ЛЕОНИД ВИДГОФ
***
Святость – это деревья
зимним вечером,
в свежем и нежном снегу,
во дворе.
Тянут к темному небу
стволы и тонкие черные руки
в белых фуфайках.
Вокруг:
носорожья серая шкура этажей,
мы в мешковатых пальто,
в дурацких ушанках,
с помятыми лицами.
Нам стыдно – мы так уродливы.
Но свет молчаливых деревьев
лечит и прощает нас.
В зоопарке
Горбатая царская плоть.
А. Тарковский
Бреду, бреду
вдоль долгих клеток
в обычном – привычном – состоянии сиротства.
Вдруг –
чувство со-родства,
вернее – со-уродства:
верблюжья голова.
О, верблюжьи семитские лица!
Как галлу –
дерзкий и цветной петух,
как русскому – корова и медведь,
испанцу – конь,
а Индии – по праву – птица Феникс,
так нам, евреям, – верблюд.
Глядит, глядит
рассеянно и строго,
на все посматривая сверху,
жует и перекатывает вечность
позеленевшими от вечности зубами…
***
Я забытый колодец.
Только солнце, птицы и звезды
глядятся в меня.
Ветер приносит тополиный пух,
желтеющие листья.
Темной башней
стынет во мне молчанье.
О, как бы я желал,
чтоб надо мной наклонились
веселые юные лица!
Я дал бы их ведрам лучистым
тяжелой холодной воды.
***
... И пусть никто никогда не узнает,
как тебя город спасает от доли ничтожной,
как в анонимности вечера топишь себя ты,
тенью скользя по сиреневым гулким кварталам…
И пусть никто никогда не узнает,
как обнимает Москва тебя ласковой пухлой рукою,
как, прирученные будто, выходят навстречу
старый фасад деликатной походкой слоновьей,
церковь в резном оперенье…
И вот заплетают свой танец
стебли оград и чугунная поросль порталов,
скачут грифоны, волют выплывают моллюски…
И пусть никто никогда не узнает,
как ты домой возвращаешься, в памяти пряча, -
точно рубины на четках души сберегая –
нежную Троицу в Лыкове;
провинциальный Молочный;
липы искривленный ствол,
о трагедии больше, чем Данте,
знающий…
***
Я вышел к дому, где я рос когда-то,
По адресу томительной печали
Вернулся, и она меня узнала,
А ведь давно мы не встречались с нею.
И мне теперь уж странно было думать,
Что вот он – дом, где мы росли когда-то –
Валерик, Игорь, Витька, я, Сергей.
Хотя сам дом остался, в общем, тем же,
Но постарел. Кирпичную громаду
Увидел я потертой и убогой
В соседстве с бодро-блочною семьей
Прошедшего здесь нового проспекта.
Однако дом отождествить могла –
Не без усилий – память с Нашим Домом.
А двор! Наш двор! Он так невероятно
Усох и съежился, что трудно было верить
Мне в это – и нельзя не верить:
Ведь я тут рос, ведь я тут рос когда-то.
Неужто это пыльный пятачок,
Асфальтовую плешь, могли считать мы
Футбольным полем, перевоплощаясь
В Эйсебио, Стрельцова, Бобби Мура?
Вот эта клумба помнится мне пышной,
Как целый холм цветов, а здесь на лавках
Творился мир коварства и любви,
Соперничества, дружбы и познанья…
Деревья лишь, одни только деревья
Мощнее стали, выше, молчаливей
(Хотя кусты уменьшились, как всë).
Но что же дальше? Дальше будет так:
Сожмется двор совсем, до малой точки,
Дом окнами, подъездами врастет
В глухой асфальт и, грузные балконы
Обламывая, с грохотом и гулом,
Утянется, словно вода в воронку,
В сырую землю… Тополя и липы
Закроют небо кронами своими,
Тяжелыми, густыми, как стога,
В их плотных листьях облака застрянут,
И прорастут бесстрастные их корни
Сквозь дом и двор, живущих и умерших.
Случится так, но я еще не умер,
Еще мне снится сон об этом доме,
Возможно мне еще себя увидеть
У стен его, как были – светло-серых,
И вот квартиры, голоса и лица,
Чердак, ступени, медленные лифты
Зовут меня и требуют сказать,
Что я тут рос, что тут я рос когда-то.
Отрывок
… я жил в те времена,
Когда о тишине забыли люди.
К невыразительному слову «смерть»
Привыкли все, как к бытовым удобствам,
И ели, пили и совокуплялись
Под взглядами негаснущих экранов,
Где костяки расстрелянных домов,
Тела замученных, ракет акульи стаи
Мелькали в бесконечности дурной.
