НАТА СУЧКОВА
***
Огромный сад, заросший сеткою-рабицей,
какая летом попадёт в неё рыбица?
Какое яблочко тебе глянется,
такое сразу в твою руку и снимется.
Ну а пока здесь холода лютые,
дымки печные, петухи леденцовые
на неподвижных золотых флюгерах
из-под крыла и головы не высовывают.
И никаких грибников-дачников,
панамок белых, рыбарей в кепочках,
лишь раз в неделю молчаливые мальчики
в сельмаг соседний уезжают за хлебушком.
и на «буханке», как жестянке заржавленной,
громокипящей, тарахтящей, воскресной,
привозят бабкам по буханочке ржаного,
а деду – кое-что интересней.
Морозен хлебушек, буханочки твёрдые,
так звонко, молодо – не властно и времечко –
сильнее, чем я здесь гремлю ведрами,
перекликаются и брякают мелочью.
И наполняется заря мёдом,
и через край на землю сонную льётся,
и льдом подёрнется вода в ведрах,
пока до дома донесёшь от колодца.
***
Сегодня, я вижу, особенно… Вижу особенно чётко
заплаканный берег реки этот пористый, илистый,
как та пожилая собака становится глупым волчонком,
и тявкает звонко, и зубы молочные выросли.
Предательский ватман, дневник безобразен – подчистка,
и вместо тачпада твой палец муслякает прописи,
из домика дачного вышел вихрастый мальчишка
в рубашке с кириллицей «олимпиада – 80».
Ты знаешь, за эту рубашку я Bosco последний отдам,
я буду торчать до победного на остановке,
послушай, далёко-далёко изысканный движется кран
с вертящейся в башне фарфоровою комсомолкой.
Что озеро Чад, что футболочка модная с Че?
Дулевское тесто, но руки сработаны тонко!
Я вижу знак качества, что у неё на плече –
как дерева тень, как японская татуировка.
Сегодня я вижу особенно, ты, разумеется, прав:
меняется всё – что-то сдвинулось в этих слагаемых.
Ты знаешь, у порта речного изысканный бродит жираф,
а в нем крановщица, как прошлое, недосягаема.
***
Допустим, маленькая я, как ты, допустим,
мелькают спицы, крутятся педали,
и всё-таки – тебя нашли в капусте,
ну а меня в каком цветке сорвали?
Большого, непутёвого ребёнка,
вертящего огромной головой,
в каком, скажи, из сахарных и тонких,
из тех, что распускаются зимой
на мёрзлом огороде бабы Вали,
где неба лоскуток и тот поблёк?
Какие птицы мимо пролетали
и обломили тонкий стебелёк?
Кого из ваших, найденных в капусте,
не грызла поедом убийственная зависть
к тому, что – здесь немножечко пропустим,
и что меня принёс, конечно, аист.
К тому, что папка мой по снегу едет,
и след колёс так на снегу отчётлив,
на «Аисте» – складном велосипеде –
с победным воплем радостным «Девчонка!»
***
Теплое облако синее
можно поймать за хвост,
даже не нужно усилия –
выпрямись лишь во весь рост.
Солнце блестит на радужке,
пар преломляет свет,
синее облако – бабушка,
белое облако – дед.
Ты все такая же вредина –
прыгни – раз, два – и повис,
вон, от её передника
свесился краешек вниз.
- Бабушка, видишь, там радуга?
Как мне достать до тебя?
Только она, аккуратная,
фартук уже прибрала.
- Спи, мой хороший, полно-ка,
я ведь и так с тобой, -
и укрывает облаком
с вышивкой набивной.
***
Эта маленькая пекарня, этот тонкий дух дрожжевой,
я стою под ним – привыкаю, как под тёплой водой дождевой,
как куличики выпекаю из речного песка на песке,
а вода в рукав затекает и становится хлебом в руке.
Эти удочки – бога ради! – эти скользкие камни на дне,
Александр Анатолич – блокадник, я гуляю с ним по воде.
Форму круглую доставая, белый мякиш смотря на просвет,
дома бабушка молодая нас давно уже ждёт – обед.
Эта корка – спеклась и прогоркла, почему мне при нём – опять! –
почему мне так страшно неловко даже корочку пусть оставлять?
