СЕРГЕЙ СОЛОВЬЁВ / ПРОЁМЫ
Сергей СОЛОВЬЁВ – родился в Киеве в 1959 г., окончил филологический факультет Черновицкого университета, работал художником-реставратором монументальной живописи в церквях и монастырях Украины. В середине восьмидесятых создал в Киеве авангардный театр «Нольдистанция», в девяностые — периодическое литературно-художественное изделие «Ковчег». К 2000 году — архитектурный проект метаигрового города-лабиринта (Германия). В середине 2000-х — автор проекта и руководитель клуба свободной мысли «Речевые ландшафты» и гл. редактор альманаха современной литературы «Фигуры речи» (Москва). Автор 15 книг стихотворений, прозы и эссе. Финалист премии «Русского Гулливера» в номинации «Поэтическая книга». Живет в Крыму, Индии и Германии.
***
Я пытаюсь это себе представить.
Вот он кладет Адама,
то есть его останки,
ровно посередине
между мужской и женской половиной,
на третьей палубе корабля.
На мужской (восточной) – отец и трое сыновей,
На женской (западной) – их жёны.
Восемь.
Адам – девятый, между ними.
Череп его перекатывается, кости скользят.
Две тьмы, две бездны.
Где верхняя из них?
Ковчег в ладонях пыли водяной.
И трупы по волнам плывут –
весь мир плывет,
как детский уголок,
но ничего не видно, темень.
Лишь книга светится.
Та книга, которую Адаму ангел дал,
в ней всё, что было и что будет.
Но светится, и не прочесть.
Она – фонарь в руках отца, и времени отсчет.
Отец, три сына, книга.
А женщины – во тьме.
Восток и Запад. И Адам меж ними. Череп
играет в кости.
На третьей палубе.
Под ними – птицы, на второй.
Всё небо птиц. Два зяблика,
два снегиря, чета стервятников,
фламинго пара. Молчат.
Крылатая живая тьма.
В нее спускаются четыре женщины
и кормят эту тьму с руки.
И четверо мужчин
идут на первый ярус,
где все бескрылые томятся,
и кормят их. С руки.
Но чем? Одних – другими?
И восходят
в свои покои
по сторонам Адама:
четыре влево и четыре вправо.
И книга в изголовье Ноя
горит и пересчитывает спящих.
И год проходит, и стихают воды,
и ворон, посланный за вестью,
не возвращается: вдали,
на хуторке плывущем света,
глодает чью-то кость. Кто знает,
может, Евы.
***
Бегут, как живая тропа,
с ломким шелестом крови сухой,
сцепленные,
как заржавленные крючки.
Женщины,
длинноногие,
с запрокинутыми головами,
без глаз.
Всем народом бегут.
Всё, что мир им оставил –
лишь запах
и осязанье.
Бегут. Рвут на части
и давятся всем, что у них на пути.
Столько их, сколько нас.
Женщины многорукие,
девочки, ломкие, как секунды.
Видят его.
Он лежит,
огромен,
поводя крыльями,
цвета листьев запятнанных светом.
Они окружают его, ликуя.
Он – из тех, кто покинул их навсегда.
Он источает запах,
они чувствуют, как от него разит
будущим.
Виснут на нем,
ломают крылья,
съедают их, возбуждены,
и вспять бегут,
над головой неся его,
как дирижабль.
И в доме
перед ней кладут.
Она его во тьме перебирает
у ног своих поющими руками.
Как Голгофа
она – темна снаружи.
А внутри – светла утробой.
И он восходит на нее,
и женщины шевелятся, как буквы
черновика у их подножья.
Она с ним сделает все то, что
им не дано –
их новый день.
Отринут крест.
Он мертв.
И к выходу, на свет
сучатся письмена,
как кровь сухая.
***
Кто может «я» сказать –
вокзал?
Там где-то комнаты для спящих.
Как людей. Связать
два слова.
Мы умираем набело.
С козлиной песней.
Не ночь, а черный ящик
под мышкой ангела.
Кто может «я»,
тот «ты» не может.
Хоть в жизнь оденься.
Да, Вагинов?
Не мир – тату
на божьей коже.
Связал,
и спит. Как в летке-
еньке. И дерево в саду
похоже на вокзал.
И мальчик там на пригородной ветке
сидит и по слогам читает красоту.
***
Меня преследуют две-три случайных жизни,
но чувство, что меж ними нет моей.
Еще: что мир не ту любил, с которой жил.
И день перебирает четки как людей.
