближаетсяк красной черте предельного давления. Елена Владимировна берет лопату и ревностно исполняет обязанности помощника машиниста и кочегара. Уголь в лотке кажется жирным, почти съедобным на вид. Она работает и с презрением смотрит на каменного мужа. Он сохраняет прежнее спокойствие, дети не шалят. Елена Владимировна швыряет антрацит в топку лопату за лопатой.Темнота вспыхивала, искрилась и возгоралась.В любой тьме можно найти любовь.


УТОПЛЕННИК
Ренат Сеитов, засмотрелся в канаву с битыми стеклами и пробормотал клятву на тептярском наречии. Вернувшись в родное село, он понял, что не сможет жить с супругой как прежде. С ней они встретились странно. Ренат вошел в помещение и встал на стеклянной веранде, глядя на закат. Женщина была занята хозяйством и поначалу его не заметила. Когда заметила, сказала:
- О, наш утопленник вернулся!
Они картинно обнялись в лучах заката, являя односельчанам показательную встречу влюбленных. Окна веранды были пыльными, и картина получилась романтически размытой. Ренат ждал этого момента долгих четыре года. Он любил Айгюль, как прежде. Скучал по ней. Хотел ее. Но все было не так. Сеитов продолжал обнимать женщину, целовать ее щеки и лоб, но какая-то невидимая стена медленно вырастала между ними, становясь все толще и непроницаемей.
- Я привез тебе подарки из города, - как можно теплее сказал Ренат и опустил рюкзак на пол.
- То, что я просила? - всплеснула руками женщина.
- Еще лучше, - гордо ответил он.
Вечером ужинали на той же веранде, ярко освещенной солнцем. Им нравилось, что все в поселке видят, что они вместе, а им нравилось, что они могут наблюдать за остальными. Они махали руками проходящим мимо людям и пили чай. Янтарный чай с собственной плантации во дворе: в столицах такого нет. Оба влюбленно смотрели друг на друга, пытаясь понять, изменилось ли что-нибудь за эти годы. Хотели верить, что ничего не изменилось. Что оба они даже помолодели.
Заглянул отец Айгюль, пожилой приземистый человек, передвигающийся так, будто все время смотрит в землю. Сегодня по случаю воссоединения семьи, он выпрямился и смотрел на молодых с нескрываемой гордостью.
- Утопленник вернулся, - повторил он странную шутку жены. - Привез то, что я просил?
- Я уже давно прислал это по почте, - рассмеялся Ренат.
Они сидели втроем дотемна, вспоминая ушедших родственников и друзей.

-Твои родители знали, что ты далеко пойдешь, - говорил тесть Ренату. - Мы всей семьей ковали ваше счастье.
Они выкурили с тестем по самокрутке хаша, и обнялись на прощанье. Все были довольны, что жизнь продолжается. Прощаясь, отец многозначительно подмигнул Ренату и добавил:
- Не буду вас больше задерживать.
Когда отец ушел, Сеитов свернул еще один косяк, и сел на ступенях, напевая песню о "Трех колодцах". Не допев до конца, пошел в комнату Айгюль.
В спальне пахло сырым цементом и дешевыми советскими духами. Он лег на топчан, укрытый семейным покрывалом, вышитом золотыми блестками, прижался к женщине, но кончил ей в ладонь при первом ее прикосновени. Она засмеялась:
- Значит, ты хранил мне верность в своей Москве. Много накопил.
Ренат смутился. Он не знал, что с ним такое может случиться от переизбытка чувств. Через несколько минут снова принялся за дело. Айгюль радовалась и кричала сойкой. Бедра ее дрожали, глаза светились благодарностью. Ренат был неистощим, словно истосковавшийся дембель. И все бы хорошо, если бы не оставляющее его чувство, что сегодня с Аюгюль он кому-то постоянно изменяет. Его злило то, что никакой другой женщины у него нет. И еще он заметил, что во время любви с супругой у него теперь закладывает уши, будто он находится глубоко под водой.
Ему казалось, что в городе он жил с какой-то другой женщиной и должен был быть теперь ей верен или хотя быть взять какое-то время на то, чтобы ее забыть. Он должен был преодолеть в себе большой город, который твердо обосновался в нем и как выяснилось превратился в своенравную и удивительно привлекательную особу с белой кожей и светлыми волосами.
У Сеитова появлялись случайные подруги в общежитии, но он забывал о их существовании на следующий день. Эта возникшая из небытия женщина не имела к ним ни малейшего отношения. По ощущению Рената она работала то ли в парикмахерской, то ли во зубоврачебном кабинете, но никаких деталей он вспомнить не мог.
