Тамерлан Тадтаев / ЛОВУШКА
Об авторе: ТАМЕРЛАН ТАДТАЕВ
Родился в Цхинвале. Окончил Душанбинское художественное училище имени Олимова. Служил в рядах Вооруженных Сил СССР. Участник грузино- осетинских войн 1991-1992 гг., 2004 г. Награжден медалью «Защитник Отечества». Принимал участие в организации таможенной службы Республики Южная Осетия. Также был участником сопротивления 8-10 августа 2008 г. Начал писать в 2006 г. Публиковался в журналах «Дарьял», «Вайнах», «Дружба народов», «Нева», «Ковчег», «Бельские просторы», «Сибирские огни», «Юность», газетах «Литературная Россия», «Независимая газета», альманахе «Искусство войны», на интернет-сайтах. Участник форумов молодых кавказских писателей и молодых писателей России в 2008, 2009 годах. Лауреат «Русской премии» 2008 года. Стипендиат СЭИП. Премирован журналом «Нева» за лучшую публикацию 2008 г. Член Союза писателей Москвы. Автор четырех книг: «Сын», «Отступник», «Судный день» и «Полиэтиленовый город». «Иди сюда, парень!» Награжден золотым почетным знаком «Общественное признание». Живет в Цхинвале. Учился в Москве во ВГИКе на сценарном факультете. Автор сценария игровых короткометражных фильмов: "Суадон" — участник 68-го Канского кинофестиваля в разделе Short Film Corner, "Горячее молоко".
КРЫСЫ, ИЛИ КАК Я ПОКУПАЛ МАШИНУ
Утро было ясное, весеннее, в саду, перепархивая с ветки на ветку, чирикали какие-то чудовища, а жгучие щупальца лохматого солнца пробрались в комнату через приоткрытую створку окна и, сделав трепанацию черепа, стали копошится в моих воспалённых от похмелья мозгах. Не в силах терпеть адскую боль, я попросил своего младшего брата Андрея принести ведро. Он вскочил с дивана и молча исполнил мою просьбу. Я прохрипел «спасибо», но он зашипел на меня и вылетел вон из комнаты. Я тоже озверел: «Да пошёл ты!» - крикнул я ему вслед и, приблизив свою голову к посуде, засунул пальцы в рот. После прочистки желудка мне стало гораздо легче, и я подумал, что зря обидел брата и надо будет как-то задобрить его. Куплю-ка сегодня машину, покатаемся вместе, и он перестанет на меня дуться. Может, и с тёлками повезёт. Девушки у нас предпочитают таможенников, думают, что у нас денег куры не клюют, и они недалеки от истины: месяц назад я вернулся со смены с пятью тысячами баксов в кармане. Правда, потом меня вышвырнули из таможни без всякого выходного пособия и взяли на моё место какого-то подонка. Зато в заначке у меня целых десять штук зеленью. И никто, даже родной брат, не знает об этом.
А вдруг он все-таки пронюхал про тайник и спёр деньги? Я вскочил с постели, бросился к пылесосу и вытащил из прогрызенного крысами шланга свёрнутые в трубочку стодолларовые купюры. При виде денег я немного успокоился и, плюнув на дрожащие пальцы, отсчитал пять тысяч на машину. Остальные решил спрятать подальше от крыс. Я окинул взглядом комнату, но не нашёл такого места, куда бы не смогла пробраться крыса. Жаль, кота не завёл, он бы давно разогнал всю эту сволочь. Но кто ему будет покупать этот чёртов китикет? Придётся, видно, самому сидеть дома и стеречь свои денежки. Но когда-нибудь мне все-таки придётся сделать вылазку в город, и тогда крысы возьмутся за моё бабло, или воры залезут или грабители. Оказывается, быть богатым непросто. Чёрт, куда же всё-таки спрятать свой капитал?
Я подошёл к вешалке, на которой вместе с моей уже ненужной формой таможенника висела охотничья двустволка 12-го калибра. Тут меня и осенило. Недолго думая, я скрутил оставшиеся пять тысяч в две трубочки и засунул их в стволы ружья. Сюда эти твари точно не доберутся, подумал я, гордый своей сообразительностью. Даже подлецу вору и тому не придёт в голову искать деньги в дуле. Я быстренько оделся, вытащил пистолет из-под подушки, попугал в зеркале своё отражение, сунул пушку под брючный ремень и надел дорогую рубашку навыпуск. Потом выпил минералки, вышел на улицу и направился к стоянке такси возле церкви. Там у меня был свой извозчик, армянин Ибрашка, который при виде меня улыбнулся и спросил:
– Куда, дорогой?
– На базар в ТЭК, – сказал я и, открыв дверцу, сел на переднее сиденье.
Ибрашка завёл свою тарахтелку, и мы поехали. Минут через десять мы были на базаре, где торговали подержанными автомобилями. Я вылез из такси, дав прежде щедро на чай Ибрашке, и он довольный укатил обратно в город.
Я оглядел рынок: «Мерседес» мне показался слишком вульгарным, «БМВ» тоже не хотелось покупать. И тут я заметил зелёный «Фольксваген-гольф». То что надо, подумал я, и подошёл поближе. Из него выскочил пузатый грузин в бейсболке и стал расхваливать свою тачку. Я дал ему выговорится, потом спросил:
– Сколько?
– Пять тысяч долларов, – ответил он гордо. – Не машина, а мечта, генацвале, – грузин поцеловал кончики своих пальцев.
– Хорошо, мне нравится.
– И ты не будешь торговаться? - удивился он.
– Если сбавишь...
– Ни копейки не сбавлю.
– Три тысячи.
– По рукам, – обрадовался он, но тут мне пришла в голову мысль, что не худо бы машинку и брату показать: что скажет, вдруг ему не понравится тачка? Только эта мысль шевельнулась в моих опроставшихся от похмелья мозгах, как продавец, хитрая бестия, предложил мне покататься и самому оценить, какое чудо он отдаёт за гроши, ни за что бы не продал тачку, но обстоятельства, мол, вынуждают.
Мы сели в «Фольксваген», поехали, и мне показалось, что под капотом ржёт лошадь.
– А что с мотором? – спросил я спрятавшегося под кепкой грузина. –Ничего особенного, – ответил он, выруливая в сторону моего района. – Я недавно сделал капремонт, скоро пройдёт.
– То есть вы тоже слышите, как ржёт лошадь?
– Скорей так воет собака.
– Э, – говорю, – собаки так не воют, и вообще, откуда ты знаешь, где я живу?
– Бичо, я не знаю, где ты живёшь, просто тут дорога получше!
– Отлично, тогда остановись возле вон тех зелёных ворот, сейчас брату тоже скажу.
Владелец тормознул возле нашей хаты, и я, радостный, выпрыгнул из машины и бросился домой. Андрей сидел на диване, читал погрызенную крысами книжку и даже не посмотрел в мою сторону. Я упал перед ним на колени и попросил прощения.
– Пошёл на х.., – сказал он без злобы.
– Пойду, только сначала прости!
– Ладно, живи.
Я встал и торжественно объявил:
– Братишка родной, хочу тебя обрадовать. - Андрей насторожился. - Я купил машину, пойдём, и ты сам зацени тачку.
Брат пристально посмотрел на меня и спросил:
– А в багажнике есть гроб?
– Гроб, зачем гроб?
– Ты напьёшься, сядешь за руль бухой и разобьёшься. А так как в багажнике будет гроб, тебя сразу же упакуют в него и отнесут на кладбище. Понял?
– Я хотел порадовать тебя.
– Пшёл на х... и не забудь по дороге купить гроб!
Печальный, я вышел на улицу и сел в «Фольксваген».
– Ну что? - тревожно спросил владелец тачки. - Покупаешь?
– Нет.
– Бичо, так нельзя! – встрепенулся грузин под кепкой. – Хорошо, я отдам тебе машину за две тысячи!
– Нет, извини.
– А за тысячу пятьсот?
– Нет, друг.
– И за тысячу не возьмёшь?
– Прости, генацвале.
– Слушай, родной, я тебе оставлю машину просто так, буду заезжать к тебе только по праздникам, и как только у тебя появится возможность, дашь мне пятьсот долларов, и мы квиты.
Вдруг из дома донёсся шум, в следующую секунду я услышал крик Андрея «крыса!» и выстрелы дуплетом...
Из книги "Иди сюда, парень”, изд-во "Новое литературное обозрение”, 2017
ЛОВУШКА
В нашем городе, пожалуй, не найдётся человека, который не знал бы Парчи. Не люблю пафоса, но, говоря об этом человеке, нельзя удержаться от восклицательного знака! Не знаю, есть ли у него враги, но даже если они существуют, никто из них не станет отрицать, что Парчи храбр и отважен, а от себя добавлю, что им восхищались такие ребята, как Хубул, Парпат и чеченец Басаев. Другой на месте Парчи загордился бы и у него началась бы звездная болезнь, но он не такой. Парчи искренен, добр, и к нему можно запросто обратиться за советом и помощью. И он, если понадобится, снимет с себя последнюю рубашку и отдаст. Я очень люблю и уважаю Парчи, горжусь и дорожу дружбой с ним.
