ДИАЛОГ О НОВОЙ КНИГЕ НАУМА ВАЙМАНА "ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ МАНДЕЛЬШТАМА" / НАУМ ВАЙМАН - ВАДИМ МЕСЯЦ, БЕСЕДА НА НАБЕРЕЖНОЙ ТЕЛЬ-АВИВА
Вадим Месяц: Наум, ты назвал свою последнюю книжку о Мандельштаме - "Черное солнце", да и раньше много писал на эту тему. Красивое словосочетание, впечатляющий образ, который лично мне врезался в память с юности именно благодаря стихам Осипа Эмильевича. Я читал довольно много книг по мифологии, несколько раз бывал, например, в Гималаях. Черное солнце – наше вечное сердце, полюс мира. Ты в своей книге даешь, на мой взгляд, смягченные, определения этого вечного символа, одно из имен которого – свастика. Я бы сказал "левосторонняя динамическая свастика". "Эта ночь непоправима, а у нас еще светло. У ворот Иерусалима солнце черное взошло. Солнце желтое страшнее - баю-баюшки-баю. В светлом храме иудеи хоронили мать мою". На место желтого золотого солнца приходит страшный черный коловрат, под которым и просыпается поэт "черным солнцем осиян". Символ эпохи, прозрение. Ну как тебе такой ход мысли? Я это от фонаря, как ты догадываешься. Странно, что ни разу не слышал подобной интерпретации. Штука в том, что я привык читать Мандельштама без расшифровок и поиска расшифровок, всегда считал, что смысл этого стихотворения именно в этом колыбельном, страшном ритме отпевания матери в несуществующем храме. Ведь даже не зная символики и мифологии, поэт должен понимать (и ощущать), что если существует солнце желтое, то должно существовать и черное. Что же светит нам по ночам?
Наум Вайман: Символ черного солнца имеет много значений, и он действительно вошел в нордическую мифологию, да, с кружащейся обратной свастикой и все такое. Но Мандельштам, как поклонник античной Греции, скорее всего, имел в виду образ античный, орфический. Вокруг него у Мандельштама развертывается целая мифология смерти и воскрешения. Когда солнце-человек, или солнце-цивилизация умирает, оно переходит в разряд "черных" ("и вчерашнее солнце на черных носилках несут"). И речь у него именно о явлениях культуры, то есть "культурный герой" (скажем, Пушкин), или целая цивилизация (Венеция, Петербург) умирая, становится черным солнцем, но это солнце "светит" и живым. Его невидимая энергия на них действует.
В этом же плане он видит и еврейскую цивилизацию, как умершую (еще две тысячи лет назад, не приняв Христа), но странно сияющую. Отсюда эта строка в стихотворении о смерти матери: "Я проснулся в колыбели черным солнцем осиян". И "черно солнце" у него не связано с концом мира, апокалипсическое видение ему чуждо. Он видел мир и жизнь, по крайней мере, до середины 20-х годов, как вечное обновление через смерть, и важнейшие для него мифы – о Дионисе и о Христе, идею общности этих мифов он подхватил у Вячеслава Иванова. В христианстве же он видел магистральное движение мировой культуры ("сегодня каждый культурный человек – христианин"), и его христианство (особенно в 10-ые годы) от "тоски по мировой культуре". Было здесь и стремление еврея войти в русскую культуру. Он посещал собрания Петербургского "Религиозно-философского общества" с их идеями реформации РПЦ. От его христианства и стремления войти в русскую культуру и отталкивание от еврейства.
В.М.: Разделение духа на арийский и левантийский в те времена было модно. "И в колыбели пра-арийской славянский и германский лен". Разбирая стихотворение "Среди священников левитом молодым" В.В. Мусатов приходит к выводу, что Мандельштам обличает "слепоту" иудеев, пытающихся вернуть историю вспять и разрушить христианство. "За эту вину "иудеи" по пророчеству поэта были наказаны "коленчатой тьмой", пришедшей с Евфрата, то есть Освенцимом и Майданеком. По-моему, невероятная ерунда. Должен сказать, что дешифровщики О.М. договариваются до поразительнейших вещей. Их речь заводит еще дальше, чем собственно поэтов. Знаешь, мне твои исследования взаимоотношений Мандельштама с еврейством удивительно интересны. До знакомства с тобой я воспринимал поэзию О.М., практически вне "вязкого" контекста.
Н.В.: "Среди священников левитом молодым" (1917) – это как раз стихотворение, возникшее из идей христианского возрождения и реформации русской церкви, как следствие общения Мандельштама с реформаторами "Религиозно-философского общества", оно и посвящено Карташеву, активному деятелю церковной реформы. Иудейский фон стихотворения – риторическая фигура: сравнение гибели России с гибелью Иудеи. О.М. всю жизнь мечтал "встать на глыбу слова "мы"", мечтал найти свое "братство", и в этот период отождествлял себя с этими реформистами, полагая их "новым христианством", они так себя и называли, идея Третьего Завета у Мережковского и так далее. Смысл стихотворения в том, что если, мол, Россия не примет новое христианство, то она погибнет, как погиб Иерусалим, не принявший Христа. И "ночь иудейская" уже сгущается, но "старцы"- консерваторы это игнорируют. Да, это одно из его "антиеврейских" стихотворений, но Мусатов не туда повел, речь не о "вине евреев", а о том, что еврейская цивилизация погибла, выключила себя из истории, не приняв Христа, и над ней сомкнулась "иудейская ночь", воссияло черное солнце. В этом смысле самое прямое и жесткое высказывание (его-то "дешифраторы" замечать не желают): стихотворение "Где ночь бросает якоря…", написанное, полагаю, в том же 17 году (на счет даты есть разногласия). Это именно ночь иудейская бросила якоря, причем "в глухих созвездьях Зодиака", слово "глухой" навязчиво повторяется и в этом, и в других "антиеврейских" стихотворениях ("на грудь отца в глухую ночь"), глухая ночь – это место, куда Макар телят не гонял, а евреи – "сухие листья октября, глухие вскормленники мрака". Дальше так: "Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали? Вам чужд и странен Вифлеем, и яслей вы не увидали". Тут все прозрачно: и Вифлеем, и ясли. В этом стихотворение его отталкивание от еврейства носит характер физиологический, почти ненавистнический:
Для вас потомства нет – увы! –
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.
И в конце:
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
Здесь отрицание еврейской избранности. С таким же грубо физиологическим отталкиванием от еврейства и стихотворение 1920 года "Вернись в смесительное лоно", отталкивающее по отношению к жене-еврейке, где связь с ней приравнивается к кровосмесительству, и оно, естественно, возмутило Надежду Яковлевну. Впрочем, не буду пересказывать книгу. Это все война с самим собой, и Освенцим тут ни при чем, и вообще лучше такими словами не кидаться.
