Евгений Сулес / ТЕЛО
Об авторе: ЕВГЕНИЙ СУЛЕС
Родился в Москве. Окончил актерский факультет Центра актерского мастерства, сценарно-режиссерский факультет киношколы «Фабрика кино». Работал сценаристом телеканала «Культура», автором и ведущим программ из цикла «Шедевры старого кино». Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Homo Legens», «Гвидеон», «Лиterraтура», "Юность”, "Искусство кино” и др. Сборник прозы «Сто грамм мечты» в 2013 году вошёл в лонг-лист премии «Большая книга». Автор идеи и составитель книги «Крымский сборник. Путешествие в память» (Терра – Книжный Клуб Книговек, 2014). В 2016 году в издательстве «Эксмо» выходит книга «Мир виски и виски мира». Один из основателей клуба ЛЖИ (Любителей живых историй).
ТЕЛО
Отец ушёл от нас, когда я был во втором классе. Осенью ощенилась наша сука Дана. Мы все вместе — мать, отец, брат с сестрой и я — всю ночь принимали у неё щенков, дежурили и не спали. Нащенилось один рыже-белый и четыре чёрно-белых маленьких, пятнистых комочка с чуть косыми и едва заметными чёрточками вместо глаз. Комочкам только предстояло стать русскими спаниелями. И всё казалось хорошо.
А уже зимой пошли скандалы. Видимо, они ругались и раньше, но не при нас, или мы просто не замечали… Скандалы становились всё отчаяннее. И однажды дошло до драки. Наверное, мать первая что-то сделала. Отец совсем потерял контроль и довольно сильно её толкнул. Между ними в этот момент мешалась бабушка — мать отца. Ей, как это и бывает в подобных ситуациях, досталось больше всех. Она в результате этой семейной катавасии упала и сломала руку. Я выбежал из туалета со шваброй в руках и впервые в жизни сказал близкому человеку, что ненавижу его.
После этого случая отец как-то сник. Ругань в доме прекратилась. А в самом конце зимы — или это уже была весна — отец сказал, что больше не может и подаёт на развод. Чего именно он больше не может, он не объяснил. Или мы не поняли. Он хотел, чтобы мы остались с ним. Но мы выбрали мать. Суд состоялся летом. На суде отец сказал, что если мы так хотим остаться с матерью, то он готов это принять.
После развода мы ещё некоторое время жили под одной крышей. У отца была своя комната, которую в семье называли «кабинетом». В другой жила бабушка, а в двух остальных — мы. С отцом мы не разговаривали и называли его предателем. Потом отец с бабушкой наконец-то съехали, и жить стало легче и привольней. Мы с мамой торжественно въехали в «кабинет». А у брата с сестрой впервые появилось по своей комнате. С отцом мы почти не виделись, но он исправно передавал матери деньги, очень мало — но это и правда была половина всего, что он зарабатывал. После смерти бабушки отец уехал в другой город, и мы с ним перестали видеться совсем.
Но ещё до того, как он от нас съехал, я успел с ним помириться. Когда никого не было дома, кроме отца, я подкараулил его в коридоре и предложил сыграть в шахматы. Так мы и помирились. Просто сыграли в шахматы, будто ничего и не было. Как раньше.
Но мне приходилось держать это в тайне ото всех. Однажды мама меня мыла, и в этот самый не защищённый момент, спросила — между делом — правда ли, что я помирился с отцом. Я стоял голый, намыленный и готов был провалиться сквозь ванну. Слиться вместе с водой и утечь по трубам. Я соврал матери, что это отец первый ко мне подошёл.
Через несколько дней отец пришёл домой пьяненький и назвал меня Иудой.
Обо всём этом я успел вспомнить, когда мы попали в засаду. В засаду мы попали недалеко от дома. Даже самые опытные расслабились. Сразу положили почти всех. Положили Серёгу и Вована. Серёгу и Вована!.. У Вована с лица никогда не сползала улыбка, он знал столько самых похабных, самых тупых анекдотов, которые я всегда ненавидел и считал быдлом тех, кто их рассказывает и особенно тех, кто над ними смеётся, и которые я так полюбил. Мы просили Вована рассказывать их по десятому, по двадцатому разу, и каждый раз ржали, ржали, ржали… Но у Вована в самые тяжёлые минуты в загашнике оказывался какой-нибудь свежачок, и тогда нашему ликованию не было предела. А сейчас Вован — точнее то, что от него осталось — лежал лицом кверху, к синему-синему небу… А небо здесь такое синее, как, наверное, никогда и нигде. Ни одного облака, ни самого вшивого клочка, одна синь, такая синь, что умирать… невозможно. И страшно. Вован смотрит в эту синь стёклами глаз и мне кажется, что рот его продолжает улыбаться.
Я оказался за полуобвалившейся стеной. Нога Серого лежала так близко, что можно было потрогать её рукой. Его сорок седьмой размер нельзя было перепутать…
С Серёгой мы вместе с учебки. Он в первый же день глубокомысленно заявил, заглядывая мне прямо в глаза: «Сдаётся мне, паренёк, что ты еврей»… За что тут же получил по зубам. А потом долго и методично меня бил.
Через несколько дней ко мне «с еврейчиком» подкатил хохол Тарас.
— Эй, Тарас, а ты чего не еврей что ли? — нарисовался рядом Серёга.
— Да ты чё, Серый? Я чистокровный украинец!..
— А я думал, если хохла потереть хорошенько, то обязательно жид отыщется… Ладно, Тарас, не обижайся. Шучу я, шучу!.. Все мы евреи немножко… А чувачок этот нормальный. Наш чувачок… А то что с виду интеллигент, это ничё…
В голову продолжала лезть всякая чушь. Мысль работала мгновенно. Про отца и развод я успел подумать буквально за секунду. Теперь я вдруг вспомнил, как в седьмом классе девушка, которая мне нравилась, стала встречаться с парнем из десятого. А я после этого не захотел жить и всерьёз обдумывал, как лучше свести с ней счёты. С жизнью, а не с девушкой, если вы не поняли…
Кругом стояла такая красота… если может присниться рай — то вот так он и должен сниться, только так… И самым нелепым в этой красоте была смерть. Она не укладывалась в неё. Оскал Вована… Нога Серого…
И тут я услышал голос. Откуда-то справа, издалека… Голос Старого!.. Он дрочил нас, как не дрочили в учебке. Но это был Старый! Старый — жив. И значит, всё будет хорошо!..
— Старый, я здесь, здесь… Я живой, Старый!.. — закричал я срывающимся, как у подростка, голосом.
Старый некоторое время помолчал.
— Ну чё, Тело… — сказал он беззлобно.
Тело — это меня так прозвали ещё в учебке. От «интеллигент», ну, и потому что сложение у меня по сравнению с другими было ещё то…
— Страшно умирать, Тело? — спросил Старый.
— Да ты чё, Старый, какое умирать, мы их ща с тобой всех положим… База рядом, сейчас подкрепление пришлют. Мы им ща хуй на жопу натянем…
— Да, Тело, материться ты так и не научился...