Невозможно и невыносимо то, что это увидит он –
почему мне даётся насильно этот сладкий мучительный сон?
Этот берег – в ветвях заскорузлых, эти камни – на скользком дне,
Этот воздух – тяжелый и вкусный, точно хлеб на войне и не.
***
Вот и стали мы большими, вот, смотри, и стали,
а когда-то, оглянись, в детском декабре
всё, что было ледяным, делалось из стали,
и стояла круглый год горка во дворе.
Всё тогда вокруг меня было из железа:
молока кривой бидон, дедовы часы,
выходил с ведром сосед, не сказать, чтоб трезвый,
кашу снежную пихал горке под язык.
И соседова жена делалась из стали –
выносила синий шланг в шлёпках на балкон:
точно бедного слона горку поливали,
и гудела малышня, и дымился слон.
Шкура дыбилась, росла, намерзала доверху,
и крепчал, крепчал мороз, и трещали кости,
но торчали на сарайках, точно шляпки кровельных,
терпеливые мальчишки, крепкие, как гвозди.
А теперь куда, скажи, подевались, мало ли –
ну, кому, как ни тебе, задавать такое! –
поступили в цирк заезжий, вымерли, как мамонты,
эти горки ледяные с хордою стальною?
И еще скажи теперь, милая снегурка,
как ты выбирала их в детском декабре –
самых твёрдых и стальных, но и самых хрупких –
первых, разбивавших нос на твоей горе?
***
Такие вот у них теперь проверки
– о доблестях, о подвигах, о славе –
тягаться, кто быстрее на фанерках
с поджатыми под задницу ногами.
Потом вдруг – раз! – и обманули их,
моргнул и вдруг – шестидесятые:
отец склоняется прикуривать
безногому из тридцать пятого.
Молчат картёжники отпетые,
тот хочет круг на кон поставить,
он – легкий, и десятилетние
его спокойно поднимают.
Он тает, он покрыт испариной,
он помнит сладость преферанса,
но на его тележке маленькой
никто не хочет покататься.
Тебе ж расплата уготована,
позор при всём честном народе:
отец бросает беломорину
и за руку тебя уводит.
***
Худенький, маленький, третий – побойче,
– ну и чего ты им, паря, расскажешь? –
мамка – уборщица, пьяница – отчим,
школьные завтраки – снежная каша.
Старая церковь – окно заколочено,
на штукатурке – размытый Спаситель,
то, что тебя не желают по отчеству,
бог с ними, паря, ты просто – учитель.
Это такая мрачная физика,
грустная химия, паря, а хули?
Вот они слили немножечко дизеля,
вот они троицей всей заглянули -
шифер продмага – подол плиссированный,
чтоб попросить, как им кажется, басом,
баночку мёртвой воды газированной
к паре чакушек с живою без газа.
И никогда это время не кончится –
ты понимаешь своей тонкой кожей,
пусть хоть кого-то запомнят по отчеству,
хоть Александра Сергеича, может.
***
Спотыкаясь у школы – не бывает, увы,
у дороги грунтовой лицевой стороны,
ты идёшь по изнаночной сквозь замёрзший пустырь
с хрупким днём, как на палочке петушком расписным.
День морозен и розов, с золотым гребешком –
Преломляется воздух сквозь пустую башку,
Ах, одёжка сусальная, о, молочная плоть –
Может просто растаять, а может вдруг уколоть.
Через край переполниться или клюнуть, как птица,
Никогда и не вспомниться, никогда не забыться.
***
Как новогодний орех – серый, лежалый, прогорклый,
вот и опять на реке тонкая зимняя корка.
Если сейчас этот лёд, топнув, сломать ногами,
видно как из-под неё облако вытекает.
Нет никого, смотри, чтобы тебя застукать –
облако, а внутри – липкое, как микстура.
Нужен всего глоток тем, кто, как ты, простужен,
пробковый поплавок крошится, как горбушка.
И постояв на краю, раз ты сейчас волшебник,
выждать, пока в полынью спустится серая шейка –
не улетевший нырок, птица из пуха и веток,
лёгкий, как поплавок, не нужный, увы, до лета.