ВМ: Мне, конечно, любопытна вся эта еврейская подноготная, но как-то неловко в нее вникать. "Мандельштам - хитрый муж! - убедил жену, что ("кровосмесительница дочь") это не о нелюбимой жене Иакова Лие, как она заподозрила, а о дочери Лота, переспавшей с отцом"… Это не из моей жизни, неловко подглядывать. «В арийских домах всегда пахло по другому…» Где такие арийские дома? Кафка, например, сколько мне бы не хотелось обнять его домик в Праге, Эренбург или Вайнингер с его паническим самоубийством - при всем моем уважении к глубокой психологичности их жизни - не являются героями моего романа. Как бы я назвал эти рефлексии? Совестливостью, что ли... Они подкупают своей искренностью, дают шанс понять, как непрост внутренний мир и взгляд иудейского аспекта культуры. Но Мандельштам для меня – абсолютная величина. Национальность – вещь важная, но не определяющая. Так, штрих биографии… Мне кажется, нам не надо замыкаться на национальных пристрастиях. Спор может затянуться, а наша задача - показать, каков он, твой и мой сокровенный Мандельштам.
Н.В.: Тебя смущает, что я "замыкаюсь" на еврействе Мандельштама. Мол, поэт Мандельштам "больше" и даже "выше" этого. На самом деле моя книга тоже "больше" этой темы, но и эта тема важна. Тут возникают две существенные проблемы. Первая: автор и его творчество. Как они связаны, насколько? Вот ты говоришь: "Еврейство, так, штрих биографии". Национальность автора – только ли штрих биографии? Ведь все со всем связано. Вопрос: как связано. Вот и изучаем "жизнь и творчество", пытаемся понять. И вторая проблема: еврейство, как культурно-исторический феномен. На мой взгляд, этот феномен столь существенен в истории мировой культуры (достаточно упомянуть Библию), что не один серьезный художник, претендующий на роль или место в мировой культуре, не может этот феномен игнорировать. Почему меня так раздражают Пастернак и Бродский? Не тем, что пугливо держались от евреев подальше, а тем, что пытались этот гигантский культурный феномен игнорировать! То есть дело не в совестливости или искренности, а в понимании, что ты стоишь перед таким феноменом, который нужно осмыслить, а если он еще и дан тебе, в силу происхождения, в руки, и у тебя есть шанс познать его глубже других, а ты от него отворачиваешься, мол, меня эти мелочи не интересуют, у меня "тоска по мировой культуре" – это попахивает лицемерием. А разве лицемер может быть великим поэтом? Так вот с Мандельштамом я могу говорить о еврействе, этот разговор и есть "драйв" книги, я ведь тоже должен самоопределиться, мы всю жизнь самоопределяемся… Так вот, Мандельштам открыт для этого разговора. А Пастернак – нет.
В.М.: Наум, не забывай, что и Пастернак и Бродский были советскими людьми, что саморефлексий по этническому признаку не предполагает. После революции и благодаря ей в нашу словесность влилось колоссальное количество писателей еврейского происхождения – у меня у жены в Минске дядюшка Идельсон собрал огромную библиотеку именно таких писателей - я даже не подозревал о масштабе явления. Разумеется, эти люди нашу словесность обогатили и в каком-то смысле наследовали литературе дворянской и разночинной. Багрицкий, Кассиль, Бабель, Эренбург, Маршак, другие детские писатели и т.д. Это и есть фундамент советской (другими словами – светской) культуры. Другое дело, что попытки отмежевания по национальному признаку предпринимались и той, и этой стороной. Писатели-деревенщики не были склонны принимать то, что касалось им беспочвенным космополитизмом, Михаил Генделев, если я не ошибаюсь, хотел выделить писателей-евреев от всех остальных и включить их в Золотой фонд литературы Израиля. Все перепуталось, проросло друг в друге... Сейчас вопрос о национальной подоплеке той или иной составляющей культуры ставится все острее... По-моему, это происходит и потому, что разница в восприятии и способе передачи поэзии у разных народов – разная. Так вот, высокий процент русскоязычной, но не русской интеллигенции в наших культурных элитах, приводит к тому, что поиски формы или там нового русского звука остаются незамеченными. Слово может быть услышано в созвучной среде, а ее нет. Не буду трагедизировать, но ситуация ненормальная. Кстати, Мандельштам – один из немногих, кто этого русского звука смог когда-то достичь. Так что сюжет с национальностью или там расовой принадлежностью всегда очень туманен.
Н.В.: Вообще-то, как я понимаю – нет никакой "мировой культуры", а есть только национальные культуры, которые между собой общаются, дружат, воюют. Может, когда-нибудь и сольются в мировую общечеловеческую, но это будет, боюсь, скучное время. Кстати, и культуры современных "больших" наций, которые складывались из разных этнических групп и регионов, тоже в свою очередь являются результатом взаимовлияния и борьбы разных этнических культур, языков, верований, причем, результатом неокончательным.
А в советской литературе хоть и было пруд пруди этнических евреев, влияние еврейской культуры на русскую было слабым. Потому что для меня, например, литература советской эпохи это, прежде всего, Платонов, Хармс, Булгаков, Вагинов, а на излете уже – Соколов, Сорокин, тут нет евреев ни ухом ни рылом. Бабель, конечно, сильно повлиял, с его легкой руки одесский говорок вошел в фольклор, но это не то влияние, каким было влияние иудаизма на православие, это не влияние на духовный строй. А все эти советские евреи, которые "участвовали в русской культуре", они участвовали не на равных, а как ученики и подмастерья, и как обслуживающий персонал Советов по идеологической части. Они от своего еврейства отказались, и тем самым обокрали и себя, и русскую литературу. А вот Кафка не отказывался, и повлиял, и на еврейскую литературу, и на чешскую, и на немецкую, и, если угодно, на мировую. И Мандельштам повлиял на русскую: своей философией, своим изгойством. Мандельштам, хоть и искал дорогу к Сталину, но советскую обслугу от литературы называл "племенем, которое я ненавижу всеми своими душевными силами и к которому не хочу и никогда не буду принадлежать"… Это из "Четвертой прозы" (1930 год). Не могу не продолжить:
"Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе, и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. <…> Писательство – это раса с противным запахом кожи… Это раса кочующая и ночующая на своей блевотине, изгнанная из городов, преследуемая в деревнях, но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в желтых кварталах, как проституткам. Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными.
Писатель – это помесь попугая и попа. Он попка в самом высоком значении этого слова».
