Александр Уланов
Родился в 1963 году. Живет в Самаре, работает в Самарском аэрокосмическом университете и Самарской Гуманитарной академии (в т.ч. курс современной русской поэзии). Кандидат технических наук. Автор 5 книг стихов и прозы, более 200 статей о современной русской и зарубежной литературе (публикации в "Ex Libris НГ", "Знамени" и др.), переводов с английского (современная американская поэзия), французского (Поль Валери), немецкого ("Сонеты к Орфею" Р.М.Рильке). Участник ряда региональных, всероссийских и международных литературных фестивалей. Лауреат Премии Андрея Белого 2009 года (за литературно-критические статьи), шорт-лист 2006 (в номинации "Проза").
МАРИО ДЖАКОМЕЛЛИ
Чем более взгляд сфокусирован на ступне, тем менее определенно то, куда она наступает. Так и ходят по перистым облакам. Наклон земли, проваливающейся под облаком, таков, что даже горизонт расширяется в полосу, не успевая за ней. Только медной проволоке в небе это под силу. Но и ей не прорасти в небо – слишком пряма, для роста – перепутать себя, перепутать голос. Прямые ничего не делят, по обе их стороны одно и то же. Кривая может найти контур, который начнет жить среди. Нет ничего ровного, однородного. Ничего простого, все сложено, сложно, только ненадолго застыло, скоро рассыплется, и части захотят сложиться во что-то иное. Мы думаем, что именно вот эти пятна – человек, но почему так уверены, что они не желают собраться во что-то еще? Что человек не устал состоять из этих пятен? Снег помогает темноте расправить крылья. Трава помогает белизне выгнуться навстречу другой, той и не той.
Из теней кустарников вытекают еще более неопределенные, такие оставляют на волне капли, сорвавшиеся с ее гребня. Они разбиваются о склон, взъерошенный травинками и их тенями, неотличимыми друг от друга. А над ними – тень птицы, плотность полета. Если нырнет – пробьет насквозь. Тень – не удвоение настоящего. Она – след произошедшего и намерение будущего. Блеск, которым предмет проницает пространство (не светясь, лишь отражаясь) – тоже она. Нарисованная линия – тень того, кто держал кисть, он где-то в конце ее, но стоит поторопиться его увидеть, тень забрала у него много неподвижности, его неуравновешенная скорость теперь велика. Тень создана предметом, но и заслонена от взгляда им же. Тень, вырезанная тенью. Солнце никогда не видит теней. При взгляде с полета тень принимает на себя человеческий рост, а человек уходит в голову и лопатки. Только лежащий отправляет в полет все.
Лужа – задержанная тень. Пытается ли лодка сгладить воду или песок? Только на скрученности корней и земли возможна прямизна крыш и окон. Собранное – идет. Расходясь упрямством. Пространство – сложенная из больших и малых камней стена очень старого дома. Торопливые волны травы, разорванные волны опавших листьев над обещающим холодом волн земли – и только вода под водой.
Резкость линий земли отнимает воздух у него самого, превращает его в пустоту, напоминая, что земля – порой луна. Линии земли – не линии на земле. Даже следы направлены землей и приняты ей. Она ведет, удваивая и утраивая волны борозд. Линии пальцев, которыми земля трогает небо. Нити ткани, которой она его одевает. Твердые реки ее медленного течения сквозь другие реки. Расплывающаяся тушь и царапина иглы. Склонами и дорогами, лентами и цепями. Бесконечная пряжа, петли звенящих греющих труб, завязывающиеся корни. Зерна комьев, ожидающие зерна растений. Разделенные ветками и оврагами. Слепящие, отталкивающие взгляд – и втягивающие его в себя. Ведущие будущий цвет. Но пока – черный и белый, проявляя, открываясь. Полосы дня и ночи. Даже если не прорастет ничего, кроме взгляда. Потому что и взгляд, и земля – не только тень. Линии земли обтекают дерево. И дом того, кто их провел. Острова, узлы, центры преломления, глаза. Так линии на срезе ствола обтекают уже взявшие начало внутри ветви, будущие дома птиц. Дома и ветки растут из линий, не касаясь их. Безнадежности нет, пока продолжает приходить видимое. Воображение – не бегство в то, чего нет, а способность быть более в том, что есть. Горечь и гордость. Железо и мел. Окаменевшие муравьи и пчелы гранита.
