Гала Узрютова / ЖУЖЕЛ
Об авторе: ГАЛА УЗРЮТОВА
Родилась в Ульяновске. Окончила Ульяновский госуниверситет. Автор концепции, рассматривающей поэзию как животный инстинкт, и книги стихов «Обернулся, а там – лес» (2015). Лауреат поэтической премии имени Н.Н. Благова, шортлистер литпремии Дмитрия Горчева 2016, финалист российско-итальянской литпремии «Радуга», лонглистер премии «Дебют». Пьесы становились победителями, входили шорт-листы в конкурсах «Баденвайлер», «Действующие лица», Волошинский конкурс, «Евразия», «Любимовка» и др.
Публикации: журналы «Современная драматургия», «Гвидеон», «Двоеточие», «Арион», «Симбирск»; российско-немецкая антология «Поэтическая диверсия» 2016; сборник «Лучшие пьесы-2015»; Казахско-российский альманах 2016, Российско-итальянский альманах «Радуга» и др. Член Союза писателей Москвы. Стипендиат Министерства культуры РФ. Стихи переводились на немецкий и английский языки, проза – на итальянский.
ЖУЖЕЛ
Посвящается папе
Тополь упал быстро, прорубив в старом заборе рваную рану.
- Че так рано звоню-то! У вас тополь в деревне упал, весь забор помял! Да, утром! Сегодня, да! Мужики вон смотреть пошли! Как? Да че ты такое говоришь, Оля? А ма! Горе какое! Господи! Вот тополь и упал! Это же он его сажал-то! Он! Да, в детстве еще! Говорят же, нельзя сажать тополя! Горе какое! Мы приедем, приедем, да! Держитесь, Оля...Господи...
***
- Сева, иди помоги на стол накрыть. Сейчас уже все придут поминать.
- Щас, мам!
- Мало времени, давай быстрей.
- Да щас!
- Еще за Каретниковыми надо сходить, они не знают. Позвать надо.
- Щас!
- Да где ты там ходишь?!
- На пасеке – где!
- Сева! Мы его ждем, а он там бродит, - из-за высокой травы на пасеке Сева видел только шею и лицо матери.
- Мам, а ты не знаешь, где сетка, батя которую мне дарил?
- Не слышу!
- Иди сюда!
- Ну, пришла. Ты когда нам поможешь со столом?
- Погоди. Сетку не видела, батя которую дарил?
- Какую сетку?
- Ну, к пчелам чтоб лезть.
- Сейчас она тебе зачем? Люди скоро на поминки придут!
- Надо.
- Некогда, пошли в дом, пошли!
- Мне сейчас надо!
- Пошли уже!
- Мам, а ключи от омшаника – не знаешь где?
- Знаю. Зачем тебе?
- Дай, а.
- Да что тебе сейчас-то приспичило? Пошли давай!
- Дай сейчас! Ну, куда ты ушла, мам?!
- За ключами ходила! На! В сумке у отца нашла.
- Спасибо.
- Чего делать-то собрался?
- Щас.
Сева пошел к омшанику, раздвигая траву высокими отцовскими сапогами. В детстве, когда он приезжал сюда, в деревню к деду, даже не представлял, что пасека – это настолько сложно. Ему казалось, что эти цветущие столпы и поляны живут какой-то своей жизнью, неподвластной человеку. И что лучше туда даже не соваться, а то можно что-то испортить. Дед ему тогда говорил: ты, Сева, смотри, на пасеку один не ходи. А когда внук спрашивал, почему да почему, тот отвечал: рано тебе еще одному по пасеке ходить. Один раз, когда дед и бабушка спали после обеда, он, все-таки, заплыл в самую глубину пасеки. Некоторые цветы и кусты были выше его роста, а другие – доносились до пояса.
Даже повзрослев, Сева вспоминал, как ему тогда было страшно. И не только потому, что дед сделал пасеку какой-то тайной, из-за чего внук населил ее жуткими существами, но и потому, что она оказалась не такой, какой он ее представлял.
