НОВОЕ ИМЯ / ОЛЕСЯ СУРИКОВА
В поэзии, не превосходящей высказывания, мало проку: проза высказыванию служит надежней и проще. Другое дело – восклицание. Возглас. Выдох. То, что не подчинено ровному прозаическому смыслу, заключая в себе огромное, порой чрезмерное содержание.
Когда интонация возгласа и выдоха становится узнаваемой, появляется поэт. Интонация Олеси Суриковой – не сообщение, не называние предмета или человека: она – зов, оклик. Или бесценный сплав называния и зова: имя Елены навеки обращено к Троянской войне, но Гомер никогда не говорил «Елена…» - так. Так произносил это имя, может быть, безумный искатель Шлиман, надевший на свою молодую жену драгоценный убор из древнего клада, еще не знавший, что нашел не Трою. «Для моей золотой немоты / Горше горького — ты. / Больше — ты, скоро кончишься ты: / Ни волос, и ни глаз, и ни рук, / Но звенящий зияющий звук, / Драгоценное древнее имя…»
Потому-то так органично обращение к фольклору в стихах Олеси Суриковой: оно никогда не стилизация, у него есть причина. Потребность в языке, у которого был звательный падеж, влиявший на весь строй речи. В современном и повседневном русском от звательного падежа осталось только «Господи!».
По той же причине стихи Суриковой не усложнены формально, близки к свободной речи: восклицанию только помешали бы и синтаксическая ловушка, и слово другого словаря.
«Девочки, мне бы к лодочке, / Девочки, отойдите»;
«Золотая тенькает стрела – / Господи! – в стекло мне: умерла!»;
«Девство твое комом в горле, рыбная кость, / Сухая злость, / Девичество твое, незамужество / Мне жизни поперек, / Милый друг, / Ужас мой».
Милый друг, ужас мой, - человек, не разменявший еще четверти века, говорит то, о чем узнают обычно много позже, а то и вовсе не узнают. Столкновение с абсолютным, с огромным, даже будь оно невыразимо прекрасно (тем более – будь оно невыразимо прекрасно) – ужас. Это, именно это (а не хорошее владение языком, не слух, не легкость речи) превращает стихи – в поэзию: осознание и ощущение абсолютного существования и невыносимого противоречия любви и смерти, драгоценности и утраты.
ЕКАТЕРИНА ПЕРЧЕНКОВА
В одном давнем тексте мне случилось выдать за собственное открытие довольно, как оказалось, избитую истину – о том, что где на Западе и на Востоке грусть, печаль, меланхолия, югэн, блюз и проч., у нас, русских, тоска. Разумеется, и грусть, и печаль в ходу, иначе слов таких не было бы, однако, среди этих родственных состояний тон задает все же тоска.
С острой тоской сопряжена страсть (что-то подобное есть в испанском менталитете, но там монтаж как бы ускоренный). Именно о страсти, к чему бы она ни была направлена, говорится «как в омут с головой». Прыжок в омут – не мгновенный акт самоуничтожения: глубина закручивает, темная сила, сила безумия медленно утягивает на дно.
Олеся Сурикова пишет о любви так, словно воды омута смыли приставшую намертво за полвека к этой теме в поэзии иронию, натужное легкомыслие, браваду, наконец, скрытую за цинизмом и интертекстуальностью боязнь выказать всю боль до конца. Никакой уютной «пастельности» с «акварельностью», никакого снятия пафоса, перевода стрелки на быт, современные реалии. Время у Суриковой песенное и молитвенное, время боли-восторга, время обращения к тем двоим, вернее, к тому и Тому, без которых – никуда и никак.
Сурикова продолжает укорененную в русской любовной лирике традицию опоры на молитву, духовный стих и заговор, опоры больше, чем стилистической. Традиция эта была подменена в последнее время решением сугубо стилизаторским, цитатным, в системе антуража. Здесь же молитвенный и фольклорный напев – не краска, не «чужая речь», но родная кожа высказывания. И блатная, кабацкая нота звучит не заемным голосом, а по-женски нежно. Достаточно сложный рисунок стиха нигде не гасит ощущение естественности, наития.
