СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ / ИЗ КНИГИ "В СТОРОНЕ"
Сергей СОЛОВЬЕВ родился в Киеве в 1959 г., окончил филологический факультет Черновицкого университета, работал художником-реставратором монументальной живописи в церквях и монастырях Украины. В середине восьмидесятых создал в Киеве авангардный театр «Нольдистанция», в девяностые — периодическое литературно-художественное изделие «Ковчег». К 2000 году — архитектурный проект метаигрового города-лабиринта (Германия). В середине 2000-х — автор проекта и руководитель клуба свободной мысли «Речевые ландшафты» и гл. редактор альманаха современной литературы «Фигуры речи» (Москва). Автор 15 книг стихотворений, прозы и эссе. Финалист премии «Русского Гулливера» в номинации «Поэтическая книга». Живет в Крыму, Индии и Германии.
ИЗ КНИГИ «В СТОРОНЕ»
(М.: Новое литературное обозрение, 2010)
***
Так они уходили —
тихо, как секунданты:
в черном плаще — Вергилий
моря, и в белом — Данте
берега; только гири
ночи росли. «Человек конечен,
но не окончен» фразой
«мы не умнее речи
своей» зарастало. Сглазом
времени сглаживалось пространство
мысли. Стягивалась в узелок
жизнь и плыла сквозь кольца
света, как осьминог —
этот Сальери солнца.
***
Любушка-жизнь, бабушка на котурнах,
глядящая вниз с обрыва
на золотую рыбку литературы,
подмигивающую игриво,
мол, вот она я, и мимо
нее проплывающую. В который
раз повторяется пантомима:
бабушка в чепчике-мухоморе
место прикармливает, на крючок
поплевывает мертвою и живою
водой; заваливается на бочок
рыбка и, поблескивая чешуей,
закатывает глаза, якобы обессилела.
Чудные парочки прогуливаются по лужку:
матушка Россия под руку с Абиссинией
крестятся, озираясь на бабушку
бородатую. Рыбка, удочку теребя,
посмеивается: — Дурочка,
что для тебя «удочка» —
дудочка для меня.
ВЕНЕЦИЯ
Все — папоротник: небо, рябь каналов, стены
домов, бредущих по воде. Как дети
в оспе. Все шелушится этой зеленцой
реликтовой, лишайной. И коты в день смерти
выходят из зеркал, как та — из пены,
и в воду падают, идя ко дну лицом.
А те, со дна, их двойники, восходят,
и в точке их схожденья паутинка
воды дрожит и рвется. Как в колене —
вода и дрожь. Они идут исходом,
как те — через пустыню — в зелень, в тину,
они идут ко дну, как ноты по линейке.
Выходят из зеркал и валятся в каналы,
в слепые коридоры мутящейся воды,
в сводящие с ума текучие носилки
странноприимных стен, светящейся травы
набравших в рот. Выходят, и устало
в каналы валятся. Смеркается. Обмылки
света. Пузыри земли. Венеция свечей и пальцев.
Воркующие буквы на карнизах. Крысы,
граверы города. И в зеркалах, как в окнах,
коты стоят и вниз глядят, в тягучем танце
свиваясь с отражением в воде. Уже написан
ветер, твердь, огонь. Как кокон,
они свиваются с собой, идя ко дну, и маски
всплывают их, как нефть. И ночь берет с ножа
губами уголек рассвета. Они, как в осень,
выходят из зеркал и вниз глядят на Лету,
где в вязко-красном бархате лежат,
как серебро столовое, их кости.
Нини — так люди звали этот белый пепел, низко
стелящийся, кот-манускрипт, он жил в Архиве,
в соборе Фрари. Днем черен был, а ночью — рус.
Когда над ним склонялся Папа Римский,
глаза кота росли числом, как на оливе
плоды. А хвост — как ствол оливы. Кот-Аргус.
К нему цари съезжались и входили
в него, как в дом, как в дым, как в белый рой,
как в беглый рай, как в пепелище
библиотеки. И буквы коготков его слегка кадили,
когда он вслед глядел им, бедной головой
кренясь и пуча спину. Кот-Поприщин,
тринадцатого мяу кот — в смирительной рубахе
с узлом завязанных под подбородком лап.
Он вьется в воздухе, как снег, искря, как взвесь
несметных иероглифов — на взмахе
небес написанных. Он нечитаем — весь.
Он снег, он слеп, он засыпает город
рисованный, цветной, как детский ад во сне.
Как детский ад во сне, и под щекой — ладони,
И всё кругом — вода, вода, и белый морок,
и черные коты, как черные мадонны,
глядят из окон вниз на восходящий снег.
***
Раз-два, через пень.
Как дела, Иосиф?
Сплю.
Ночь не носят набекрень,
день не выносят.
Сплюнь.
Разрешите обратиться в прах.
Моцарт все ощутимей.
Сердце топчет меня, как петух.
Пых-
пах.
Небо с трехдневной щетиной
и чинарем в зубах:
пых-
тух.
Так. Хорошо.
Горизонт запах-
нулся и ушел.
***
Зачем Господь висел, как вертолет,
И бездну вод рябил?
Почто боярыню обидел?
Зачем прямая речь косит?
И почему луна?
Печально.
***
Трепетание света периода полураспада.
Даль без неба, не даль, а снотворный альков.
И не море, а марево мора да глада.