Издалека пасека казалась тихим местом, противоположностью всего происходящего вокруг с его дорогами, голосами и пылью. Когда же он туда попал, то ощутил совсем другое – гудящее, шатающееся и сильное. На него обрушился целый рой звуков – гул пчел, других насекомых, перекатывающихся от ветра растений, птиц и ставших более громкими собственных движений. Сев посреди пасеки на колени, он долго вслушивался в заросли шумов и будто прятался от них, стараясь пригнуться все ниже и ниже, чтобы его не было заметно. С этого момента мальчик уже принадлежал новому миру, где мухи качаются в паутине, как высохшее белье во дворе. Очнулся он только от проснувшегося дедового голоса.
Потом на пасеку Севу не пускал отец, берег сына от укусов. А позже он сам перестал здесь бывать. Как-то отец приехал в город и зашел к нему в гости. Попил чай, засобирался уходить, встал у двери, засмотрелся в невидимое и после долгого молчания продышал:
- Зря я, наверное, пасеку оставил, Сев.
- Это почему это? – удивился он.
- Ну, как же. Вот не станет меня, и никто туда ездить не будет. Пошто все это я, пошто.
Он проводил отца и заплакал, наблюдая через окно пятого этажа, как тот отдаляется от дома своей осторожной, привыкшей бережно раздвигать ногами цветы, походкой. В квартире еще несколько часов гулял аромат меда, который отец привез в подарок. Сейчас об этом напоминают пустые ульи, краска с которых почти стерлась, но еще можно догадаться, какой из них был голубым, какой – зеленым, а какой – коричневым. Ульи уже превратились в цветы, которые стали частью сада и были единственными, что цвели даже зимой.
Теперь не пустить Севу на пасеку было некому.
- Сев, ты чего там делаешь? Ты же не знаешь ничего! Не лезь! – кричит мать.
- Выставить «Жужел» надо.
- Чего?
- «Жужел». Улей батин любимый, - сглотнул Сева, пробираясь в открывшийся омшаник, встретивший его холодом и сыростью.
- Сева, давай потом. Ты же не умеешь! Покусают тебя! Потом дядю Костю попросим, он тебе все покажет, он знает! Сейчас люди придут, поминки.
- Тяжелый, блин, - закряхтел Сева, пытаясь вынести голубой обшарпанный улей с табличкой «Жужел» на свет.
- Да что же это такое, а!
- Мам, помоги лучше! Скорей! Вот здесь держи, здесь! Давай туда, туда ставим, вон его место, вон! Осторожно!
«Жужел» вернулся на свое место в центре пасеки под размашистой яблоней, ожидая, когда хозяин выпустит всех в весну.
- Вот он – «Жужел», - Сева, сидя на корточках, приложил ухо к улью.
- Что-то не слышно ничего, - присоединившись к нему, настороженно прошептала Ольга.
- Да, странно.
- Тихо! Кажется, слышно!
- Нет, ничего.
- Да, не слышно.
Сева вспомнил, как отец рассказывал про этот особый улей: остальные – тихие, а этот жужжит. Всегда залезал в «Жужел» без маски, пчелы из шумного голубого улья его никогда не кусали. Отец говорил, что они даже лица различали и всегда его узнавали, когда смотрели на него всеми пятью глазами. Качая мед, отец приговаривал: чтобы собрать килограмм меда, пчеле надо облететь десять миллионов цветков и тащить добычу в несколько раз больше своего веса. А если для пчелиной семьи нужно, то пчела может продлить свою жизнь в пять раз. В пять раз.
- Всё, Сев, бати нет - и пчелы его погибли. Всё, - встала Ольга.
- Да что ж такое, а! А батя всё говорил, мол, пчелы могут продлевать жизнь, в пять раз! В пять раз! И где?! И папка?! Где папка?! Почему он не продлил свою жизнь? Почему?