Любовь сильна, как смерть, горе горько и просто. Тоска – в омут с головой, но прежде взглянуть на свет и на звезды, вдохнуть чистоты и прозрачности. Тут подстерегает срыв в накатанную есенинщину, и Сурикова порой проходит по очень тонкой грани. Но эту шаткость легко простить. Такой безыскусной, бесстрашной и глубокой отдачи себя любимому человеку, звериной тоски по нему и человеческой нежности, сливающихся в отчаянье-смирение, современная поэзия как целое со своими повадками и трендами не знает.
МАРИАННА ИОНОВА
***
Вот: говорю я —
Черные птицы взлетели
Имя твое выкликать:
Елена.
Вот: говорю я —
Имя твое — Елена.
Вот: влага, и травы, и рыбы.
Вот: горе стоит за стеклом,
Не мерещится, верно — стоит и врастает в холодную землю,
И нежно, и нежно поет.
Вот: горе поет —
Елена.
***
Е.
После темного, влажного и нутряного,
После бешеной крови в слепой ворожбе
Посмотри: из меня поднимается слово —
И оно о тебе.
Оно больше, чем день, тот, который не прожит —
И не может быть прожит согласно судьбе.
И тебя оно множит, меня же — итожит,
Это слово мое о тебе.
И дыхания нет, где есть воздух и воля,
Где есть правды суровая нить.
Оттого-то мне так ослепительно больно
О тебе говорить.
***
Е.
1
И вот являешься ты,
и боль становится больше,
и свет застывает,
и жизнь стоит за окном, от меня отдельно.
И жизнь стоит за окном, а смерть стоит меж оконными рамами,
между жизнью и светом.
А вдруг ты уйдешь?
2
Уйдешь — ничего не останется,
не будет ни стынуть, ни стыть, ни стоять.
Пока же — проходишь,
сумев распахнуть
такую тоску —
как окно распахнуть,
как выставить рамы —
поставив себя
между жизнью и смертью.
Ни воздуха нету, ни света —
но ты — между жизнью и смертью.
***
Е.
проясняется —
там, за воротами, где прежде были
снег и мгла, только снег и мгла.
и вот расходится.
и вместе с тем расходится кожа.
что вам всем нужно от плоти,
расходящейся, рас-стающейся?
только дух стоит
над землей за воротами.
И все освещается.
***
Для моей золотой немоты
Горше горького — ты.
Больше — ты, скоро кончишься ты:
Ни волос, и ни глаз, и ни рук,
Но звенящий зияющий звук,
Драгоценное древнее имя,
Нареченье звездами такими
И надзвездной такой высоты,
Что оправдана ты.
***
Саше
Ничего я не знаю,
Кроме своего тела,
Кроме круглой тяжелой своей головы,
Когда она падает в руки.
Господи, вот я смотрю за окно,
Я смотрю за окно часами,
Глажу горячий свой гладкий лоб –
И ничего, кроме тела, не знаю.
Господи, я ведь тебя не знаю.
бог мой, там, за окном, рассвет
(поздно зимой рассветает).
бог, мне вставать и идти,
имя твое назвать – а я своего не знаю,
ничего, кроме тела, не знаю.
Господи, я и любви не знаю.
Кто бы помог. Мне ли помог
гость мой ночной? кто бы помог
мне ли помог голос чужой
кто бы помог мне ли помог – бог?
Бог мой, которого я не знаю.
***
Е.
Тут
у меня есть кожа.
Там — только белые кости, и желтые звезды, и дым,
и сиянная правда,
и пустая дорога.
Тут
я ращу свою смерть в животе, я целую, и что-то даю, и что-то беру,
Там — только желтые кости, и белые звезды,
И то, чего я не просила,
Чего тебе не скажу.
***
Е.
Деревянное зодчество, черный ноябрь,
Черные избы на белом море,
Черные замки над белой водой,
Над холодной водой туман.
Ты зверей послала искать меня,
Ты волков посылаешь найти меня,
Чтоб я стала гостью твоей, сестрой,
Чтобы в черном доме, в черном лесу
У холодной воды — поить водой,
Кормить лебедой,
Чтоб укрыть до срока меня землей,
Чтобы спрятать меня под землей,
Золотую шкатулку, янтарный огонь,
Никому не отдать, чтоб никто не видал,
Чтоб никто не украл —
Посылаешь волков, простираешь ладонь.
