МАРИЯ СУВОРОВА
Поэтический язык противоречит языку обыденному, нарушает и отрицает его. И тем самым нередко принуждает говорящего поместить себя в рамки нарушения и отрицания, замечать в первую очередь предельные, контрастные точки собственного существования и фиксировать их. Но само существование говорящего человека – его бытие в мире – далеко не всегда требует противоречия.
Поэзия Марии Суворовой – это, по сути, свидетельство. Так человек видит город и реку – и говорит: «город», «река». Но свидетельства поэтические превосходят документальные, не вписываясь ни в музейные, ни в архивные рамки; передавая не столько достоверность события или пространства, сколько наполненность существования.
Пространство в стихах Марии Суворовой не только зафиксировано – оно пересоздано поэтической речью, связь его со временем утверждена и высказана. Вышедшая недавно книга молодой поэтессы называется «Город об одном дне»; речного дна в этой речи больше, чем дня; и город с рекою связаны, как бывают связаны место и время.
О поэте всегда спрашивают – «что он хотел сказать?», - между тем, есть вопрос более сложный: что он искал, когда говорил? Мария Суворова – поэт, который пытается найти способ сохранить тот момент, который дается в ощущениях на считанные секунды, о котором потом не ответишь – видел? – слышал? – чувствовал прикосновение? – что это было? Был город, и река была, и камень, и дерево, и занавеска в окне, и трава. Они соберутся в этот ускользающий момент, если сказать их заново.
ЕКАТЕРИНА ПЕРЧЕНКОВА
***
В Ханты-Мансийске, городе на пяти холмах,
в городе, о котором никто не мечтает,
о котором у нас вовсе не говорят,
проводишь серые дни и ночи – не так и мало,
Всё то, что осталось, всё то, что можно
называть своими именами – отец да мама,
называть своими словами после меня –
рассвет, смотреть, огонь и слава.
Об остальном говорить осторожно,
Не договаривая главного и возможного,
лишь бы не казалось затишье безвременьем,
лишь бы не казалось время замедленным.
В Спасе-Всеграде, городе об одном дне,
Помню, гуляли по самой холодной воде,
По забелённым до блеска пологим речным берегам,
В поисках камушка с дырочкой – там, где росла трава,
Там, где стоял дом, и над домом текла река,
Там, где склонялись ветви, но ветви склонялись зря,
Там, где вели ступеньки – в дом на второй этаж,
Нет больше первого вестника – дыма зимы,
Тоненькой струйкой взлетающего из трубы,
Нет больше Спаса-Всеграда – города об одном дне,
Дом мой дрожит подграда жестокий бой,
Всё, что осталось мне – на дне, – камушек из реки.
***
пригоревшая первая буква имени
с языка срывается там, где не нужно,
трава любимая у тебя подорожник,
лист у нее упругий и влажный,
а голос с нежной поблажкой "Машка..."
кажется, ты произносишь слова,
едва отрываясь губами от чашки,
в субботнее утро едва открывая
глаза, срывая тонкие пестики
кашки, бросая кубики сахара,
забывая, что солоно, а что - сладко.
ты со мной, как с ребенком полутора лет,
говоришь: "что за девочка у нас тут?
что за диковинное растение
корни пустило в моей постели?
что за отчаянный у неё вид,
лихо взъерошенный иконописный лик..."
наболевшее на первую букву имени
послевкусие сладкого молока,
это с губ твоих горячая вода
в горло потекла и сильно обожгла.
первая буква имени - твоя,
первая буква имени – моя.
***
Отпускает боль, хранимая в золоте черных гор.
Отпускает, и думаешь, кто теперь ей покорен.
Обрастает весь дом травой, и травой покрывается
холм, и травой засыпают пропасти мысленной дно.
Я по этой траве добреду до самого края
нулевого региона, первого рая, с водой по пути
срастаясь, воду в себя впуская. Я по этой траве
угадаю, кто впервые сказал «не знаю»,
потому что это земля родная, потому что я в ней
растаю, сквозь нее к милым родным протаю.
Самое сложное будет – в понимании времени,
Оно ведь по-детски незрелое и неспелое,
Падает с дерева и под ногой прорастает.