Люди идут по неглубокой белизне вереницей, тенями самих себя. Насколько земля менее ровная, более случайная. В следах и разломах, откликаясь, не выпрямляя, не пытаясь собрать свои вихри в один. Когда люди сливаются в стену, первыми исчезают головы. И скорее разделится разнообразием трещин стена дома или земля, чем стена людей. Текучесть трудна, но неподвижность ужасна. Постель смята и пуста, только старые огромные ключи, грач, завитки решетки. Брови и рот смотрящего на нее станут пятнами на обшарпанных досках и стенах.
Стена хочет показать свою твердость проступающей сквозь побелку темнотой. Под каплями теней. Размыто спешкой вдоль своих горизонталей-горизонтов. Все белее желтизна высохшей травы, все ярче живая тьма дерева над ней. Одежда непроницаема, поглощает каждый луч – вот где самая сильная тьма. Так блестит стена или отражающее стекло очков. Или темнота пустых окон брошенного дома – иней садится облаком вокруг них, разрастается зернами и шарами, но отсутствие глаже всего. И одежде, чтобы не умереть, - быть линией, ветром, дрожью на ветках.
Лицо выделено трещинами в пространстве. Собирает линии на себя, кольца дерева (и расходится ими, криком Мунка), к старости их очень много, рама им – ровная белизна простыни и подушки. Пока они не сомкнутся. Пролом в горизонте заколочен крест-накрест сигаретами, но под них можно подлезть. Гораздо сильнее заграждено стекло крестом краски, отпечатками соскальзывающих ладоней. Туман так плотен, что ломает ветки, но дерево высохло в крике и уже не проснется. Темнота – то, куда стекает кровь из всех ран. Спокойнее манекенов в высохшей траве, собаки, спящей в веревочном круге.
Ближе к ветке и проволоке, туда, где они – протяжение и перекрещенность. Одиночество не опустошение не удаленность. Становясь снаружи никем наконец кем-то внутри. Медленно отгибая бумагу, чтобы взгляд птицы встретился с городом на холмах.
Ветви стекают на лицо, но ладонь держится за ладонь у губ, ухо слышит ключицу, этим зернам еще не настала пора рассыпаться. Всякое счастье будет потеряно, но важнее то, что оно было найдено. Шар кошки оттеняет грань бетонного куба. Цепочки сидений качелей помнят спрыгнувших пляской.
Ничто не то же самое, если оно живет. Гладкостью дальнего поля, каменной раздробленностью близкой земли, из которой можно сложить башню. Поднимая камень над своим лицом. Чем меньше в домах окон, тем легче им взбираться по склону горы. Чем более человек закрыт, тем легче несется тяжесть мимо закрытых окон. Чем движение быстрее, тем мягче, расплываясь. Потому стул и жестче ладоней, а медленная морская звезда – самое твердое среди волн.
Кожа подробнее и точнее песка, потому что состоит из более малых зерен. Снежное поле груди скрыло ключицы, только тропинки волос, в которых тонет лицо, копоть тени под мягким холмом. Человек сутулится птицей. Так раскрывается окно сразу в две улицы-лестницы старого города, в полуденную замкнутость ставен. Так замыкает круг танца радость непроницаемо черного на непроницаемо белом.
В траве лежит очень много линий, в том числе и такие, что сейчас проведены на листе бумаги, только в траве их не найти. Но треугольников там нет, их придумали линии, став отдельными, на свободе. Когда дом отправляется в плавание, у него появляется лицо. Снегу идти из оконного стекла, лицу смотреть из ствола тополя. Прутья бликов на пленке, тени наоборот. Проволока ловит пятна. Воздух загораживает вытянутых птиц. Кошки живут в разрывах света.