Над водою туман, над туманом звезда,
Утро в лапах соснового бора.
Над холодной землей стоит беда —
Но уляжется скоро.
***
Е.
Все тобою полно и звенит,
и мой голос восходит в зенит,
в свет звучащий, в сияющий воздух —
и в том свете холодном стоит,
и к тебе говорит.
Нет креста, а есть луч и есть шар,
есть звенящая горем душа,
и есть звук, и есть свет, и есть звезды.
Только к темной воде не ходи,
в воду темную ты не гляди
и не стой
над спокойной водой.
Все кончается: страшно и просто.
***
Е.
Я, никогда не щадившая,
Пощады прошу: от щедрот твоих,
От жажды твоей, от тебя — не во мне,
Но извне —
Пощади, жено, пощади.
Не ищи меня, жено, больше,
Не шепчи, как искала в ночи, как шептала в ночи,
В черной ночи, ночь за ночью.
В черной ночи, ночь за ночью,
Не воплощайся, жено,
Не воплощайся, Елена.
***
Ох, Елена (увы, Елена), слезы, сказали мне,
Хороши только к Господу обращенные,
Только так, мне сказали.
А когда тебе больно, Елена, то плакать — нельзя,
Если плачешь — молчи, никому об этом,
Не бери на себя греха и позора.
Я, Елена, что видала, слушай:
Посредине речки запесок,
Уточка наискосок,
Девочка с косой
Замерла — и чую, что-то страшное.
Я слыхала, Елена, что осень стоит, как вода,
Что под утро туманы и ночью туманы.
По колено в воде — и по пояс в воде,
И лицо отразилось в воде, но как будто чужое.
Чье лицо показалось, Елена?
Ты не помнишь его, Елена?
***
1
С берега крутого — к лодочке,
Девочки, к лодочке.
Тихая водичка, темная.
Девочки, косу мне отрежьте,
Выколите глаз,
Девочки, мне бы к лодочке,
Девочки, отойдите.
2
посреди реки в суденышке,
в утлом суденышке,
посреди воды
пою,
вой над водой
стелется,
рыба-окунь плещется
и кивает страшной головой:
я молчу, но я с тобой,
ну, ступай ко мне, красавица,
тут тебе и быть, если там не нравится.
3
Опойка, ублюдок и сволочь
На старой гармошке хуярит «Златые горы»,
Мигает, топает ногой,
Ждет, когда я поведу плечом, закружусь, завою,
Стану сопли пускать пузырями,
Попрошу у девочек водочки,
Попрошу мне обрезать косу,
Попрошу мне выколоть глаз,
Пойду к реке топиться.
***
Девство твое комом в горле, рыбная кость,
Сухая злость,
Девичество твое, незамужество
Мне жизни поперек,
Милый друг,
Ужас мой.
Сидишь на венчальных своих простынях, крахмальных своих простынях,
Белоснежных своих простынях.
И простыни ждут, и груди темнеют и ждут.
Зима за окном с открытым ртом,
С черным открытым ртом
Глядит сквозь стекло на твою свечу,
И ходит все, ходит все, кружит все.
И я вместе с нею гляжу, и я вместе с нею молчу,
Свет мой, любимая, ужас мой.
Ходит зима, ставит кругом зеркала,
Тебя, неподвижную, множит.
Нежность моя, где ты была?
Нежность моя, ты была?
Кем ты была, Господи Боже?
***
Г.
Золотая тенькает стрела –
Господи! – в стекло мне: умерла!
Золотая тенькает стрела:
Этой ночью псица умерла.
Я спала прозрачно и светло.
Господи! Стрела твоя – в стекло
Мне: зачем же ты спала,
Ночью псица выла и звала,
Этой ночью псица умерла.
Господи, зачем же я спала.
***
Офелия, в ладони поглядись,
В сложенные лодочкой ладони,
Офелия, ты держишь зеркала.
Ты вся свое же зеркало, вода,
Утопленница милая, ты вся вода себе, и зеркало, и смерть.
Елена, я глядела на тебя,
Ты вся была вода, и зеркало, и смерть –
И я ослепла.