Айгуль почувствовала, что с мужем что-то неладно и устроила утром танец живота, почти стриптиз. Ренату это понравилось. Он не успел дотерпеть до конца представления и повалил супругу на кровать.
Однако другая женщина никуда не исчезла. Она существовала. Она всегда находилась где-то рядом, следила за Ренатом и его семьей. Сеитов объяснял себе это тем, что он расстался с Москвой, а Москва с ним расставаться не желает.
На следующую ночь эта незнакомая женщина ливанула в ветровое стекло "Жигулей" Рената ведро мазута. Тот потерял управление и врезался в гору строительного мусора. Проснулся в холодном поту. Нашел Айгюль, лежащую у него на плече, успокоился.
Утром попытался объяснить, что с ним происходит.
- Возможно, это какая-то психическая болезнь, - закончил он, в тот момент как Айгюль зарыдала, уверенная в том, что муж нашел в Москве любовницу, о которой не в силах забыть. Она перестала доверять мужу, но понимала, что должна сделать что-то сама, чтобы вернуть его себе. Ренат продолжал сидеть на крыльце, куря цигарку за цигаркой. До кровати жена доставляла его, волоча по полу. У него появились панические атаки: одышка от нехватки кислорода, вызывающая смертельный страх. Проснувшись ночью от короткого кошмара, Ренат больше не мог уснуть. Лежал до утра и задыхался. Сердце учащенно билось. Соседка сказала, что его сглазили. Непонятно только, кому он такой нужен.
- Он нужен какой-то пьяной русской бабе, - безошибочно сказала Айгюль. - Она об этом знает, а Ренат еще нет. Он нужен этой гребаной Москве.
Теперь Москва спала с ними вместе. Как только муж и жена заканчивали делать любовь, она ложилась рядом с Ренатом и прижималась грудью к его спине. Он нехотя отталкивал ее, понимая, что это очередной кошмар, но когда чувствовал резкий запах чужой самки, просыпался, отгоняя от себя наваждение. Она была крупна и породиста: таких женщин рисуют русские художники.
- Убей Айгюль, - твердила она. - Она ничего тебе не сможет дать. Ты останешься на прежнем этапе существования. Разорви замкнутый круг.
Если бы не аммиачная женская вонь, появляющаяся в комнате все чаще и чаще, Ренат считал бы все происходящее дурным затянувшимся сновидением. Он никогда бы не посмел убить Айгюль: он любил ее. Они уже четвертый месяц как ждали ребенка. Другая женщина вредила им: била на кухне посуду, бросала лягушек в муку, завязывала волосы Айгюль узлами. Она пообещала Сеитову убить его ребенка, если тот не уйдет с нею. Ренат должен был что-то делать, чтобы спасти будущего малыша, которого они с женой уже назвали Анваром.
Веранду заполнял мутный закатный свет, становящийся в эти минуты наиболее густым и вязким. На полу валялись осколки посуды, старые чулки, несколько кирпичей. Айгюльсидела обхватив живот: к этому времени он стал огромным. Рената не было дома уже несколько недель, но женщина не переживала об этом. Любовь к будущему ребенку была в ней сильнее любви к мужу. Она не знала, вернется ли Ренат обратно или останется с блондинкой из города. Она надеялась, что Ренат совершил поступок, согласно своей совести и вере. Сделал то, что от него хотел мир. Утонул.


ЭХО ВОЙНЫ

То, что они похожи на упырей, я понял только потом, когда разглядывал фотографии. Мужик лысый, с каким-то одуванчиковым пушком на голове. Выпученные глаза, слюнявые губы. Я удивился, что он в молодости жил по всему миру, включая Бразилию, где, по его словам,преуспевал. Бабка – в годах, по виду – бывшая спортсменка. Волевой подбородок, мускулистые руки и ноги. Она купалась каждое утро на рассвете в озере, а потом шла готовить завтрак. Хутором владела она. Мужик помогал по хозяйству. Внешность у старухи тоже была неуловимо зловещей. Она должна была варить зелье и травить постояльцев. Меня потчевала яичницей с беконом, помидорами и обязательной утренней стопкой самогона.
- Ты все-равно сегодня съезжаешь, - сказала за завтраком строгим голосом. – Отвези мою племяшку в роддом. Ей рожать не скоро, дней через десять, но лучше бы ее положить на сохранение.
Она была из таких женщин, которым отказать невозможно.
Старик вывел из пристройки здоровую девку с черными спутанными волосами и огромным животом. Из-за нависающей прически черты лица разглядеть было невозможно.
- Дорогу она знает, - сказал упырь. – Если что, спросите у кого-нибудь. – Он протянул мне поллитровку своего пойла. – Возьми на память.
