СЕРГЕЙ СТРОКАНЬ
Из книги стихов «КОРНЯМИ ВВЕРХ»
ТОРФ
Алексею Парщикову
I
Оставив жене отражения Южной Европы
И розы, и рыб отстраненного острова Корфу,
Я словно раздвинул сомкнувший гранит
Евразийский некрополь --
И выпал из офиса в зону горящего торфа.
Где самосожженье лесов среди рвов оборонных
Порушило почву до всех потайных
Корневых сочетаний,
И в марево дня погружаясь, как кубик бульонный,
Я слился со смогом, утратив свои очертанья.
Меж тем, город масочный тихо отпрянул и сник,
Как врач, что накинул простынку на твердое тело,
И холод был жаром,
Когда изнутри выгоравший тайник
Открыл мне другое, от августа скрытое лето.
В нем всадники дыма летели, не чуя земли,
Щиты разверстав и настроив сверхточные пики,
И падали в небо, как будто услышав команду «Замри!»,
Но в этом чистилище
Вдох был подобием пытки.
Стояло болото, в котором бродил допетровский карась
И в дно зарывался, презрев государево око,
Но газ округлялся,
и множилась времени тухлая связь,
Где точно заточка державы, звенела осока.
Зачем мы так оберегаем свою нишу?
Зачем уходим в огнеборческие рвы?
В потоке зрения я сам себя не вижу –
Я вижу смерть на острие травы.
Вот так вместе с розами недр
приближалась расплата,
И не было врат, были просто сварные ворота
В коттеджный поселок, откуда уже не бывает возврата.
И здесь я узнал, что нельзя победить торфяное болото!
II
А рядом столы расставляет гламурная улица,
как белое с красным,
здесь тянутся Кафка и Пруст,
и плещет над публикой море незримого уксуса,
которым омыты дрожащие устрицы уст.
Ведь им никогда не дано прокричать на просторе, и
смогом застигнута,
стеклопакеты задраила прорва,
где жир застывает на грязном сервизе истории,
а вместо десерта - разносят куски шоколадного торфа.
И все-таки сколько персон уместится в печи,
в тылу помутненного микрочастицами зренья?
Узнаешь не раньше,
чем воздух свое отгорчит,
когда за кремацией будет сплошной день рожденья.
Пока же - хранит герметичность державный прием,
где в вакууме аутентичны слепцы и кретины,
где те, что остались снаружи,
ныряют в проем –
в провал многомерной, состаренной гарью картины.
А в центре картины трясина сидит на цепи
и бредит свободой и холодом чистой Аляски,
пока у нее выгорает нутро,
и воронка хрипит,
и варится воздух, в котором спекаются краски.
В конце от Земли не останется даже огарка
и колбой от термоса
станет полет пустотелого шара,
узнавшего то, что небесного нет олигарха,
который купил бы тебе полотно торфяного пожара.
III
Тем временем тебя уносят небеса.
Ты в Кельне. Или же в окрестностях Лозанны,
Где, точно сонные ноябрьские леса,
Все осыпаются в кофейнях круассаны.
И ни одной гадильницы одной шестой.
Лишь метафизика шести шестых и остального.
И не суглинок пляшет под ногой -
А несгораемая простирается основа.
Разноформатные сосуды пустоты
Здесь тяжелей снарядов фитнес-клуба,
Они овеществляют бытие, и ты
Сдвигаешь жестом их на центр куба.
Под ним лежит краеугольное пространство сна,
Не подконтрольное ни ветру, ни пожарам,
И не описана вселенная. Она
описана поднявшим лапу сенбернаром.
Он роз азоровых амбре несет на лапах,
Перелетая поле битв и катастроф,
Но вдруг – все тот же характерный запах.
Откуда здесь?! Проклятье – это торф!
Так, значит, топи не имеют края,
И бесполезны все разомкнутые звенья.
Как занавеску, широту отодвигая,
Не убежишь от собственного подземелья.
И речь, подобная часам или машине,
Точно гибридный двигатель, мгновенно стихнет,
И будет незачем тереть кадык вершине -
Ведь смог отечества и здесь тебя настигнет!
IV
Я видел ангела. Шахтерский город Лихов
Он облетел минут за пять и был таков.
В толпе зевак среди шажков, подскоков, пригов
Ты демонстрировал нам технику прыжков.