Елена милая, я так ослепла, глядя на тебя.
Офелия, подай воды напиться,
Слепая девочка, подай воды.
Когда интонация возгласа и выдоха становится узнаваемой, появляется поэт. Интонация Олеси Суриковой – не сообщение, не называние предмета или человека: она – зов, оклик. Или бесценный сплав называния и зова: имя Елены навеки обращено к Троянской войне, но Гомер никогда не говорил «Елена…» - так. Так произносил это имя, может быть, безумный искатель Шлиман, надевший на свою молодую жену драгоценный убор из древнего клада, еще не знавший, что нашел не Трою. «Для моей золотой немоты / Горше горького — ты. / Больше — ты, скоро кончишься ты: / Ни волос, и ни глаз, и ни рук, / Но звенящий зияющий звук, / Драгоценное древнее имя…»
Потому-то так органично обращение к фольклору в стихах Олеси Суриковой: оно никогда не стилизация, у него есть причина. Потребность в языке, у которого был звательный падеж, влиявший на весь строй речи. В современном и повседневном русском от звательного падежа осталось только «Господи!».
По той же причине стихи Суриковой не усложнены формально, близки к свободной речи: восклицанию только помешали бы и синтаксическая ловушка, и слово другого словаря.
«Девочки, мне бы к лодочке, / Девочки, отойдите»;
«Золотая тенькает стрела – / Господи! – в стекло мне: умерла!»;
«Девство твое комом в горле, рыбная кость, / Сухая злость, / Девичество твое, незамужество / Мне жизни поперек, / Милый друг, / Ужас мой».
Милый друг, ужас мой, - человек, не разменявший еще четверти века, говорит то, о чем узнают обычно много позже, а то и вовсе не узнают. Столкновение с абсолютным, с огромным, даже будь оно невыразимо прекрасно (тем более – будь оно невыразимо прекрасно) – ужас. Это, именно это (а не хорошее владение языком, не слух, не легкость речи) превращает стихи – в поэзию: осознание и ощущение абсолютного существования и невыносимого противоречия любви и смерти, драгоценности и утраты.
ЕКАТЕРИНА ПЕРЧЕНКОВА
В одном давнем тексте мне случилось выдать за собственное открытие довольно, как оказалось, избитую истину – о том, что где на Западе и на Востоке грусть, печаль, меланхолия, югэн, блюз и проч., у нас, русских, тоска. Разумеется, и грусть, и печаль в ходу, иначе слов таких не было бы, однако, среди этих родственных состояний тон задает все же тоска.
С острой тоской сопряжена страсть (что-то подобное есть в испанском менталитете, но там монтаж как бы ускоренный). Именно о страсти, к чему бы она ни была направлена, говорится «как в омут с головой». Прыжок в омут – не мгновенный акт самоуничтожения: глубина закручивает, темная сила, сила безумия медленно утягивает на дно.
Олеся Сурикова пишет о любви так, словно воды омута смыли приставшую намертво за полвека к этой теме в поэзии иронию, натужное легкомыслие, браваду, наконец, скрытую за цинизмом и интертекстуальностью боязнь выказать всю боль до конца. Никакой уютной «пастельности» с «акварельностью», никакого снятия пафоса, перевода стрелки на быт, современные реалии. Время у Суриковой песенное и молитвенное, время боли-восторга, время обращения к тем двоим, вернее, к тому и Тому, без которых – никуда и никак.
Сурикова продолжает укорененную в русской любовной лирике традицию опоры на молитву, духовный стих и заговор, опоры больше, чем стилистической. Традиция эта была подменена в последнее время решением сугубо стилизаторским, цитатным, в системе антуража. Здесь же молитвенный и фольклорный напев – не краска, не «чужая речь», но родная кожа высказывания. И блатная, кабацкая нота звучит не заемным голосом, а по-женски нежно. Достаточно сложный рисунок стиха нигде не гасит ощущение естественности, наития.