В позапрошлом году он жестоко заболел, и цхинвальские ветераны ужасно за него переживали. Я и Коба приехали к Парчи в тубдиспансер под Владикавказом, и по старой привычке я хотел обнять его, но он не позволил, попросил нас держаться от него подальше, дескать, заразен. Тогда только я заметил, как он осунулся и похудел. Поговорив с ним ещё немного, мы с Кобой сели в машину и поехали обратно в город, и по дороге никто из нас не проронил ни слова. Всё было ясно и так. Однако могучий организм Парчи поборол хворь, и сейчас он по-прежнему бодр, пьян и весел. И всё же, когда приезжаю в Цхинвал и не вижу Парчи поблизости, я осторожно начинаю расспрашивать друзей о его здоровье. Да всё с ним нормально, смеются ребята, опять, наверное, где-то бухает. Мне приятно слышать, что он в добром здравии, и при встрече с ним прошу разрешить написать про него хотя бы небольшой рассказ, но он не позволяет. Не знаю, в чём тут дело, чрезмерная скромность героя или здесь кроется что-то другое, но я устал молчать и хочу рассказать одну историю...
Как-то во время сильного боя в местечке Мамисантубан я перебегал огород и зацепился одеждой за ржавую, залатанную колючей проволокой изгородь и застрял. Я успел перебросить через ограду свою винтовку, а сам задёргался,пытаясь вырваться, и чем больше делал движений, тем сильней нанизывался на острые, словно крючки, края забора. До войны за горсть черешни из чужого сада можно было схлопотать заряд соли в зад, а теперь на кону висела самая вкусная и сладкая ягода ‒ моя собственная жизнь. И костлявые руки, щёлкая как кастаньеты, тянулись к ней, чтобы сорвать. Я невольно играл роль пугала в огороде ‒ был виден отовсюду, и вражеские стрелки били по мне, но почему-то не попадали. Наверное, ждали смельчака, который бросится спасать, чтоб убить и его, а пока делали вид, будто плохо стреляют, ‒ одним словом, шалили. От огня противника наши укрылись за каменной стеной разрушенного дома между мной и врагами. Мои товарищи были совсем близко, в каких-то десяти шагах от меня, если не меньше. Онемев от ужаса, я умолял взглядом помочь, но они опускали глаза или отворачивались.
А рядом цвела черешня, и день был чудесный, солнечный, и вечером я должен был встретится со своей девушкой, и потому с утра я оделся во все новое и клёвое. Я ведь всю зиму мечтал о весне и свиданиях с милой на лоне природы. И вот пришёл апрель, самый желанный месяц в году, но вместо медоносных пчёл возле меня жужжали смертоносные пули. Я ещё немного подёргался, но, поняв, что конец неминуем, уже смотрел на своих товарищей с нескрываемой ненавистью. Пошарив языком во рту, я пытался наскрести слюну для презрительного плевка в их сторону, но внутри все пересохло. Заскулив от бессилия, я зажмурился и стал читать про себя молитвы, какие только знал.
Вдруг рядом послышалось чьё-то тяжёлое дыхание, я открыл глаза, и увидел перед собой бородатое лицо Парчи. Он схватил меня своими сильными руками, выдернул из колючек и перекинул через сетку забора, на котором остались моя новая ветровка и немного мяса с ладоней и запястья. Я упал и, вскочив, подбежал к дому, за которым прятались наши. Подобрав винтовку, я облизал раны, оглянулся и увидел, что мой спаситель сам угодил в ловушку ‒ застрял в колючей изгороди. Огонь со стороны противника усилился, потому что враг, заметив, какой крупный зверь попал в капкан, торопился его уничтожить. Я уже думал кинуться ему на подмогу, но он, заметив моё движение, замахал рукой: дескать, не надо, и немного погодя, рванул в нашу сторону. Оказавшись возле нас, Парчи вынул из кармашка разгрузочного жилета гранату, с удивлением повертел её перед носом, покачал головой и швырнул лимонку далеко вперёд. Мы невольно замерли в ожидании взрыва, однако ничего не произошло.
‒ Странно, ‒ сказал Парчи. ‒ Когда я вытащил Таме, сам зацепился кольцом гранаты о проволоку, и оно повисло на заборе, потом ‒ бац ‒ щелчок. Ну думаю, всё, приехал, но лимонка не взорвалась, только запал бабахнул.
‒ Ни фига себе, ‒ протянул Виталик Гаджиты. ‒ А ты уверен, что граната не учебная?
Парчи поморщился:
‒ Да нет, она была настоящая, по крайней мере до тех пор, пока я не выковырял из неё тротил и зарядил пластитом.
Враги всё никак не могли успокоиться и пальнули в забор-ловушку из гранатомёта, на котором висела моя исклёванная пулями ветровка, и молодая, в белой фате черешня завалилась набок.
‒ Рябой мне дал гранату с таким же пластитом, ‒ засмеялся Людвиг по кличке Крамор, у него был шрам во всю щеку, и потому казалось, что он всё время улыбается. Он подобрал с земли гвоздь и, отвинтив запал гранаты, всунул гвоздь в горло лимонки, ковырнул немного похожей на пластилин начинки, помял пальцами, потом обнюхал и покачал головой:
‒ Этой фигнёй заклеивают щели окон зимой, ‒ и он взглянул на Рябого. Тот развёл руками:
‒ Пластит принёс Таме.
И вся эта доблестная рать уставилась на меня.
Я уже немного пришёл в себя и стал объяснять:
‒ Эту хрень мне продал в сапёрной части солдат, до этого я купил у него гранаты и они прекрасно взрывались, поэтому я поверил ему на слово. И вообще, я видел пластит только по телевизору и то не по цветному.
Крамор, не переставая улыбаться, заметил:
‒ Теперь вы квиты ребята.
А я подумал, что не будь Парчи, моим родным пришлось бы ехать за гробом во Владикавказ, потому что наши гробовщики взвинтили цены до небес. И зимой какой-то шутник закинул в печную трубу цеха лимонку, и она, скатившись вниз, взорвалась в печке, и мастера гробовых дел сами сыграли в ящик.
НЕТ ЛИ В САМОЛЁТЕ ДОКТОРА?
Во Внуково после всех этих процедур с раздеванием и одеванием, пищалками и прочей предполётной суетой я наконец-то взобрался по трапу на борт воздушного корабля, не без труда отыскал своё место, сел, пристегнулся и сказал привет сидящей возле меня молодой симпатичной женщине лет тридцати. Но та даже не взглянула на меня и продолжала с кем-то ругаться по телефону. С ней была маленькая девочка, по-видимому, дочь, ерзавшая на кресле возле иллюминатора. Я тоже немного покопался в своем смартфоне, посмотрел в интернете, не разбился ли где самолёт, слава богу, нет, написал знакомым эсэмэски, посчитал пульс и стал ждать полёта.
Самолёт разогнался и с диким воем начал набирать скорость, я же, обливаясь потом, вцепился в подлокотники и стал про себя читать молитву. Я умолял Господа простить мне грехи и благополучно посадить самолёт в аэропорту Владикавказа, куда, собственно, и летел. Но, видно, шум моторов заглушил мою мольбу, и вместо длани господней я оказался в лапах у страха. Он тут же схватил меня за уши и потянул к себе, чтоб поцеловать. Пристегнутый, я задергался на своем кресле как на электрическом стуле, пытаясь увернуться от рокового лобзания с разрядом тока в 2700 вольт. Первую атаку страха я отбил, но он не унимался, и мне пришлось закрыть лицо руками. Самолёт между тем оторвался от земли и с жутким рёвом медленно поднимался в небо. Иногда он проваливался в воздушные ямы, и сердце из груди также падало в пятки, и мне приходилось массировать ногу, чтобы вернуть орган на место. Минуты, будто чёрные тучи, тяжело, нехотя проплывали одна за другой, а я, уткнувшись лицом в ладони, пытался отогнать свой страх. Но он не уходил и нашёптывал, что самолёт сейчас переломится пополам, баки взорвутся, и пассажиры все сгорят ещё в воздухе. Врешь, сказал я также шёпотом, я уже много раз летал, и каждый раз ты пугаешь меня, пытаешься довести до инфаркта, однако я все ещё живой, а теперь дуй отсюда. Тут я вспомнил, как отводить эту напасть, и, мысленно соорудив фигу, сунул ее в мерзкую пасть мучившего меня страха, и он, испугавшись, как чёрт креста, исчез. Я немного успокоился и, отклеив ладони от лица, повращал головой и заметил ту самую девочку. Ей видно надоело сидеть одной возле иллюминатора и она приползла к своей мамочке. Малышка смотрела на меня широко открытыми глазами, и мне захотелось угостить её конфетой. У меня как раз в кармане было несколько штук. Я вытащил конфету, но под обёрткой вместо твёрдого брусочка оказалась коричневая кашица. Мне тут же представилось, как девочка вытирает измазанную в шоколаде мордочку о белую блузку своей мамочки. Кстати, её маман была форменная психопатка, я уже слышал, как она орала по телефону на своего мужа, а может, любовника, поди угадай. Извини, деточка, но с твоей родительницей лучше не связываться, такая дамочка за испорченную блузку, чего доброго, укусит или забодает, вижу, у неё рожки пробились из-под волос. Покорно благодарю, пожалуй, я сам съем конфеточку. Я довольно мрачно сказал малышке «ути-пути» и с наслаждением принялся слизывать шоколад с фантика. Девчонка захныкала, а её стервозная мамаша пыталась испепелить меня взглядом, но после того, как я справился со своим страхом, убить меня было практически невозможно. Я заткнул наушниками уши, включил музыку, закрыл глаза и давай наслаждаться. Самолёт летел ровно, поводов для беспокойства не было, и все же я почувствовал какое-то движение в салоне. Открыв глаза, я оглянулся и увидел суетящихся позади себя пассажиров. Ну вот, падаем, подумал я, но страха во мне, как это ни странно, уже не было, скорее любопытство. Я отстегнулся от кресла, вытащил наушники, встал и увидел прямо перед собой посиневшее лицо какого-то молодого человека. Люди суетились возле этой страшной маски смерти, и она то исчезала за головами пассажиров, как поплавок в воде, то вновь показывалась, с каждым разом становясь темней. Хорошенькая стюардесса металась по узкому проходу, а за ней, как петух за курицей, гонялся молодой стюард, они что-то искали, должно быть, аптечку, ничего не нашли и с пустыми руками пробивались к парню с уже почерневшим лицом. Командир корабля по громкой связи спросил, есть ли среди пассажиров медики. Есть, раздалось откуда-то с первых рядов, я взглянул туда и увидел своего друга Славика, цхинвальского лор-врача. Одно время он лечил меня от хронического ларингита, и, как ни странно, горло перестало болеть. Помню, я даже хотел отблагодарить и пытался сунуть в карман его белого халата зелёную банкноту. Однако он поймал меня за руку и отказался взять магарыч. Славик, седой коршун, вскочил со своего места, налетел на толпу и исчез в ней. Ложку давайте, крикнул док, скорей, пока он не проглотил язык! Но, увы, столовые приборы на борту самолёта были пластмассовые. Славик вынырнул из свалки, чтоб отдышаться, заметил меня, мы улыбнулись друг другу, покивали, дескать, как брат, да сам видишь как — спасаю опять, без меня тут никак. Тут кто-то передал Славику длинный дверной ключ, и он, обмотав сей металлический предмет носовым платком, вставил его парню в рот, как в замочную скважину, и аккуратно, чтоб не сломать, разжал зубы. Подошёл один из экипажа и, заслонив действо широкой спиной, попросил всех сесть на свои места, сказав, что самолёт идёт на посадку. Славик, тяжело дыша, отдал ключ хозяину и с чувством выполненного долга пошёл вперед на своё место. Мы перекинулись парой слов.