***
Он лежал на ее бедре и тихонечко дул во тьму,
как на легкую пенку на молоке, на оторочку
ее сорочки, и улыбался, скользя ко дну.
А в соседней комнате, только бог знает где –
крохотный суфий кружился у ног ребенка.
***
Было у нее четыре тела
и одна душа:
в одном – ходила,
в другом – летела,
в третьем – любила,
то есть старела,
а четвертое не нашла.
***
И всё, что не сбылось, течет
из женщины как кровь.
Любовь, казалось, не при чем,
спиной стоит и умывает руки.
И двое, выйдя из ее шинели,
лежат. Он – мертв, а у нее –
раздвоенные маленькие муки,
чуть наливаясь, тяжелеют.
Он мертв и светел, в ней проём
сквозит. Потряхивает бубен
любовь, не чая в них души.
И тот, что кровь, как воду в ступе,
толок, низринутый лежит.
***
Смерть, говорят, – момент истины,
мгновенье, когда видно во все концы.
Вряд ли, думаю, даже для кисти
рябины или руки, не говоря о целом.
Хорошо, если вообще что-нибудь видим,
кроме перекошенного во все концы
здесь и теперь, да и то – в хламиде
нашего восприятия, уходящего, со спины.
Да и что там меж нами, кроме случайного
я, подвернувшегося под смерть?
Призрачная оболочка пожмет плечами,
обернувшись: а нет никого.
Да и кто там был, с чьей ушел он
не своею жизнью во все концы?
Опустевшие «я», как в гареме жёны
перешептываются...
***
Ничего не слышно,
ничего не видно.
Видно, это Кришна
разговаривает с Иовом.
Ничего не слишком,
вот яйцо, ab ovo
начинай – с любого.
А Кафка говорит, что есть проблемы, с которыми мы не смогли бы справиться, если бы природа не освободила нас от них.
От каких? Не ново
ничего – в плане
одинокой фигуры жизни
Так Приходящей. Ом, мани.
Чувства, по отношению к мыслям,
ведут себя несколько гоношисто.
Смотри на арлекинов:
Магомета, Христа, Будду…
Не проведешь на мякине
«падме
хум». Наверное, когда домой возвращаются,
от смеха падают.
Хватит, говорит, тыкать его как куклу вуду.
Смiшно тобi, свiт мiй рiдний?
Ничего не слышно.
Ничего не видно.
***
Мы столкнулись внезапно,
в джунглях,
на изгибе тропы:
он стоял… Но прежде – запах
прелой соломы, яслей…
Он стоял – так огромен, что с его высоты
человек в нас проваливался, как в дыру,
и падал, падал... Мама! –
выдохнула ты потом. – Разве
это был слон? Мамонт!
Стоял, как в банном пару, в миру,
горой Меру,
мутные реки текли из крохотных глаз –
там, в небе, и запекались в ногах,
а он стоял, рвал над собой ветки – веру,
любовь, надежду – рвал, ронял.
Легонький расписной прах
вился вокруг твоей головы, трепетал,
а он всё стоял, чуть раскачиваясь. Пустота,
как женщина, билась внутри него. Мотылек
вдоль по линии взгляда горел восходя,
и зрачок заволакивался затменьем.
***
Она говорит:
тебе ничего это не напоминает –
все эти «плоть от плоти»,
«свобода воли», «болезнь к смерти»…
Снег,
она говорит,
облученный,
как Паоло и Франческа,
лежит.
Она говорит:
тебе не кажется,
что человек возникает на фоне
иммунной изношенности творенья,
может быть, восходящей к некой утрате?
Обмелевшие карты
времени,
кракелюры памяти,
она говорит.
И тогда,
если рассматривать нас
как некое онко образование
на его теле,
многие противоречия и вопросы,
связанные с понятиями душа, сознание и т.п.,
не то чтобы отпадают,
но переходят в иную плоскость.
Она говорит,
отвернувшись,
глядя в окно,
видимо, тоже волнуясь
в этом полуслепом пятне
клеточных превращений.
***
Разведчик встреч сознания и речи…
Сознания? Скажи: глухонемых
невольниц
и демонов, сходящих к ним.
Скажи еще: их встреча –
круженье мельниц.
Огни, скрещения, разметчик…
Ну как тебе в раю, Иероним,
под кистью ангельской живется?
Не кисть, а песнь.
Когда б еще лицо…
Но их не пишут здесь.
А там – бог знает кто
стоит с яйцом в руках,
от света отделяя солнце,
как от белка желток.