А мне бы такое высокое давление, чтобы
Никогда не ощущать земного притяжения,
Чтобы падать все время зря, по колесу обозрения.
Мне бы сейчас такое растительное строение,
Чтобы пить воду, не наклоняясь к воде,
не чувствуя течения. Мне вода нужна такая,
чтоб было в ней вечное и рана человеческая.
Отпускает боль временно и временами,
Я от нее убегаю по мокрой траве босая,
Я от нее безутешно рыдаю, лицо закрывая руками,
но кажется, все в беспорядке, и сколько бы лет
не прошло, от нее никуда, это боль очень злая,
и траву засеваем мы сами, и по ней же ступаем,
для нее же страдаем. И сколько бы не умирало,
столько же вновь прорастает, и сколько бы слов
не знала, первого слова не знаю. Я по этой траве
добреду до края. Я в траве и земле себя обретаю.
***
200/5+20
Каждый раз при встрече человек думает –
я знаю, понимаю, верю.
Каждый раз по пальцу вверх-вниз шевелит
Колечком – нервничает.
Через полгода становится ясно –
Без объяснений и красноречий,
Ты, человек, пытаешься выяснить
Сколько мне лет,
И почему еще не двести,
Разделенные на пять плюс двадцать.
Каждый раз думаю при нашей встрече –
Я знаю, понимаю, верю.
Каждый раз по пальцу вверх-вниз шевелить
Мне, увы, нечем.
И через полчаса становится ясно –
Без объяснений и красноречий,
Ты, человек, попытался понять,
Почему мне не двести,
Разделенные на пять плюс двадцать,
И почему мы не вместе.
***
С фотоаппаратом обойдешь не раз и не два
Город, кончающийся на букву А.
После этого вернешься домой,
И начнешь стаскивать с меня долой
одеяло. Мне покажется, что этого мало –
приходить не только усталым,
Но и немного пьяным. Говоришь «так надо»,
Укрывая ноги покрывалом,
наделяя себя эксклюзивным правом –
владеть вниманьем неспеша и плавно,
отчетливо выделять слова удареньем,
произнося их с акцентом – варенье.
Моя склонность к нежным выраженьям,
Щипающим щеки, смущающим слух,
Касается не одного, а двух,
Рушится от всего, что издает стуки,
Охлаждает закутанные ноги и руки,
После этого сложно вернуться в ту колею,
Встать на накатанную лыжню –
Откуда началось движение,
Откуда выросло за полчаса сомнение,
В правильности изъяснения,
В необходимости крика и говорения,
Вспышка, щелчок, молчание, ослепление.
***
В этом доме за каждым углом по второму углу,
И за каждым окном по второму окну, за окном
Не увидеть причесанный луг и недоенную козу,
Из окна не увидеть, как дядька кричит на свою жену.
В этом доме так часто встречались за правду,
За выжженную жизнь, за потерянные слова,
Что, не зная того, кто войдет, не поймет, отчего
Так болит голова. В этом доме меня научили терпеть,
Понимать и любить непонятную мне боль,
Этот дом в подсознанье снимком бумажным запечатлен.
Каждый день начинался с того, что уходишь в себя.
Каждый день начинается снова и снова так же,
Сегодня все время среда. Это день, что стоит посредине.
И дом посреди домов, между выдуманных мною строк.
Каждый день погибает сразу, как только посмотришь выше,
И лучше себя услышишь. Все здесь понятно,
И всем все равно, что в глазах у меня до сих пор блеск.
Это солнце, которое выше, чем солнце, что мы представляем,
и дом, о котором не знает никто, а узнает, так дома нет.
Это место, где лучше не быть, о котором лучше забыть.
Оправдания быстро теряют всяческий смысл,
Если хочется мало, то значит, что будет меньше,
И меньше выпьешь и съешь. Мне от правды становится
Лучше настолько, что даже никак не открыть глаз,
Мне от правды – прожженной карты хочется зарыдать.
Это дом, о котором сегодня напишет еще не один поэт,
но о нем написать все равно, что поставить себе крест,
это дом, что забрал у меня утренний вид из окна,
вечерний фонарный свет, обеденный сон и бред, это дом,
от которого мне не осталось ни камешка – был, а теперь нет.