— Жить-то будет? — спросил я.
— А куда он денется с подводной лодки? — подмигнув, улыбнулся он.
— Это уж точно.
Молодого человека уложили на пол, он уже дышал с просветлённым лицом, пассажиры тоже все расселись по своим местам, только хорошенькая стюардесса оставалась возле спасённого парня вплоть до посадки и ушла, когда на борту появились врачи скорой помощи.
Сойдя с трапа, я обнялся со Славиком и пообещал, что обязательно напишу про него рассказ, но он начал отнекиваться, типа ну что тут такого, это же все-таки моя профессия спасать людей, опять же клятва Гиппократа и т.д.
— Ладно, — говорю, — ну дай хотя бы сфотографирую тебя.
— Ну давай, — сказал он нехотя. Я навёл на него свой смартфон и сделал несколько снимков.
ИДТИ ИЛИ НЕ ИДТИ
Двое суток мы добирались до села Дменис, и всё время лил дождь вперемежку со снегом и градом. Но отряд наш, нагруженный боеприпасами, следовал цепью за проводником в бурой плащ-палатке. Он был ровесник моей бабушки, но пёр словно мустанг. Сам я брёл в хвосте и от души желал проводнику сорваться в пропасть. Ведь сдохни он, мы, не зная дороги в горах, вернулись бы обратно, домой, в Цхинвал. Впрочем, ехавший за нами на красном гусеничном тракторе Парпат нашёл бы нового следопыта, более молодого и резвого. И тогда бы я точно отстал и потерялся бы в облаках, как ежик в мультяшке. Но колючая тварь заблудилась в поле, а тут шаг в сторону ‒ и ты летишь с обрыва без парашюта.
Я-то думал, мы на машине доедем до места, и как дурак влез в чёртов трёхосный КамАЗ. И всю дорогу ощущал себя крутым парнем с большими яйцами. Я очень надеялся, что обратно мы вернёмся на этом же вездеходе и дома нас будут встречать как героев-освободителей. Тряска меня убаюкала, и в полусне я представлял себя идущим по весенней улице, нагруженным трофейными автоматами. Нет, пусть лучше со мной будет заложник, который будет нести оружие, хотя на кой чёрт он мне сдался? Потом корми его, пои, и мать будет мозг выносить, да пошёл он на хрен. Так-то лучше. Ну вот шагаю я, значит, по улице один, без вонючего пленника, а соседи все прячутся, потому что никто не выдерживает моего сурового, жесткого взгляда воина, зато спину приятно щекочет шёпот: смотрите-ка, Таме вернулся из Дмениса, он там убил кучу врагов и спас от смерти самого Парпата! А я даже не оборачиваюсь и пру дальше, купаясь в лучах славы. И тут, чёрт подери, я останавливаюсь перед большим кирпичным домом Беллы, и она вылетает из ворот, моя прекрасная леди, и вешается мне на шею. Мы целуемся и идём к её отцу, отставному генералу Таракану. Раньше он ни за что бы не отдал за меня свою единственную дочь и наследницу. Но теперь совсем другое дело, и Таракан, вздохнув, нет, уж лучше пусть улыбается и благословляет нас, дарит нам квартиру во Владикавказе, набитую классной мебелью, и новенький «Мерседес-Бенц»…
КамАЗ остановился, и водитель, открыв с грохотом задний борт кузова, произнёс:
‒ Дальше придётся идти пешком.
‒ Почему? ‒ спросил кто-то потерянным голосом. ‒ Это же трёхосный КамАЗ, на таких, говорят, на Эверест поднимались.
‒ Про Эверест ничего не знаю, но на таком склоне машина сломается через сто метров.
Парпат выслушал шофера, но вместо того, чтобы надрать ему задницу, построил нас и сказал:
‒ Не получилось на машине, ну да ничего, пойдём в Дменис пешком. Вы все знаете, как там туго приходится нашим братьям, они сражаются отважно, но у них кончаются боеприпасы, а враг сжимает кольцо окружения. В селе много женщин, стариков и детей, и надо вывести их оттуда. Короче, это очень благородное дело! А теперь каждый берёт по ящику патронов и в путь за нашим уважаемым проводником!
Не знаю, чем я досадил Парпату: он повесил на моё больное плечо тяжёлую переносную радиостанцию с длинной, достающей до набитого тучами неба антенной. Может, он разозлился на меня из-за неуместной реплики про Эверест?
Но, как говорится, мир не без добрых людей, и Коста Шыхуырбаты, заметив, как меня выворачивает на подъёме, вызвался нести мою радиостанцию. А Кола Афганец вырвал из моих рук ящик с патронами, отбросил в сторону и сказал:
‒ Подберём его на обратном пути.
‒ А если Парпат спросит, где патроны? ‒ возразил я, вытирая с губ остатки блевотины.
‒ А тебе не насрать? Мы тут под дождём мокнем, а он на тракторе едет. Ну как, можешь идти?
‒ Попробую. Спасибо тебе, Кола!
‒ Поблагодаришь, когда вернёмся домой.
К вечеру ноги перестали слушаться, и я сел в грязь в надежде, что скоро появится Парпат на тракторе и подберёт меня. Но рев трактора стал уходить куда-то в сторону, пока совсем не стих. Наверное, поехали другой дорогой. Дикий, животный страх овладел мною: отряд уже не догнать, а это значит мучительная смерть, потому что по этой дороге никто не ходит, да ещё ранней весной. Впрочем, я мог подстрелить какую-нибудь дичь из своего Туг-Хъаласа (кровавая глотка), так я любовно назвал свой карабин. А что потом? Я стал кричать, потом заплакал, собираясь покончить с собой, как вдруг услышал шаги, и вскоре передо мной появился Эрик Кабулов. Он сказал, что всё хорошо, тут недалеко осетинское село и мы всем отрядом заночуем там. Я пытался встать, но плюхался обратно, в тёплую лужу под собой. Тогда Эрик просунул свою светлую курчавую голову под мою мокрую вонючую мышку, поднял и потащил на себе.
Утром следующего дня жители села позвали нас в хажар (дом, где устраиваются празднества, поминки в непогожий день). Там уже был накрыт стол, и голодные парни набросились на пироги и горячее варёное мясо. Сам я едва притронулся к еде, так плохо себя чувствовал, и под столом массировал ноги, пока какой-то остряк не догадался спросить, не мастурбирую ли я.
После завтрака Парпат построил нас возле хажара и попросил какого-то мальчишку принести тетрадь и ручку, тот мигом исполнил его просьбу. Командир прошёлся взглядом по отряду, остановился на мне и сказал:
‒ Таме, возьми-ка тетрадь и ручку и запиши имена и фамилии всех, кто в отряде.