На этих словах мне на глаза попался наш радист Витюха. Он даже не успел снять со спины рацию.
— Слушай, Тело, ты как вообще сюда попал? Такие же, как ты, сюда не попадают…
— Да не знаю… Так вышло… как-то само собой… Я сам не понял…
— Как вы живёте… Всё у вас «само собой», «так получилось»…
— Да нет, Старый, я это… в военкомате стал Ельцина защищать, с врачом спорить, ну, там за демократию, за свободу, ну, всё такое… в общем, против коммунистов. У меня отец диссидентом был. Я коммунистов с детства не люблю… Я даже фильмы пытался смотреть и болеть за белых… Представляешь, смотрю «Неуловимых мстителей»… или «Служили два товарища»… и пытаюсь болеть за белых!.. Но только у меня не очень получалось… Ненадолго хватало… Ну вот меня врач послушал и говорит, ну, если ты такой идейный, иди тогда воюй, за Эльцина своего… Или слабо? Давай, я тебе годную напишу, а ты — добровольцем на войну во имя демократии и свободы!.. А то вы здесь все умные, а как до дела дойдёт — в кусты… Я говорю ему, так меня ж не возьмут. А он говорит, ну да — там всех берут… Особенно тех, кто по своей воле, ну, я короче тебе объясню, что да как…
— То есть он тебя на слабо взял?
— Ну типа того…
— И ты здесь за Ельцина дрочишь?
— Ну типа того…
— Ну ты, Тело, мудак!..
И Старый начал ржать. А я стал ржать вместе с ним. Отсмеявшись, Старый сказал:
— Ладно, Тело, слушай меня… Умирать не страшно… Ну, страшно, конечно, мне вот тоже страшно, знаешь, как страшно… Но на самом деле страшно в плен попадать… Понимаешь?
Я кивнул.
— Чего молчишь, понимаешь?
— Да, Старый, понимаю! Ты извини, я здесь тебе киваю, даже не подумал, что ты меня не видишь!.. Представляешь, как дурак, лежу тебе киваю…
— Тело, заткнись, пожалуйста!.. Послушай лучше… А то мне тяжеловато… Слушай… Они скоро здесь будут… Они нас в плен будут живыми брать… А в плен нельзя. Там тебе… член отрежут и в рот засунут. Ты его съешь и ещё им спасибо будешь говорить. Не надо в плен, Тело…
Я опять посмотрел на Витюху с рацией на спине.
— Старый… я это… чего-то не пойму…
— Ну, чего непонятного-то!.. Ты ж у нас интеллигент, книжки читал, фильмы смотрел… Нельзя в плен — и всё!..
Старый осёкся. А потом снова заговорил… но как-то странно:
— В 2010 году… Никита Михалков снимет фильм…
— Ты чего, Старый… Мне страшно, ты чего там несёшь, Старый… Кончай!..
— Ладно ничего… Забудь. Это я так, пошутить хотел… что там сцена будет, как один старлей раненый себе пулю пустит в лоб… Короче, прости меня, Тело… Ну, что дрочил вас там… И что сейчас не могу с тобой дольше… Я правда не могу… Короче, Тело, в плен нельзя… Я тебе приказываю… Нет, я тебя прошу… Делай как я, делай со мной, делай лучше меня… Давай, на счёт три…
— Ты чего, Старый… это ж… грех…
— Тело, тебя как зовут?
— Женя…
— Грех, Женя, всё вот это… А это не грех, просто выход их игры…
— Но база же рядом…
— Давай, давай, не думай ни о чём… или нет, думай, о чём-нибудь приятном… О базе, которая рядом… Представляй, как нам на помощь приходят… Или девушку представляй… У тебя как девушку зовут?
— Да у меня это… нет девушки…
— Ну, баба-то хоть была?
— Да баба была, конечно… У меня знаешь сколько баб было!.. Да только вспомнить некого…
— Не говори, шалавы они все… Ну, в школе-то тебе кто-нибудь нравился?
— Нравилась одна…
— Вот её и вспоминай. Давай… Поехали…
— Старый, а знаешь, кто сказал: «Поехали»?
— Кто?
— Гагарин. Когда в космос полетел…
— Вот-вот, ты про космос думай… Про Гагарина… Про СССР… Как мы канадцев в хоккей уделывали… Про Ельцина своего… Давай… Раз…
— Один надо говорить…
— Ну, да… Один…
— Подожди, Старый, а тебя как зовут-то?..
— Юра… Два…
— Как Гагарина, Старый, как Гагарина! А отчество как?
— Сергеич… Два с половиной…
— Не, отчество не сходится…
— Два с ниточкой…
— Подожди, подожди, Старый! Юра… а тебе сколько лет? Мы давно хотели спросить, Вован всё порывался…
Старый вроде как немного задумался.
— Двадцать три. Два с иголочкой… Ну, всё… Жендос, всё… Три!
— Женя, быстро домой ужинать! — послышался громкий голос мамы.
Господи, как вовремя!.. Как вовремя…
Я выскочил из укрытия.
— Пацаны, всё, извините, мне домой пора!..
И побежал домой. Я летел со всех ног. Даже в ушах свистело. Добежал до подъезда, спрятал автомат и позвонил в дверь.
— Быстро мыть руки и за стол! — сказала строго мама.
Затем заговорщицки улыбнулась и добавила:
— Отец приехал. Только не кричи!
Я не веря, вбежал на кухню. За накрытым столом сидели отец, старший брат и сестра.
— Давай, давай, быстрее за стол! — сказал отец.
Я пулей смотался в ванну, кое-как умылся и прибежал за стол.
Отец разлил водку. На тарелках дымились мамины котлеты.
— Пап, ты чего?.. Мне ж нельзя…
— Да ладно, сегодня можно, — он посмотрел на маму и подмигнул.
— Но только одну рюмку! И мне уж тогда тоже налей…
— Я пью за тебя, сынок… — сказал отец. — Ты у меня такой большой вымахал… Совсем взрослый… Жаль я этого не застал… За всех вас… За нас… За жизнь…
И медленно выпил.
РЫЖИЕ
Был у нас в классе рыжий. Волосы жгуче-рыжие. Я такого рыжего цвета волос больше никогда в жизни ни у кого не встречал. Мы его, понятное дело, так и звали −− Рыжий.
В третьем классе Рыжий описался прямо на уроке. Писал контрольную, переволновался −− и обоссался. Как сейчас помню, звонок, Рыжий что-то судорожно пытается дописать, плачет, другая рука между ног, а внизу струится желтоватый ручеёк.
Вообще дурак он какой-то был. Прикалывались мы над ним постоянно. Пендаль Рыжему был у нас святым делом. Он нам рассказывал, что отец у него неродной и выпить любит. И показывал, чего он пьяный выделывает. Мы смеялись, и он вместе с нами.
Как-то отчим в тетрадке по внеклассному чтению нарисовал ему портрет Ленина, и учительница в праведном гневе своём заставила Рыжего перед всем классом стирать следы такого кощунства. Рыжий стирал и плакал навзрыд, с всхлипами. В другой раз, сейчас уже даже не помню за что, всё та же учительница сорвала с него галстук и сказала, что отныне он не пионер. Рыжий опять рыдал, а нам было весело. В классе пятом он повадился воровать в библиотеке книги, а мы у него их совсем по дешёвке скупали. Он был доволен.