Должен признаться, что когда я впервые узнал про Мандельштама (это было в начале шестидесятых, в "Новом мире" стали печатать "Люди, годы, жизнь" Эренбурга, там была главка о Мандельштаме и несколько стихов), он привлек меня именно как диссидент и мученик. Уже тогда советский мир делился для меня на мучеников и мучителей. Я был очень политизирован, по дороге из школы прочитывал все газеты, тогда были такие стенные газеты в деревянных ящиках за стеклом, не только "Правду" и "Известия", но и "Труд", и "Красную звезду", и всегда был в пионеротряде ответственным за политинформацию. Все отказывались, а я брался с радостью. Хотя учителя уже знали, что я грешу неортодоксальным освещением событий, отец все время слушал приемник, Би-би-си и прочее…
Так вот Мандельштам был однозначно записан в мученики, а затем, когда прочитал "Мы живем под собою не чуя страны…" (как будто про меня самого!) – и в герои: плюнул в рожу тирану. Хотя потом выяснилось, что бойцом он не был…
В.М.: Мандельштам был слишком интровертен, чтобы быть бойцом. «Не волк я по крови своей». Но я, думаю, он догадывался, что поэзия может менять состав человеческой крови, химию космоса. И это изменение подобно алхимическому сдвигу к «новому человеку», новому «веществу», из которого этот человек теперь и состоит (я почти не шучу) произошло на наших глазах, в том числе и с подачи Мандельштама. Его мученическая судьба показательна и, вероятно, более интересна широкой публике, но тектонические сдвиги осуществляет именно поэзия. Мандельштам оказался соприроден своему времени, ужасному, противоречивому, он пытался пропустить его через себя – и поэтика его менялась вместе со временем: от туманного декаденства до визионерской, копошащейся ясности позднего творчества. Политический сюжет включен в истину, нет сомнений, но у Мандельштама он глубоко удален за кадр. Лично мне все равно просвечивает ли образ Муссолини в стихотворении «власть отвратительна как руки брадобрея», поскольку это относится к любой власти, одновременно ни к какой власти не относясь. Это смачный, хорошо проговоренный образ, действующий на сознание лучше внешнего политического жеста. «Я сохранил дистанцию свою» - по моему именно в этой фразе суть жизненного пути Мандельштама, не опускающегося ни до панибратства, ни дешевых разоблачений. Соглашусь, что и в политике, в поэзии, играющей с политикой, есть свой шарм, но в случае с Мандельштамом он не просматривается.
А что касается твоей «революционности», завидую чистоте юношеских помыслов, Наум Исаакович. Я младше тебя: мое поколение оказалось более гуманитарным, а честнее - пофигистским. Конечно, в детстве были и пионеры-герои, и разведчики, и индейцы, но советчики и антисоветчики казались сделанными из одного теста (мне и сейчас так кажется). Дед (отец отца) сидел по КРПД с поражением восемь лет из пятнадцати возможных, тайны из этого в доме не делалось. То есть во времена перестроечных разоблачений я смотрел на людей, тараща глаза. Вы что, не знали? Какая ослепительная невинность. С другой стороны отец добился реабилитации дедушки после двадцатого съезда и, хотя его выгнали из Томского Универа как сына врага народа, к власти был лоялен. Он ученый у меня, в политику ввязывается лишь по необходимости.
Ты говорил о сложности взаимоотношений с Родиной. У меня, например, в Ельцинские времена было просто физиологическое отталкивание от России. На уровне антропологическом – ну совсем никак. Сейчас, как ни странно, ко всему здесь отношусь спокойней. Политизация происходит лишь в виде реакции - реакции на ксенофобию, на презрение людей и определенных сословий к тому, чего они не понимают, и понимать не хотят. … С русским национализмом на Родине сталкивался лишь на бытовом уровне, крайне редко. Мне кажется, в Сибири вообще это нет, и не было. По-моему, русских вообще не интересуют эти темы. Многонациональная все-таки страна. Я вернулся через 15 лет американской жизни – во что-то, надеюсь, врубился, стараюсь быть внимательней. «Большое видится на расстоянии». На мой взгляд, человек в чужой стране это всегда нелепо, и потом, когда я понял, что мои дети могут стать американцами - ответ был однозначный. В конце концов, в России - нормальная церковь с историей, и живой и трагической, а не из картона как здесь, сказала моя супруга, ставшая в какой-то момент развития по-хорошему православной. Ну и свободы в России в каком-то смысле больше. Для меня, для «Русского Гулливера». Что такое свобода? Возможность применить фантазию, реализовать себя в том или ином пространстве. Запад слишком заформатирован; не поймут-с…
Н.В.: Пятнадцать лет американской жизни – это серьезный опыт. То есть, как мне кажется, ты в каком-то смысле уже не русский человек, хоть и не захотел стать американцем. И последнее мне понятно, меня Америка страшно раздражает, однако, не о том речь… То что сам не увлекался национализмом – нормально, но мне кажется, что ты не прав, утверждая, что "русских вообще не интересуют эти темы". Это все равно, что сказать: люди политикой не интересуются. Дык она ж все равно тобой заинтересуется (товарищ Троцкий, кажется, говаривал).
В.М.: Россия – во многом складывалась как цивилизация выживания (это не я сказал), что означает удивительную склонность к адаптации. Голь на выдумки хитра. И я по своему заокеанскому опыту сужу и вижу, что наши совершенно не склонны при всей этой адаптации, хитрости, изворотливости себя терять и подстраиваться под чужие цивилизационные коды. Что означает самодостаточность, достоинство, патриотизм, который не вытравить никаким окружением? Может, это не так бросается в глаза, но, кажется, это одна из самых характерных черт отличающая нас от других народов. Русские - альтернативная цивилизация, другой Запад, иная идентичность. И Мандельштам ее просек. А это далеко не всем, даже «патриотическим» поэтам по зубам. Я ведь и Америку обожаю до сих пор, чувствую себя там как дома. Казак, вольный поселенец. Я же их Конституцию принимаю, а остальное – мелочи, которые решит суд истории или какой еще международный трибунал. И все равно, в России люди умнее, опытнее, в основном за счет какой-то особенной и необъяснимой интуиции времени и места, а там - более-менее дети. Материализм – инфантильность мира, переоценка своих подростковых возможностей. Вернемся к Мандельштаму. Я утверждаю, что он для моего русского патриотизма сделал гораздо больше, чем Есенин, потому что почувствовал "эту бедную землю, потому что другой не видал".
Н.В.: Вот это интересно. Ужасно интересно, как он это сделал, и какого рода патриотизм он в тебе воспитал? Кстати, ты верующий?
В.М.: Я крестился в лютеранской церкви, в Южной Каролине в 1993 году… Мандельштам "от деревянной качели в далеком саду" до "неизвестного солдата" – продукт этой самой другой российской цивилизации. Он чувствует родство с землей, на которой он живет. Мандельштам подарил мне веру в универсальность мира, и не только Западного мира. Он может и не напрямую, логикой своей работы предложил идею синтеза культур, выделения из их суммы наиболее значимых элементов, иероглифов мира (пусть он называет это звуком в «Разговоре о Данте»), но это ход - к объединению. Возможно, Хлебников или Паунд более концептуальны, но они такой органики не выдали, отчасти остались в экспериментах. Так вот, Мандельштам для меня и есть идея отзывчивости русской души, строительной силы другой нации, как это было и с «русскими немцами» и «русскими французами»: для многонациональной сильной страны это не имеет значения. У России и сейчас остается шанс стать империей духа в отличие от обывательских цивилизаций. Тоска Мандельштама по мировой культуре кажется сейчас провинциальной - именно потому, что занавес открыт, и мы увидели, что ни хрена там больше нет. Ни Дилана Томаса, ни Боба Дилана, даже Боба Марли больше нет. Это о мировоззрении. Но главное, что дал Мандельштам, это звук. Великий, таинственный звук русской речи, ее ужасную невнятную внятность. Думаю после него, каждый и нас "умывался ночью на дворе" и видел «как сосна до звезды достает», «и как на дворе военной школы играют мальчики в футбол»... Есенин научил меня любить маму, Мандельштам великую страну, которая неумолимо становится осью мира.