***
Коньками нацарапанный,
пробитый до воды,
как детские каракули,
висит над домом дым.
Несешься вверх, ужаленный,
пчела поёт во рту,
а дым – он отражается,
засахарен во льду.
Рисуют ноги кренделя,
и вертится земля,
с тоскою смотрят на тебя
твои учителя.
Блестят надменные очки,
и лепятся правее
твои – с натяжкой – троячки
по чтению и пенью.
Но, что они ни говорят,
ты знаешь, будет твёрдой
по рисованию твоя
небесная четверка.
***
Такой мороз, что коль придёт охота,
он каждого раскрасит и прищучит:
у юношей, расписанных под готов,
матрёшечные розовые щёчки.
А пацаны отхлёбывают пиво,
как гусаки в кругу своём бахвалясь,
и ходят кадыки нетерпеливо,
гусиной синей кожей покрываясь.
Вертлявая кружится собачонка,
и целый воз с визжащей детворою
прёт в гору невесёлый мужичонка,
похожий на античного героя.
А рядом – стайка маленьких продрогших
девчушек на фигурках остроножных,
суют десятки мятые в окошко
под вывеску щербатую «м о р о ж н о ».
***
Ходить по замёрзшей воде всё равно, что ходить по дну,
всё равно, что смотреть в синеву из самого-самого дна,
и в каждой встреченной – видеть тебя одну,
и в каждом встреченном – подозревать удар.
Ходить по замёрзшей воде – забава окрестных мест,
студентки педунивера, продрогшая пацанва,
вот они катят с палками лыжными наперевес,
выхватываемые из сумрака светом далеких фар.
Ходить по замёрзшей воде всё равно, что кричать вдогонку,
всё равно, что с горла хватить с минутными (навек!) друзьями,
встречая по восемь раз одну и ту же болонку,
с одною и тою же маленькою хозяйкой.
Ходить по замёрзшей воде всё равно, что под гору мчаться,
всё равно, что мороз крепчает, а ты уже еле живой,
ходить по замёрзшей воде всё равно, что всегда возвращаться
под песенку эту про элли с тотошкой домой домой.
Огромный сад, заросший сеткою-рабицей,
какая летом попадёт в неё рыбица?
Какое яблочко тебе глянется,
такое сразу в твою руку и снимется.
Ну а пока здесь холода лютые,
дымки печные, петухи леденцовые
на неподвижных золотых флюгерах
из-под крыла и головы не высовывают.
И никаких грибников-дачников,
панамок белых, рыбарей в кепочках,
лишь раз в неделю молчаливые мальчики
в сельмаг соседний уезжают за хлебушком.
и на «буханке», как жестянке заржавленной,
громокипящей, тарахтящей, воскресной,
привозят бабкам по буханочке ржаного,
а деду – кое-что интересней.
Морозен хлебушек, буханочки твёрдые,
так звонко, молодо – не властно и времечко –
сильнее, чем я здесь гремлю ведрами,
перекликаются и брякают мелочью.
И наполняется заря мёдом,
и через край на землю сонную льётся,
и льдом подёрнется вода в ведрах,
пока до дома донесёшь от колодца.
***
Сегодня, я вижу, особенно… Вижу особенно чётко
заплаканный берег реки этот пористый, илистый,
как та пожилая собака становится глупым волчонком,
и тявкает звонко, и зубы молочные выросли.
Предательский ватман, дневник безобразен – подчистка,
и вместо тачпада твой палец муслякает прописи,
из домика дачного вышел вихрастый мальчишка
в рубашке с кириллицей «олимпиада – 80».
Ты знаешь, за эту рубашку я Bosco последний отдам,
я буду торчать до победного на остановке,
послушай, далёко-далёко изысканный движется кран
с вертящейся в башне фарфоровою комсомолкой.
Что озеро Чад, что футболочка модная с Че?
Дулевское тесто, но руки сработаны тонко!
Я вижу знак качества, что у неё на плече –
как дерева тень, как японская татуировка.
Сегодня я вижу особенно, ты, разумеется, прав:
меняется всё – что-то сдвинулось в этих слагаемых.
Ты знаешь, у порта речного изысканный бродит жираф,
а в нем крановщица, как прошлое, недосягаема.