А однажды мы устроили Бой Силачей. Первым силачом был Рыжий, а вторым −− Толя Бабушкин, самый маленький мальчик в классе, лопоухий, русый, со светящимся лицом и ставропольским говорком. Они, конечно, драться не хотели, и ссоры никакой не было. Но мы всё устроили.
Один подходил к Рыжему:
− Рыжий, слушай, Бабушка тут про тебя такое…
Потом смеривал взглядом Рыжего и убедительно, со знанием дела, добавлял:
− Нет, ну ты его без проблем уложишь, он же мелкий. Пора тебе, Рыжий, мужиком становиться, чтоб уважать тебя начали. А то…
Такой же доброжелатель в то же самое время подходил к Бабушке. В общем, Шекспир, «Двенадцатая ночь»…
По школе разносится радостное: Рыжий с Бабушкой будут мочиться! Еле досиживаем до конца уроков и в предвкушении представления выбегаем на свет Божий. Спускаемся в яблоневый сад на заднем дворе, по дороге делая ставки. Май, солнце, яблони в цвету и Бой силачей −− благодать!
Наши силачи, конечно, к этому времени удаль свою уже подрастеряли и рады были бы смыться куда подальше. Но их выводят под конвоем. По три человека каждого.
Начинается спектакль вяло. Стоят друг перед другом, храбрятся.
− Ты чего?
− А ты чего?
− Я тебя щас!..
− Это я тебя!..
− Мужики, кончай волынить, будьте мужиками! −− раздаются недовольные голоса публики.
− Давай, Рыжий, в глаз влепи ему, и всё!
− Бабушка, это ж Рыжий, мочи его, пока он не обоссался!
Инициативу берёт Меля −− человек уважаемый во всех отношениях:
− Значит так, по яйцам не бить. До первой крови. Пока первую кровь не увидим, не уйдём.
Становится тихо.
Рыжий и Бабушка не знают, то ли бить, то ли бежать. Их толкают друг на друга.
Вдруг толпа расступается, и появляется новый персонаж. Его знают все, и в то же время никто. Никто не знает, как его зовут, где он живёт, в какой школе учится и учится ли вообще. Маленький, кучерявый, года на два нас старше, с сигаретой в зубах. Он уже пил к тому времени и, главное, дружил с очень нехорошими, совсем взрослыми пацанами, вселявшими во всех нас настоящий неконтролируемый ужас.
Он молча огляделся.
− Ну чего, давайте, −− голос негромкий, с хрипотцой.
Пауза.
− Чего в штаны наложили? Давай, Рыжий, вот сюда, чуть ниже носа ему втащи. Чего, ссышь что ли? Да не ссы, он тебе не ответит. Ты, Лопоухий, понял меня? Руки по швам. Вот так. Молодец, умная девочка. Давай, Рыжий, теперь бей.
Рыжий растерянно хлопал глазами и не шевелился. Бабушка стоял бледный.
− Давай, давай, а то я тебе сам сейчас втащу. Понял?
Рыжий не двигался.
− Ну как знаешь, Рыжий, −− пожал плечами парень. −− На, подержи, −− протянул он мне сигарету, оглянулся по сторонам и со словами: «Вот так, Рыжий, надо», ударил ему чуть ниже носа.
Рыжий упал, схватился за лицо и не закричал, а именно заорал.
Парень забрал у меня сигарету и не спеша ушёл.
Прошло много лет. Уже не всех учителей я помню по имени. Стёрлись лица большинства одноклассников и одноклассниц. Вылетели из головы почти все заученные наизусть и на пять стихи, формулы, правила, пересказанные близко к тексту параграфы и главы... А тебя, Рыжий, помню. И тот майский солнечный день — в мельчайших подробностях. Помню, откуда взят камень и по большой впадине на морском берегу, узнаю, куда положить его.
Это не ты тогда зассал. Это мы зассали. Хотя могли все вместе уложить того парня, который, если сейчас жив, то это настоящее чудо. Это я зассал. А ты не ударил Бабушку. И Христос в тот день был Рыжим. Это один из главных уроков, что я получил за десять лет учёбы. Если сейчас повернуть время вспять, перевести стрелки часов назад на двадцать лет, на то весеннее время длинных дней и коротких ночей, то я, наверное, опять бы зассал. С одной лишь разницей — меня бы там просто не было. Не всегда хватает сил противостоять злу, но хотя бы не участвовать в нём — в силах каждого. В моих силах.
Я закрываю глаза. Немеровский выходит из класса. Из залитого майским солнцем кабинета истории на пятом этаже. Окно распахнуто. Внизу каштаны, яблони и клёны. Каштаны, яблони и клёны нашего детства. Я подхожу к доске, беру в руки мел, на моих пальцах остаётся бледный, пепельный след вины, и пишу белым на чёрном:
«Рыжий, прости!»
Прости. И прощай…
КАК СОЛДАТИК С ВОЙНЫ ВОЗВРАЩАЛСЯ
Возвращался солдатик с войны. Встретилась ему по дороге деревня. Дома в ней все хорошие, да пустые. Только в одном, на краю деревни, жили старик со старухой да молодая девка. Старуха лежит, не встаёт, в потолок смотрит, слова не говорит. Дед сидит возле неё, рот беззубый, щёки впалые. Тоже молчит.
Девка баньку истопила, солдатика накормила да спать уложила. Наутро спрашивает, кто, мол, ты, откуда да куда путь держишь.
− Я солдат. Иду с войны до дому.
− А кто дома тебя ждёт? −− не унимается девка.
− Да никто не ждёт, родители мои, пока я воевал, умерли, а жена к другому ушла.
− Оставайся у нас, − предлагает девка, −− по хозяйству поможешь, не справляюсь я одна, да и скучаю смертно со стариками моими.
Огляделся солдатик, за окно посмотрел, места красивые, покойные, вокруг тишь, гладь, благодать… До дому же дорога неблизкая, да и чего он в краю своём родном не видел, а тут девка молодая, собой приметная. И остался.
Девка его кормит за четверых, а работой особенно не нагружает. Солдатик уж стал жирком заплывать да на девку посматривать. Она ему однажды и говорит:
− Вижу я, солдатик, посматриваешь ты на меня. Что ж греха таить, и ты мне пригож. Но только жить не по закону я с тобой не буду. А коли хочешь, возьми меня в жёны.
Солдат согласился. К вечеру пошли они в церковь. И дед с ними. Церковь вся обгоревшая, на стенах не разобрать, что писано, в окнах стёкол и след простыл, решётки в паутинах, наверху гнёзда вороньи свиты.
− На прошлое Рождество сгорела вместе с отцом Иоанном, −− пояснила девка.
Дед неразборчиво прошамкал несколько молитв, и когда объявил их мужем и женой, вороны взвились под купол церкви, закаркали, и гулкое эхо разнесло их крик во все стороны.
С того дня пуще прежнего начала кормить девка солдата. А работы вообще больше не давала.