Н.В.: Ты крестился почти как Мандельштам, тот – в методистском приходе в Финляндии, методисты близки к лютеранам… Вот ты вспомнил "Но люблю мою бедную землю/Оттого, что иной не видал". Это стихотворение 17-летнего юноши, одно из первых в его сборнике "Камень". Слабоватое на мой вкус, подражательное (все эти декадентские заламывания рук: "из печали глубокой восстать", "я от жизни смертельно устал"). Но он оставил его в сборнике, который составлял гораздо позже, и при переиздании, думаю, что именно за "люблю мою бедную землю". В землю можно влюбиться. Я и сейчас ее люблю, между нами девочками, и чудо-церковку на холме (вот что воистину люблю, так русскую церковную архитектуру). Однако ж Владимир Сергеевич Печерин (наверное, тоже родную землю любил) написал ведь:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья…
И аргументация "любви" у Мандельштама своеобразная: "оттого, что иной не видал". Получается: признание в любви при условии. Позднее он все условия отбросил. "Я принимаю братство мороза крепкого и щучьего суда" (1924) – это принятие полное, со всеми потрохами, не смотря ни на что, "лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи" (1931). И никаких иллюзий по поводу предмета любви.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела…
На Россию он не жалел черной краски:
Мы в черной очереди станем
На черной площади Кремля.
……
В черном омуте столицы…
……
И – белый, черный, золотой –
Печальнейшее из созвучий –
Отозвалося неминучей
И окончательной зимой.
Белый черный, золотой – российский имперский штандарт.
И отношение к русским отталкивающее, почти физиологически: "Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно "убогая" славянщина. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги"
Да и государство он не жаловал, и после революции, и до:
"… единство "непомерной стужи", спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность – как печь, пышущая льдом".
Такое вот приятие, не смотря ни на что, несмотря на Сталина (и не мертвого, а живого, действующего – "что не казнь у него, то малина"), не смотря на "тонкошеих вождей", "играющих услугами полулюдей". В стихах – готовность на все: "Я должен жить, дыша и большевея…"
Я не хочу меж юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу – и люди хороши.
….
Дорога к Сталину – не сказка,
Но только жизнь без укоризн….
И казнить был готов:
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.
Это Сталину он обещает "построить такие дремучие срубы, чтобы в них татарва опускала князей на бадье", то есть топила бы в колодцах, как котят (так и кинули великих князей в шахту, и гранатами забросали для верности).
И при этом знает: "Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье".
Как тебе такой учитель патриотизма? Хорош? Так ли ты его видишь?
В.М.: Замечательный учитель. Я ведь тоже все это вижу и чувствую. По крайней мере, стараюсь. Надо зрение другое иметь, многоглазое, зрение «ангела смерти», о котором говорил Лев Шестов. В какой-то степени я попал в лютеранскую церковь и потому, что «на прогулке похороны встретил» и потому что прочитал «На Весах Иова». Я же не предлагаю что-то восхвалять, любовь – мучительная работа. Понимаешь, для меня официальная «Ода Сталину» (которую Бродский назвал гениальной) и подпольная, где «что ни казнь, то малина» друг другу не противоречат. На вещи можно смотреть с разных сторон.
Вернемся к двум типам культур… Я осмелюсь предположить, что:
- личные отношения с землей и природой, на которой ты родился и живешь.
- аристократичность манеры письма и строя души
- стремление к самоотверженному служению отчизне, каковой бы она ни являлась есть свойства, в еврействе крайне редкие, а, может быть, и невозможные.
Выход за рамки национального менталитета, слияние с народной и языковой стихиями, опыт творческого переосмысления (а вовсе не бессмысленной шифровки) делает Осипа Мандельштама поэтом, до сих пор непревзойденным никем на шестой части суши, а, может и более того…
Кстати, я отмечал свой день рождения на могиле Чаадаева с 18-го возраста (ну, когда была возможность). И в словах «отчизне посвятим души прекрасные порывы» чувствую, пожалуй, больше горечи, чем восторга. Любовь-ненависть… это сомнительное изобретение Печерина-католика, слишком, что ли эротичное… о родине, на мой взгляд, так не пристало, далеко уводит.
Н.В.: Насчет трех твоих пунктов, должен сказать, что ты не прав ни по одному из пунктов, ты плохо евреев знаешь. Мандельштам ведь в твою классификацию не вписывается. Или ты его выделяешь в "особый случай"? По-моему, во всех этих смыслах он – типичный случай.
Хочу еще добавить насчет "веры в универсальность мира" – я не очень-то понимаю, что это такое, "универсальность мира". Мандельштамова "тоска по мировой культуре" была, в общем, стремлением приобщиться именно к христианской культуре, как доминантной в его время и в его ареале. Хотя это стремление меняло направления. В начале (13-14-15 годы) был "римский" период, тяга к Риму, как центру мира, вселенской религии и мировой культуры.
Поговорим о Риме – дивный град!
Он утвердился купола победой. (1914)
А зодчий не был итальянец,
А русский в Риме, – ну так что ж!
Ты каждый раз, как иностранец,
Сквозь рощу портиков идешь. (1914)
Тут же ощущение себя чужаком ("Ты каждый раз, как иностранец"), но и, как вызов миру: приятие своей чуждости:
Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны.
Отсюда и самоотождествление с изгнанником Овидием (Овидий во многих стихах). Но главное стихотворение этого периода – "Посох":
Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел. (1914)
И везде – отталкивание от "домашних", от евреев (они бы поход в Рим не одобрили).
А снега на черных пашнях
Не растают никогда,
И печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.
Черные пашни – это тяжелое наследство гетто, замороженная, омертвевшая жизнь ("Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью")… Думаю, что Мандельштам подошел здесь к великому экзистенциальному выбору: быть чужим. Он даже прославляет предательство, как небывалую свободу:
О свободе небывалой
Сладко думать у свечи,
- Ты побудь со мной сначала, -
Верность плакала в ночи.
……….
- Я свободе, как закону,
Обручен, и потому
Эту легкую корону
Никогда я не сниму.
Верность отвергается:
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть! (1915)
Но и вечное отщепенство не привлекает. Я уже говорил, что он искал братства, искал опоры. И в этот "римский период" он попытался опереться внутри России на Чаадаева, Чаадаев был его кумиром – тоже видел Рим, как центр мира, а Россию считал историческим ублюдком. Но вот тут-то он с Чаадаевым и не сошелся. От России он не хотел отрываться…
А тридцатые годы (стихи о Москве, стихи о Сталине, особенно "Воронежские тетради") – это уже глубинно русское по языку и зачастую актуальное по темам. Но к концу опять постоянное возвращение к универсальному, западному христианству, и в яме имени Мандельштама губы шепчут дорогие имена Прометея, Буонаротти, Рембрандта, Шопена чалого и Паганини длиннопалого.
В этот, последний, период Мандельштам – да, пожалуй, учитель универсальности. Одиссей. И это навеки врезалось:
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
В.М.: Для меня, конечно важнее «Воронежские тетради». И не хочу состязаться с Лотманом или Гаспаровым в анализе, но еще раз повторю, что Мандельштам научился вхождению не в душу, не в голову, а в кровь. И это вненациональное качество, поэзия выше национального. Я так думаю. Потому что религия выше национального. А для меня это одно и то же.