Я все ещё массировал ноги, слегка даже пританцовывал, и так как приказ командира сбил меня с ритма, недовольно промямлил:
‒ А почему я? У меня ужасный почерк, сам черт его не разберёт…
‒ Ты даже не спорь, потому что будешь писать, хочешь ты того или нет.
Я взял тетрадь и ручку, подошёл к бородатому Парчи, остановился напротив него и попросил дать автограф.
‒ Санакоев Алан Черменович, ‒ сказал Парчи своим густым голосом.
После него я записал Саксафа, Заура Гуычмазты, Колу Дзигойты, Эрика Кабулова, Пучу, Тото Дыгуызты, Аца Кабысты, Косту Шыхуырбаты, Славика Кабысты, Борика Плиты, Мориса Санакоева, Красавчика, Вячеслава Чугуйты, Мельса Кошты... Последним внёс в список самого Парпата, он был двадцать девятым по счёту: Джиоев Алан Сократович.
В обед мы выступили из гостеприимного осетинского села и глубокой ночью, сопровождаемые дождём, достигли села Сарабук. Дома здесь больше напоминали склепы, и жизни в них было не больше чем на кладбище, куда мы вошли и остановились. Ниже под нами пролегала Ередская трасса (Еред ‒ грузинское село, жители которого отличались особой жестокостью по отношению к пленным осетинам и заложникам), за ней Малая Лиахва, а на другом берегу реки виднелись редкие огни большого села Дменис. Парпат спросил проводника, как далеко отсюда мост.
‒ Он как раз напротив, ‒ сказал проводник. ‒ Но надо быть поосторожней, ведь Еред рядом, может, суки уже прознали про то, что мы идём на помощь, и ждут нас в засаде.
Мокрый, как утопленник, я сел у могильной плиты и решил заглушить свои страдания колёсами. Закинув в рот пять таблеток реланиума, я сложил ладони лодочкой, дождался, пока она не наполнится небесной субстанцией, и запил лекарство.
‒ Тогда разделимся на две части, ‒ произнёс Парпат подумав. ‒ Мы первыми пройдём мост, остальные будут прикрывать нас отсюда, с кладбища. Если всё будет хорошо, я сообщу по рации, и вы сразу же сделаете марш-бросок через мост.
‒ Рация прослушивается, ‒ возразил Заур Гучмазты.
‒ Верно, но мы их обманем, ‒ Парпат перешёл на шёпот. ‒ Если я скажу вам «идите», значит, вы сидите здесь тихо как покойники, но если скажу «стойте», бегите к мосту так, будто за вами черти гонятся. Все меня поняли? Таме, у тебя с рацией всё в порядке?
‒ Вроде да.
‒ Что это с тобой, заснул?
‒ Да нет, просто слюна во рту вязкая.
‒ Заур, последи за ним, по-моему, он наглотался колёс.
‒ Устал он, я вот тоже валюсь с ног, мы же не на тракторе ехали.
Парпат как будто не заметил подкола, отобрал людей, но прежде чем свалить, предупредил:
‒ Мы пойдем тихо, и что бы ни случилось, без моего особого приказа никто не стреляет, даже нечаянно. Пусть потом никто не говорит, что я вас не предупредил!
После этих слов он с половиной отряда тихонько стал спускаться вниз, к трассе. Тяжёлым немигающим взглядом я смотрел вслед уходящим, до тех пор пока они не исчезли в пасти мрака. Оставшиеся рассыпались по кладбищу и спрятались за могильными плитами. И время поползло по чёрному мрамору тишины медленно и мокро, точно улитка. Я уже стал засыпать, но проснулся от рёва мотора. Со стороны Ереда примчалась легковушка, она развернулась прямо под нами и, осветив погост фарами, остановилась. Теперь я видел, что это была красная «шестёрка» с торчащими из окон стволами пулемётов. Из машины кричали:
‒ Осебо ткуени бози дед шевеци! Ткуени чиши мофтхъан! (Осетины, мать вашу, кровь вашу!)
Они ещё ругались минут пять, потом, видно, у ребят иссяк словарный запас, и тогда заговорили пулемёты, и по плите, за которой я прятался, застучали пули. У меня руки чесались, так хотелось пальнуть по машине из Кровавой Глотки, но, вспомнив приказ Парпата, я заскулил от бессилия.
Наши не отвечали, полагаю, тоже боялись ослушаться командира, ведь уничтожить стреляющих по нам ублюдков ничего не стоило. Никакого абсолютно риска ‒ палить в светящуюся огнями машину из винтовок, автоматов, пулеметов и гранатомётов. Да мы бы разнесли эту «шестёрку» к чертям собачьим, мокрого места от неё не оставили бы. Я устроился поудобнее за памятником и стал размышлять: грузины в точности знали, где мы находимся и открыто, ничего не боясь, палили по нам. Значит, нас кто-то предал, и этот кто-то был в отряде, раз сообщил врагам и про строжайший приказ Парпата не стрелять. Иначе грузины так легкомысленно не подставлялись бы. Но кто эта крыса и как его вычислить?
Когда умолкли пулемёты, «шестёрка» взревела, забуксовав, сорвалась с места и, визжа колёсами, помчалась, но потом резко затормозила и коснулась носом асфальта. Из машины выскочил какой-то хер и швырнул в нашу сторону гранату, и в этот миг мне захотелось очутиться в гробу лежащего подо мной покойника. После взрыва «шестёрка» умчалась обратно в Эред, а ребята стали кликать друг друга, спрашивать, не ранен ли кто. Выяснилось, что все живы-здоровы, и тогда по кладбищу прошёлся ропот возмущения. Особенно неистовствовал парень в толстенной каске, именуемой бывалыми сферой. Дурным голосом он кричал, что Парпату хана, поминал его мать нехорошими словами и грозился при встрече перегрызть горло командиру. И все, кто был на кладбище, кроме покойников, поддержали парня в сфере, а тому, видно, только этого и надо было. Он подбежал к памятнику, за которым я прятался, схватил рацию и стал вызывать командира:
‒ Где Парпат, дайте мне его! Приём!
В ответ шипели помехи, и парень в ярости готов был проглотить всю радиостанцию вместе с причиндалами. Наконец шипение прервалось спокойным голосом Парпата:
‒ Кто ты и что тебе нужно?
Парень в сфере, услышав глас командира, осёкся, даже стал заикаться, но, когда обрёл дар речи, я поразился его голосу, до того он изменился. Мне даже показалось, что под толстенной каской прячется гейша, готовая исполнить любое желание своего господина:
‒ Алан Сократович, я просто хотел узнать, как вы добрались. Хи-хи...
‒ Всё окей.
‒ А мы вот сидим на кладбище тише покойничков, уже и к дождю привыкли, можно сказать, породнились с ним. В нас стреляли грузины, хи-хи. Но мы и не подумали ответить, потому что помним и уважаем твои указания и не хотим тебя сердить…
‒ Вы, это самое, стойте. Передай всем: стоять и ждать.
‒ Ага понял! Спасибо, Алан, будем стоять тут, пока не оживут покойнички… Хи-хи...
Ребята, собравшиеся возле моей могильной плиты, внимательно слушали диалог. Парень в сфере, кончив говорить, зарыдал и убежал в темноту, а парни зашумели, будто хотели разбудить покойников. Все были возмущены словами командира, который велел ждать ‒ только чего? Ещё одной машины с ублюдками, которые чуть не перестреляли всех тут? И пошли разговоры: кто дал сукам наши координаты, если не сам Парпат? Точно он, потому что рация только у него и Таме. А так как Таме здесь, с нами, и не может говорить, нажрался колёс, значит, крыса и есть сам Парпат! А один очень большой и здоровый стал орать: мол, ему теперь всё ясно и, как только он поймает Парпата, сжуёт засранца вместе с его белыми кожаными кроссовками.
‒ Он там шашлыки кушает, ‒ продолжал этот орангутанг, ‒ а мы тут пухнем от голода.
Я бормотал, что слова Парпата «стойте» надо понимать как «идти».
‒ Он же ясно сказал, что с вашей памятью? ‒ говорил я.
Но меня никто не слушал, и так как слюна во рту стала ещё более вязкой, я смолк и, высунув язык, подставил его под капли дождя.
‒ Ты думаешь, Парпат помнит о том, что сказал? ‒ усмехнулся Заур. ‒ Да он забыл про уговор, как только перешёл мост.
Человек-орангутанг схватил рацию и стал вызывать командира, но, как только услышал его голос, упал на колени перед радиостанцией, как будто говорил с самим Господом Богом:
‒ Алан Сократович, знал бы ты, как я уважаю тебя, ты не волнуйся за нас, хотя сверху льёт дождь, а снизу мы подверглись яростному нападению вражеских солдат, но мы превратились в мертвецов, как ты велел, и это дурачьё уехало ни с чем. Хи-хи...
‒ Я же сказал вам идти.
‒ То есть как это, идти не идти?
‒ Ты, мать твою, издеваешься, что ли, над мной?
У человека-орангутанга подкосились ноги, он упал, и все, подумав, что он в обмороке, стали пинать его, чтобы привести в чувство. Он снова поднёс к губам рацию и слабым голосом произнёс:
‒ Алан Сократович, мы не знаем что делать, запутались совсем.
‒ Вашу тупую мать! Рашыт! (идите осет.) Идите! Модит! (идите груз.), Гооу! (идите англ.)!