***
Допустим, маленькая я, как ты, допустим,
мелькают спицы, крутятся педали,
и всё-таки – тебя нашли в капусте,
ну а меня в каком цветке сорвали?
Большого, непутёвого ребёнка,
вертящего огромной головой,
в каком, скажи, из сахарных и тонких,
из тех, что распускаются зимой
на мёрзлом огороде бабы Вали,
где неба лоскуток и тот поблёк?
Какие птицы мимо пролетали
и обломили тонкий стебелёк?
Кого из ваших, найденных в капусте,
не грызла поедом убийственная зависть
к тому, что – здесь немножечко пропустим,
и что меня принёс, конечно, аист.
К тому, что папка мой по снегу едет,
и след колёс так на снегу отчётлив,
на «Аисте» – складном велосипеде –
с победным воплем радостным «Девчонка!»
***
Теплое облако синее
можно поймать за хвост,
даже не нужно усилия –
выпрямись лишь во весь рост.
Солнце блестит на радужке,
пар преломляет свет,
синее облако – бабушка,
белое облако – дед.
Ты все такая же вредина –
прыгни – раз, два – и повис,
вон, от её передника
свесился краешек вниз.
- Бабушка, видишь, там радуга?
Как мне достать до тебя?
Только она, аккуратная,
фартук уже прибрала.
- Спи, мой хороший, полно-ка,
я ведь и так с тобой, -
и укрывает облаком
с вышивкой набивной.
***
Эта маленькая пекарня, этот тонкий дух дрожжевой,
я стою под ним – привыкаю, как под тёплой водой дождевой,
как куличики выпекаю из речного песка на песке,
а вода в рукав затекает и становится хлебом в руке.
Эти удочки – бога ради! – эти скользкие камни на дне,
Александр Анатолич – блокадник, я гуляю с ним по воде.
Форму круглую доставая, белый мякиш смотря на просвет,
дома бабушка молодая нас давно уже ждёт – обед.
Эта корка – спеклась и прогоркла, почему мне при нём – опять! –
почему мне так страшно неловко даже корочку пусть оставлять?
Невозможно и невыносимо то, что это увидит он –
почему мне даётся насильно этот сладкий мучительный сон?
Этот берег – в ветвях заскорузлых, эти камни – на скользком дне,
Этот воздух – тяжелый и вкусный, точно хлеб на войне и не.
***
Вот и стали мы большими, вот, смотри, и стали,
а когда-то, оглянись, в детском декабре
всё, что было ледяным, делалось из стали,
и стояла круглый год горка во дворе.
Всё тогда вокруг меня было из железа:
молока кривой бидон, дедовы часы,
выходил с ведром сосед, не сказать, чтоб трезвый,
кашу снежную пихал горке под язык.
И соседова жена делалась из стали –
выносила синий шланг в шлёпках на балкон:
точно бедного слона горку поливали,
и гудела малышня, и дымился слон.
Шкура дыбилась, росла, намерзала доверху,
и крепчал, крепчал мороз, и трещали кости,
но торчали на сарайках, точно шляпки кровельных,
терпеливые мальчишки, крепкие, как гвозди.
А теперь куда, скажи, подевались, мало ли –
ну, кому, как ни тебе, задавать такое! –
поступили в цирк заезжий, вымерли, как мамонты,
эти горки ледяные с хордою стальною?
И еще скажи теперь, милая снегурка,
как ты выбирала их в детском декабре –
самых твёрдых и стальных, но и самых хрупких –
первых, разбивавших нос на твоей горе?
***
Такие вот у них теперь проверки
– о доблестях, о подвигах, о славе –
тягаться, кто быстрее на фанерках
с поджатыми под задницу ногами.
Потом вдруг – раз! – и обманули их,
моргнул и вдруг – шестидесятые:
отец склоняется прикуривать
безногому из тридцать пятого.
Молчат картёжники отпетые,
тот хочет круг на кон поставить,
он – легкий, и десятилетние
его спокойно поднимают.
Он тает, он покрыт испариной,
он помнит сладость преферанса,
но на его тележке маленькой
никто не хочет покататься.