Он снова и снова прокручивал, как отец поймал этот рой в лесу: Сева поехал с ним в чащу и удивился сноровке отца, залезающего на высокий дуб. Отца нужно было ждать долго. В воображении сына, наблюдавшего снизу за происходящим на дереве, рос собственный лес со своими ходами и выходами, поворотами и чудовищами. У главного из них вместо ушей были большие лилии. И он мог слышать происходящее только тогда, когда они расцветали и расправляли свои огромные лепестки. А если они сворачивались, то надо было ждать, пока они зацветут заново. В лес можно попасть, только если знаешь, как зовут это чудовище. Назовешь его по имени – оно приходит и открывает дверь в чащу, если, конечно, ты попал в тот период, когда у него распустились уши. А если нет – разворачивайся и уходи, жди, пока оно сможет услышать тебя.
- Ну, иди сюда, не плачь, не плачь, Сев.
- Тихо! Слышишь?
- Что?
- Живые! Они живые!
- Жужжат!
- Ну что, «Жужел», полетим?
- Как? Уже?
- Пора. Батя говорил, давно надо было выпустить.
- Погоди, Сева, погоди! Сейчас я, сейчас! - убегая в дом, кричала Ольга.
- Ты куда?
- Сейчас! - Ольга забежала в дом и быстро вернулась с большой миской воды и маской- сеткой под мышкой.
- Вот. Папка так делал, когда выпускал. Воды им надо. Надень сетку-то, Сев, надень. Покусают.
- Не покусают. Своих не кусают. Своих в лицо знают.
- Кого – своих-то? Они кроме бати никого не признавали, полдеревни покусали.
- Не покусают. Надела? Закрой всё там получше. Отойди.
- Там леток надо открыть! Вон там! Ага, этот! Осторожнее, Сев! - за несколько шагов от него волновалась мать. Сева осторожно открыл леток улья и снова прислушался.
- Где же они? Почему не вылетают? Может, правда, погибли, мам?
- Как погибли! Мы же слышали – жужжали они!
Не было слышно ничего, кроме шумящих вдали сосен, чей шорох на той же громкости соединялся с набегающими волнами Волги. Все остальное молчало, хотя казалось, что сможет спасти, если заговорит. Но если тишина начинается, то чтобы ее закончить, кто-то должен произнести хоть слово.
Вдруг еле слышно запульсировал гул. Медленно он раскачивался, не зависел ни от чего, ждал своего выхода.
- Полетели! Полетели! Мам, смотри! - обрадовался заплаканный Сева.
- Отойди, Сева, отойди! Осторожнее!
- Летят! Батя, смотри, летят! Я их выпустил, батя, выпустил!
Пчелы, как будто за месяцы занявшие очередь на вылет, струились из улья, разбрызгиваясь в разные стороны. Скоро их хоровое жужжание стало громче сосен и волн, а затем переросло в неслыханное звуковое облако.
- Сева, отойди, кому говорю!
- Летите! Летите!
Но казалось, что пчелы и не думали улетать, собираясь до осени кружить вокруг Ольги и Севы.
- Чего они не улетают? Почему здесь?
- Уйди оттуда, Сева, уйди!
- Летите же, летите! Они не узнают меня. Они меня не знают. Они батю ищут!
- Сева, уйди, уйди!
Жужжание раздавалось всё громче и приближалось, как рев когда-то приносившихся сюда метеоров, напоминавших всей деревне о существовании большой земли.
- Высоко теперь ваш папка, высоко! Летите к нему, летите! Улетайте отсюда!
- Сева, осторожней, Сева! Они на тебя летят, Сева! Ложись! - Ольга подбежала к сыну и толкнула его на землю.
Они закрыли лица руками, а пчелы опускались ниже и ниже, будто выпытывая, где хозяин. Всё это казалось самыми бесконечным в мире аэродромом, на котором жужжащие приземлялись и взлетали одна за другой. Словно взлетные полосы мать и сын магнитились с землей в надежде, что крылатые их не заметят. Но жужжание внезапно стихло и стало удаляться в сторону леса.
- Улетают, смотри, улетают! - поднялся с земли Сева.
- Отца полетели искать. Отца своего. Где ты наш папка, где ты?