Мы разложили полуистлевший матрас на заднем сидении, несколько маленьких вышитых подушек-думок, старое бежевое пальто, которым женщина могла укрываться в дороге. Бабка кинула в багажник целлофановый пакет с набором постельного белья и полотенец.
- На всякий случай, - сказала она.
- В смысле? - спросил я ее, но она лишь отмахнулась.
Поначалу девка молчала, развалившись на задних креслах, потом высунула из открытого окна ноги в стоптанных босоножках, предварительно спросив у меня разрешения. Я заметил, что ногти у нее раскрашены на манер фортепьянных клавиш: белый-черный по очереди.
- Любите музыку? – попытался пошутить я.
- Как вам сказать, - отрезала она и вновь погрузилась в молчание.
В ответ я поставил радиоприемник на классическую волну, решив, что это успокоит мою спутницу.
Мы вышли на трассу в окружении вековых елей и таких же вечных скал. Все напоминало здесь о незыблемости пейзажа: и природа, и редкие каменные часовенки, и деревеньки, срисованные с картин средневековых мастеров.
- В Германии рожать я не буду, - неожиданно сообщила женщина.
Я удивился категоричности ее суждения и повернулся к ней с вопросительным взглядом.
- Это нация убийц. Нация наследственных убийц и садистов.
- Почему вы так решили? Германия дала миру высокую культуру.
- Не придуривайтесь. Они убили полтора миллиона цыган. Они кастрировали наших мужчин рентгеном. Кололи женщин в матку раскаленной спицей. Ломали кости по несколько раз, пришивали людям чужие руки и ноги. Они из нашей кожи перчатки шили. И вы хотите, чтоб я рожала у немцев? Они меня тут же зарежут. А ребенка пустят на эксперименты. Или распродадут на органы. Они и евреев убивали. И славян.
- Вы кто по национальности?
- Немец, - сказал я.
Она испуганно замолкла, но, судя по задумчивому сопению, не поверила.
- Вы отдадите меня нацистам? – спросила, она, наконец с трогательной дрожью в голосе.
- Отвезу в Освенцим.
- А где это?
- Узнаете.
- Там хорошая медицина? - спросила женщина после некоторых раздумий. – Я что-то слышала об этом месте. Хорошо, что оно не в Германии.
- Как вас зовут?
Женщина представилась Луизой. В моей жизни было две знакомых Луизы и обе кончили в дурдоме. Я попытался успокоить женщину простыми детскими объяснениями:
- Война давно завершена, - сказал я. – Немцы потерпели поражение. Преступников посадили в тюрьму или повесили. Германию перевоспитали, и она превратилась в социальное государство, в котором найдется место и вам. К тому же у них очень хорошая медицина.
- Война кончилась, говоришь, - ухмыльнулась Луиза. – А что они устроили в Хорватии? Ты телевизор смотришь? Нет, - повторила она с ожесточением, - в Германии рожать я не буду.
- Я могу принять у тебя роды, - сказал я. – Что тут сложного?
- Ты умеешь? – воодушевилась она. – Тебе нельзя. Ты – немец.
Луиза ушла в злобные бормотания по поводу арийской расы. Она считала, что люди, работающие с утра до вечера, не умеющие радоваться жизни и предсказывать будущее, настоящими людьми считаться не могут.
Мы вертелись в районе В115 автобана, в пятидесяти километрах от австрийской границы. Что меня дернуло туда сунуться, не знаю.
- Какой ты хороший человек, - запричитала Луиза. – Я дам тебе денег. Подарю амулет. Хочешь, я рожу тебе сына?
- Этого? – кивнул я на ее живот.
- Зачем этого, - засмеялась она. – Другого. Твоего. Тебе. Я тебе нравлюсь? – И она похабно расхохоталась.
Я сообразил, что ни разу еще не видел ее лица и обернулся. Она была хороша собой, такой средиземноморской внешности, идеальная женщина.
- Прическу бы тебе надо сделать.
- В больнице сделают, - со странной уверенностью сказала она. – И тогда я тебе вообще понравлюсь. Навсегда. – Она опять захохотала и мне стало не по себе гортанных звуков ее голоса.
Начался горный серпантин, и легкий снежок, выпорхнувший в мановение ока из-за поворота, только подтвердил мои опасения. Вскоре мы ползли в кромешном снегопаде, и я мечтал добраться до ближайшей заправки или харчевни, чтобы сориентироваться на местности.
- На каком языке они тут говорят? - вдруг спросила Луиза.
Я на свою беду ответил правду.
- Что? И здесь? Нет, в Австрии рожать я не буду. Они еще хуже немцев. Тут родился Гитлер. Он заставлял цыган пить соленую воду, заражал тифом. Вези меня в приличное место. Мне у этих людоедов делать нечего.