Я жил в те времена,
Когда дешевой красотой сверкали,
Подобно ярким ресторанным шлюхам,
Огромные глухие города,
Как язвы расползаясь по планете,
По телу запаршивевшей земли.
В них не было ни радуги, ни звезд,
Ни летних трав, ни снегирей зимою,
Ни ласковых медлительных закатов -
Ни дня, ни ночи не было уже.
Где в этих толпах спрятаться луне?
Что делать тут поэту и оленю?
И умирали бабочки и храмы,
Сады, пророки, реки и дворцы…
***
- После всего, что мы пережили,
как можем мы верить в Бога?
- После всего, что мы пережили,
Как мы можем не верить в Бога?
Так скользит по кругу словесная карусель,
кружит, скользя и скрипя,
в бесконечном молчании мировой пустоты;
немолитвенная мельница,
столь же бессмысленная,
как молитвенная.
Карусель скрипящих слов
в великой Пустоте,
до отказа заставленной предметами живыми и неживыми,
непроницаемо невыразимыми,
невыразимо непроницаемыми,
где Бог появляется внезапно,
словно солнечный зайчик на ковре,
подобно трещине в стене.
Сентябрь
Не понять это вдруг,
А ведь знаю – не снится.
Лета синий петух
Превратился в жар-птицу.
Листьев ломкую медь
Плавит солнце по кругу.
Горе ли не иметь
Ни врага и ни друга?
Нет любови такой,
Променять чтобы можно
Этот рдяный покой,
Этих лип над рекой
Загрубевшую кожу.
Время
1
О чем мы все
так много говорим?
Ведь только крик и молчанье
еще имеют значение.
Но и крик (даже вопль)
уже мало что значит.
Приходит время безмолвия.
2
Трепет, радость узнаванья
Мы забыли,
Наступило обладанье, запах пыли,
Запах пота и усталость от ярма…
Отмелькают свет и темень, дальше – тьма,
А за окнами назад относит рощи…
Помяни меня, зеленая трава!
***
шлемовидные купола – как паруса
летящие ввысь по голубому небесному морю
купола – паруса
наполненные ветром уст Божьих
Духом Святым надуто
звонкое полотно куполов
и храм в самом деле корабль
корабль-носитель
с вертикальным взлетом
(«Бураны» и «Шаттлы» в сравнении с ним – ископаемые)
возносящий
влекущий
тяжелогруженую Землю
в поисках утраченной вечности
по направлению к Богу.
Святость – это деревья
зимним вечером,
в свежем и нежном снегу,
во дворе.
Тянут к темному небу
стволы и тонкие черные руки
в белых фуфайках.
Вокруг:
носорожья серая шкура этажей,
мы в мешковатых пальто,
в дурацких ушанках,
с помятыми лицами.
Нам стыдно – мы так уродливы.
Но свет молчаливых деревьев
лечит и прощает нас.
В зоопарке
Горбатая царская плоть.
А. Тарковский
Бреду, бреду
вдоль долгих клеток
в обычном – привычном – состоянии сиротства.
Вдруг –
чувство со-родства,
вернее – со-уродства:
верблюжья голова.
О, верблюжьи семитские лица!
Как галлу –
дерзкий и цветной петух,
как русскому – корова и медведь,
испанцу – конь,
а Индии – по праву – птица Феникс,
так нам, евреям, – верблюд.
Глядит, глядит
рассеянно и строго,
на все посматривая сверху,
жует и перекатывает вечность
позеленевшими от вечности зубами…
***
Я забытый колодец.
Только солнце, птицы и звезды
глядятся в меня.
Ветер приносит тополиный пух,
желтеющие листья.
Темной башней
стынет во мне молчанье.
О, как бы я желал,
чтоб надо мной наклонились
веселые юные лица!
Я дал бы их ведрам лучистым
тяжелой холодной воды.
***
... И пусть никто никогда не узнает,
как тебя город спасает от доли ничтожной,
как в анонимности вечера топишь себя ты,
тенью скользя по сиреневым гулким кварталам…
И пусть никто никогда не узнает,
как обнимает Москва тебя ласковой пухлой рукою,
как, прирученные будто, выходят навстречу
старый фасад деликатной походкой слоновьей,
церковь в резном оперенье…
И вот заплетают свой танец
стебли оград и чугунная поросль порталов,
скачут грифоны, волют выплывают моллюски…
И пусть никто никогда не узнает,
как ты домой возвращаешься, в памяти пряча, -
точно рубины на четках души сберегая –
нежную Троицу в Лыкове;
провинциальный Молочный;
липы искривленный ствол,
о трагедии больше, чем Данте,
знающий…
***
Я вышел к дому, где я рос когда-то,
По адресу томительной печали
Вернулся, и она меня узнала,
А ведь давно мы не встречались с нею.