«Этот воздух пусть будет свидетелем, дальнобойное сердце его, и в землянках всеядный и деятельный океан без окна — вещество… До чего эти звезды изветливы! Все им нужно глядеть — для чего? В осужденье судьи и свидетеля, в океан без окна, вещество. Помнит дождь, неприветливый сеятель, безымянная манна его, как лесистые крестики метили океан или клин боевой».
Мандельштам возвращает «вещность мира», «фактурность», создает небывалый эффект присутствия тебя в том чужом времени. Хемингуэй мечтал о передаче своего опыта читателю. Так вот Мандельштам средствами поэзии делает это лучше. «Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось». Для меня восприятие этого поэта навсегда останется в первую очередь слуховым, физиологическим, и лишь потом зрительным и смысловым…
НВ.: Отвечу коротко словами поэта:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли. (1935)
Наум Вайман: Символ черного солнца имеет много значений, и он действительно вошел в нордическую мифологию, да, с кружащейся обратной свастикой и все такое. Но Мандельштам, как поклонник античной Греции, скорее всего, имел в виду образ античный, орфический. Вокруг него у Мандельштама развертывается целая мифология смерти и воскрешения. Когда солнце-человек, или солнце-цивилизация умирает, оно переходит в разряд "черных" ("и вчерашнее солнце на черных носилках несут"). И речь у него именно о явлениях культуры, то есть "культурный герой" (скажем, Пушкин), или целая цивилизация (Венеция, Петербург) умирая, становится черным солнцем, но это солнце "светит" и живым. Его невидимая энергия на них действует.
В этом же плане он видит и еврейскую цивилизацию, как умершую (еще две тысячи лет назад, не приняв Христа), но странно сияющую. Отсюда эта строка в стихотворении о смерти матери: "Я проснулся в колыбели черным солнцем осиян". И "черно солнце" у него не связано с концом мира, апокалипсическое видение ему чуждо. Он видел мир и жизнь, по крайней мере, до середины 20-х годов, как вечное обновление через смерть, и важнейшие для него мифы – о Дионисе и о Христе, идею общности этих мифов он подхватил у Вячеслава Иванова. В христианстве же он видел магистральное движение мировой культуры ("сегодня каждый культурный человек – христианин"), и его христианство (особенно в 10-ые годы) от "тоски по мировой культуре". Было здесь и стремление еврея войти в русскую культуру. Он посещал собрания Петербургского "Религиозно-философского общества" с их идеями реформации РПЦ. От его христианства и стремления войти в русскую культуру и отталкивание от еврейства.
В.М.: Разделение духа на арийский и левантийский в те времена было модно. "И в колыбели пра-арийской славянский и германский лен". Разбирая стихотворение "Среди священников левитом молодым" В.В. Мусатов приходит к выводу, что Мандельштам обличает "слепоту" иудеев, пытающихся вернуть историю вспять и разрушить христианство. "За эту вину "иудеи" по пророчеству поэта были наказаны "коленчатой тьмой", пришедшей с Евфрата, то есть Освенцимом и Майданеком. По-моему, невероятная ерунда. Должен сказать, что дешифровщики О.М. договариваются до поразительнейших вещей. Их речь заводит еще дальше, чем собственно поэтов. Знаешь, мне твои исследования взаимоотношений Мандельштама с еврейством удивительно интересны. До знакомства с тобой я воспринимал поэзию О.М., практически вне "вязкого" контекста.
Н.В.: "Среди священников левитом молодым" (1917) – это как раз стихотворение, возникшее из идей христианского возрождения и реформации русской церкви, как следствие общения Мандельштама с реформаторами "Религиозно-философского общества", оно и посвящено Карташеву, активному деятелю церковной реформы. Иудейский фон стихотворения – риторическая фигура: сравнение гибели России с гибелью Иудеи. О.М. всю жизнь мечтал "встать на глыбу слова "мы"", мечтал найти свое "братство", и в этот период отождествлял себя с этими реформистами, полагая их "новым христианством", они так себя и называли, идея Третьего Завета у Мережковского и так далее. Смысл стихотворения в том, что если, мол, Россия не примет новое христианство, то она погибнет, как погиб Иерусалим, не принявший Христа. И "ночь иудейская" уже сгущается, но "старцы"- консерваторы это игнорируют. Да, это одно из его "антиеврейских" стихотворений, но Мусатов не туда повел, речь не о "вине евреев", а о том, что еврейская цивилизация погибла, выключила себя из истории, не приняв Христа, и над ней сомкнулась "иудейская ночь", воссияло черное солнце. В этом смысле самое прямое и жесткое высказывание (его-то "дешифраторы" замечать не желают): стихотворение "Где ночь бросает якоря…", написанное, полагаю, в том же 17 году (на счет даты есть разногласия). Это именно ночь иудейская бросила якоря, причем "в глухих созвездьях Зодиака", слово "глухой" навязчиво повторяется и в этом, и в других "антиеврейских" стихотворениях ("на грудь отца в глухую ночь"), глухая ночь – это место, куда Макар телят не гонял, а евреи – "сухие листья октября, глухие вскормленники мрака". Дальше так: "Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали? Вам чужд и странен Вифлеем, и яслей вы не увидали". Тут все прозрачно: и Вифлеем, и ясли. В этом стихотворение его отталкивание от еврейства носит характер физиологический, почти ненавистнический:
Для вас потомства нет – увы! –
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.
И в конце:
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
Здесь отрицание еврейской избранности. С таким же грубо физиологическим отталкиванием от еврейства и стихотворение 1920 года "Вернись в смесительное лоно", отталкивающее по отношению к жене-еврейке, где связь с ней приравнивается к кровосмесительству, и оно, естественно, возмутило Надежду Яковлевну. Впрочем, не буду пересказывать книгу. Это все война с самим собой, и Освенцим тут ни при чем, и вообще лучше такими словами не кидаться.
ВМ: Мне, конечно, любопытна вся эта еврейская подноготная, но как-то неловко в нее вникать. "Мандельштам - хитрый муж! - убедил жену, что ("кровосмесительница дочь") это не о нелюбимой жене Иакова Лие, как она заподозрила, а о дочери Лота, переспавшей с отцом"… Это не из моей жизни, неловко подглядывать. «В арийских домах всегда пахло по другому…» Где такие арийские дома? Кафка, например, сколько мне бы не хотелось обнять его домик в Праге, Эренбург или Вайнингер с его паническим самоубийством - при всем моем уважении к глубокой психологичности их жизни - не являются героями моего романа. Как бы я назвал эти рефлексии? Совестливостью, что ли... Они подкупают своей искренностью, дают шанс понять, как непрост внутренний мир и взгляд иудейского аспекта культуры. Но Мандельштам для меня – абсолютная величина. Национальность – вещь важная, но не определяющая. Так, штрих биографии… Мне кажется, нам не надо замыкаться на национальных пристрастиях. Спор может затянуться, а наша задача - показать, каков он, твой и мой сокровенный Мандельштам.