***
Моя мама работала кондуктором в четырех автотранспортных предприятиях,
В течение четырех месяцев она выматывала душу водителям,
Запрещая им ехать быстро и тормозить резко,
Она жалела плачущих женщин, возвращающихся вечерами домой,
А ей самой некуда было домой – её домом была комната за пять пятьсот в месяц,
Которые она не зарабатывала, потому что слишком много скандалила,
Потому что слишком много правды говорила курящим, пьющим и матерящимся.
И вот теперь моя мама вернулась туда, откуда приехала,
Тоже на автобусе, но с телевизором и занавесочками на окнах –
Междугороднем.
Вернулась, потому что кончились деньги от продажи Лады-Калины,
На которой никто не успел поездить, потому что она была куплена просто так,
Назло отцу, уехавшему от нас навсегда.
Моя мама вернулась на родину, где пятьдесят лет назад ее родила моя бабушка,
А потом увезла на советском скрипучем автобусе в ближайший город,
Где была ее семья – многодетная,
В которой старший – милиционер и самый уважаемый,
А младшая – самая симпатичная.
И мама – средняя дочь, как оказалось, самая непредсказуемая.
Сегодня она готовила завтрак на печи – яичница и хлеб с маслом.
У нее нет света, и мы говорим по телефону на улице,
Сегодня она ляжет спать поздно, потому что белые ночи,
И будет жить долго и счастливо,
Потому что мамы заслуживают счастья,
Даже если кондукторы.
***
Мой прадед без вести пропал на войне,
Дед умер, когда папе было 11 лет,
Бабушка, когда я училась в 10 классе,
Семья распалась незадолго до этого.
У меня есть брат на четыре года старше,
Он не закончил университет
И отдал юность на служение маме,
Которая сошла с ума,
Когда происходило все перечисленное.
Я остро чувствую расстояние между нами,
Но чем больше проходит времени,
Тем сложнее сделать шаг, чтобы прийти друг к другу,
И на летний отпуск оказывается легче уехать на море,
Чем к маме в деревню или к папе на дачу,
Хотя на море ехать нужно двое суток,
А к маме шесть часов, на дачу – час.
Мне кажется, что мы тоже пропали без вести,
Потому что больше не можем быть вместе.
***
У меня есть дом в часе езды от озера,
Местные называют его морем,
Потому что берегов не видно, а волны сильные.
Мы были там последний раз в августе,
Вода к этому времени прогревается и можно купаться.
Но там, куда вела дорога, не было песчаного пляжа,
А только камни и от этого очень неудобно ходить по дну.
Папа установил сети и ловил рыбу на спиннинг,
А я ползала по валунам и разглядывала горизонт:
Небо серо-голубого цвета.
Брат сидел на берегу и читал книгу,
Мама готовила нам еду и сердилась,
Потому что это приходилось делать ей.
Но когда мы решили помочь, она
Взъерепенилась так, что пришлось отказаться помогать.
Оказывается, если она сердится,
Это не значит, что она хочет, чтобы что-то поменялось.
Сейчас мы живем отдельно друг от друга,
И мама постоянно сердится на людей,
Которые делают все неправильно.
Она с ними сильно ругается.
***
Здесь много ягод, червоточин мало,
Давай я покажу тебе плоды,
Поспевшие недавно, жаркий самый
Был месяц, не было ни тени, ни воды.
Зелёный месяц, а теперь желтеет
Твой дачный куст и тонкая трава.
Ты говоришь, а у меня во рту теплеет,
И ягоды кладёшь мне в рукава.
Но я не здесь, не под сухим навесом,
Уводит слух и взгляд трава, трава,
И голоса, как будто из земли, из леса,
Тревожат, думать не дают слова.
Мне нет здесь места, как бы ни хотелось,
Каким бы ни был он или она,
Я вылеплена мамой из кусочка теста,
И тестом этим, нежностью полна.
А здесь переполох и неурядицы, ошибки,
Так будет, будет! до внезапного конца,
И даже вырастут пшеничные травинки,
Когда из червоточины посыплется пыльца.
И лучше я скажу тебе, где ягод
Бесчисленное множество, где сплошь
Покрыто небо белым покрывалом,
Мне место там, там тёплый дождь.