Пришла зима. Деревня покрылась снегом.
− Скоро Рождество, − сказал как-то, позёвывая, солдатик.
Дед посмотрел на солдатика, закивал головой и впервые улыбнулся своим беззубым ртом, а бабка скрипнула старой кроватью.
Через две недели наступил Рождественский Сочельник. После первой звезды жена так накормила солдатика, что он прямо за столом уснул. И видит сон.
В избе полным-полно народу. Все суетятся. По центру большого стола сидят бабка с дедом и радуются. На шеях у них, поверх белых салфеток, висят петли. В руках ножи и вилки. На остальных местах всякие уроды сидят. Кто кривой, кто безглазый, у кого полчерепа снесено. Жена его им всем прислуживает в подвенечном чёрном платье с фатой, тарелки раскладывает да ласково каждого оглаживает. На столе лежит сам солдатик, голый, покрытый ароматной поджаренной корочкой.
− Ве-ве-ведьминого мужа к Рождеству будем ку-ку-кушать! −− прозаикался лысый урод с косыми глазами, увеличенными сильными линзами очков с чёрной роговой оправой.
В сенях толпились мужики с табличками на шеях. У одного солдатик прочёл: «Съеден прошлым летом в канун Преображения».
Вдруг видит за окошком, на улице, старичок стоит и машет ему: мол, давай сюда! Задрожал солдатик, напрягся — и прыгнул в окно. Осколки и холод всё тело прошили, как пулемётная очередь… и солдатик проснулся.
Лежит он, а на нём белая простыня. Солдатик её сорвал и видит белую палату, кругом медсёстры хорошенькие ходят. Он и говорит:
− Девки, дайте пить, меня чуть черти не съели!
Одна как обернётся, посмотрит на него, стаканчик с чаем горячим на пол уронит, ручкой ротик прикроет и давай орать. Все медсестрёнки на крик сбежались, врач из соседней палаты примчался, давай солдатика трогать, мерить ему всё, расспрашивать да дивиться. Говорят ему, что он уж час как умер! Привели товарища его, Петьку, и он рассказал, как из окружения его на себе вынес, пульса нащупать не мог, сердце не билось, а Петька всё не верил ни рукам, ни ушам своим и донёс его до госпиталя, а ему говорят −− кончился дружок твой, зря нёс.
− А я и тогда не поверил… − сказал Петька.
И закурил самокруточку.
Солдатик через месяцок поправился, вернулся в свою часть, а Петьку к тому времени снайпер насмерть зацепил.
Повоевал солдатик ещё три с половиной года, дошёл до самого главного вражеского города, получил медную медаль. Да не одну, а целых пять! И ещё десяток шоколадных да две деревянных. Шоколадные медальки съел, деревянные отдал товарищу на новую ногу и побрёл, звеня медными, домой.
Как-то раз не стал он останавливаться на постоялом дворе, думает, дотемна успею до следующей деревни. Дорогой стал чего-то Петьку вспоминать. Уж очень жалко ему было, что товарищ его лучший, спасший ему жизнь, погиб. И ощущение у него такое появилось, будто Петька вместе с ним идёт, самокруточкой дымит. Солдатик даже пару раз оглянулся.
Идёт он так, идёт, думу свою печальную думает, а деревни всё нет и нет, уж смеркается. Ночью наконец пришёл в селение какое-то. Все уж спят, огни не горят, только вдалеке, на самой окраине, в окошке свет. Отправился туда солдатик. Кругом тихо, покойно, ни одна собака не лает. И вдруг его будто водой холодной окатило, будто затвор за спиной щелкнул. Узнал солдатик деревню ту из своего смертного сна!
Подкрался он аккуратно к ведьминому дому и заглянул в окошко.
Всё то же самое видит: и дед с бабкой, и уроды, и жена его им прислуживает. На столе Петька зажаренный лежит, а один урод заикается:
− Ве-ве-ведьминого мужа на Ивана Купалу будем ку-ку-кушать!
Солдатик прикладом окно разбил, в избу влез и жене своей штык прямо в сердце впаял. Из сердца маленькая кошка вылезла, зелёной жидкостью поблевала и обратно залезла, закрыв кожу, как занавес. Ведьма давай хохотать, и все уроды с ней. А бабка платком глаза прикрыла и давай орать:
− У меня правнуков не будет!.. Все помрём!..
Дед маузер из-за пазухи вытащил, на стол вскочил и давай палить в потолок, шамкая дёснами:
− К нам пожаловал сам Батько!
Солдатик схватил табуретку и запустил в деда. Тот под стол кубарем улетел и уже оттуда орёт:
− К нам пожаловал сам Батько!.. − и запел, − только не пор-р-рвите мне серебр-р-ряные пу-у-ули!!!
А бабка давай голосить:
− Убили родненького!.. А!.. Табуреткой по голове!.. А!..
Ведьма с уродами пуще прежнего за животы держатся да к солдатику подступают. Из сеней оркестр пучеглазых выбежал. В трубы дудят, в барабаны бьют, песни весёлые выдают. У одного от старания глаза окончательно вылезли, по полу покатились прямо солдатику под сапоги.
− Миленькай ты мой, вернулси! Голубок ты мой голубокрылый, фиалочка моя душистая, конфетка моя сладенькая! Я тебя так ждала, так ждала, у меня ж к тебе любофф! − приговаривает ласково ведьма.
Тут в избу попугай влетел:
− Кака любофф! Кака любофф! Кака любофф!
Видит солдатик, плохо дело. Его уж к углу прижали. Он в них стреляет, всё подряд швыряет, а уроды только пердят и всё.
Попрощался солдатик с жизнью да напоследок схватил зеркало со стены, глаза зажмурил, как размахнулся им…
Слышит −− тишина в избе установилась удивительная, только деда из-под стола слышно да оркестрант, у которого яблоки с лица укатались, продолжает музыку наяривать. Солдатик глаза открыл: все руки к нему в мольбе тянут.
− Не бей зеркала моего! − взмолилась ведьма. −− Вместе будем властвовать, обучу тебя разным колдовским и прочим премудростям! И Петьку твоего отпущу, коль захочешь!..
Смекнул солдатик, что зеркало то не простое, и со всей дури об ведьмину башку его и разбил. Уроды закричали благим матом, изба затрещала, всё повалилось, перевернулось с ног на голову, ночь порвалась, будто брюки на мягком месте, а ведьма заплакала и растаяла, яко воск от лица огня.
Лежит солдатик в чистом поле. Пули не свистят, рано-ранёхонько ещё, день только зачинается и, по-всему, ясный будет, тёплый. Рядом Петька лежит. Живёхонький, ни запаха какого, ни цвета.
− Спасибо, − говорит, − выручил.
− Ничего, − отвечает солдатик.
Тут мимо старичок проходит, тот самый, что солдатику в окно подсказал прыгнуть.
− В зеркале, − говорит, − ведьмино отражение и всех её уродов хранилось. А ведь, кроме отражения, у них ничего и нет.
И закурили по самокруточке.
А ещё две девки с коромыслами шли и тоже к ним на траву прилегли папиросками подымить. А потом ещё одна.