И мне теперь уж странно было думать,
Что вот он – дом, где мы росли когда-то –
Валерик, Игорь, Витька, я, Сергей.
Хотя сам дом остался, в общем, тем же,
Но постарел. Кирпичную громаду
Увидел я потертой и убогой
В соседстве с бодро-блочною семьей
Прошедшего здесь нового проспекта.
Однако дом отождествить могла –
Не без усилий – память с Нашим Домом.
А двор! Наш двор! Он так невероятно
Усох и съежился, что трудно было верить
Мне в это – и нельзя не верить:
Ведь я тут рос, ведь я тут рос когда-то.
Неужто это пыльный пятачок,
Асфальтовую плешь, могли считать мы
Футбольным полем, перевоплощаясь
В Эйсебио, Стрельцова, Бобби Мура?
Вот эта клумба помнится мне пышной,
Как целый холм цветов, а здесь на лавках
Творился мир коварства и любви,
Соперничества, дружбы и познанья…
Деревья лишь, одни только деревья
Мощнее стали, выше, молчаливей
(Хотя кусты уменьшились, как всë).
Но что же дальше? Дальше будет так:
Сожмется двор совсем, до малой точки,
Дом окнами, подъездами врастет
В глухой асфальт и, грузные балконы
Обламывая, с грохотом и гулом,
Утянется, словно вода в воронку,
В сырую землю… Тополя и липы
Закроют небо кронами своими,
Тяжелыми, густыми, как стога,
В их плотных листьях облака застрянут,
И прорастут бесстрастные их корни
Сквозь дом и двор, живущих и умерших.
Случится так, но я еще не умер,
Еще мне снится сон об этом доме,
Возможно мне еще себя увидеть
У стен его, как были – светло-серых,
И вот квартиры, голоса и лица,
Чердак, ступени, медленные лифты
Зовут меня и требуют сказать,
Что я тут рос, что тут я рос когда-то.
Отрывок
… я жил в те времена,
Когда о тишине забыли люди.
К невыразительному слову «смерть»
Привыкли все, как к бытовым удобствам,
И ели, пили и совокуплялись
Под взглядами негаснущих экранов,
Где костяки расстрелянных домов,
Тела замученных, ракет акульи стаи
Мелькали в бесконечности дурной.
Я жил в те времена,
Когда дешевой красотой сверкали,
Подобно ярким ресторанным шлюхам,
Огромные глухие города,
Как язвы расползаясь по планете,
По телу запаршивевшей земли.
В них не было ни радуги, ни звезд,
Ни летних трав, ни снегирей зимою,
Ни ласковых медлительных закатов -
Ни дня, ни ночи не было уже.
Где в этих толпах спрятаться луне?
Что делать тут поэту и оленю?
И умирали бабочки и храмы,
Сады, пророки, реки и дворцы…
***
- После всего, что мы пережили,
как можем мы верить в Бога?
- После всего, что мы пережили,
Как мы можем не верить в Бога?
Так скользит по кругу словесная карусель,
кружит, скользя и скрипя,
в бесконечном молчании мировой пустоты;
немолитвенная мельница,
столь же бессмысленная,
как молитвенная.
Карусель скрипящих слов
в великой Пустоте,
до отказа заставленной предметами живыми и неживыми,
непроницаемо невыразимыми,
невыразимо непроницаемыми,
где Бог появляется внезапно,
словно солнечный зайчик на ковре,
подобно трещине в стене.
Сентябрь
Не понять это вдруг,
А ведь знаю – не снится.
Лета синий петух
Превратился в жар-птицу.
Листьев ломкую медь
Плавит солнце по кругу.
Горе ли не иметь
Ни врага и ни друга?
Нет любови такой,
Променять чтобы можно
Этот рдяный покой,
Этих лип над рекой
Загрубевшую кожу.
Время
1
О чем мы все
так много говорим?
Ведь только крик и молчанье
еще имеют значение.
Но и крик (даже вопль)
уже мало что значит.
Приходит время безмолвия.
2
Трепет, радость узнаванья
Мы забыли,
Наступило обладанье, запах пыли,
Запах пота и усталость от ярма…
Отмелькают свет и темень, дальше – тьма,
А за окнами назад относит рощи…
Помяни меня, зеленая трава!
***
шлемовидные купола – как паруса
летящие ввысь по голубому небесному морю
купола – паруса
наполненные ветром уст Божьих
Духом Святым надуто
звонкое полотно куполов
и храм в самом деле корабль
корабль-носитель
с вертикальным взлетом
(«Бураны» и «Шаттлы» в сравнении с ним – ископаемые)
возносящий
влекущий
тяжелогруженую Землю
в поисках утраченной вечности
по направлению к Богу.