И ты найдёшь налитые плоды, немало,
Сорвёшь всего один, как в этот раз,
И бросишь косточку на землю, в ту же рану,
там я была в раю не за себя, за нас.
***
Где я была в раю, там больше ничего
Не сохранилось, не осталось на земле,
И небо оторвалось от неё, и от него
Лишь облако досталось мне.
Где я была в раю, там были дни
Запутаны, расплывчаты, но плавно
Перетекали из реки в родник,
В песочные часы – единственный подарок,
Который ты придумал, подарил,
И радостно предстал для представленья,
Ещё не зная, что позднее не простил
За расставанье.
Где я была в раю, там только я,
В молчании, в привычном размышленьи,
ни бабочки, ни чёрного жука,
не помешало становлению нетленья.
Где был тот рай, не вспомнить ни за что –
Приснился, возомнился, примечтался,
Но каждый вербный день, и старый светлячок,
И облако лиловое – остались.
И больше ничего – засушенных цветов,
Оторванных страниц, опавших листьев,
Не сохранилось отболевших снов,
Чтобы на ощупь с ними мне проститься.
Где я была в раю, там рая нет,
Не сохранилось, но земля осталась,
И небо оторвалось от неё, и оттого
То облако на вербный пух распалось.
***
Холодный август, в десять – темнота,
У города другие очертанья,
Не только контуры меняются – названья,
Географических ошибок пустота.
И если будет так до самого утра
Невнятная бессонница шаманить,
Поддельным светом прогонять из спальни,
То поменяюсь я, и станет мысль остра,
И август растревожит всю меня
До самого конца, до перевоплощенья,
До первых детских снов и до рожденья,
Когда заплакала, боясь самой себя.
И только чёртово под небом колесо
Не остановится и не пропустит круга,
Сбивая горизонт, минута за минутой,
К утру он станет горд и невесом.
Холодным августом, желтеющим листом,
Запомнится мне это наважденье,
Когда всего вернее – отраженье,
Сосуд, повернутый вверх дном,
И если я самой себе не вру,
Что сломаны дворовые качели,
И небо мы задеть могли, но не задели
К утру я этот горизонт руками соберу.
Холодный август, в десять рассвело,
У города другие очертанья,
Не только контуры сменились, но названья,
И небо просветлело, не ушло.
Поэзия Марии Суворовой – это, по сути, свидетельство. Так человек видит город и реку – и говорит: «город», «река». Но свидетельства поэтические превосходят документальные, не вписываясь ни в музейные, ни в архивные рамки; передавая не столько достоверность события или пространства, сколько наполненность существования.
Пространство в стихах Марии Суворовой не только зафиксировано – оно пересоздано поэтической речью, связь его со временем утверждена и высказана. Вышедшая недавно книга молодой поэтессы называется «Город об одном дне»; речного дна в этой речи больше, чем дня; и город с рекою связаны, как бывают связаны место и время.
О поэте всегда спрашивают – «что он хотел сказать?», - между тем, есть вопрос более сложный: что он искал, когда говорил? Мария Суворова – поэт, который пытается найти способ сохранить тот момент, который дается в ощущениях на считанные секунды, о котором потом не ответишь – видел? – слышал? – чувствовал прикосновение? – что это было? Был город, и река была, и камень, и дерево, и занавеска в окне, и трава. Они соберутся в этот ускользающий момент, если сказать их заново.
ЕКАТЕРИНА ПЕРЧЕНКОВА
***
В Ханты-Мансийске, городе на пяти холмах,
в городе, о котором никто не мечтает,
о котором у нас вовсе не говорят,
проводишь серые дни и ночи – не так и мало,
Всё то, что осталось, всё то, что можно
называть своими именами – отец да мама,
называть своими словами после меня –
рассвет, смотреть, огонь и слава.
Об остальном говорить осторожно,
Не договаривая главного и возможного,
лишь бы не казалось затишье безвременьем,
лишь бы не казалось время замедленным.