- Они не вернутся, мам.
- Не вернутся.
Родилась в Ульяновске. Окончила Ульяновский госуниверситет. Автор концепции, рассматривающей поэзию как животный инстинкт, и книги стихов «Обернулся, а там – лес» (2015). Лауреат поэтической премии имени Н.Н. Благова, шортлистер литпремии Дмитрия Горчева 2016, финалист российско-итальянской литпремии «Радуга», лонглистер премии «Дебют». Пьесы становились победителями, входили шорт-листы в конкурсах «Баденвайлер», «Действующие лица», Волошинский конкурс, «Евразия», «Любимовка» и др.
Публикации: журналы «Современная драматургия», «Гвидеон», «Двоеточие», «Арион», «Симбирск»; российско-немецкая антология «Поэтическая диверсия» 2016; сборник «Лучшие пьесы-2015»; Казахско-российский альманах 2016, Российско-итальянский альманах «Радуга» и др. Член Союза писателей Москвы. Стипендиат Министерства культуры РФ. Стихи переводились на немецкий и английский языки, проза – на итальянский.
ЖУЖЕЛ
Посвящается папе
Тополь упал быстро, прорубив в старом заборе рваную рану.
- Че так рано звоню-то! У вас тополь в деревне упал, весь забор помял! Да, утром! Сегодня, да! Мужики вон смотреть пошли! Как? Да че ты такое говоришь, Оля? А ма! Горе какое! Господи! Вот тополь и упал! Это же он его сажал-то! Он! Да, в детстве еще! Говорят же, нельзя сажать тополя! Горе какое! Мы приедем, приедем, да! Держитесь, Оля...Господи...
***
- Сева, иди помоги на стол накрыть. Сейчас уже все придут поминать.
- Щас, мам!
- Мало времени, давай быстрей.
- Да щас!
- Еще за Каретниковыми надо сходить, они не знают. Позвать надо.
- Щас!
- Да где ты там ходишь?!
- На пасеке – где!
- Сева! Мы его ждем, а он там бродит, - из-за высокой травы на пасеке Сева видел только шею и лицо матери.
- Мам, а ты не знаешь, где сетка, батя которую мне дарил?
- Не слышу!
- Иди сюда!
- Ну, пришла. Ты когда нам поможешь со столом?
- Погоди. Сетку не видела, батя которую дарил?
- Какую сетку?
- Ну, к пчелам чтоб лезть.
- Сейчас она тебе зачем? Люди скоро на поминки придут!
- Надо.
- Некогда, пошли в дом, пошли!
- Мне сейчас надо!
- Пошли уже!
- Мам, а ключи от омшаника – не знаешь где?
- Знаю. Зачем тебе?
- Дай, а.
- Да что тебе сейчас-то приспичило? Пошли давай!
- Дай сейчас! Ну, куда ты ушла, мам?!
- За ключами ходила! На! В сумке у отца нашла.
- Спасибо.
- Чего делать-то собрался?
- Щас.
Сева пошел к омшанику, раздвигая траву высокими отцовскими сапогами. В детстве, когда он приезжал сюда, в деревню к деду, даже не представлял, что пасека – это настолько сложно. Ему казалось, что эти цветущие столпы и поляны живут какой-то своей жизнью, неподвластной человеку. И что лучше туда даже не соваться, а то можно что-то испортить. Дед ему тогда говорил: ты, Сева, смотри, на пасеку один не ходи. А когда внук спрашивал, почему да почему, тот отвечал: рано тебе еще одному по пасеке ходить. Один раз, когда дед и бабушка спали после обеда, он, все-таки, заплыл в самую глубину пасеки. Некоторые цветы и кусты были выше его роста, а другие – доносились до пояса.
Даже повзрослев, Сева вспоминал, как ему тогда было страшно. И не только потому, что дед сделал пасеку какой-то тайной, из-за чего внук населил ее жуткими существами, но и потому, что она оказалась не такой, какой он ее представлял.