Родился в Москве. Окончил актерский факультет Центра актерского мастерства, сценарно-режиссерский факультет киношколы «Фабрика кино». Работал сценаристом телеканала «Культура», автором и ведущим программ из цикла «Шедевры старого кино». Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Homo Legens», «Гвидеон», «Лиterraтура», "Юность”, "Искусство кино” и др. Сборник прозы «Сто грамм мечты» в 2013 году вошёл в лонг-лист премии «Большая книга». Автор идеи и составитель книги «Крымский сборник. Путешествие в память» (Терра – Книжный Клуб Книговек, 2014). В 2016 году в издательстве «Эксмо» выходит книга «Мир виски и виски мира». Один из основателей клуба ЛЖИ (Любителей живых историй).
ТЕЛО
Отец ушёл от нас, когда я был во втором классе. Осенью ощенилась наша сука Дана. Мы все вместе — мать, отец, брат с сестрой и я — всю ночь принимали у неё щенков, дежурили и не спали. Нащенилось один рыже-белый и четыре чёрно-белых маленьких, пятнистых комочка с чуть косыми и едва заметными чёрточками вместо глаз. Комочкам только предстояло стать русскими спаниелями. И всё казалось хорошо.
А уже зимой пошли скандалы. Видимо, они ругались и раньше, но не при нас, или мы просто не замечали… Скандалы становились всё отчаяннее. И однажды дошло до драки. Наверное, мать первая что-то сделала. Отец совсем потерял контроль и довольно сильно её толкнул. Между ними в этот момент мешалась бабушка — мать отца. Ей, как это и бывает в подобных ситуациях, досталось больше всех. Она в результате этой семейной катавасии упала и сломала руку. Я выбежал из туалета со шваброй в руках и впервые в жизни сказал близкому человеку, что ненавижу его.
После этого случая отец как-то сник. Ругань в доме прекратилась. А в самом конце зимы — или это уже была весна — отец сказал, что больше не может и подаёт на развод. Чего именно он больше не может, он не объяснил. Или мы не поняли. Он хотел, чтобы мы остались с ним. Но мы выбрали мать. Суд состоялся летом. На суде отец сказал, что если мы так хотим остаться с матерью, то он готов это принять.
После развода мы ещё некоторое время жили под одной крышей. У отца была своя комната, которую в семье называли «кабинетом». В другой жила бабушка, а в двух остальных — мы. С отцом мы не разговаривали и называли его предателем. Потом отец с бабушкой наконец-то съехали, и жить стало легче и привольней. Мы с мамой торжественно въехали в «кабинет». А у брата с сестрой впервые появилось по своей комнате. С отцом мы почти не виделись, но он исправно передавал матери деньги, очень мало — но это и правда была половина всего, что он зарабатывал. После смерти бабушки отец уехал в другой город, и мы с ним перестали видеться совсем.
Но ещё до того, как он от нас съехал, я успел с ним помириться. Когда никого не было дома, кроме отца, я подкараулил его в коридоре и предложил сыграть в шахматы. Так мы и помирились. Просто сыграли в шахматы, будто ничего и не было. Как раньше.
Но мне приходилось держать это в тайне ото всех. Однажды мама меня мыла, и в этот самый не защищённый момент, спросила — между делом — правда ли, что я помирился с отцом. Я стоял голый, намыленный и готов был провалиться сквозь ванну. Слиться вместе с водой и утечь по трубам. Я соврал матери, что это отец первый ко мне подошёл.
Через несколько дней отец пришёл домой пьяненький и назвал меня Иудой.
Обо всём этом я успел вспомнить, когда мы попали в засаду. В засаду мы попали недалеко от дома. Даже самые опытные расслабились. Сразу положили почти всех. Положили Серёгу и Вована. Серёгу и Вована!.. У Вована с лица никогда не сползала улыбка, он знал столько самых похабных, самых тупых анекдотов, которые я всегда ненавидел и считал быдлом тех, кто их рассказывает и особенно тех, кто над ними смеётся, и которые я так полюбил. Мы просили Вована рассказывать их по десятому, по двадцатому разу, и каждый раз ржали, ржали, ржали… Но у Вована в самые тяжёлые минуты в загашнике оказывался какой-нибудь свежачок, и тогда нашему ликованию не было предела. А сейчас Вован — точнее то, что от него осталось — лежал лицом кверху, к синему-синему небу… А небо здесь такое синее, как, наверное, никогда и нигде. Ни одного облака, ни самого вшивого клочка, одна синь, такая синь, что умирать… невозможно. И страшно. Вован смотрит в эту синь стёклами глаз и мне кажется, что рот его продолжает улыбаться.
Я оказался за полуобвалившейся стеной. Нога Серого лежала так близко, что можно было потрогать её рукой. Его сорок седьмой размер нельзя было перепутать…
С Серёгой мы вместе с учебки. Он в первый же день глубокомысленно заявил, заглядывая мне прямо в глаза: «Сдаётся мне, паренёк, что ты еврей»… За что тут же получил по зубам. А потом долго и методично меня бил.
Через несколько дней ко мне «с еврейчиком» подкатил хохол Тарас.
— Эй, Тарас, а ты чего не еврей что ли? — нарисовался рядом Серёга.
— Да ты чё, Серый? Я чистокровный украинец!..
— А я думал, если хохла потереть хорошенько, то обязательно жид отыщется… Ладно, Тарас, не обижайся. Шучу я, шучу!.. Все мы евреи немножко… А чувачок этот нормальный. Наш чувачок… А то что с виду интеллигент, это ничё…
В голову продолжала лезть всякая чушь. Мысль работала мгновенно. Про отца и развод я успел подумать буквально за секунду. Теперь я вдруг вспомнил, как в седьмом классе девушка, которая мне нравилась, стала встречаться с парнем из десятого. А я после этого не захотел жить и всерьёз обдумывал, как лучше свести с ней счёты. С жизнью, а не с девушкой, если вы не поняли…
Кругом стояла такая красота… если может присниться рай — то вот так он и должен сниться, только так… И самым нелепым в этой красоте была смерть. Она не укладывалась в неё. Оскал Вована… Нога Серого…
И тут я услышал голос. Откуда-то справа, издалека… Голос Старого!.. Он дрочил нас, как не дрочили в учебке. Но это был Старый! Старый — жив. И значит, всё будет хорошо!..
— Старый, я здесь, здесь… Я живой, Старый!.. — закричал я срывающимся, как у подростка, голосом.
Старый некоторое время помолчал.
— Ну чё, Тело… — сказал он беззлобно.
Тело — это меня так прозвали ещё в учебке. От «интеллигент», ну, и потому что сложение у меня по сравнению с другими было ещё то…
— Страшно умирать, Тело? — спросил Старый.
— Да ты чё, Старый, какое умирать, мы их ща с тобой всех положим… База рядом, сейчас подкрепление пришлют. Мы им ща хуй на жопу натянем…
— Да, Тело, материться ты так и не научился...
На этих словах мне на глаза попался наш радист Витюха. Он даже не успел снять со спины рацию.