Родился в Цхинвале. Окончил Душанбинское художественное училище имени Олимова. Служил в рядах Вооруженных Сил СССР. Участник грузино- осетинских войн 1991-1992 гг., 2004 г. Награжден медалью «Защитник Отечества». Принимал участие в организации таможенной службы Республики Южная Осетия. Также был участником сопротивления 8-10 августа 2008 г. Начал писать в 2006 г. Публиковался в журналах «Дарьял», «Вайнах», «Дружба народов», «Нева», «Ковчег», «Бельские просторы», «Сибирские огни», «Юность», газетах «Литературная Россия», «Независимая газета», альманахе «Искусство войны», на интернет-сайтах. Участник форумов молодых кавказских писателей и молодых писателей России в 2008, 2009 годах. Лауреат «Русской премии» 2008 года. Стипендиат СЭИП. Премирован журналом «Нева» за лучшую публикацию 2008 г. Член Союза писателей Москвы. Автор четырех книг: «Сын», «Отступник», «Судный день» и «Полиэтиленовый город». «Иди сюда, парень!» Награжден золотым почетным знаком «Общественное признание». Живет в Цхинвале. Учился в Москве во ВГИКе на сценарном факультете. Автор сценария игровых короткометражных фильмов: "Суадон" — участник 68-го Канского кинофестиваля в разделе Short Film Corner, "Горячее молоко".
КРЫСЫ, ИЛИ КАК Я ПОКУПАЛ МАШИНУ
Утро было ясное, весеннее, в саду, перепархивая с ветки на ветку, чирикали какие-то чудовища, а жгучие щупальца лохматого солнца пробрались в комнату через приоткрытую створку окна и, сделав трепанацию черепа, стали копошится в моих воспалённых от похмелья мозгах. Не в силах терпеть адскую боль, я попросил своего младшего брата Андрея принести ведро. Он вскочил с дивана и молча исполнил мою просьбу. Я прохрипел «спасибо», но он зашипел на меня и вылетел вон из комнаты. Я тоже озверел: «Да пошёл ты!» - крикнул я ему вслед и, приблизив свою голову к посуде, засунул пальцы в рот. После прочистки желудка мне стало гораздо легче, и я подумал, что зря обидел брата и надо будет как-то задобрить его. Куплю-ка сегодня машину, покатаемся вместе, и он перестанет на меня дуться. Может, и с тёлками повезёт. Девушки у нас предпочитают таможенников, думают, что у нас денег куры не клюют, и они недалеки от истины: месяц назад я вернулся со смены с пятью тысячами баксов в кармане. Правда, потом меня вышвырнули из таможни без всякого выходного пособия и взяли на моё место какого-то подонка. Зато в заначке у меня целых десять штук зеленью. И никто, даже родной брат, не знает об этом.
А вдруг он все-таки пронюхал про тайник и спёр деньги? Я вскочил с постели, бросился к пылесосу и вытащил из прогрызенного крысами шланга свёрнутые в трубочку стодолларовые купюры. При виде денег я немного успокоился и, плюнув на дрожащие пальцы, отсчитал пять тысяч на машину. Остальные решил спрятать подальше от крыс. Я окинул взглядом комнату, но не нашёл такого места, куда бы не смогла пробраться крыса. Жаль, кота не завёл, он бы давно разогнал всю эту сволочь. Но кто ему будет покупать этот чёртов китикет? Придётся, видно, самому сидеть дома и стеречь свои денежки. Но когда-нибудь мне все-таки придётся сделать вылазку в город, и тогда крысы возьмутся за моё бабло, или воры залезут или грабители. Оказывается, быть богатым непросто. Чёрт, куда же всё-таки спрятать свой капитал?
Я подошёл к вешалке, на которой вместе с моей уже ненужной формой таможенника висела охотничья двустволка 12-го калибра. Тут меня и осенило. Недолго думая, я скрутил оставшиеся пять тысяч в две трубочки и засунул их в стволы ружья. Сюда эти твари точно не доберутся, подумал я, гордый своей сообразительностью. Даже подлецу вору и тому не придёт в голову искать деньги в дуле. Я быстренько оделся, вытащил пистолет из-под подушки, попугал в зеркале своё отражение, сунул пушку под брючный ремень и надел дорогую рубашку навыпуск. Потом выпил минералки, вышел на улицу и направился к стоянке такси возле церкви. Там у меня был свой извозчик, армянин Ибрашка, который при виде меня улыбнулся и спросил:
– Куда, дорогой?
– На базар в ТЭК, – сказал я и, открыв дверцу, сел на переднее сиденье.
Ибрашка завёл свою тарахтелку, и мы поехали. Минут через десять мы были на базаре, где торговали подержанными автомобилями. Я вылез из такси, дав прежде щедро на чай Ибрашке, и он довольный укатил обратно в город.
Я оглядел рынок: «Мерседес» мне показался слишком вульгарным, «БМВ» тоже не хотелось покупать. И тут я заметил зелёный «Фольксваген-гольф». То что надо, подумал я, и подошёл поближе. Из него выскочил пузатый грузин в бейсболке и стал расхваливать свою тачку. Я дал ему выговорится, потом спросил:
– Сколько?
– Пять тысяч долларов, – ответил он гордо. – Не машина, а мечта, генацвале, – грузин поцеловал кончики своих пальцев.
– Хорошо, мне нравится.
– И ты не будешь торговаться? - удивился он.
– Если сбавишь...
– Ни копейки не сбавлю.
– Три тысячи.
– По рукам, – обрадовался он, но тут мне пришла в голову мысль, что не худо бы машинку и брату показать: что скажет, вдруг ему не понравится тачка? Только эта мысль шевельнулась в моих опроставшихся от похмелья мозгах, как продавец, хитрая бестия, предложил мне покататься и самому оценить, какое чудо он отдаёт за гроши, ни за что бы не продал тачку, но обстоятельства, мол, вынуждают.
Мы сели в «Фольксваген», поехали, и мне показалось, что под капотом ржёт лошадь.
– А что с мотором? – спросил я спрятавшегося под кепкой грузина. –Ничего особенного, – ответил он, выруливая в сторону моего района. – Я недавно сделал капремонт, скоро пройдёт.
– То есть вы тоже слышите, как ржёт лошадь?
– Скорей так воет собака.
– Э, – говорю, – собаки так не воют, и вообще, откуда ты знаешь, где я живу?
– Бичо, я не знаю, где ты живёшь, просто тут дорога получше!
– Отлично, тогда остановись возле вон тех зелёных ворот, сейчас брату тоже скажу.
Владелец тормознул возле нашей хаты, и я, радостный, выпрыгнул из машины и бросился домой. Андрей сидел на диване, читал погрызенную крысами книжку и даже не посмотрел в мою сторону. Я упал перед ним на колени и попросил прощения.
– Пошёл на х.., – сказал он без злобы.
– Пойду, только сначала прости!
– Ладно, живи.
Я встал и торжественно объявил:
– Братишка родной, хочу тебя обрадовать. - Андрей насторожился. - Я купил машину, пойдём, и ты сам зацени тачку.
Брат пристально посмотрел на меня и спросил:
– А в багажнике есть гроб?
– Гроб, зачем гроб?
– Ты напьёшься, сядешь за руль бухой и разобьёшься. А так как в багажнике будет гроб, тебя сразу же упакуют в него и отнесут на кладбище. Понял?
– Я хотел порадовать тебя.
– Пшёл на х... и не забудь по дороге купить гроб!
Печальный, я вышел на улицу и сел в «Фольксваген».
– Ну что? - тревожно спросил владелец тачки. - Покупаешь?
– Нет.
– Бичо, так нельзя! – встрепенулся грузин под кепкой. – Хорошо, я отдам тебе машину за две тысячи!
– Нет, извини.
– А за тысячу пятьсот?
– Нет, друг.
– И за тысячу не возьмёшь?
– Прости, генацвале.
– Слушай, родной, я тебе оставлю машину просто так, буду заезжать к тебе только по праздникам, и как только у тебя появится возможность, дашь мне пятьсот долларов, и мы квиты.
Вдруг из дома донёсся шум, в следующую секунду я услышал крик Андрея «крыса!» и выстрелы дуплетом...
Из книги "Иди сюда, парень”, изд-во "Новое литературное обозрение”, 2017
ЛОВУШКА
В нашем городе, пожалуй, не найдётся человека, который не знал бы Парчи. Не люблю пафоса, но, говоря об этом человеке, нельзя удержаться от восклицательного знака! Не знаю, есть ли у него враги, но даже если они существуют, никто из них не станет отрицать, что Парчи храбр и отважен, а от себя добавлю, что им восхищались такие ребята, как Хубул, Парпат и чеченец Басаев. Другой на месте Парчи загордился бы и у него началась бы звездная болезнь, но он не такой. Парчи искренен, добр, и к нему можно запросто обратиться за советом и помощью. И он, если понадобится, снимет с себя последнюю рубашку и отдаст. Я очень люблю и уважаю Парчи, горжусь и дорожу дружбой с ним.