Любовь сильна, как смерть, горе горько и просто. Тоска – в омут с головой, но прежде взглянуть на свет и на звезды, вдохнуть чистоты и прозрачности. Тут подстерегает срыв в накатанную есенинщину, и Сурикова порой проходит по очень тонкой грани. Но эту шаткость легко простить. Такой безыскусной, бесстрашной и глубокой отдачи себя любимому человеку, звериной тоски по нему и человеческой нежности, сливающихся в отчаянье-смирение, современная поэзия как целое со своими повадками и трендами не знает.
МАРИАННА ИОНОВА
***
Вот: говорю я —
Черные птицы взлетели
Имя твое выкликать:
Елена.
Вот: говорю я —
Имя твое — Елена.
Вот: влага, и травы, и рыбы.
Вот: горе стоит за стеклом,
Не мерещится, верно — стоит и врастает в холодную землю,
И нежно, и нежно поет.
Вот: горе поет —
Елена.
***
Е.
После темного, влажного и нутряного,
После бешеной крови в слепой ворожбе
Посмотри: из меня поднимается слово —
И оно о тебе.
Оно больше, чем день, тот, который не прожит —
И не может быть прожит согласно судьбе.
И тебя оно множит, меня же — итожит,
Это слово мое о тебе.
И дыхания нет, где есть воздух и воля,
Где есть правды суровая нить.
Оттого-то мне так ослепительно больно
О тебе говорить.
***
Е.
1
И вот являешься ты,
и боль становится больше,
и свет застывает,
и жизнь стоит за окном, от меня отдельно.
И жизнь стоит за окном, а смерть стоит меж оконными рамами,
между жизнью и светом.
А вдруг ты уйдешь?
2
Уйдешь — ничего не останется,
не будет ни стынуть, ни стыть, ни стоять.
Пока же — проходишь,
сумев распахнуть
такую тоску —
как окно распахнуть,
как выставить рамы —
поставив себя
между жизнью и смертью.
Ни воздуха нету, ни света —
но ты — между жизнью и смертью.
***
Е.
проясняется —
там, за воротами, где прежде были
снег и мгла, только снег и мгла.
и вот расходится.
и вместе с тем расходится кожа.
что вам всем нужно от плоти,
расходящейся, рас-стающейся?
только дух стоит
над землей за воротами.
И все освещается.
***
Для моей золотой немоты
Горше горького — ты.
Больше — ты, скоро кончишься ты:
Ни волос, и ни глаз, и ни рук,
Но звенящий зияющий звук,
Драгоценное древнее имя,
Нареченье звездами такими
И надзвездной такой высоты,
Что оправдана ты.
***
Саше
Ничего я не знаю,
Кроме своего тела,
Кроме круглой тяжелой своей головы,
Когда она падает в руки.
Господи, вот я смотрю за окно,
Я смотрю за окно часами,
Глажу горячий свой гладкий лоб –
И ничего, кроме тела, не знаю.
Господи, я ведь тебя не знаю.
бог мой, там, за окном, рассвет
(поздно зимой рассветает).
бог, мне вставать и идти,
имя твое назвать – а я своего не знаю,
ничего, кроме тела, не знаю.
Господи, я и любви не знаю.
Кто бы помог. Мне ли помог
гость мой ночной? кто бы помог
мне ли помог голос чужой
кто бы помог мне ли помог – бог?
Бог мой, которого я не знаю.
***
Е.
Тут
у меня есть кожа.
Там — только белые кости, и желтые звезды, и дым,
и сиянная правда,
и пустая дорога.
Тут
я ращу свою смерть в животе, я целую, и что-то даю, и что-то беру,
Там — только желтые кости, и белые звезды,
И то, чего я не просила,
Чего тебе не скажу.
***
Е.
Деревянное зодчество, черный ноябрь,
Черные избы на белом море,
Черные замки над белой водой,
Над холодной водой туман.
Ты зверей послала искать меня,
Ты волков посылаешь найти меня,
Чтоб я стала гостью твоей, сестрой,
Чтобы в черном доме, в черном лесу
У холодной воды — поить водой,
Кормить лебедой,
Чтоб укрыть до срока меня землей,
Чтобы спрятать меня под землей,
Золотую шкатулку, янтарный огонь,
Никому не отдать, чтоб никто не видал,
Чтоб никто не украл —
Посылаешь волков, простираешь ладонь.