В Спасе-Всеграде, городе об одном дне,
Помню, гуляли по самой холодной воде,
По забелённым до блеска пологим речным берегам,
В поисках камушка с дырочкой – там, где росла трава,
Там, где стоял дом, и над домом текла река,
Там, где склонялись ветви, но ветви склонялись зря,
Там, где вели ступеньки – в дом на второй этаж,
Нет больше первого вестника – дыма зимы,
Тоненькой струйкой взлетающего из трубы,
Нет больше Спаса-Всеграда – города об одном дне,
Дом мой дрожит подграда жестокий бой,
Всё, что осталось мне – на дне, – камушек из реки.
***
пригоревшая первая буква имени
с языка срывается там, где не нужно,
трава любимая у тебя подорожник,
лист у нее упругий и влажный,
а голос с нежной поблажкой "Машка..."
кажется, ты произносишь слова,
едва отрываясь губами от чашки,
в субботнее утро едва открывая
глаза, срывая тонкие пестики
кашки, бросая кубики сахара,
забывая, что солоно, а что - сладко.
ты со мной, как с ребенком полутора лет,
говоришь: "что за девочка у нас тут?
что за диковинное растение
корни пустило в моей постели?
что за отчаянный у неё вид,
лихо взъерошенный иконописный лик..."
наболевшее на первую букву имени
послевкусие сладкого молока,
это с губ твоих горячая вода
в горло потекла и сильно обожгла.
первая буква имени - твоя,
первая буква имени – моя.
***
Отпускает боль, хранимая в золоте черных гор.
Отпускает, и думаешь, кто теперь ей покорен.
Обрастает весь дом травой, и травой покрывается
холм, и травой засыпают пропасти мысленной дно.
Я по этой траве добреду до самого края
нулевого региона, первого рая, с водой по пути
срастаясь, воду в себя впуская. Я по этой траве
угадаю, кто впервые сказал «не знаю»,
потому что это земля родная, потому что я в ней
растаю, сквозь нее к милым родным протаю.
Самое сложное будет – в понимании времени,
Оно ведь по-детски незрелое и неспелое,
Падает с дерева и под ногой прорастает.
А мне бы такое высокое давление, чтобы
Никогда не ощущать земного притяжения,
Чтобы падать все время зря, по колесу обозрения.
Мне бы сейчас такое растительное строение,
Чтобы пить воду, не наклоняясь к воде,
не чувствуя течения. Мне вода нужна такая,
чтоб было в ней вечное и рана человеческая.
Отпускает боль временно и временами,
Я от нее убегаю по мокрой траве босая,
Я от нее безутешно рыдаю, лицо закрывая руками,
но кажется, все в беспорядке, и сколько бы лет
не прошло, от нее никуда, это боль очень злая,
и траву засеваем мы сами, и по ней же ступаем,
для нее же страдаем. И сколько бы не умирало,
столько же вновь прорастает, и сколько бы слов
не знала, первого слова не знаю. Я по этой траве
добреду до края. Я в траве и земле себя обретаю.
***
200/5+20
Каждый раз при встрече человек думает –
я знаю, понимаю, верю.
Каждый раз по пальцу вверх-вниз шевелит
Колечком – нервничает.
Через полгода становится ясно –
Без объяснений и красноречий,
Ты, человек, пытаешься выяснить
Сколько мне лет,
И почему еще не двести,
Разделенные на пять плюс двадцать.
Каждый раз думаю при нашей встрече –
Я знаю, понимаю, верю.
Каждый раз по пальцу вверх-вниз шевелить
Мне, увы, нечем.
И через полчаса становится ясно –
Без объяснений и красноречий,
Ты, человек, попытался понять,
Почему мне не двести,
Разделенные на пять плюс двадцать,
И почему мы не вместе.
***
С фотоаппаратом обойдешь не раз и не два
Город, кончающийся на букву А.
После этого вернешься домой,
И начнешь стаскивать с меня долой
одеяло. Мне покажется, что этого мало –
приходить не только усталым,
Но и немного пьяным. Говоришь «так надо»,
Укрывая ноги покрывалом,
наделяя себя эксклюзивным правом –
владеть вниманьем неспеша и плавно,
отчетливо выделять слова удареньем,
произнося их с акцентом – варенье.