В позапрошлом году он жестоко заболел, и цхинвальские ветераны ужасно за него переживали. Я и Коба приехали к Парчи в тубдиспансер под Владикавказом, и по старой привычке я хотел обнять его, но он не позволил, попросил нас держаться от него подальше, дескать, заразен. Тогда только я заметил, как он осунулся и похудел. Поговорив с ним ещё немного, мы с Кобой сели в машину и поехали обратно в город, и по дороге никто из нас не проронил ни слова. Всё было ясно и так. Однако могучий организм Парчи поборол хворь, и сейчас он по-прежнему бодр, пьян и весел. И всё же, когда приезжаю в Цхинвал и не вижу Парчи поблизости, я осторожно начинаю расспрашивать друзей о его здоровье. Да всё с ним нормально, смеются ребята, опять, наверное, где-то бухает. Мне приятно слышать, что он в добром здравии, и при встрече с ним прошу разрешить написать про него хотя бы небольшой рассказ, но он не позволяет. Не знаю, в чём тут дело, чрезмерная скромность героя или здесь кроется что-то другое, но я устал молчать и хочу рассказать одну историю...
Как-то во время сильного боя в местечке Мамисантубан я перебегал огород и зацепился одеждой за ржавую, залатанную колючей проволокой изгородь и застрял. Я успел перебросить через ограду свою винтовку, а сам задёргался,пытаясь вырваться, и чем больше делал движений, тем сильней нанизывался на острые, словно крючки, края забора. До войны за горсть черешни из чужого сада можно было схлопотать заряд соли в зад, а теперь на кону висела самая вкусная и сладкая ягода ‒ моя собственная жизнь. И костлявые руки, щёлкая как кастаньеты, тянулись к ней, чтобы сорвать. Я невольно играл роль пугала в огороде ‒ был виден отовсюду, и вражеские стрелки били по мне, но почему-то не попадали. Наверное, ждали смельчака, который бросится спасать, чтоб убить и его, а пока делали вид, будто плохо стреляют, ‒ одним словом, шалили. От огня противника наши укрылись за каменной стеной разрушенного дома между мной и врагами. Мои товарищи были совсем близко, в каких-то десяти шагах от меня, если не меньше. Онемев от ужаса, я умолял взглядом помочь, но они опускали глаза или отворачивались.
А рядом цвела черешня, и день был чудесный, солнечный, и вечером я должен был встретится со своей девушкой, и потому с утра я оделся во все новое и клёвое. Я ведь всю зиму мечтал о весне и свиданиях с милой на лоне природы. И вот пришёл апрель, самый желанный месяц в году, но вместо медоносных пчёл возле меня жужжали смертоносные пули. Я ещё немного подёргался, но, поняв, что конец неминуем, уже смотрел на своих товарищей с нескрываемой ненавистью. Пошарив языком во рту, я пытался наскрести слюну для презрительного плевка в их сторону, но внутри все пересохло. Заскулив от бессилия, я зажмурился и стал читать про себя молитвы, какие только знал.
Вдруг рядом послышалось чьё-то тяжёлое дыхание, я открыл глаза, и увидел перед собой бородатое лицо Парчи. Он схватил меня своими сильными руками, выдернул из колючек и перекинул через сетку забора, на котором остались моя новая ветровка и немного мяса с ладоней и запястья. Я упал и, вскочив, подбежал к дому, за которым прятались наши. Подобрав винтовку, я облизал раны, оглянулся и увидел, что мой спаситель сам угодил в ловушку ‒ застрял в колючей изгороди. Огонь со стороны противника усилился, потому что враг, заметив, какой крупный зверь попал в капкан, торопился его уничтожить. Я уже думал кинуться ему на подмогу, но он, заметив моё движение, замахал рукой: дескать, не надо, и немного погодя, рванул в нашу сторону. Оказавшись возле нас, Парчи вынул из кармашка разгрузочного жилета гранату, с удивлением повертел её перед носом, покачал головой и швырнул лимонку далеко вперёд. Мы невольно замерли в ожидании взрыва, однако ничего не произошло.
‒ Странно, ‒ сказал Парчи. ‒ Когда я вытащил Таме, сам зацепился кольцом гранаты о проволоку, и оно повисло на заборе, потом ‒ бац ‒ щелчок. Ну думаю, всё, приехал, но лимонка не взорвалась, только запал бабахнул.
‒ Ни фига себе, ‒ протянул Виталик Гаджиты. ‒ А ты уверен, что граната не учебная?
Парчи поморщился:
‒ Да нет, она была настоящая, по крайней мере до тех пор, пока я не выковырял из неё тротил и зарядил пластитом.
Враги всё никак не могли успокоиться и пальнули в забор-ловушку из гранатомёта, на котором висела моя исклёванная пулями ветровка, и молодая, в белой фате черешня завалилась набок.
‒ Рябой мне дал гранату с таким же пластитом, ‒ засмеялся Людвиг по кличке Крамор, у него был шрам во всю щеку, и потому казалось, что он всё время улыбается. Он подобрал с земли гвоздь и, отвинтив запал гранаты, всунул гвоздь в горло лимонки, ковырнул немного похожей на пластилин начинки, помял пальцами, потом обнюхал и покачал головой:
‒ Этой фигнёй заклеивают щели окон зимой, ‒ и он взглянул на Рябого. Тот развёл руками:
‒ Пластит принёс Таме.
И вся эта доблестная рать уставилась на меня.
Я уже немного пришёл в себя и стал объяснять:
‒ Эту хрень мне продал в сапёрной части солдат, до этого я купил у него гранаты и они прекрасно взрывались, поэтому я поверил ему на слово. И вообще, я видел пластит только по телевизору и то не по цветному.
Крамор, не переставая улыбаться, заметил:
‒ Теперь вы квиты ребята.
А я подумал, что не будь Парчи, моим родным пришлось бы ехать за гробом во Владикавказ, потому что наши гробовщики взвинтили цены до небес. И зимой какой-то шутник закинул в печную трубу цеха лимонку, и она, скатившись вниз, взорвалась в печке, и мастера гробовых дел сами сыграли в ящик.
НЕТ ЛИ В САМОЛЁТЕ ДОКТОРА?
Во Внуково после всех этих процедур с раздеванием и одеванием, пищалками и прочей предполётной суетой я наконец-то взобрался по трапу на борт воздушного корабля, не без труда отыскал своё место, сел, пристегнулся и сказал привет сидящей возле меня молодой симпатичной женщине лет тридцати. Но та даже не взглянула на меня и продолжала с кем-то ругаться по телефону. С ней была маленькая девочка, по-видимому, дочь, ерзавшая на кресле возле иллюминатора. Я тоже немного покопался в своем смартфоне, посмотрел в интернете, не разбился ли где самолёт, слава богу, нет, написал знакомым эсэмэски, посчитал пульс и стал ждать полёта.
Самолёт разогнался и с диким воем начал набирать скорость, я же, обливаясь потом, вцепился в подлокотники и стал про себя читать молитву. Я умолял Господа простить мне грехи и благополучно посадить самолёт в аэропорту Владикавказа, куда, собственно, и летел. Но, видно, шум моторов заглушил мою мольбу, и вместо длани господней я оказался в лапах у страха. Он тут же схватил меня за уши и потянул к себе, чтоб поцеловать. Пристегнутый, я задергался на своем кресле как на электрическом стуле, пытаясь увернуться от рокового лобзания с разрядом тока в 2700 вольт. Первую атаку страха я отбил, но он не унимался, и мне пришлось закрыть лицо руками. Самолёт между тем оторвался от земли и с жутким рёвом медленно поднимался в небо. Иногда он проваливался в воздушные ямы, и сердце из груди также падало в пятки, и мне приходилось массировать ногу, чтобы вернуть орган на место. Минуты, будто чёрные тучи, тяжело, нехотя проплывали одна за другой, а я, уткнувшись лицом в ладони, пытался отогнать свой страх. Но он не уходил и нашёптывал, что самолёт сейчас переломится пополам, баки взорвутся, и пассажиры все сгорят ещё в воздухе. Врешь, сказал я также шёпотом, я уже много раз летал, и каждый раз ты пугаешь меня, пытаешься довести до инфаркта, однако я все ещё живой, а теперь дуй отсюда. Тут я вспомнил, как отводить эту напасть, и, мысленно соорудив фигу, сунул ее в мерзкую пасть мучившего меня страха, и он, испугавшись, как чёрт креста, исчез. Я немного успокоился и, отклеив ладони от лица, повращал головой и заметил ту самую девочку. Ей видно надоело сидеть одной возле иллюминатора и она приползла к своей мамочке. Малышка смотрела на меня широко открытыми глазами, и мне захотелось угостить её конфетой. У меня как раз в кармане было несколько штук. Я вытащил конфету, но под обёрткой вместо твёрдого брусочка оказалась коричневая кашица. Мне тут же представилось, как девочка вытирает измазанную в шоколаде мордочку о белую блузку своей мамочки. Кстати, её маман была форменная психопатка, я уже слышал, как она орала по телефону на своего мужа, а может, любовника, поди угадай. Извини, деточка, но с твоей родительницей лучше не связываться, такая дамочка за испорченную блузку, чего доброго, укусит или забодает, вижу, у неё рожки пробились из-под волос. Покорно благодарю, пожалуй, я сам съем конфеточку. Я довольно мрачно сказал малышке «ути-пути» и с наслаждением принялся слизывать шоколад с фантика. Девчонка захныкала, а её стервозная мамаша пыталась испепелить меня взглядом, но после того, как я справился со своим страхом, убить меня было практически невозможно. Я заткнул наушниками уши, включил музыку, закрыл глаза и давай наслаждаться. Самолёт летел ровно, поводов для беспокойства не было, и все же я почувствовал какое-то движение в салоне. Открыв глаза, я оглянулся и увидел суетящихся позади себя пассажиров. Ну вот, падаем, подумал я, но страха во мне, как это ни странно, уже не было, скорее любопытство. Я отстегнулся от кресла, вытащил наушники, встал и увидел прямо перед собой посиневшее лицо какого-то молодого человека. Люди суетились возле этой страшной маски смерти, и она то исчезала за головами пассажиров, как поплавок в воде, то вновь показывалась, с каждым разом становясь темней. Хорошенькая стюардесса металась по узкому проходу, а за ней, как петух за курицей, гонялся молодой стюард, они что-то искали, должно быть, аптечку, ничего не нашли и с пустыми руками пробивались к парню с уже почерневшим лицом. Командир корабля по громкой связи спросил, есть ли среди пассажиров медики. Есть, раздалось откуда-то с первых рядов, я взглянул туда и увидел своего друга Славика, цхинвальского лор-врача. Одно время он лечил меня от хронического ларингита, и, как ни странно, горло перестало болеть. Помню, я даже хотел отблагодарить и пытался сунуть в карман его белого халата зелёную банкноту. Однако он поймал меня за руку и отказался взять магарыч. Славик, седой коршун, вскочил со своего места, налетел на толпу и исчез в ней. Ложку давайте, крикнул док, скорей, пока он не проглотил язык! Но, увы, столовые приборы на борту самолёта были пластмассовые. Славик вынырнул из свалки, чтоб отдышаться, заметил меня, мы улыбнулись друг другу, покивали, дескать, как брат, да сам видишь как — спасаю опять, без меня тут никак. Тут кто-то передал Славику длинный дверной ключ, и он, обмотав сей металлический предмет носовым платком, вставил его парню в рот, как в замочную скважину, и аккуратно, чтоб не сломать, разжал зубы. Подошёл один из экипажа и, заслонив действо широкой спиной, попросил всех сесть на свои места, сказав, что самолёт идёт на посадку. Славик, тяжело дыша, отдал ключ хозяину и с чувством выполненного долга пошёл вперед на своё место. Мы перекинулись парой слов.