ЧЕМА МАДОШ
Кофе – крепкая стальная пружина, бросающая в утро. А со дна чашки можно добраться до реки по трубе. Медленно расходятся дождевые круги консервных банок, их вода может и преломить луч-ложку. Но не все существующее дается в руки – говорит линия капель, линия тени. За блеском – печаль границ. Венгр в Испании. Режущий стальной яд сороконожки. Ложка собирается в каплю, но падает в ложку же. Книга, заложенная книгой, рождает книгу. Ключу никогда не дотянуться до скважины в его рукоятке. Дужка с застежками придаст камню вид кошелька, но никогда не откроет его. Тонким дырочкам в листе шифера не превратить его волну в занавеску. Фотографии тоже никогда не дотянуться до предмета во всей его ощутимости, она всегда остается меньше, ей остается только попробовать одновременно стать больше предмета. Есть еще живопись, но нарисованная чашка – скорее изображение мысли о взгляде. Большую часть своей речи, пятна и линии, она получила от художника. На фотографии предмет говорит сам, в своей случайности и связанности с другими. А фотография говорит предметами. Отстриженная прядь черных волос – след кисти японского каллиграфа. Заколка – египетский иероглиф-глаз. Или вытянувшаяся во всю длину капля в полете. Гладкость требует выступа, острое настолько тонко, что повисает в воздухе. Телефонная трубка прикреплена к делам как ручка к чемоданчику-атташе. Инь-ян теннисного мячика – принятый и отбитый удар, победа и поражение. В древесном распиле уже живет пламя, в скрученном корне – дым.
Лист дерева хочет побыть листом бумаги, собирая буквы. Решетке в асфальте надоели грязные потоки – она ждет легкой капли с высыхающей тарелки. Хлеб пытается остаться целым, отражая в ноже отрезаемую половину. Даже колючей проволоке хочется округлиться в кактус. Фотограф помогает. Лесенке не устоять самой – нужен костыль. Но помощь больше – предмету быть иным. Гладкой полоске на джемпере стать тропинкой в поле среди травы. Камню – округлой кроной дерева. Клетке шахмат – подняться, наконец, над доской. Помогает – взглядом. Больший сюрреализм – не перепутать реальность, а развернуть ее. Ложка, вешалка, иголка – ничего такого, чего нет под рукой у каждого. Если расстегнуть тьму, там окажется свет. Впрочем, предмет и есть свет, фотография только пользуется этим.
Пламя свечи и есть перо, легкостью и светящейся белизной. Но и лезвие серпа – перо, тонкостью и напряжением взмаха. Розой-блесной ловят девушку? Ловит девушка? Черешок – листа или яблока? Ноты – острые булавки звуков. Узел ленты – очки, разглядывающие подарок. У предмета есть свойства – твердость, блеск, форма. Есть история. Значит, все-таки есть более интересные и менее интересные предметы – как интересные и неинтересные люди. Иначе фотографу не надо было бы искать. Работать и взгляду, и предмету. Гора поднимается, потому что ее тянет к себе небо.
Говорить изображением. Связью предметов, образов, очертаний. Не только обращая внимание на связи, но и создавая новые. Не описание и даже не воссоздание – только дать себя увлечь. Если тень не соответствует предмету – кто из них прав? Лучше говорить не о правоте, а о свободе – и предмета, и тени. О прозрачном даре льда, магнитной арке книг. Зеркало между страниц лишь прерывает чтение. Можно и кольца ножниц запереть замком. Но много ли увидишь в глазок в обложке? Лучше носить в чемодане песчаные горы. Пересыпающееся время – хорошая подпорка для книг.
Кто может остановить происходящее? Если разрез проходит между половицами – он может пройти и сквозь хлеб. Трещина, начавшись на яйце, продолжается на поддерживающей его чашке. Ремешок часов – железная дорога к времени. Белые шашки – разное время дня против неразличимости часов ночи.
Знать назначение и историю предмета – чтобы почувствовать его далекий прыжок в сторону. Взгляд останавливает, вырезает, никто не видит всего сразу и бесконечно долго. Но взгляд ни убивает, ни продлевает жизнь замороженному – он находит, проявляет. А вещь живет дальше. И можно вглядываться в изображение, входя в него и продолжая дальше намеченное фотографом, потому что и оно – предмет среди других. И неважно, кого больше в этих словах – говорящего или фотографирующего – потому что есть фотографируемое, есть взгляды – параллельные, пересекающиеся, обходящие. Потому что речь отрывается от взгляда, предмета, голоса и тоже становится предметом.