Над водою туман, над туманом звезда,
Утро в лапах соснового бора.
Над холодной землей стоит беда —
Но уляжется скоро.
***
Е.
Все тобою полно и звенит,
и мой голос восходит в зенит,
в свет звучащий, в сияющий воздух —
и в том свете холодном стоит,
и к тебе говорит.
Нет креста, а есть луч и есть шар,
есть звенящая горем душа,
и есть звук, и есть свет, и есть звезды.
Только к темной воде не ходи,
в воду темную ты не гляди
и не стой
над спокойной водой.
Все кончается: страшно и просто.
***
Е.
Я, никогда не щадившая,
Пощады прошу: от щедрот твоих,
От жажды твоей, от тебя — не во мне,
Но извне —
Пощади, жено, пощади.
Не ищи меня, жено, больше,
Не шепчи, как искала в ночи, как шептала в ночи,
В черной ночи, ночь за ночью.
В черной ночи, ночь за ночью,
Не воплощайся, жено,
Не воплощайся, Елена.
***
Ох, Елена (увы, Елена), слезы, сказали мне,
Хороши только к Господу обращенные,
Только так, мне сказали.
А когда тебе больно, Елена, то плакать — нельзя,
Если плачешь — молчи, никому об этом,
Не бери на себя греха и позора.
Я, Елена, что видала, слушай:
Посредине речки запесок,
Уточка наискосок,
Девочка с косой
Замерла — и чую, что-то страшное.
Я слыхала, Елена, что осень стоит, как вода,
Что под утро туманы и ночью туманы.
По колено в воде — и по пояс в воде,
И лицо отразилось в воде, но как будто чужое.
Чье лицо показалось, Елена?
Ты не помнишь его, Елена?
***
1
С берега крутого — к лодочке,
Девочки, к лодочке.
Тихая водичка, темная.
Девочки, косу мне отрежьте,
Выколите глаз,
Девочки, мне бы к лодочке,
Девочки, отойдите.
2
посреди реки в суденышке,
в утлом суденышке,
посреди воды
пою,
вой над водой
стелется,
рыба-окунь плещется
и кивает страшной головой:
я молчу, но я с тобой,
ну, ступай ко мне, красавица,
тут тебе и быть, если там не нравится.
3
Опойка, ублюдок и сволочь
На старой гармошке хуярит «Златые горы»,
Мигает, топает ногой,
Ждет, когда я поведу плечом, закружусь, завою,
Стану сопли пускать пузырями,
Попрошу у девочек водочки,
Попрошу мне обрезать косу,
Попрошу мне выколоть глаз,
Пойду к реке топиться.
***
Девство твое комом в горле, рыбная кость,
Сухая злость,
Девичество твое, незамужество
Мне жизни поперек,
Милый друг,
Ужас мой.
Сидишь на венчальных своих простынях, крахмальных своих простынях,
Белоснежных своих простынях.
И простыни ждут, и груди темнеют и ждут.
Зима за окном с открытым ртом,
С черным открытым ртом
Глядит сквозь стекло на твою свечу,
И ходит все, ходит все, кружит все.
И я вместе с нею гляжу, и я вместе с нею молчу,
Свет мой, любимая, ужас мой.
Ходит зима, ставит кругом зеркала,
Тебя, неподвижную, множит.
Нежность моя, где ты была?
Нежность моя, ты была?
Кем ты была, Господи Боже?
***
Г.
Золотая тенькает стрела –
Господи! – в стекло мне: умерла!
Золотая тенькает стрела:
Этой ночью псица умерла.
Я спала прозрачно и светло.
Господи! Стрела твоя – в стекло
Мне: зачем же ты спала,
Ночью псица выла и звала,
Этой ночью псица умерла.
Господи, зачем же я спала.
***
Офелия, в ладони поглядись,
В сложенные лодочкой ладони,
Офелия, ты держишь зеркала.
Ты вся свое же зеркало, вода,
Утопленница милая, ты вся вода себе, и зеркало, и смерть.
Елена, я глядела на тебя,
Ты вся была вода, и зеркало, и смерть –
И я ослепла.
Елена милая, я так ослепла, глядя на тебя.
Офелия, подай воды напиться,
Слепая девочка, подай воды.