И узилище взгляда вдали берегов.
Не окно в этом доме, а рекрут печали.
И не время в пространстве, а рыба в сетях.
И не ревность — причал, и на дне янычары
до заката с кривыми ножами сидят.
О, не дева, не речь, я бы взял тебя в жены,
кабы ты не сложила другую судьбу —
этот вьющийся путь, словно волос прижженный
и сдуваемый с теплой ладони во тьму.
ИЗ КНИГИ «В СТОРОНЕ»
(М.: Новое литературное обозрение, 2010)
***
Так они уходили —
тихо, как секунданты:
в черном плаще — Вергилий
моря, и в белом — Данте
берега; только гири
ночи росли. «Человек конечен,
но не окончен» фразой
«мы не умнее речи
своей» зарастало. Сглазом
времени сглаживалось пространство
мысли. Стягивалась в узелок
жизнь и плыла сквозь кольца
света, как осьминог —
этот Сальери солнца.
***
Любушка-жизнь, бабушка на котурнах,
глядящая вниз с обрыва
на золотую рыбку литературы,
подмигивающую игриво,
мол, вот она я, и мимо
нее проплывающую. В который
раз повторяется пантомима:
бабушка в чепчике-мухоморе
место прикармливает, на крючок
поплевывает мертвою и живою
водой; заваливается на бочок
рыбка и, поблескивая чешуей,
закатывает глаза, якобы обессилела.
Чудные парочки прогуливаются по лужку:
матушка Россия под руку с Абиссинией
крестятся, озираясь на бабушку
бородатую. Рыбка, удочку теребя,
посмеивается: — Дурочка,
что для тебя «удочка» —
дудочка для меня.
ВЕНЕЦИЯ
Все — папоротник: небо, рябь каналов, стены
домов, бредущих по воде. Как дети
в оспе. Все шелушится этой зеленцой
реликтовой, лишайной. И коты в день смерти
выходят из зеркал, как та — из пены,
и в воду падают, идя ко дну лицом.
А те, со дна, их двойники, восходят,
и в точке их схожденья паутинка
воды дрожит и рвется. Как в колене —
вода и дрожь. Они идут исходом,
как те — через пустыню — в зелень, в тину,
они идут ко дну, как ноты по линейке.
Выходят из зеркал и валятся в каналы,
в слепые коридоры мутящейся воды,
в сводящие с ума текучие носилки
странноприимных стен, светящейся травы
набравших в рот. Выходят, и устало
в каналы валятся. Смеркается. Обмылки
света. Пузыри земли. Венеция свечей и пальцев.
Воркующие буквы на карнизах. Крысы,
граверы города. И в зеркалах, как в окнах,
коты стоят и вниз глядят, в тягучем танце
свиваясь с отражением в воде. Уже написан
ветер, твердь, огонь. Как кокон,
они свиваются с собой, идя ко дну, и маски
всплывают их, как нефть. И ночь берет с ножа
губами уголек рассвета. Они, как в осень,
выходят из зеркал и вниз глядят на Лету,
где в вязко-красном бархате лежат,
как серебро столовое, их кости.
Нини — так люди звали этот белый пепел, низко
стелящийся, кот-манускрипт, он жил в Архиве,
в соборе Фрари. Днем черен был, а ночью — рус.
Когда над ним склонялся Папа Римский,
глаза кота росли числом, как на оливе
плоды. А хвост — как ствол оливы. Кот-Аргус.
К нему цари съезжались и входили
в него, как в дом, как в дым, как в белый рой,
как в беглый рай, как в пепелище
библиотеки. И буквы коготков его слегка кадили,
когда он вслед глядел им, бедной головой
кренясь и пуча спину. Кот-Поприщин,
тринадцатого мяу кот — в смирительной рубахе
с узлом завязанных под подбородком лап.
Он вьется в воздухе, как снег, искря, как взвесь
несметных иероглифов — на взмахе
небес написанных. Он нечитаем — весь.
Он снег, он слеп, он засыпает город
рисованный, цветной, как детский ад во сне.
Как детский ад во сне, и под щекой — ладони,
И всё кругом — вода, вода, и белый морок,
и черные коты, как черные мадонны,
глядят из окон вниз на восходящий снег.
***
Раз-два, через пень.
Как дела, Иосиф?
Сплю.
Ночь не носят набекрень,
день не выносят.
Сплюнь.
Разрешите обратиться в прах.
Моцарт все ощутимей.
Сердце топчет меня, как петух.
Пых-
пах.
Небо с трехдневной щетиной
и чинарем в зубах:
пых-
тух.
Так. Хорошо.
Горизонт запах-
нулся и ушел.
***
Зачем Господь висел, как вертолет,
И бездну вод рябил?
Почто боярыню обидел?
Зачем прямая речь косит?
И почему луна?
Печально.
***
Трепетание света периода полураспада.
Даль без неба, не даль, а снотворный альков.
И не море, а марево мора да глада.
И узилище взгляда вдали берегов.
Не окно в этом доме, а рекрут печали.
И не время в пространстве, а рыба в сетях.
И не ревность — причал, и на дне янычары
до заката с кривыми ножами сидят.
О, не дева, не речь, я бы взял тебя в жены,
кабы ты не сложила другую судьбу —
этот вьющийся путь, словно волос прижженный
и сдуваемый с теплой ладони во тьму.