Если поселить траву на подошвах туфель – можно будет где угодно ходить босиком по полю. Или можно свернуть поле, приделать ручку и носить его с собой. Если дорожка в саду может состоять из твердых плит, почему бы ей не стать из жидких луж? Разворачивая предмет, разворачивается жизнь. Только с тем, что найдём, и будем. Жар медленно поднимается по спичке. Если встреча ведёт дальше – она всегда улыбка. Но если перерезать ниточку дыма – упадет не только сигарета, но, скорее всего, и стол, на котором она лежит.
МАРИО ДЖАКОМЕЛЛИ
Чем более взгляд сфокусирован на ступне, тем менее определенно то, куда она наступает. Так и ходят по перистым облакам. Наклон земли, проваливающейся под облаком, таков, что даже горизонт расширяется в полосу, не успевая за ней. Только медной проволоке в небе это под силу. Но и ей не прорасти в небо – слишком пряма, для роста – перепутать себя, перепутать голос. Прямые ничего не делят, по обе их стороны одно и то же. Кривая может найти контур, который начнет жить среди. Нет ничего ровного, однородного. Ничего простого, все сложено, сложно, только ненадолго застыло, скоро рассыплется, и части захотят сложиться во что-то иное. Мы думаем, что именно вот эти пятна – человек, но почему так уверены, что они не желают собраться во что-то еще? Что человек не устал состоять из этих пятен? Снег помогает темноте расправить крылья. Трава помогает белизне выгнуться навстречу другой, той и не той.
Из теней кустарников вытекают еще более неопределенные, такие оставляют на волне капли, сорвавшиеся с ее гребня. Они разбиваются о склон, взъерошенный травинками и их тенями, неотличимыми друг от друга. А над ними – тень птицы, плотность полета. Если нырнет – пробьет насквозь. Тень – не удвоение настоящего. Она – след произошедшего и намерение будущего. Блеск, которым предмет проницает пространство (не светясь, лишь отражаясь) – тоже она. Нарисованная линия – тень того, кто держал кисть, он где-то в конце ее, но стоит поторопиться его увидеть, тень забрала у него много неподвижности, его неуравновешенная скорость теперь велика. Тень создана предметом, но и заслонена от взгляда им же. Тень, вырезанная тенью. Солнце никогда не видит теней. При взгляде с полета тень принимает на себя человеческий рост, а человек уходит в голову и лопатки. Только лежащий отправляет в полет все.
Лужа – задержанная тень. Пытается ли лодка сгладить воду или песок? Только на скрученности корней и земли возможна прямизна крыш и окон. Собранное – идет. Расходясь упрямством. Пространство – сложенная из больших и малых камней стена очень старого дома. Торопливые волны травы, разорванные волны опавших листьев над обещающим холодом волн земли – и только вода под водой.
Резкость линий земли отнимает воздух у него самого, превращает его в пустоту, напоминая, что земля – порой луна. Линии земли – не линии на земле. Даже следы направлены землей и приняты ей. Она ведет, удваивая и утраивая волны борозд. Линии пальцев, которыми земля трогает небо. Нити ткани, которой она его одевает. Твердые реки ее медленного течения сквозь другие реки. Расплывающаяся тушь и царапина иглы. Склонами и дорогами, лентами и цепями. Бесконечная пряжа, петли звенящих греющих труб, завязывающиеся корни. Зерна комьев, ожидающие зерна растений. Разделенные ветками и оврагами. Слепящие, отталкивающие взгляд – и втягивающие его в себя. Ведущие будущий цвет. Но пока – черный и белый, проявляя, открываясь. Полосы дня и ночи. Даже если не прорастет ничего, кроме взгляда. Потому что и взгляд, и земля – не только тень. Линии земли обтекают дерево. И дом того, кто их провел. Острова, узлы, центры преломления, глаза. Так линии на срезе ствола обтекают уже взявшие начало внутри ветви, будущие дома птиц. Дома и ветки растут из линий, не касаясь их. Безнадежности нет, пока продолжает приходить видимое. Воображение – не бегство в то, чего нет, а способность быть более в том, что есть. Горечь и гордость. Железо и мел. Окаменевшие муравьи и пчелы гранита.