Н.В.: Тебя смущает, что я "замыкаюсь" на еврействе Мандельштама. Мол, поэт Мандельштам "больше" и даже "выше" этого. На самом деле моя книга тоже "больше" этой темы, но и эта тема важна. Тут возникают две существенные проблемы. Первая: автор и его творчество. Как они связаны, насколько? Вот ты говоришь: "Еврейство, так, штрих биографии". Национальность автора – только ли штрих биографии? Ведь все со всем связано. Вопрос: как связано. Вот и изучаем "жизнь и творчество", пытаемся понять. И вторая проблема: еврейство, как культурно-исторический феномен. На мой взгляд, этот феномен столь существенен в истории мировой культуры (достаточно упомянуть Библию), что не один серьезный художник, претендующий на роль или место в мировой культуре, не может этот феномен игнорировать. Почему меня так раздражают Пастернак и Бродский? Не тем, что пугливо держались от евреев подальше, а тем, что пытались этот гигантский культурный феномен игнорировать! То есть дело не в совестливости или искренности, а в понимании, что ты стоишь перед таким феноменом, который нужно осмыслить, а если он еще и дан тебе, в силу происхождения, в руки, и у тебя есть шанс познать его глубже других, а ты от него отворачиваешься, мол, меня эти мелочи не интересуют, у меня "тоска по мировой культуре" – это попахивает лицемерием. А разве лицемер может быть великим поэтом? Так вот с Мандельштамом я могу говорить о еврействе, этот разговор и есть "драйв" книги, я ведь тоже должен самоопределиться, мы всю жизнь самоопределяемся… Так вот, Мандельштам открыт для этого разговора. А Пастернак – нет.
В.М.: Наум, не забывай, что и Пастернак и Бродский были советскими людьми, что саморефлексий по этническому признаку не предполагает. После революции и благодаря ей в нашу словесность влилось колоссальное количество писателей еврейского происхождения – у меня у жены в Минске дядюшка Идельсон собрал огромную библиотеку именно таких писателей - я даже не подозревал о масштабе явления. Разумеется, эти люди нашу словесность обогатили и в каком-то смысле наследовали литературе дворянской и разночинной. Багрицкий, Кассиль, Бабель, Эренбург, Маршак, другие детские писатели и т.д. Это и есть фундамент советской (другими словами – светской) культуры. Другое дело, что попытки отмежевания по национальному признаку предпринимались и той, и этой стороной. Писатели-деревенщики не были склонны принимать то, что касалось им беспочвенным космополитизмом, Михаил Генделев, если я не ошибаюсь, хотел выделить писателей-евреев от всех остальных и включить их в Золотой фонд литературы Израиля. Все перепуталось, проросло друг в друге... Сейчас вопрос о национальной подоплеке той или иной составляющей культуры ставится все острее... По-моему, это происходит и потому, что разница в восприятии и способе передачи поэзии у разных народов – разная. Так вот, высокий процент русскоязычной, но не русской интеллигенции в наших культурных элитах, приводит к тому, что поиски формы или там нового русского звука остаются незамеченными. Слово может быть услышано в созвучной среде, а ее нет. Не буду трагедизировать, но ситуация ненормальная. Кстати, Мандельштам – один из немногих, кто этого русского звука смог когда-то достичь. Так что сюжет с национальностью или там расовой принадлежностью всегда очень туманен.
Н.В.: Вообще-то, как я понимаю – нет никакой "мировой культуры", а есть только национальные культуры, которые между собой общаются, дружат, воюют. Может, когда-нибудь и сольются в мировую общечеловеческую, но это будет, боюсь, скучное время. Кстати, и культуры современных "больших" наций, которые складывались из разных этнических групп и регионов, тоже в свою очередь являются результатом взаимовлияния и борьбы разных этнических культур, языков, верований, причем, результатом неокончательным.
А в советской литературе хоть и было пруд пруди этнических евреев, влияние еврейской культуры на русскую было слабым. Потому что для меня, например, литература советской эпохи это, прежде всего, Платонов, Хармс, Булгаков, Вагинов, а на излете уже – Соколов, Сорокин, тут нет евреев ни ухом ни рылом. Бабель, конечно, сильно повлиял, с его легкой руки одесский говорок вошел в фольклор, но это не то влияние, каким было влияние иудаизма на православие, это не влияние на духовный строй. А все эти советские евреи, которые "участвовали в русской культуре", они участвовали не на равных, а как ученики и подмастерья, и как обслуживающий персонал Советов по идеологической части. Они от своего еврейства отказались, и тем самым обокрали и себя, и русскую литературу. А вот Кафка не отказывался, и повлиял, и на еврейскую литературу, и на чешскую, и на немецкую, и, если угодно, на мировую. И Мандельштам повлиял на русскую: своей философией, своим изгойством. Мандельштам, хоть и искал дорогу к Сталину, но советскую обслугу от литературы называл "племенем, которое я ненавижу всеми своими душевными силами и к которому не хочу и никогда не буду принадлежать"… Это из "Четвертой прозы" (1930 год). Не могу не продолжить:
"Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе, и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. <…> Писательство – это раса с противным запахом кожи… Это раса кочующая и ночующая на своей блевотине, изгнанная из городов, преследуемая в деревнях, но везде и всюду близкая к власти, которая ей отводит место в желтых кварталах, как проституткам. Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными.
Писатель – это помесь попугая и попа. Он попка в самом высоком значении этого слова».
Должен признаться, что когда я впервые узнал про Мандельштама (это было в начале шестидесятых, в "Новом мире" стали печатать "Люди, годы, жизнь" Эренбурга, там была главка о Мандельштаме и несколько стихов), он привлек меня именно как диссидент и мученик. Уже тогда советский мир делился для меня на мучеников и мучителей. Я был очень политизирован, по дороге из школы прочитывал все газеты, тогда были такие стенные газеты в деревянных ящиках за стеклом, не только "Правду" и "Известия", но и "Труд", и "Красную звезду", и всегда был в пионеротряде ответственным за политинформацию. Все отказывались, а я брался с радостью. Хотя учителя уже знали, что я грешу неортодоксальным освещением событий, отец все время слушал приемник, Би-би-си и прочее…
Так вот Мандельштам был однозначно записан в мученики, а затем, когда прочитал "Мы живем под собою не чуя страны…" (как будто про меня самого!) – и в герои: плюнул в рожу тирану. Хотя потом выяснилось, что бойцом он не был…
В.М.: Мандельштам был слишком интровертен, чтобы быть бойцом. «Не волк я по крови своей». Но я, думаю, он догадывался, что поэзия может менять состав человеческой крови, химию космоса. И это изменение подобно алхимическому сдвигу к «новому человеку», новому «веществу», из которого этот человек теперь и состоит (я почти не шучу) произошло на наших глазах, в том числе и с подачи Мандельштама. Его мученическая судьба показательна и, вероятно, более интересна широкой публике, но тектонические сдвиги осуществляет именно поэзия. Мандельштам оказался соприроден своему времени, ужасному, противоречивому, он пытался пропустить его через себя – и поэтика его менялась вместе со временем: от туманного декаденства до визионерской, копошащейся ясности позднего творчества. Политический сюжет включен в истину, нет сомнений, но у Мандельштама он глубоко удален за кадр. Лично мне все равно просвечивает ли образ Муссолини в стихотворении «власть отвратительна как руки брадобрея», поскольку это относится к любой власти, одновременно ни к какой власти не относясь. Это смачный, хорошо проговоренный образ, действующий на сознание лучше внешнего политического жеста. «Я сохранил дистанцию свою» - по моему именно в этой фразе суть жизненного пути Мандельштама, не опускающегося ни до панибратства, ни дешевых разоблачений. Соглашусь, что и в политике, в поэзии, играющей с политикой, есть свой шарм, но в случае с Мандельштамом он не просматривается.