— Слушай, Тело, ты как вообще сюда попал? Такие же, как ты, сюда не попадают…
— Да не знаю… Так вышло… как-то само собой… Я сам не понял…
— Как вы живёте… Всё у вас «само собой», «так получилось»…
— Да нет, Старый, я это… в военкомате стал Ельцина защищать, с врачом спорить, ну, там за демократию, за свободу, ну, всё такое… в общем, против коммунистов. У меня отец диссидентом был. Я коммунистов с детства не люблю… Я даже фильмы пытался смотреть и болеть за белых… Представляешь, смотрю «Неуловимых мстителей»… или «Служили два товарища»… и пытаюсь болеть за белых!.. Но только у меня не очень получалось… Ненадолго хватало… Ну вот меня врач послушал и говорит, ну, если ты такой идейный, иди тогда воюй, за Эльцина своего… Или слабо? Давай, я тебе годную напишу, а ты — добровольцем на войну во имя демократии и свободы!.. А то вы здесь все умные, а как до дела дойдёт — в кусты… Я говорю ему, так меня ж не возьмут. А он говорит, ну да — там всех берут… Особенно тех, кто по своей воле, ну, я короче тебе объясню, что да как…
— То есть он тебя на слабо взял?
— Ну типа того…
— И ты здесь за Ельцина дрочишь?
— Ну типа того…
— Ну ты, Тело, мудак!..
И Старый начал ржать. А я стал ржать вместе с ним. Отсмеявшись, Старый сказал:
— Ладно, Тело, слушай меня… Умирать не страшно… Ну, страшно, конечно, мне вот тоже страшно, знаешь, как страшно… Но на самом деле страшно в плен попадать… Понимаешь?
Я кивнул.
— Чего молчишь, понимаешь?
— Да, Старый, понимаю! Ты извини, я здесь тебе киваю, даже не подумал, что ты меня не видишь!.. Представляешь, как дурак, лежу тебе киваю…
— Тело, заткнись, пожалуйста!.. Послушай лучше… А то мне тяжеловато… Слушай… Они скоро здесь будут… Они нас в плен будут живыми брать… А в плен нельзя. Там тебе… член отрежут и в рот засунут. Ты его съешь и ещё им спасибо будешь говорить. Не надо в плен, Тело…
Я опять посмотрел на Витюху с рацией на спине.
— Старый… я это… чего-то не пойму…
— Ну, чего непонятного-то!.. Ты ж у нас интеллигент, книжки читал, фильмы смотрел… Нельзя в плен — и всё!..
Старый осёкся. А потом снова заговорил… но как-то странно:
— В 2010 году… Никита Михалков снимет фильм…
— Ты чего, Старый… Мне страшно, ты чего там несёшь, Старый… Кончай!..
— Ладно ничего… Забудь. Это я так, пошутить хотел… что там сцена будет, как один старлей раненый себе пулю пустит в лоб… Короче, прости меня, Тело… Ну, что дрочил вас там… И что сейчас не могу с тобой дольше… Я правда не могу… Короче, Тело, в плен нельзя… Я тебе приказываю… Нет, я тебя прошу… Делай как я, делай со мной, делай лучше меня… Давай, на счёт три…
— Ты чего, Старый… это ж… грех…
— Тело, тебя как зовут?
— Женя…
— Грех, Женя, всё вот это… А это не грех, просто выход их игры…
— Но база же рядом…
— Давай, давай, не думай ни о чём… или нет, думай, о чём-нибудь приятном… О базе, которая рядом… Представляй, как нам на помощь приходят… Или девушку представляй… У тебя как девушку зовут?
— Да у меня это… нет девушки…
— Ну, баба-то хоть была?
— Да баба была, конечно… У меня знаешь сколько баб было!.. Да только вспомнить некого…
— Не говори, шалавы они все… Ну, в школе-то тебе кто-нибудь нравился?
— Нравилась одна…
— Вот её и вспоминай. Давай… Поехали…
— Старый, а знаешь, кто сказал: «Поехали»?
— Кто?
— Гагарин. Когда в космос полетел…
— Вот-вот, ты про космос думай… Про Гагарина… Про СССР… Как мы канадцев в хоккей уделывали… Про Ельцина своего… Давай… Раз…
— Один надо говорить…
— Ну, да… Один…
— Подожди, Старый, а тебя как зовут-то?..
— Юра… Два…
— Как Гагарина, Старый, как Гагарина! А отчество как?
— Сергеич… Два с половиной…
— Не, отчество не сходится…
— Два с ниточкой…
— Подожди, подожди, Старый! Юра… а тебе сколько лет? Мы давно хотели спросить, Вован всё порывался…
Старый вроде как немного задумался.
— Двадцать три. Два с иголочкой… Ну, всё… Жендос, всё… Три!
— Женя, быстро домой ужинать! — послышался громкий голос мамы.
Господи, как вовремя!.. Как вовремя…
Я выскочил из укрытия.
— Пацаны, всё, извините, мне домой пора!..
И побежал домой. Я летел со всех ног. Даже в ушах свистело. Добежал до подъезда, спрятал автомат и позвонил в дверь.
— Быстро мыть руки и за стол! — сказала строго мама.
Затем заговорщицки улыбнулась и добавила:
— Отец приехал. Только не кричи!
Я не веря, вбежал на кухню. За накрытым столом сидели отец, старший брат и сестра.
— Давай, давай, быстрее за стол! — сказал отец.
Я пулей смотался в ванну, кое-как умылся и прибежал за стол.
Отец разлил водку. На тарелках дымились мамины котлеты.
— Пап, ты чего?.. Мне ж нельзя…
— Да ладно, сегодня можно, — он посмотрел на маму и подмигнул.
— Но только одну рюмку! И мне уж тогда тоже налей…
— Я пью за тебя, сынок… — сказал отец. — Ты у меня такой большой вымахал… Совсем взрослый… Жаль я этого не застал… За всех вас… За нас… За жизнь…
И медленно выпил.
РЫЖИЕ
Был у нас в классе рыжий. Волосы жгуче-рыжие. Я такого рыжего цвета волос больше никогда в жизни ни у кого не встречал. Мы его, понятное дело, так и звали −− Рыжий.
В третьем классе Рыжий описался прямо на уроке. Писал контрольную, переволновался −− и обоссался. Как сейчас помню, звонок, Рыжий что-то судорожно пытается дописать, плачет, другая рука между ног, а внизу струится желтоватый ручеёк.
Вообще дурак он какой-то был. Прикалывались мы над ним постоянно. Пендаль Рыжему был у нас святым делом. Он нам рассказывал, что отец у него неродной и выпить любит. И показывал, чего он пьяный выделывает. Мы смеялись, и он вместе с нами.
Как-то отчим в тетрадке по внеклассному чтению нарисовал ему портрет Ленина, и учительница в праведном гневе своём заставила Рыжего перед всем классом стирать следы такого кощунства. Рыжий стирал и плакал навзрыд, с всхлипами. В другой раз, сейчас уже даже не помню за что, всё та же учительница сорвала с него галстук и сказала, что отныне он не пионер. Рыжий опять рыдал, а нам было весело. В классе пятом он повадился воровать в библиотеке книги, а мы у него их совсем по дешёвке скупали. Он был доволен.