— Жить-то будет? — спросил я.
— А куда он денется с подводной лодки? — подмигнув, улыбнулся он.
— Это уж точно.
Молодого человека уложили на пол, он уже дышал с просветлённым лицом, пассажиры тоже все расселись по своим местам, только хорошенькая стюардесса оставалась возле спасённого парня вплоть до посадки и ушла, когда на борту появились врачи скорой помощи.
Сойдя с трапа, я обнялся со Славиком и пообещал, что обязательно напишу про него рассказ, но он начал отнекиваться, типа ну что тут такого, это же все-таки моя профессия спасать людей, опять же клятва Гиппократа и т.д.
— Ладно, — говорю, — ну дай хотя бы сфотографирую тебя.
— Ну давай, — сказал он нехотя. Я навёл на него свой смартфон и сделал несколько снимков.
ИДТИ ИЛИ НЕ ИДТИ
Двое суток мы добирались до села Дменис, и всё время лил дождь вперемежку со снегом и градом. Но отряд наш, нагруженный боеприпасами, следовал цепью за проводником в бурой плащ-палатке. Он был ровесник моей бабушки, но пёр словно мустанг. Сам я брёл в хвосте и от души желал проводнику сорваться в пропасть. Ведь сдохни он, мы, не зная дороги в горах, вернулись бы обратно, домой, в Цхинвал. Впрочем, ехавший за нами на красном гусеничном тракторе Парпат нашёл бы нового следопыта, более молодого и резвого. И тогда бы я точно отстал и потерялся бы в облаках, как ежик в мультяшке. Но колючая тварь заблудилась в поле, а тут шаг в сторону ‒ и ты летишь с обрыва без парашюта.
Я-то думал, мы на машине доедем до места, и как дурак влез в чёртов трёхосный КамАЗ. И всю дорогу ощущал себя крутым парнем с большими яйцами. Я очень надеялся, что обратно мы вернёмся на этом же вездеходе и дома нас будут встречать как героев-освободителей. Тряска меня убаюкала, и в полусне я представлял себя идущим по весенней улице, нагруженным трофейными автоматами. Нет, пусть лучше со мной будет заложник, который будет нести оружие, хотя на кой чёрт он мне сдался? Потом корми его, пои, и мать будет мозг выносить, да пошёл он на хрен. Так-то лучше. Ну вот шагаю я, значит, по улице один, без вонючего пленника, а соседи все прячутся, потому что никто не выдерживает моего сурового, жесткого взгляда воина, зато спину приятно щекочет шёпот: смотрите-ка, Таме вернулся из Дмениса, он там убил кучу врагов и спас от смерти самого Парпата! А я даже не оборачиваюсь и пру дальше, купаясь в лучах славы. И тут, чёрт подери, я останавливаюсь перед большим кирпичным домом Беллы, и она вылетает из ворот, моя прекрасная леди, и вешается мне на шею. Мы целуемся и идём к её отцу, отставному генералу Таракану. Раньше он ни за что бы не отдал за меня свою единственную дочь и наследницу. Но теперь совсем другое дело, и Таракан, вздохнув, нет, уж лучше пусть улыбается и благословляет нас, дарит нам квартиру во Владикавказе, набитую классной мебелью, и новенький «Мерседес-Бенц»…
КамАЗ остановился, и водитель, открыв с грохотом задний борт кузова, произнёс:
‒ Дальше придётся идти пешком.
‒ Почему? ‒ спросил кто-то потерянным голосом. ‒ Это же трёхосный КамАЗ, на таких, говорят, на Эверест поднимались.
‒ Про Эверест ничего не знаю, но на таком склоне машина сломается через сто метров.
Парпат выслушал шофера, но вместо того, чтобы надрать ему задницу, построил нас и сказал:
‒ Не получилось на машине, ну да ничего, пойдём в Дменис пешком. Вы все знаете, как там туго приходится нашим братьям, они сражаются отважно, но у них кончаются боеприпасы, а враг сжимает кольцо окружения. В селе много женщин, стариков и детей, и надо вывести их оттуда. Короче, это очень благородное дело! А теперь каждый берёт по ящику патронов и в путь за нашим уважаемым проводником!
Не знаю, чем я досадил Парпату: он повесил на моё больное плечо тяжёлую переносную радиостанцию с длинной, достающей до набитого тучами неба антенной. Может, он разозлился на меня из-за неуместной реплики про Эверест?
Но, как говорится, мир не без добрых людей, и Коста Шыхуырбаты, заметив, как меня выворачивает на подъёме, вызвался нести мою радиостанцию. А Кола Афганец вырвал из моих рук ящик с патронами, отбросил в сторону и сказал:
‒ Подберём его на обратном пути.
‒ А если Парпат спросит, где патроны? ‒ возразил я, вытирая с губ остатки блевотины.
‒ А тебе не насрать? Мы тут под дождём мокнем, а он на тракторе едет. Ну как, можешь идти?
‒ Попробую. Спасибо тебе, Кола!
‒ Поблагодаришь, когда вернёмся домой.
К вечеру ноги перестали слушаться, и я сел в грязь в надежде, что скоро появится Парпат на тракторе и подберёт меня. Но рев трактора стал уходить куда-то в сторону, пока совсем не стих. Наверное, поехали другой дорогой. Дикий, животный страх овладел мною: отряд уже не догнать, а это значит мучительная смерть, потому что по этой дороге никто не ходит, да ещё ранней весной. Впрочем, я мог подстрелить какую-нибудь дичь из своего Туг-Хъаласа (кровавая глотка), так я любовно назвал свой карабин. А что потом? Я стал кричать, потом заплакал, собираясь покончить с собой, как вдруг услышал шаги, и вскоре передо мной появился Эрик Кабулов. Он сказал, что всё хорошо, тут недалеко осетинское село и мы всем отрядом заночуем там. Я пытался встать, но плюхался обратно, в тёплую лужу под собой. Тогда Эрик просунул свою светлую курчавую голову под мою мокрую вонючую мышку, поднял и потащил на себе.
Утром следующего дня жители села позвали нас в хажар (дом, где устраиваются празднества, поминки в непогожий день). Там уже был накрыт стол, и голодные парни набросились на пироги и горячее варёное мясо. Сам я едва притронулся к еде, так плохо себя чувствовал, и под столом массировал ноги, пока какой-то остряк не догадался спросить, не мастурбирую ли я.
После завтрака Парпат построил нас возле хажара и попросил какого-то мальчишку принести тетрадь и ручку, тот мигом исполнил его просьбу. Командир прошёлся взглядом по отряду, остановился на мне и сказал:
‒ Таме, возьми-ка тетрадь и ручку и запиши имена и фамилии всех, кто в отряде.