А что касается твоей «революционности», завидую чистоте юношеских помыслов, Наум Исаакович. Я младше тебя: мое поколение оказалось более гуманитарным, а честнее - пофигистским. Конечно, в детстве были и пионеры-герои, и разведчики, и индейцы, но советчики и антисоветчики казались сделанными из одного теста (мне и сейчас так кажется). Дед (отец отца) сидел по КРПД с поражением восемь лет из пятнадцати возможных, тайны из этого в доме не делалось. То есть во времена перестроечных разоблачений я смотрел на людей, тараща глаза. Вы что, не знали? Какая ослепительная невинность. С другой стороны отец добился реабилитации дедушки после двадцатого съезда и, хотя его выгнали из Томского Универа как сына врага народа, к власти был лоялен. Он ученый у меня, в политику ввязывается лишь по необходимости.
Ты говорил о сложности взаимоотношений с Родиной. У меня, например, в Ельцинские времена было просто физиологическое отталкивание от России. На уровне антропологическом – ну совсем никак. Сейчас, как ни странно, ко всему здесь отношусь спокойней. Политизация происходит лишь в виде реакции - реакции на ксенофобию, на презрение людей и определенных сословий к тому, чего они не понимают, и понимать не хотят. … С русским национализмом на Родине сталкивался лишь на бытовом уровне, крайне редко. Мне кажется, в Сибири вообще это нет, и не было. По-моему, русских вообще не интересуют эти темы. Многонациональная все-таки страна. Я вернулся через 15 лет американской жизни – во что-то, надеюсь, врубился, стараюсь быть внимательней. «Большое видится на расстоянии». На мой взгляд, человек в чужой стране это всегда нелепо, и потом, когда я понял, что мои дети могут стать американцами - ответ был однозначный. В конце концов, в России - нормальная церковь с историей, и живой и трагической, а не из картона как здесь, сказала моя супруга, ставшая в какой-то момент развития по-хорошему православной. Ну и свободы в России в каком-то смысле больше. Для меня, для «Русского Гулливера». Что такое свобода? Возможность применить фантазию, реализовать себя в том или ином пространстве. Запад слишком заформатирован; не поймут-с…
Н.В.: Пятнадцать лет американской жизни – это серьезный опыт. То есть, как мне кажется, ты в каком-то смысле уже не русский человек, хоть и не захотел стать американцем. И последнее мне понятно, меня Америка страшно раздражает, однако, не о том речь… То что сам не увлекался национализмом – нормально, но мне кажется, что ты не прав, утверждая, что "русских вообще не интересуют эти темы". Это все равно, что сказать: люди политикой не интересуются. Дык она ж все равно тобой заинтересуется (товарищ Троцкий, кажется, говаривал).
В.М.: Россия – во многом складывалась как цивилизация выживания (это не я сказал), что означает удивительную склонность к адаптации. Голь на выдумки хитра. И я по своему заокеанскому опыту сужу и вижу, что наши совершенно не склонны при всей этой адаптации, хитрости, изворотливости себя терять и подстраиваться под чужие цивилизационные коды. Что означает самодостаточность, достоинство, патриотизм, который не вытравить никаким окружением? Может, это не так бросается в глаза, но, кажется, это одна из самых характерных черт отличающая нас от других народов. Русские - альтернативная цивилизация, другой Запад, иная идентичность. И Мандельштам ее просек. А это далеко не всем, даже «патриотическим» поэтам по зубам. Я ведь и Америку обожаю до сих пор, чувствую себя там как дома. Казак, вольный поселенец. Я же их Конституцию принимаю, а остальное – мелочи, которые решит суд истории или какой еще международный трибунал. И все равно, в России люди умнее, опытнее, в основном за счет какой-то особенной и необъяснимой интуиции времени и места, а там - более-менее дети. Материализм – инфантильность мира, переоценка своих подростковых возможностей. Вернемся к Мандельштаму. Я утверждаю, что он для моего русского патриотизма сделал гораздо больше, чем Есенин, потому что почувствовал "эту бедную землю, потому что другой не видал".
Н.В.: Вот это интересно. Ужасно интересно, как он это сделал, и какого рода патриотизм он в тебе воспитал? Кстати, ты верующий?
В.М.: Я крестился в лютеранской церкви, в Южной Каролине в 1993 году… Мандельштам "от деревянной качели в далеком саду" до "неизвестного солдата" – продукт этой самой другой российской цивилизации. Он чувствует родство с землей, на которой он живет. Мандельштам подарил мне веру в универсальность мира, и не только Западного мира. Он может и не напрямую, логикой своей работы предложил идею синтеза культур, выделения из их суммы наиболее значимых элементов, иероглифов мира (пусть он называет это звуком в «Разговоре о Данте»), но это ход - к объединению. Возможно, Хлебников или Паунд более концептуальны, но они такой органики не выдали, отчасти остались в экспериментах. Так вот, Мандельштам для меня и есть идея отзывчивости русской души, строительной силы другой нации, как это было и с «русскими немцами» и «русскими французами»: для многонациональной сильной страны это не имеет значения. У России и сейчас остается шанс стать империей духа в отличие от обывательских цивилизаций. Тоска Мандельштама по мировой культуре кажется сейчас провинциальной - именно потому, что занавес открыт, и мы увидели, что ни хрена там больше нет. Ни Дилана Томаса, ни Боба Дилана, даже Боба Марли больше нет. Это о мировоззрении. Но главное, что дал Мандельштам, это звук. Великий, таинственный звук русской речи, ее ужасную невнятную внятность. Думаю после него, каждый и нас "умывался ночью на дворе" и видел «как сосна до звезды достает», «и как на дворе военной школы играют мальчики в футбол»... Есенин научил меня любить маму, Мандельштам великую страну, которая неумолимо становится осью мира.
Н.В.: Ты крестился почти как Мандельштам, тот – в методистском приходе в Финляндии, методисты близки к лютеранам… Вот ты вспомнил "Но люблю мою бедную землю/Оттого, что иной не видал". Это стихотворение 17-летнего юноши, одно из первых в его сборнике "Камень". Слабоватое на мой вкус, подражательное (все эти декадентские заламывания рук: "из печали глубокой восстать", "я от жизни смертельно устал"). Но он оставил его в сборнике, который составлял гораздо позже, и при переиздании, думаю, что именно за "люблю мою бедную землю". В землю можно влюбиться. Я и сейчас ее люблю, между нами девочками, и чудо-церковку на холме (вот что воистину люблю, так русскую церковную архитектуру). Однако ж Владимир Сергеевич Печерин (наверное, тоже родную землю любил) написал ведь:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья…
И аргументация "любви" у Мандельштама своеобразная: "оттого, что иной не видал". Получается: признание в любви при условии. Позднее он все условия отбросил. "Я принимаю братство мороза крепкого и щучьего суда" (1924) – это принятие полное, со всеми потрохами, не смотря ни на что, "лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи" (1931). И никаких иллюзий по поводу предмета любви.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела…
На Россию он не жалел черной краски:
Мы в черной очереди станем
На черной площади Кремля.