Издалека пасека казалась тихим местом, противоположностью всего происходящего вокруг с его дорогами, голосами и пылью. Когда же он туда попал, то ощутил совсем другое – гудящее, шатающееся и сильное. На него обрушился целый рой звуков – гул пчел, других насекомых, перекатывающихся от ветра растений, птиц и ставших более громкими собственных движений. Сев посреди пасеки на колени, он долго вслушивался в заросли шумов и будто прятался от них, стараясь пригнуться все ниже и ниже, чтобы его не было заметно. С этого момента мальчик уже принадлежал новому миру, где мухи качаются в паутине, как высохшее белье во дворе. Очнулся он только от проснувшегося дедового голоса.
Потом на пасеку Севу не пускал отец, берег сына от укусов. А позже он сам перестал здесь бывать. Как-то отец приехал в город и зашел к нему в гости. Попил чай, засобирался уходить, встал у двери, засмотрелся в невидимое и после долгого молчания продышал:
- Зря я, наверное, пасеку оставил, Сев.
- Это почему это? – удивился он.
- Ну, как же. Вот не станет меня, и никто туда ездить не будет. Пошто все это я, пошто.
Он проводил отца и заплакал, наблюдая через окно пятого этажа, как тот отдаляется от дома своей осторожной, привыкшей бережно раздвигать ногами цветы, походкой. В квартире еще несколько часов гулял аромат меда, который отец привез в подарок. Сейчас об этом напоминают пустые ульи, краска с которых почти стерлась, но еще можно догадаться, какой из них был голубым, какой – зеленым, а какой – коричневым. Ульи уже превратились в цветы, которые стали частью сада и были единственными, что цвели даже зимой.
Теперь не пустить Севу на пасеку было некому.
- Сев, ты чего там делаешь? Ты же не знаешь ничего! Не лезь! – кричит мать.
- Выставить «Жужел» надо.
- Чего?
- «Жужел». Улей батин любимый, - сглотнул Сева, пробираясь в открывшийся омшаник, встретивший его холодом и сыростью.
- Сева, давай потом. Ты же не умеешь! Покусают тебя! Потом дядю Костю попросим, он тебе все покажет, он знает! Сейчас люди придут, поминки.
- Тяжелый, блин, - закряхтел Сева, пытаясь вынести голубой обшарпанный улей с табличкой «Жужел» на свет.
- Да что же это такое, а!
- Мам, помоги лучше! Скорей! Вот здесь держи, здесь! Давай туда, туда ставим, вон его место, вон! Осторожно!
«Жужел» вернулся на свое место в центре пасеки под размашистой яблоней, ожидая, когда хозяин выпустит всех в весну.
- Вот он – «Жужел», - Сева, сидя на корточках, приложил ухо к улью.
- Что-то не слышно ничего, - присоединившись к нему, настороженно прошептала Ольга.
- Да, странно.
- Тихо! Кажется, слышно!
- Нет, ничего.
- Да, не слышно.
Сева вспомнил, как отец рассказывал про этот особый улей: остальные – тихие, а этот жужжит. Всегда залезал в «Жужел» без маски, пчелы из шумного голубого улья его никогда не кусали. Отец говорил, что они даже лица различали и всегда его узнавали, когда смотрели на него всеми пятью глазами. Качая мед, отец приговаривал: чтобы собрать килограмм меда, пчеле надо облететь десять миллионов цветков и тащить добычу в несколько раз больше своего веса. А если для пчелиной семьи нужно, то пчела может продлить свою жизнь в пять раз. В пять раз.
- Всё, Сев, бати нет - и пчелы его погибли. Всё, - встала Ольга.
- Да что ж такое, а! А батя всё говорил, мол, пчелы могут продлевать жизнь, в пять раз! В пять раз! И где?! И папка?! Где папка?! Почему он не продлил свою жизнь? Почему?