Люди идут по неглубокой белизне вереницей, тенями самих себя. Насколько земля менее ровная, более случайная. В следах и разломах, откликаясь, не выпрямляя, не пытаясь собрать свои вихри в один. Когда люди сливаются в стену, первыми исчезают головы. И скорее разделится разнообразием трещин стена дома или земля, чем стена людей. Текучесть трудна, но неподвижность ужасна. Постель смята и пуста, только старые огромные ключи, грач, завитки решетки. Брови и рот смотрящего на нее станут пятнами на обшарпанных досках и стенах.
Стена хочет показать свою твердость проступающей сквозь побелку темнотой. Под каплями теней. Размыто спешкой вдоль своих горизонталей-горизонтов. Все белее желтизна высохшей травы, все ярче живая тьма дерева над ней. Одежда непроницаема, поглощает каждый луч – вот где самая сильная тьма. Так блестит стена или отражающее стекло очков. Или темнота пустых окон брошенного дома – иней садится облаком вокруг них, разрастается зернами и шарами, но отсутствие глаже всего. И одежде, чтобы не умереть, - быть линией, ветром, дрожью на ветках.
Лицо выделено трещинами в пространстве. Собирает линии на себя, кольца дерева (и расходится ими, криком Мунка), к старости их очень много, рама им – ровная белизна простыни и подушки. Пока они не сомкнутся. Пролом в горизонте заколочен крест-накрест сигаретами, но под них можно подлезть. Гораздо сильнее заграждено стекло крестом краски, отпечатками соскальзывающих ладоней. Туман так плотен, что ломает ветки, но дерево высохло в крике и уже не проснется. Темнота – то, куда стекает кровь из всех ран. Спокойнее манекенов в высохшей траве, собаки, спящей в веревочном круге.
Ближе к ветке и проволоке, туда, где они – протяжение и перекрещенность. Одиночество не опустошение не удаленность. Становясь снаружи никем наконец кем-то внутри. Медленно отгибая бумагу, чтобы взгляд птицы встретился с городом на холмах.
Ветви стекают на лицо, но ладонь держится за ладонь у губ, ухо слышит ключицу, этим зернам еще не настала пора рассыпаться. Всякое счастье будет потеряно, но важнее то, что оно было найдено. Шар кошки оттеняет грань бетонного куба. Цепочки сидений качелей помнят спрыгнувших пляской.
Ничто не то же самое, если оно живет. Гладкостью дальнего поля, каменной раздробленностью близкой земли, из которой можно сложить башню. Поднимая камень над своим лицом. Чем меньше в домах окон, тем легче им взбираться по склону горы. Чем более человек закрыт, тем легче несется тяжесть мимо закрытых окон. Чем движение быстрее, тем мягче, расплываясь. Потому стул и жестче ладоней, а медленная морская звезда – самое твердое среди волн.
Кожа подробнее и точнее песка, потому что состоит из более малых зерен. Снежное поле груди скрыло ключицы, только тропинки волос, в которых тонет лицо, копоть тени под мягким холмом. Человек сутулится птицей. Так раскрывается окно сразу в две улицы-лестницы старого города, в полуденную замкнутость ставен. Так замыкает круг танца радость непроницаемо черного на непроницаемо белом.
В траве лежит очень много линий, в том числе и такие, что сейчас проведены на листе бумаги, только в траве их не найти. Но треугольников там нет, их придумали линии, став отдельными, на свободе. Когда дом отправляется в плавание, у него появляется лицо. Снегу идти из оконного стекла, лицу смотреть из ствола тополя. Прутья бликов на пленке, тени наоборот. Проволока ловит пятна. Воздух загораживает вытянутых птиц. Кошки живут в разрывах света.
ЧЕМА МАДОШ
Кофе – крепкая стальная пружина, бросающая в утро. А со дна чашки можно добраться до реки по трубе. Медленно расходятся дождевые круги консервных банок, их вода может и преломить луч-ложку. Но не все существующее дается в руки – говорит линия капель, линия тени. За блеском – печаль границ. Венгр в Испании. Режущий стальной яд сороконожки. Ложка собирается в каплю, но падает в ложку же. Книга, заложенная книгой, рождает книгу. Ключу никогда не дотянуться до скважины в его рукоятке. Дужка с застежками придаст камню вид кошелька, но никогда не откроет его. Тонким дырочкам в листе шифера не превратить его волну в занавеску. Фотографии тоже никогда не дотянуться до предмета во всей его ощутимости, она всегда остается меньше, ей остается только попробовать одновременно стать больше предмета. Есть еще живопись, но нарисованная чашка – скорее изображение мысли о взгляде. Большую часть своей речи, пятна и линии, она получила от художника. На фотографии предмет говорит сам, в своей случайности и связанности с другими. А фотография говорит предметами. Отстриженная прядь черных волос – след кисти японского каллиграфа. Заколка – египетский иероглиф-глаз. Или вытянувшаяся во всю длину капля в полете. Гладкость требует выступа, острое настолько тонко, что повисает в воздухе. Телефонная трубка прикреплена к делам как ручка к чемоданчику-атташе. Инь-ян теннисного мячика – принятый и отбитый удар, победа и поражение. В древесном распиле уже живет пламя, в скрученном корне – дым.