Я уже не обращал внимания на ее болтовню. В ее словах было немало правды полувековой давности, но мне нужно было выйти из снежной бури, найти госпиталь и, наконец, отвязаться от этой начитанной ведьмы.
На спуске в долину у Луизы начались схватки. Она вытянулась и начала подергиваться телом, схватившись обеими руками за живот. При этом о фашистской сущности Европы не смолкала ни на миг.
- Вы изобрели свиной и птичий грипп, по всему миру люди гибнут от спида.
- Луиза, ты должна дышать глубоко и ровно, вдыхая носом и выдыхая ртом.
- Ерунда, - сказала она. – У меня такое было уже несколько раз. Дай попить. А еще лучше дай водки.
Я протянул ей бутылку воды и заметил мотоцикл полицейского в зеркале дальнего вида. Тот уже включил мигалку и неуклонно приближался. После сообщения Луизы о схватках, скоростной режим я нарушал чудовищно.
Пришлось остановиться: с документами у меня было все в порядке.
- Жена? – спросил полицейский сочувственно.
Я кивнул. Луиза вытащила из чулок какой-то конверт и начала тараторить:
- Доктор Кордич. Доктор Мате Кордич.
Полицейский с недоумением посмотрел на ее медицинское направление.
- Это невозможно, мадам. Это находится в районе боевых действий. Я обязан доставить вас в ближайшее родильное отделение.
- Со мной все нормально, - заорала она. – У меня роды только через неделю.
- Это хорошо, - согласился он. – Но я не смогу перевести вас через линию фронта. Это семьсот километров отсюда. Мы должны оказать вам экстренную помощь. Следуйте за мной, господа.
Он включил сирену и помчался по то ли австрийским, то ли венгерским деревушкам, проскакивая под знаки светофоров, которые почему-то в раз загорелись зеленым светом. Я размышлял о происходящем и в какой-то момент подумал, что моя Луиза может быть не беременна, а прячет под сарафаном пояс шахида.
Я повернулся к ней и почувствовал, как кухонный тесак из нержавеющей стали прижался к моему горлу.
- Вези меня в Сербскую Краину, - прошипела Луиза. – Я буду рожать только на родине.
-Мне плевать, куда тебя везти, - ответил я. – Лишь бы тебя тут не было. Видишь этого козла на мотоцикле? Он от нас не отстанет, пока не довезет до больницы. Доедем – и пока он будет оформляться – я попробую оттуда двинуть.
Она дернула ножом, и я свернул в первый переулок, где тут же сбил цыганского мальчика на велосипеде. Я вышел из машины, понимая, что ничего страшного не произошло. Мальчишка лежал на земле, привлекая внимание друзей криками. Я поднял велик, извинился.
- Я ищу госпиталь для цыган.
К нам подошла пожилая женщина и поговорила с Луизой.
Моя девка не время успокоилась, но приняла сидячее положение, взяла нож двумя руками и зачем-то приложила его к подбородку. К нам приблизилась еще одна машина с мигалкой. Скорая помощь. Полицейский джип.
- Они меня здесь повяжут, -сказала она с обреченностью в голосе. – Вези меня туда, где нет ментов.
Далее события развивались стремительно. Мы подкатили к какому-то пригородному медицинскому учреждению, где нас уже ждали. Четверо санитаров умело вытащили роженицу из машины и транспортировали в приемный покой. Когда я вылез из своей «Тойоты», увидел кухонный нож, валяющийся на асфальте, поднял его и зашвырнул в бардачок.
На ресепшн рассказал все, что знал. Документов при Луизе не оказалось и меня попросили остаться до выяснения обстоятельств. Родила она той же ночью. Проходя мимо ее палаты, приветливо махнул рукой.
На утро в полицейском отделении картина немного прояснилась. Луиза находилась в розыске по плохой статье – убийство. Конкретно ей шили убийство мужа, но следствие могло привести к самым неожиданным результатам.Я сказал, что подобрал ее в мотеле на границе с Австрией, чтоб не мешать упырям доживать свою хуторскую старость. Разговор получился короткий и деловой. Я был вне подозрений.
Я вернулся к авто, намереваясь ехать в Польшу к матери. При выходе на автобан, услышал за спиной какой-то шорох. Обернулся и увидел Луизу. Она выглядела очень довольной.
- Я еду с тобой, - заявила она. – На восток.
Дама стала неузнаваема. Новое красное пальто, шляпка, шелковый шарфик. Она где-то успела сделать макияж и самое главное –короткую стрижку.
- А ребенка куда дела? – спросил я равнодушно. – Продала?
- Зачем так грубо, пан Якубовский. – Я отдала его в хорошие руки на воспитание. Я же говорила вам, что никогда не буду рожать в стране, где с цыган и евреев живьем сдирали кожу.


шаблоны для dle