Моя склонность к нежным выраженьям,
Щипающим щеки, смущающим слух,
Касается не одного, а двух,
Рушится от всего, что издает стуки,
Охлаждает закутанные ноги и руки,
После этого сложно вернуться в ту колею,
Встать на накатанную лыжню –
Откуда началось движение,
Откуда выросло за полчаса сомнение,
В правильности изъяснения,
В необходимости крика и говорения,
Вспышка, щелчок, молчание, ослепление.
***
В этом доме за каждым углом по второму углу,
И за каждым окном по второму окну, за окном
Не увидеть причесанный луг и недоенную козу,
Из окна не увидеть, как дядька кричит на свою жену.
В этом доме так часто встречались за правду,
За выжженную жизнь, за потерянные слова,
Что, не зная того, кто войдет, не поймет, отчего
Так болит голова. В этом доме меня научили терпеть,
Понимать и любить непонятную мне боль,
Этот дом в подсознанье снимком бумажным запечатлен.
Каждый день начинался с того, что уходишь в себя.
Каждый день начинается снова и снова так же,
Сегодня все время среда. Это день, что стоит посредине.
И дом посреди домов, между выдуманных мною строк.
Каждый день погибает сразу, как только посмотришь выше,
И лучше себя услышишь. Все здесь понятно,
И всем все равно, что в глазах у меня до сих пор блеск.
Это солнце, которое выше, чем солнце, что мы представляем,
и дом, о котором не знает никто, а узнает, так дома нет.
Это место, где лучше не быть, о котором лучше забыть.
Оправдания быстро теряют всяческий смысл,
Если хочется мало, то значит, что будет меньше,
И меньше выпьешь и съешь. Мне от правды становится
Лучше настолько, что даже никак не открыть глаз,
Мне от правды – прожженной карты хочется зарыдать.
Это дом, о котором сегодня напишет еще не один поэт,
но о нем написать все равно, что поставить себе крест,
это дом, что забрал у меня утренний вид из окна,
вечерний фонарный свет, обеденный сон и бред, это дом,
от которого мне не осталось ни камешка – был, а теперь нет.
***
Моя мама работала кондуктором в четырех автотранспортных предприятиях,
В течение четырех месяцев она выматывала душу водителям,
Запрещая им ехать быстро и тормозить резко,
Она жалела плачущих женщин, возвращающихся вечерами домой,
А ей самой некуда было домой – её домом была комната за пять пятьсот в месяц,
Которые она не зарабатывала, потому что слишком много скандалила,
Потому что слишком много правды говорила курящим, пьющим и матерящимся.
И вот теперь моя мама вернулась туда, откуда приехала,
Тоже на автобусе, но с телевизором и занавесочками на окнах –
Междугороднем.
Вернулась, потому что кончились деньги от продажи Лады-Калины,
На которой никто не успел поездить, потому что она была куплена просто так,
Назло отцу, уехавшему от нас навсегда.
Моя мама вернулась на родину, где пятьдесят лет назад ее родила моя бабушка,
А потом увезла на советском скрипучем автобусе в ближайший город,
Где была ее семья – многодетная,
В которой старший – милиционер и самый уважаемый,
А младшая – самая симпатичная.
И мама – средняя дочь, как оказалось, самая непредсказуемая.
Сегодня она готовила завтрак на печи – яичница и хлеб с маслом.
У нее нет света, и мы говорим по телефону на улице,
Сегодня она ляжет спать поздно, потому что белые ночи,
И будет жить долго и счастливо,
Потому что мамы заслуживают счастья,
Даже если кондукторы.
***
Мой прадед без вести пропал на войне,
Дед умер, когда папе было 11 лет,
Бабушка, когда я училась в 10 классе,
Семья распалась незадолго до этого.
У меня есть брат на четыре года старше,
Он не закончил университет
И отдал юность на служение маме,
Которая сошла с ума,
Когда происходило все перечисленное.
Я остро чувствую расстояние между нами,
Но чем больше проходит времени,
Тем сложнее сделать шаг, чтобы прийти друг к другу,
И на летний отпуск оказывается легче уехать на море,
Чем к маме в деревню или к папе на дачу,
Хотя на море ехать нужно двое суток,
А к маме шесть часов, на дачу – час.
Мне кажется, что мы тоже пропали без вести,
Потому что больше не можем быть вместе.
***
У меня есть дом в часе езды от озера,
Местные называют его морем,
Потому что берегов не видно, а волны сильные.