……
В черном омуте столицы…
……
И – белый, черный, золотой –
Печальнейшее из созвучий –
Отозвалося неминучей
И окончательной зимой.
Белый черный, золотой – российский имперский штандарт.
И отношение к русским отталкивающее, почти физиологически: "Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно "убогая" славянщина. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги"
Да и государство он не жаловал, и после революции, и до:
"… единство "непомерной стужи", спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность – как печь, пышущая льдом".
Такое вот приятие, не смотря ни на что, несмотря на Сталина (и не мертвого, а живого, действующего – "что не казнь у него, то малина"), не смотря на "тонкошеих вождей", "играющих услугами полулюдей". В стихах – готовность на все: "Я должен жить, дыша и большевея…"
Я не хочу меж юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу – и люди хороши.
….
Дорога к Сталину – не сказка,
Но только жизнь без укоризн….
И казнить был готов:
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.
Это Сталину он обещает "построить такие дремучие срубы, чтобы в них татарва опускала князей на бадье", то есть топила бы в колодцах, как котят (так и кинули великих князей в шахту, и гранатами забросали для верности).
И при этом знает: "Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье".
Как тебе такой учитель патриотизма? Хорош? Так ли ты его видишь?
В.М.: Замечательный учитель. Я ведь тоже все это вижу и чувствую. По крайней мере, стараюсь. Надо зрение другое иметь, многоглазое, зрение «ангела смерти», о котором говорил Лев Шестов. В какой-то степени я попал в лютеранскую церковь и потому, что «на прогулке похороны встретил» и потому что прочитал «На Весах Иова». Я же не предлагаю что-то восхвалять, любовь – мучительная работа. Понимаешь, для меня официальная «Ода Сталину» (которую Бродский назвал гениальной) и подпольная, где «что ни казнь, то малина» друг другу не противоречат. На вещи можно смотреть с разных сторон.
Вернемся к двум типам культур… Я осмелюсь предположить, что:
- личные отношения с землей и природой, на которой ты родился и живешь.
- аристократичность манеры письма и строя души
- стремление к самоотверженному служению отчизне, каковой бы она ни являлась есть свойства, в еврействе крайне редкие, а, может быть, и невозможные.
Выход за рамки национального менталитета, слияние с народной и языковой стихиями, опыт творческого переосмысления (а вовсе не бессмысленной шифровки) делает Осипа Мандельштама поэтом, до сих пор непревзойденным никем на шестой части суши, а, может и более того…
Кстати, я отмечал свой день рождения на могиле Чаадаева с 18-го возраста (ну, когда была возможность). И в словах «отчизне посвятим души прекрасные порывы» чувствую, пожалуй, больше горечи, чем восторга. Любовь-ненависть… это сомнительное изобретение Печерина-католика, слишком, что ли эротичное… о родине, на мой взгляд, так не пристало, далеко уводит.
Н.В.: Насчет трех твоих пунктов, должен сказать, что ты не прав ни по одному из пунктов, ты плохо евреев знаешь. Мандельштам ведь в твою классификацию не вписывается. Или ты его выделяешь в "особый случай"? По-моему, во всех этих смыслах он – типичный случай.
Хочу еще добавить насчет "веры в универсальность мира" – я не очень-то понимаю, что это такое, "универсальность мира". Мандельштамова "тоска по мировой культуре" была, в общем, стремлением приобщиться именно к христианской культуре, как доминантной в его время и в его ареале. Хотя это стремление меняло направления. В начале (13-14-15 годы) был "римский" период, тяга к Риму, как центру мира, вселенской религии и мировой культуры.
Поговорим о Риме – дивный град!
Он утвердился купола победой. (1914)
А зодчий не был итальянец,
А русский в Риме, – ну так что ж!
Ты каждый раз, как иностранец,
Сквозь рощу портиков идешь. (1914)
Тут же ощущение себя чужаком ("Ты каждый раз, как иностранец"), но и, как вызов миру: приятие своей чуждости:
Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны.
Отсюда и самоотождествление с изгнанником Овидием (Овидий во многих стихах). Но главное стихотворение этого периода – "Посох":
Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел. (1914)
И везде – отталкивание от "домашних", от евреев (они бы поход в Рим не одобрили).
А снега на черных пашнях
Не растают никогда,
И печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.
Черные пашни – это тяжелое наследство гетто, замороженная, омертвевшая жизнь ("Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью")… Думаю, что Мандельштам подошел здесь к великому экзистенциальному выбору: быть чужим. Он даже прославляет предательство, как небывалую свободу:
О свободе небывалой
Сладко думать у свечи,
- Ты побудь со мной сначала, -
Верность плакала в ночи.
……….
- Я свободе, как закону,
Обручен, и потому
Эту легкую корону
Никогда я не сниму.
Верность отвергается:
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть! (1915)
Но и вечное отщепенство не привлекает. Я уже говорил, что он искал братства, искал опоры. И в этот "римский период" он попытался опереться внутри России на Чаадаева, Чаадаев был его кумиром – тоже видел Рим, как центр мира, а Россию считал историческим ублюдком. Но вот тут-то он с Чаадаевым и не сошелся. От России он не хотел отрываться…
А тридцатые годы (стихи о Москве, стихи о Сталине, особенно "Воронежские тетради") – это уже глубинно русское по языку и зачастую актуальное по темам. Но к концу опять постоянное возвращение к универсальному, западному христианству, и в яме имени Мандельштама губы шепчут дорогие имена Прометея, Буонаротти, Рембрандта, Шопена чалого и Паганини длиннопалого.
В этот, последний, период Мандельштам – да, пожалуй, учитель универсальности. Одиссей. И это навеки врезалось:
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
В.М.: Для меня, конечно важнее «Воронежские тетради». И не хочу состязаться с Лотманом или Гаспаровым в анализе, но еще раз повторю, что Мандельштам научился вхождению не в душу, не в голову, а в кровь. И это вненациональное качество, поэзия выше национального. Я так думаю. Потому что религия выше национального. А для меня это одно и то же.
«Этот воздух пусть будет свидетелем, дальнобойное сердце его, и в землянках всеядный и деятельный океан без окна — вещество… До чего эти звезды изветливы! Все им нужно глядеть — для чего? В осужденье судьи и свидетеля, в океан без окна, вещество. Помнит дождь, неприветливый сеятель, безымянная манна его, как лесистые крестики метили океан или клин боевой».
Мандельштам возвращает «вещность мира», «фактурность», создает небывалый эффект присутствия тебя в том чужом времени. Хемингуэй мечтал о передаче своего опыта читателю. Так вот Мандельштам средствами поэзии делает это лучше. «Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось». Для меня восприятие этого поэта навсегда останется в первую очередь слуховым, физиологическим, и лишь потом зрительным и смысловым…
НВ.: Отвечу коротко словами поэта:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли. (1935)