А однажды мы устроили Бой Силачей. Первым силачом был Рыжий, а вторым −− Толя Бабушкин, самый маленький мальчик в классе, лопоухий, русый, со светящимся лицом и ставропольским говорком. Они, конечно, драться не хотели, и ссоры никакой не было. Но мы всё устроили.
Один подходил к Рыжему:
− Рыжий, слушай, Бабушка тут про тебя такое…
Потом смеривал взглядом Рыжего и убедительно, со знанием дела, добавлял:
− Нет, ну ты его без проблем уложишь, он же мелкий. Пора тебе, Рыжий, мужиком становиться, чтоб уважать тебя начали. А то…
Такой же доброжелатель в то же самое время подходил к Бабушке. В общем, Шекспир, «Двенадцатая ночь»…
По школе разносится радостное: Рыжий с Бабушкой будут мочиться! Еле досиживаем до конца уроков и в предвкушении представления выбегаем на свет Божий. Спускаемся в яблоневый сад на заднем дворе, по дороге делая ставки. Май, солнце, яблони в цвету и Бой силачей −− благодать!
Наши силачи, конечно, к этому времени удаль свою уже подрастеряли и рады были бы смыться куда подальше. Но их выводят под конвоем. По три человека каждого.
Начинается спектакль вяло. Стоят друг перед другом, храбрятся.
− Ты чего?
− А ты чего?
− Я тебя щас!..
− Это я тебя!..
− Мужики, кончай волынить, будьте мужиками! −− раздаются недовольные голоса публики.
− Давай, Рыжий, в глаз влепи ему, и всё!
− Бабушка, это ж Рыжий, мочи его, пока он не обоссался!
Инициативу берёт Меля −− человек уважаемый во всех отношениях:
− Значит так, по яйцам не бить. До первой крови. Пока первую кровь не увидим, не уйдём.
Становится тихо.
Рыжий и Бабушка не знают, то ли бить, то ли бежать. Их толкают друг на друга.
Вдруг толпа расступается, и появляется новый персонаж. Его знают все, и в то же время никто. Никто не знает, как его зовут, где он живёт, в какой школе учится и учится ли вообще. Маленький, кучерявый, года на два нас старше, с сигаретой в зубах. Он уже пил к тому времени и, главное, дружил с очень нехорошими, совсем взрослыми пацанами, вселявшими во всех нас настоящий неконтролируемый ужас.
Он молча огляделся.
− Ну чего, давайте, −− голос негромкий, с хрипотцой.
Пауза.
− Чего в штаны наложили? Давай, Рыжий, вот сюда, чуть ниже носа ему втащи. Чего, ссышь что ли? Да не ссы, он тебе не ответит. Ты, Лопоухий, понял меня? Руки по швам. Вот так. Молодец, умная девочка. Давай, Рыжий, теперь бей.
Рыжий растерянно хлопал глазами и не шевелился. Бабушка стоял бледный.
− Давай, давай, а то я тебе сам сейчас втащу. Понял?
Рыжий не двигался.
− Ну как знаешь, Рыжий, −− пожал плечами парень. −− На, подержи, −− протянул он мне сигарету, оглянулся по сторонам и со словами: «Вот так, Рыжий, надо», ударил ему чуть ниже носа.
Рыжий упал, схватился за лицо и не закричал, а именно заорал.
Парень забрал у меня сигарету и не спеша ушёл.
Прошло много лет. Уже не всех учителей я помню по имени. Стёрлись лица большинства одноклассников и одноклассниц. Вылетели из головы почти все заученные наизусть и на пять стихи, формулы, правила, пересказанные близко к тексту параграфы и главы... А тебя, Рыжий, помню. И тот майский солнечный день — в мельчайших подробностях. Помню, откуда взят камень и по большой впадине на морском берегу, узнаю, куда положить его.
Это не ты тогда зассал. Это мы зассали. Хотя могли все вместе уложить того парня, который, если сейчас жив, то это настоящее чудо. Это я зассал. А ты не ударил Бабушку. И Христос в тот день был Рыжим. Это один из главных уроков, что я получил за десять лет учёбы. Если сейчас повернуть время вспять, перевести стрелки часов назад на двадцать лет, на то весеннее время длинных дней и коротких ночей, то я, наверное, опять бы зассал. С одной лишь разницей — меня бы там просто не было. Не всегда хватает сил противостоять злу, но хотя бы не участвовать в нём — в силах каждого. В моих силах.
Я закрываю глаза. Немеровский выходит из класса. Из залитого майским солнцем кабинета истории на пятом этаже. Окно распахнуто. Внизу каштаны, яблони и клёны. Каштаны, яблони и клёны нашего детства. Я подхожу к доске, беру в руки мел, на моих пальцах остаётся бледный, пепельный след вины, и пишу белым на чёрном:
«Рыжий, прости!»
Прости. И прощай…
КАК СОЛДАТИК С ВОЙНЫ ВОЗВРАЩАЛСЯ
Возвращался солдатик с войны. Встретилась ему по дороге деревня. Дома в ней все хорошие, да пустые. Только в одном, на краю деревни, жили старик со старухой да молодая девка. Старуха лежит, не встаёт, в потолок смотрит, слова не говорит. Дед сидит возле неё, рот беззубый, щёки впалые. Тоже молчит.
Девка баньку истопила, солдатика накормила да спать уложила. Наутро спрашивает, кто, мол, ты, откуда да куда путь держишь.
− Я солдат. Иду с войны до дому.
− А кто дома тебя ждёт? −− не унимается девка.
− Да никто не ждёт, родители мои, пока я воевал, умерли, а жена к другому ушла.
− Оставайся у нас, − предлагает девка, −− по хозяйству поможешь, не справляюсь я одна, да и скучаю смертно со стариками моими.
Огляделся солдатик, за окно посмотрел, места красивые, покойные, вокруг тишь, гладь, благодать… До дому же дорога неблизкая, да и чего он в краю своём родном не видел, а тут девка молодая, собой приметная. И остался.
Девка его кормит за четверых, а работой особенно не нагружает. Солдатик уж стал жирком заплывать да на девку посматривать. Она ему однажды и говорит:
− Вижу я, солдатик, посматриваешь ты на меня. Что ж греха таить, и ты мне пригож. Но только жить не по закону я с тобой не буду. А коли хочешь, возьми меня в жёны.
Солдат согласился. К вечеру пошли они в церковь. И дед с ними. Церковь вся обгоревшая, на стенах не разобрать, что писано, в окнах стёкол и след простыл, решётки в паутинах, наверху гнёзда вороньи свиты.
− На прошлое Рождество сгорела вместе с отцом Иоанном, −− пояснила девка.
Дед неразборчиво прошамкал несколько молитв, и когда объявил их мужем и женой, вороны взвились под купол церкви, закаркали, и гулкое эхо разнесло их крик во все стороны.
С того дня пуще прежнего начала кормить девка солдата. А работы вообще больше не давала.