Лист дерева хочет побыть листом бумаги, собирая буквы. Решетке в асфальте надоели грязные потоки – она ждет легкой капли с высыхающей тарелки. Хлеб пытается остаться целым, отражая в ноже отрезаемую половину. Даже колючей проволоке хочется округлиться в кактус. Фотограф помогает. Лесенке не устоять самой – нужен костыль. Но помощь больше – предмету быть иным. Гладкой полоске на джемпере стать тропинкой в поле среди травы. Камню – округлой кроной дерева. Клетке шахмат – подняться, наконец, над доской. Помогает – взглядом. Больший сюрреализм – не перепутать реальность, а развернуть ее. Ложка, вешалка, иголка – ничего такого, чего нет под рукой у каждого. Если расстегнуть тьму, там окажется свет. Впрочем, предмет и есть свет, фотография только пользуется этим.
Пламя свечи и есть перо, легкостью и светящейся белизной. Но и лезвие серпа – перо, тонкостью и напряжением взмаха. Розой-блесной ловят девушку? Ловит девушка? Черешок – листа или яблока? Ноты – острые булавки звуков. Узел ленты – очки, разглядывающие подарок. У предмета есть свойства – твердость, блеск, форма. Есть история. Значит, все-таки есть более интересные и менее интересные предметы – как интересные и неинтересные люди. Иначе фотографу не надо было бы искать. Работать и взгляду, и предмету. Гора поднимается, потому что ее тянет к себе небо.
Говорить изображением. Связью предметов, образов, очертаний. Не только обращая внимание на связи, но и создавая новые. Не описание и даже не воссоздание – только дать себя увлечь. Если тень не соответствует предмету – кто из них прав? Лучше говорить не о правоте, а о свободе – и предмета, и тени. О прозрачном даре льда, магнитной арке книг. Зеркало между страниц лишь прерывает чтение. Можно и кольца ножниц запереть замком. Но много ли увидишь в глазок в обложке? Лучше носить в чемодане песчаные горы. Пересыпающееся время – хорошая подпорка для книг.
Кто может остановить происходящее? Если разрез проходит между половицами – он может пройти и сквозь хлеб. Трещина, начавшись на яйце, продолжается на поддерживающей его чашке. Ремешок часов – железная дорога к времени. Белые шашки – разное время дня против неразличимости часов ночи.
Знать назначение и историю предмета – чтобы почувствовать его далекий прыжок в сторону. Взгляд останавливает, вырезает, никто не видит всего сразу и бесконечно долго. Но взгляд ни убивает, ни продлевает жизнь замороженному – он находит, проявляет. А вещь живет дальше. И можно вглядываться в изображение, входя в него и продолжая дальше намеченное фотографом, потому что и оно – предмет среди других. И неважно, кого больше в этих словах – говорящего или фотографирующего – потому что есть фотографируемое, есть взгляды – параллельные, пересекающиеся, обходящие. Потому что речь отрывается от взгляда, предмета, голоса и тоже становится предметом.
Если поселить траву на подошвах туфель – можно будет где угодно ходить босиком по полю. Или можно свернуть поле, приделать ручку и носить его с собой. Если дорожка в саду может состоять из твердых плит, почему бы ей не стать из жидких луж? Разворачивая предмет, разворачивается жизнь. Только с тем, что найдём, и будем. Жар медленно поднимается по спичке. Если встреча ведёт дальше – она всегда улыбка. Но если перерезать ниточку дыма – упадет не только сигарета, но, скорее всего, и стол, на котором она лежит.