Я все ещё массировал ноги, слегка даже пританцовывал, и так как приказ командира сбил меня с ритма, недовольно промямлил:
‒ А почему я? У меня ужасный почерк, сам черт его не разберёт…
‒ Ты даже не спорь, потому что будешь писать, хочешь ты того или нет.
Я взял тетрадь и ручку, подошёл к бородатому Парчи, остановился напротив него и попросил дать автограф.
‒ Санакоев Алан Черменович, ‒ сказал Парчи своим густым голосом.
После него я записал Саксафа, Заура Гуычмазты, Колу Дзигойты, Эрика Кабулова, Пучу, Тото Дыгуызты, Аца Кабысты, Косту Шыхуырбаты, Славика Кабысты, Борика Плиты, Мориса Санакоева, Красавчика, Вячеслава Чугуйты, Мельса Кошты... Последним внёс в список самого Парпата, он был двадцать девятым по счёту: Джиоев Алан Сократович.
В обед мы выступили из гостеприимного осетинского села и глубокой ночью, сопровождаемые дождём, достигли села Сарабук. Дома здесь больше напоминали склепы, и жизни в них было не больше чем на кладбище, куда мы вошли и остановились. Ниже под нами пролегала Ередская трасса (Еред ‒ грузинское село, жители которого отличались особой жестокостью по отношению к пленным осетинам и заложникам), за ней Малая Лиахва, а на другом берегу реки виднелись редкие огни большого села Дменис. Парпат спросил проводника, как далеко отсюда мост.
‒ Он как раз напротив, ‒ сказал проводник. ‒ Но надо быть поосторожней, ведь Еред рядом, может, суки уже прознали про то, что мы идём на помощь, и ждут нас в засаде.
Мокрый, как утопленник, я сел у могильной плиты и решил заглушить свои страдания колёсами. Закинув в рот пять таблеток реланиума, я сложил ладони лодочкой, дождался, пока она не наполнится небесной субстанцией, и запил лекарство.
‒ Тогда разделимся на две части, ‒ произнёс Парпат подумав. ‒ Мы первыми пройдём мост, остальные будут прикрывать нас отсюда, с кладбища. Если всё будет хорошо, я сообщу по рации, и вы сразу же сделаете марш-бросок через мост.
‒ Рация прослушивается, ‒ возразил Заур Гучмазты.
‒ Верно, но мы их обманем, ‒ Парпат перешёл на шёпот. ‒ Если я скажу вам «идите», значит, вы сидите здесь тихо как покойники, но если скажу «стойте», бегите к мосту так, будто за вами черти гонятся. Все меня поняли? Таме, у тебя с рацией всё в порядке?
‒ Вроде да.
‒ Что это с тобой, заснул?
‒ Да нет, просто слюна во рту вязкая.
‒ Заур, последи за ним, по-моему, он наглотался колёс.
‒ Устал он, я вот тоже валюсь с ног, мы же не на тракторе ехали.
Парпат как будто не заметил подкола, отобрал людей, но прежде чем свалить, предупредил:
‒ Мы пойдем тихо, и что бы ни случилось, без моего особого приказа никто не стреляет, даже нечаянно. Пусть потом никто не говорит, что я вас не предупредил!
После этих слов он с половиной отряда тихонько стал спускаться вниз, к трассе. Тяжёлым немигающим взглядом я смотрел вслед уходящим, до тех пор пока они не исчезли в пасти мрака. Оставшиеся рассыпались по кладбищу и спрятались за могильными плитами. И время поползло по чёрному мрамору тишины медленно и мокро, точно улитка. Я уже стал засыпать, но проснулся от рёва мотора. Со стороны Ереда примчалась легковушка, она развернулась прямо под нами и, осветив погост фарами, остановилась. Теперь я видел, что это была красная «шестёрка» с торчащими из окон стволами пулемётов. Из машины кричали:
‒ Осебо ткуени бози дед шевеци! Ткуени чиши мофтхъан! (Осетины, мать вашу, кровь вашу!)
Они ещё ругались минут пять, потом, видно, у ребят иссяк словарный запас, и тогда заговорили пулемёты, и по плите, за которой я прятался, застучали пули. У меня руки чесались, так хотелось пальнуть по машине из Кровавой Глотки, но, вспомнив приказ Парпата, я заскулил от бессилия.
Наши не отвечали, полагаю, тоже боялись ослушаться командира, ведь уничтожить стреляющих по нам ублюдков ничего не стоило. Никакого абсолютно риска ‒ палить в светящуюся огнями машину из винтовок, автоматов, пулеметов и гранатомётов. Да мы бы разнесли эту «шестёрку» к чертям собачьим, мокрого места от неё не оставили бы. Я устроился поудобнее за памятником и стал размышлять: грузины в точности знали, где мы находимся и открыто, ничего не боясь, палили по нам. Значит, нас кто-то предал, и этот кто-то был в отряде, раз сообщил врагам и про строжайший приказ Парпата не стрелять. Иначе грузины так легкомысленно не подставлялись бы. Но кто эта крыса и как его вычислить?
Когда умолкли пулемёты, «шестёрка» взревела, забуксовав, сорвалась с места и, визжа колёсами, помчалась, но потом резко затормозила и коснулась носом асфальта. Из машины выскочил какой-то хер и швырнул в нашу сторону гранату, и в этот миг мне захотелось очутиться в гробу лежащего подо мной покойника. После взрыва «шестёрка» умчалась обратно в Эред, а ребята стали кликать друг друга, спрашивать, не ранен ли кто. Выяснилось, что все живы-здоровы, и тогда по кладбищу прошёлся ропот возмущения. Особенно неистовствовал парень в толстенной каске, именуемой бывалыми сферой. Дурным голосом он кричал, что Парпату хана, поминал его мать нехорошими словами и грозился при встрече перегрызть горло командиру. И все, кто был на кладбище, кроме покойников, поддержали парня в сфере, а тому, видно, только этого и надо было. Он подбежал к памятнику, за которым я прятался, схватил рацию и стал вызывать командира:
‒ Где Парпат, дайте мне его! Приём!
В ответ шипели помехи, и парень в ярости готов был проглотить всю радиостанцию вместе с причиндалами. Наконец шипение прервалось спокойным голосом Парпата:
‒ Кто ты и что тебе нужно?
Парень в сфере, услышав глас командира, осёкся, даже стал заикаться, но, когда обрёл дар речи, я поразился его голосу, до того он изменился. Мне даже показалось, что под толстенной каской прячется гейша, готовая исполнить любое желание своего господина:
‒ Алан Сократович, я просто хотел узнать, как вы добрались. Хи-хи...
‒ Всё окей.
‒ А мы вот сидим на кладбище тише покойничков, уже и к дождю привыкли, можно сказать, породнились с ним. В нас стреляли грузины, хи-хи. Но мы и не подумали ответить, потому что помним и уважаем твои указания и не хотим тебя сердить…
‒ Вы, это самое, стойте. Передай всем: стоять и ждать.
‒ Ага понял! Спасибо, Алан, будем стоять тут, пока не оживут покойнички… Хи-хи...
Ребята, собравшиеся возле моей могильной плиты, внимательно слушали диалог. Парень в сфере, кончив говорить, зарыдал и убежал в темноту, а парни зашумели, будто хотели разбудить покойников. Все были возмущены словами командира, который велел ждать ‒ только чего? Ещё одной машины с ублюдками, которые чуть не перестреляли всех тут? И пошли разговоры: кто дал сукам наши координаты, если не сам Парпат? Точно он, потому что рация только у него и Таме. А так как Таме здесь, с нами, и не может говорить, нажрался колёс, значит, крыса и есть сам Парпат! А один очень большой и здоровый стал орать: мол, ему теперь всё ясно и, как только он поймает Парпата, сжуёт засранца вместе с его белыми кожаными кроссовками.
‒ Он там шашлыки кушает, ‒ продолжал этот орангутанг, ‒ а мы тут пухнем от голода.
Я бормотал, что слова Парпата «стойте» надо понимать как «идти».
‒ Он же ясно сказал, что с вашей памятью? ‒ говорил я.
Но меня никто не слушал, и так как слюна во рту стала ещё более вязкой, я смолк и, высунув язык, подставил его под капли дождя.
‒ Ты думаешь, Парпат помнит о том, что сказал? ‒ усмехнулся Заур. ‒ Да он забыл про уговор, как только перешёл мост.
Человек-орангутанг схватил рацию и стал вызывать командира, но, как только услышал его голос, упал на колени перед радиостанцией, как будто говорил с самим Господом Богом:
‒ Алан Сократович, знал бы ты, как я уважаю тебя, ты не волнуйся за нас, хотя сверху льёт дождь, а снизу мы подверглись яростному нападению вражеских солдат, но мы превратились в мертвецов, как ты велел, и это дурачьё уехало ни с чем. Хи-хи...
‒ Я же сказал вам идти.
‒ То есть как это, идти не идти?
‒ Ты, мать твою, издеваешься, что ли, над мной?
У человека-орангутанга подкосились ноги, он упал, и все, подумав, что он в обмороке, стали пинать его, чтобы привести в чувство. Он снова поднёс к губам рацию и слабым голосом произнёс:
‒ Алан Сократович, мы не знаем что делать, запутались совсем.
‒ Вашу тупую мать! Рашыт! (идите осет.) Идите! Модит! (идите груз.), Гооу! (идите англ.)!