Он снова и снова прокручивал, как отец поймал этот рой в лесу: Сева поехал с ним в чащу и удивился сноровке отца, залезающего на высокий дуб. Отца нужно было ждать долго. В воображении сына, наблюдавшего снизу за происходящим на дереве, рос собственный лес со своими ходами и выходами, поворотами и чудовищами. У главного из них вместо ушей были большие лилии. И он мог слышать происходящее только тогда, когда они расцветали и расправляли свои огромные лепестки. А если они сворачивались, то надо было ждать, пока они зацветут заново. В лес можно попасть, только если знаешь, как зовут это чудовище. Назовешь его по имени – оно приходит и открывает дверь в чащу, если, конечно, ты попал в тот период, когда у него распустились уши. А если нет – разворачивайся и уходи, жди, пока оно сможет услышать тебя.
- Ну, иди сюда, не плачь, не плачь, Сев.
- Тихо! Слышишь?
- Что?
- Живые! Они живые!
- Жужжат!
- Ну что, «Жужел», полетим?
- Как? Уже?
- Пора. Батя говорил, давно надо было выпустить.
- Погоди, Сева, погоди! Сейчас я, сейчас! - убегая в дом, кричала Ольга.
- Ты куда?
- Сейчас! - Ольга забежала в дом и быстро вернулась с большой миской воды и маской- сеткой под мышкой.
- Вот. Папка так делал, когда выпускал. Воды им надо. Надень сетку-то, Сев, надень. Покусают.
- Не покусают. Своих не кусают. Своих в лицо знают.
- Кого – своих-то? Они кроме бати никого не признавали, полдеревни покусали.
- Не покусают. Надела? Закрой всё там получше. Отойди.
- Там леток надо открыть! Вон там! Ага, этот! Осторожнее, Сев! - за несколько шагов от него волновалась мать. Сева осторожно открыл леток улья и снова прислушался.
- Где же они? Почему не вылетают? Может, правда, погибли, мам?
- Как погибли! Мы же слышали – жужжали они!
Не было слышно ничего, кроме шумящих вдали сосен, чей шорох на той же громкости соединялся с набегающими волнами Волги. Все остальное молчало, хотя казалось, что сможет спасти, если заговорит. Но если тишина начинается, то чтобы ее закончить, кто-то должен произнести хоть слово.
Вдруг еле слышно запульсировал гул. Медленно он раскачивался, не зависел ни от чего, ждал своего выхода.
- Полетели! Полетели! Мам, смотри! - обрадовался заплаканный Сева.
- Отойди, Сева, отойди! Осторожнее!
- Летят! Батя, смотри, летят! Я их выпустил, батя, выпустил!
Пчелы, как будто за месяцы занявшие очередь на вылет, струились из улья, разбрызгиваясь в разные стороны. Скоро их хоровое жужжание стало громче сосен и волн, а затем переросло в неслыханное звуковое облако.
- Сева, отойди, кому говорю!
- Летите! Летите!
Но казалось, что пчелы и не думали улетать, собираясь до осени кружить вокруг Ольги и Севы.
- Чего они не улетают? Почему здесь?
- Уйди оттуда, Сева, уйди!
- Летите же, летите! Они не узнают меня. Они меня не знают. Они батю ищут!
- Сева, уйди, уйди!
Жужжание раздавалось всё громче и приближалось, как рев когда-то приносившихся сюда метеоров, напоминавших всей деревне о существовании большой земли.
- Высоко теперь ваш папка, высоко! Летите к нему, летите! Улетайте отсюда!
- Сева, осторожней, Сева! Они на тебя летят, Сева! Ложись! - Ольга подбежала к сыну и толкнула его на землю.
Они закрыли лица руками, а пчелы опускались ниже и ниже, будто выпытывая, где хозяин. Всё это казалось самыми бесконечным в мире аэродромом, на котором жужжащие приземлялись и взлетали одна за другой. Словно взлетные полосы мать и сын магнитились с землей в надежде, что крылатые их не заметят. Но жужжание внезапно стихло и стало удаляться в сторону леса.
- Улетают, смотри, улетают! - поднялся с земли Сева.
- Отца полетели искать. Отца своего. Где ты наш папка, где ты?
- Они не вернутся, мам.
- Не вернутся.