А в воздухе росли проценты яда,
Мы им дышали и как будто кайфовали,
Искомой розе с царским именем «троянда»
Вживляя ген мерцающей кефали.
Чтоб роза выспренная в море не тонула,
Фильтруя жабрами соленый спич прибоя.
Как водолазы, горняки брели понуро,
Всплывая на поверхность их запоя.
И - след от ангела - по небу плыл вопрос:
Когда мартен сравним с вратами ада,
Чем меж собою схожи торф и кокс?
Тем, что тепло не отдают без чада.
Над теми, кто ушел лишь дымка реет –
Как сцепки мрака или пейсы равви.
Донбасс пустот отравит и согреет,
А торф, как тора, нас согреет и отравит.
Вот так пространство обретает форму груши
Для тех, кого ведет Сусанин-водка,
А тем, кто трезвый, вынимает души,
Самокопанье. Торфоразработка.
РЫБЫ
Я видел камни, что хранят равнине верность
с мечтою тайною тиски земли разжать.
Как рыбы, что всплывают на поверхность,
из красных глин они выходят подышать.
И ртами тянутся навстречу небосводу,
пытаясь превозмочь судьбу камней,
пусть не дано им пересилить несвободу,
вмурованным в сухое русло дней.
Не для аквариумов новорусских парков,
не для карьеров дореформенной воды.
они торчат, как остовы музейных карпов,
блестя узорами чешуйчатой слюды.
Но плавники, слоистый грунт листая,
не ведают, что все это впустую,
что кремня обессилевшая стая
не сможет вечность переплыть густую.
Так степь, что выдыхает вместе с нами,
не отделяя кислорода от азота,
подводит нас с рыбоподобными камнями
под общий знаменатель горизонта.
НАБЛЮДЕНИЕ
В весенней толпе
Видней молодые женщины
Погасшие старики
Заметней в холодном бесснежье.
***
От одиночества спасет ли искусство,
Даже если силой воображения
В пустой комнате ты создашь человека,
Хватит ли его воображению силы
Создать тебя?
БРЕМЯ ГОДА
Дмитрию Косыреву
Зима подбирается тихо к леску оробелому
И к водам немым, и к посланию, в них заключенному,
И все, что до этого было написано черным по белому,
Вот-вот декабрем будет здесь переписано -
белым по черному.
Бессмысленный лист зацепился за ветку подобьем брелока,
Но ключ от небесной калитки – в крапиве у церкви,
И сникший простор, что лежит в неудобной берлоге,
Пред новой реальностью ждет неизбежной уценки.
Ворону спугнешь – и вся стая уносится в пропасть,
Как черные хлопья распавшегося мироздания
Под сонным Ногинском,
Но это уже не Московская область –
Височная область, твоя пограничная область сознанья.
Есть выбор такой – подчиниться, как зомби,
дорожному знаку
И двигаться к лету, когда выгорает глазная сетчатка,
Но только пока снег не тронул земную изнанку, –
Ступай–не ступай – не оставишь на ней отпечатка.
Поэтому лучше ковать себе имя в ледовой стране
И вымарать осень, что в сгнивших растениях скисла,
Где холод предзимья твердеет внутри и вовне
И не оставляет пространства для прежнего смысла.
ПОЕЗД
Анатолию Головатенко
Шатнулся в небесную ночь уходящий вокзал,
И голос диспетчера – с этого света, с того ли,
В купе вместе с колюще-режущим светом вплывал,
И чашка, отъехав, держалась последним усилием воли.
Но звезды давили – сознанье свое отключи,
Уйди от всех, кто имеет земную наружность.
Как выглядит та, что тебя выкликает в ночи?
Узнать – не узнаешь, да этого знать и не нужно.
Так силою свыше на полку был сброшен последний герой,
Готовый к отправке в чистилище вешнего града,
Свечением вскрыт, а затем опломбирован мглой,
И выло железо, скитаясь в хвощах снегопада.
В нем актом творения так и не стал креатив,
А то, что служило опорой, все больше качалось,
Но Бог отдалился, дыханье твое укротив,
И ночь напирала, и время земное кончалось.
И кончилась вера, что слово-таки было Бог -
Оно было пищей металла в последнем решенье.
И ширился, рос над землей распростертый зевок.
Засасывал сон устремленное вверх мельтешенье.