Пришла зима. Деревня покрылась снегом.
− Скоро Рождество, − сказал как-то, позёвывая, солдатик.
Дед посмотрел на солдатика, закивал головой и впервые улыбнулся своим беззубым ртом, а бабка скрипнула старой кроватью.
Через две недели наступил Рождественский Сочельник. После первой звезды жена так накормила солдатика, что он прямо за столом уснул. И видит сон.
В избе полным-полно народу. Все суетятся. По центру большого стола сидят бабка с дедом и радуются. На шеях у них, поверх белых салфеток, висят петли. В руках ножи и вилки. На остальных местах всякие уроды сидят. Кто кривой, кто безглазый, у кого полчерепа снесено. Жена его им всем прислуживает в подвенечном чёрном платье с фатой, тарелки раскладывает да ласково каждого оглаживает. На столе лежит сам солдатик, голый, покрытый ароматной поджаренной корочкой.
− Ве-ве-ведьминого мужа к Рождеству будем ку-ку-кушать! −− прозаикался лысый урод с косыми глазами, увеличенными сильными линзами очков с чёрной роговой оправой.
В сенях толпились мужики с табличками на шеях. У одного солдатик прочёл: «Съеден прошлым летом в канун Преображения».
Вдруг видит за окошком, на улице, старичок стоит и машет ему: мол, давай сюда! Задрожал солдатик, напрягся — и прыгнул в окно. Осколки и холод всё тело прошили, как пулемётная очередь… и солдатик проснулся.
Лежит он, а на нём белая простыня. Солдатик её сорвал и видит белую палату, кругом медсёстры хорошенькие ходят. Он и говорит:
− Девки, дайте пить, меня чуть черти не съели!
Одна как обернётся, посмотрит на него, стаканчик с чаем горячим на пол уронит, ручкой ротик прикроет и давай орать. Все медсестрёнки на крик сбежались, врач из соседней палаты примчался, давай солдатика трогать, мерить ему всё, расспрашивать да дивиться. Говорят ему, что он уж час как умер! Привели товарища его, Петьку, и он рассказал, как из окружения его на себе вынес, пульса нащупать не мог, сердце не билось, а Петька всё не верил ни рукам, ни ушам своим и донёс его до госпиталя, а ему говорят −− кончился дружок твой, зря нёс.
− А я и тогда не поверил… − сказал Петька.
И закурил самокруточку.
Солдатик через месяцок поправился, вернулся в свою часть, а Петьку к тому времени снайпер насмерть зацепил.
Повоевал солдатик ещё три с половиной года, дошёл до самого главного вражеского города, получил медную медаль. Да не одну, а целых пять! И ещё десяток шоколадных да две деревянных. Шоколадные медальки съел, деревянные отдал товарищу на новую ногу и побрёл, звеня медными, домой.
Как-то раз не стал он останавливаться на постоялом дворе, думает, дотемна успею до следующей деревни. Дорогой стал чего-то Петьку вспоминать. Уж очень жалко ему было, что товарищ его лучший, спасший ему жизнь, погиб. И ощущение у него такое появилось, будто Петька вместе с ним идёт, самокруточкой дымит. Солдатик даже пару раз оглянулся.
Идёт он так, идёт, думу свою печальную думает, а деревни всё нет и нет, уж смеркается. Ночью наконец пришёл в селение какое-то. Все уж спят, огни не горят, только вдалеке, на самой окраине, в окошке свет. Отправился туда солдатик. Кругом тихо, покойно, ни одна собака не лает. И вдруг его будто водой холодной окатило, будто затвор за спиной щелкнул. Узнал солдатик деревню ту из своего смертного сна!
Подкрался он аккуратно к ведьминому дому и заглянул в окошко.
Всё то же самое видит: и дед с бабкой, и уроды, и жена его им прислуживает. На столе Петька зажаренный лежит, а один урод заикается:
− Ве-ве-ведьминого мужа на Ивана Купалу будем ку-ку-кушать!
Солдатик прикладом окно разбил, в избу влез и жене своей штык прямо в сердце впаял. Из сердца маленькая кошка вылезла, зелёной жидкостью поблевала и обратно залезла, закрыв кожу, как занавес. Ведьма давай хохотать, и все уроды с ней. А бабка платком глаза прикрыла и давай орать:
− У меня правнуков не будет!.. Все помрём!..
Дед маузер из-за пазухи вытащил, на стол вскочил и давай палить в потолок, шамкая дёснами:
− К нам пожаловал сам Батько!
Солдатик схватил табуретку и запустил в деда. Тот под стол кубарем улетел и уже оттуда орёт:
− К нам пожаловал сам Батько!.. − и запел, − только не пор-р-рвите мне серебр-р-ряные пу-у-ули!!!
А бабка давай голосить:
− Убили родненького!.. А!.. Табуреткой по голове!.. А!..
Ведьма с уродами пуще прежнего за животы держатся да к солдатику подступают. Из сеней оркестр пучеглазых выбежал. В трубы дудят, в барабаны бьют, песни весёлые выдают. У одного от старания глаза окончательно вылезли, по полу покатились прямо солдатику под сапоги.
− Миленькай ты мой, вернулси! Голубок ты мой голубокрылый, фиалочка моя душистая, конфетка моя сладенькая! Я тебя так ждала, так ждала, у меня ж к тебе любофф! − приговаривает ласково ведьма.
Тут в избу попугай влетел:
− Кака любофф! Кака любофф! Кака любофф!
Видит солдатик, плохо дело. Его уж к углу прижали. Он в них стреляет, всё подряд швыряет, а уроды только пердят и всё.
Попрощался солдатик с жизнью да напоследок схватил зеркало со стены, глаза зажмурил, как размахнулся им…
Слышит −− тишина в избе установилась удивительная, только деда из-под стола слышно да оркестрант, у которого яблоки с лица укатались, продолжает музыку наяривать. Солдатик глаза открыл: все руки к нему в мольбе тянут.
− Не бей зеркала моего! − взмолилась ведьма. −− Вместе будем властвовать, обучу тебя разным колдовским и прочим премудростям! И Петьку твоего отпущу, коль захочешь!..
Смекнул солдатик, что зеркало то не простое, и со всей дури об ведьмину башку его и разбил. Уроды закричали благим матом, изба затрещала, всё повалилось, перевернулось с ног на голову, ночь порвалась, будто брюки на мягком месте, а ведьма заплакала и растаяла, яко воск от лица огня.
Лежит солдатик в чистом поле. Пули не свистят, рано-ранёхонько ещё, день только зачинается и, по-всему, ясный будет, тёплый. Рядом Петька лежит. Живёхонький, ни запаха какого, ни цвета.
− Спасибо, − говорит, − выручил.
− Ничего, − отвечает солдатик.
Тут мимо старичок проходит, тот самый, что солдатику в окно подсказал прыгнуть.
− В зеркале, − говорит, − ведьмино отражение и всех её уродов хранилось. А ведь, кроме отражения, у них ничего и нет.
И закурили по самокруточке.
А ещё две девки с коромыслами шли и тоже к ним на траву прилегли папиросками подымить. А потом ещё одна.