Тебе ж расплата уготована,
позор при всём честном народе:
отец бросает беломорину
и за руку тебя уводит.
***
Худенький, маленький, третий – побойче,
– ну и чего ты им, паря, расскажешь? –
мамка – уборщица, пьяница – отчим,
школьные завтраки – снежная каша.
Старая церковь – окно заколочено,
на штукатурке – размытый Спаситель,
то, что тебя не желают по отчеству,
бог с ними, паря, ты просто – учитель.
Это такая мрачная физика,
грустная химия, паря, а хули?
Вот они слили немножечко дизеля,
вот они троицей всей заглянули -
шифер продмага – подол плиссированный,
чтоб попросить, как им кажется, басом,
баночку мёртвой воды газированной
к паре чакушек с живою без газа.
И никогда это время не кончится –
ты понимаешь своей тонкой кожей,
пусть хоть кого-то запомнят по отчеству,
хоть Александра Сергеича, может.
***
Спотыкаясь у школы – не бывает, увы,
у дороги грунтовой лицевой стороны,
ты идёшь по изнаночной сквозь замёрзший пустырь
с хрупким днём, как на палочке петушком расписным.
День морозен и розов, с золотым гребешком –
Преломляется воздух сквозь пустую башку,
Ах, одёжка сусальная, о, молочная плоть –
Может просто растаять, а может вдруг уколоть.
Через край переполниться или клюнуть, как птица,
Никогда и не вспомниться, никогда не забыться.
***
Как новогодний орех – серый, лежалый, прогорклый,
вот и опять на реке тонкая зимняя корка.
Если сейчас этот лёд, топнув, сломать ногами,
видно как из-под неё облако вытекает.
Нет никого, смотри, чтобы тебя застукать –
облако, а внутри – липкое, как микстура.
Нужен всего глоток тем, кто, как ты, простужен,
пробковый поплавок крошится, как горбушка.
И постояв на краю, раз ты сейчас волшебник,
выждать, пока в полынью спустится серая шейка –
не улетевший нырок, птица из пуха и веток,
лёгкий, как поплавок, не нужный, увы, до лета.
***
Коньками нацарапанный,
пробитый до воды,
как детские каракули,
висит над домом дым.
Несешься вверх, ужаленный,
пчела поёт во рту,
а дым – он отражается,
засахарен во льду.
Рисуют ноги кренделя,
и вертится земля,
с тоскою смотрят на тебя
твои учителя.
Блестят надменные очки,
и лепятся правее
твои – с натяжкой – троячки
по чтению и пенью.
Но, что они ни говорят,
ты знаешь, будет твёрдой
по рисованию твоя
небесная четверка.
***
Такой мороз, что коль придёт охота,
он каждого раскрасит и прищучит:
у юношей, расписанных под готов,
матрёшечные розовые щёчки.
А пацаны отхлёбывают пиво,
как гусаки в кругу своём бахвалясь,
и ходят кадыки нетерпеливо,
гусиной синей кожей покрываясь.
Вертлявая кружится собачонка,
и целый воз с визжащей детворою
прёт в гору невесёлый мужичонка,
похожий на античного героя.
А рядом – стайка маленьких продрогших
девчушек на фигурках остроножных,
суют десятки мятые в окошко
под вывеску щербатую «м о р о ж н о ».
***
Ходить по замёрзшей воде всё равно, что ходить по дну,
всё равно, что смотреть в синеву из самого-самого дна,
и в каждой встреченной – видеть тебя одну,
и в каждом встреченном – подозревать удар.
Ходить по замёрзшей воде – забава окрестных мест,
студентки педунивера, продрогшая пацанва,
вот они катят с палками лыжными наперевес,
выхватываемые из сумрака светом далеких фар.
Ходить по замёрзшей воде всё равно, что кричать вдогонку,
всё равно, что с горла хватить с минутными (навек!) друзьями,
встречая по восемь раз одну и ту же болонку,
с одною и тою же маленькою хозяйкой.
Ходить по замёрзшей воде всё равно, что под гору мчаться,
всё равно, что мороз крепчает, а ты уже еле живой,
ходить по замёрзшей воде всё равно, что всегда возвращаться
под песенку эту про элли с тотошкой домой домой.