Мы были там последний раз в августе,
Вода к этому времени прогревается и можно купаться.
Но там, куда вела дорога, не было песчаного пляжа,
А только камни и от этого очень неудобно ходить по дну.
Папа установил сети и ловил рыбу на спиннинг,
А я ползала по валунам и разглядывала горизонт:
Небо серо-голубого цвета.
Брат сидел на берегу и читал книгу,
Мама готовила нам еду и сердилась,
Потому что это приходилось делать ей.
Но когда мы решили помочь, она
Взъерепенилась так, что пришлось отказаться помогать.
Оказывается, если она сердится,
Это не значит, что она хочет, чтобы что-то поменялось.
Сейчас мы живем отдельно друг от друга,
И мама постоянно сердится на людей,
Которые делают все неправильно.
Она с ними сильно ругается.
***
Здесь много ягод, червоточин мало,
Давай я покажу тебе плоды,
Поспевшие недавно, жаркий самый
Был месяц, не было ни тени, ни воды.
Зелёный месяц, а теперь желтеет
Твой дачный куст и тонкая трава.
Ты говоришь, а у меня во рту теплеет,
И ягоды кладёшь мне в рукава.
Но я не здесь, не под сухим навесом,
Уводит слух и взгляд трава, трава,
И голоса, как будто из земли, из леса,
Тревожат, думать не дают слова.
Мне нет здесь места, как бы ни хотелось,
Каким бы ни был он или она,
Я вылеплена мамой из кусочка теста,
И тестом этим, нежностью полна.
А здесь переполох и неурядицы, ошибки,
Так будет, будет! до внезапного конца,
И даже вырастут пшеничные травинки,
Когда из червоточины посыплется пыльца.
И лучше я скажу тебе, где ягод
Бесчисленное множество, где сплошь
Покрыто небо белым покрывалом,
Мне место там, там тёплый дождь.
И ты найдёшь налитые плоды, немало,
Сорвёшь всего один, как в этот раз,
И бросишь косточку на землю, в ту же рану,
там я была в раю не за себя, за нас.
***
Где я была в раю, там больше ничего
Не сохранилось, не осталось на земле,
И небо оторвалось от неё, и от него
Лишь облако досталось мне.
Где я была в раю, там были дни
Запутаны, расплывчаты, но плавно
Перетекали из реки в родник,
В песочные часы – единственный подарок,
Который ты придумал, подарил,
И радостно предстал для представленья,
Ещё не зная, что позднее не простил
За расставанье.
Где я была в раю, там только я,
В молчании, в привычном размышленьи,
ни бабочки, ни чёрного жука,
не помешало становлению нетленья.
Где был тот рай, не вспомнить ни за что –
Приснился, возомнился, примечтался,
Но каждый вербный день, и старый светлячок,
И облако лиловое – остались.
И больше ничего – засушенных цветов,
Оторванных страниц, опавших листьев,
Не сохранилось отболевших снов,
Чтобы на ощупь с ними мне проститься.
Где я была в раю, там рая нет,
Не сохранилось, но земля осталась,
И небо оторвалось от неё, и оттого
То облако на вербный пух распалось.
***
Холодный август, в десять – темнота,
У города другие очертанья,
Не только контуры меняются – названья,
Географических ошибок пустота.
И если будет так до самого утра
Невнятная бессонница шаманить,
Поддельным светом прогонять из спальни,
То поменяюсь я, и станет мысль остра,
И август растревожит всю меня
До самого конца, до перевоплощенья,
До первых детских снов и до рожденья,
Когда заплакала, боясь самой себя.
И только чёртово под небом колесо
Не остановится и не пропустит круга,
Сбивая горизонт, минута за минутой,
К утру он станет горд и невесом.
Холодным августом, желтеющим листом,
Запомнится мне это наважденье,
Когда всего вернее – отраженье,
Сосуд, повернутый вверх дном,
И если я самой себе не вру,
Что сломаны дворовые качели,
И небо мы задеть могли, но не задели
К утру я этот горизонт руками соберу.
Холодный август, в десять рассвело,
У города другие очертанья,
Не только контуры сменились, но названья,
И небо просветлело, не ушло.