В словах
развей мой прах,
в их небе, мой герой,
предатель мой, разведчик,
скажи еще: «сынок» – пока не вечер,
играй, играй
с богооставленной единокровной речью
в меня – как в исаака и овечку,
и дальше – в край
преображений
и невстреч.
***
Я у тебя всё отняла, говорит. Расчесывается,
поглядывает через зеркало, шпилька во рту.
А я лежу, смотрю над собой, как в дыру
сознания, но чувственную. Всё, говорит.
Не будем перечислять, да? Просто жизнь.
Поглядывает украдкой. Как, мол? А я лежу,
гощу в ее домике. Какая уж там близость –
дальше некуда. О, говорит без голоса, губы
колечком, подкрашивает их. Нога на ногу,
а сама – за тридевять. Не так уж ты одинок,
если вспомнить о мертвых. Ну а то, что
ты никому не нужен – значит, мы хорошо
продвинулись. А на что ж ты рассчитывал
при таких отношениях? Оборачивается.
Ты ж всего себя посвятил мне, так сказать –
«душу продал». Улыбается. Тем и дорог.
Да и я к тебе… не без взаимности. Детки,
странствия, то да се… Все эти порождения
индивидуальных миров – ну, как водится.
Пойду, говорит, к людям. Не отчаивайся.
Обернулась в дверях: это было незабываемо.
***
Я пытаюсь это себе представить.
Вот он кладет Адама,
то есть его останки,
ровно посередине
между мужской и женской половиной,
на третьей палубе корабля.
На мужской (восточной) – отец и трое сыновей,
На женской (западной) – их жёны.
Восемь.
Адам – девятый, между ними.
Череп его перекатывается, кости скользят.
Две тьмы, две бездны.
Где верхняя из них?
Ковчег в ладонях пыли водяной.
И трупы по волнам плывут –
весь мир плывет,
как детский уголок,
но ничего не видно, темень.
Лишь книга светится.
Та книга, которую Адаму ангел дал,
в ней всё, что было и что будет.
Но светится, и не прочесть.
Она – фонарь в руках отца, и времени отсчет.
Отец, три сына, книга.
А женщины – во тьме.
Восток и Запад. И Адам меж ними. Череп
играет в кости.
На третьей палубе.
Под ними – птицы, на второй.
Всё небо птиц. Два зяблика,
два снегиря, чета стервятников,
фламинго пара. Молчат.
Крылатая живая тьма.
В нее спускаются четыре женщины
и кормят эту тьму с руки.
И четверо мужчин
идут на первый ярус,
где все бескрылые томятся,
и кормят их. С руки.
Но чем? Одних – другими?
И восходят
в свои покои
по сторонам Адама:
четыре влево и четыре вправо.
И книга в изголовье Ноя
горит и пересчитывает спящих.
И год проходит, и стихают воды,
и ворон, посланный за вестью,
не возвращается: вдали,
на хуторке плывущем света,
глодает чью-то кость. Кто знает,
может, Евы.
***
Бегут, как живая тропа,
с ломким шелестом крови сухой,
сцепленные,
как заржавленные крючки.
Женщины,
длинноногие,
с запрокинутыми головами,
без глаз.
Всем народом бегут.
Всё, что мир им оставил –
лишь запах
и осязанье.
Бегут. Рвут на части
и давятся всем, что у них на пути.
Столько их, сколько нас.
Женщины многорукие,
девочки, ломкие, как секунды.
Видят его.
Он лежит,
огромен,
поводя крыльями,
цвета листьев запятнанных светом.
Они окружают его, ликуя.
Он – из тех, кто покинул их навсегда.
Он источает запах,
они чувствуют, как от него разит
будущим.
Виснут на нем,
ломают крылья,
съедают их, возбуждены,
и вспять бегут,
над головой неся его,
как дирижабль.
И в доме
перед ней кладут.
Она его во тьме перебирает
у ног своих поющими руками.
Как Голгофа
она – темна снаружи.
А внутри – светла утробой.
И он восходит на нее,
и женщины шевелятся, как буквы
черновика у их подножья.
Она с ним сделает все то, что
им не дано –
их новый день.
Отринут крест.
Он мертв.
И к выходу, на свет
сучатся письмена,
как кровь сухая.
***
Кто может «я» сказать –
вокзал?
Там где-то комнаты для спящих.
Как людей. Связать
два слова.
Мы умираем набело.
С козлиной песней.
Не ночь, а черный ящик
под мышкой ангела.
Кто может «я»,
тот «ты» не может.
Хоть в жизнь оденься.
Да, Вагинов?
Не мир – тату
на божьей коже.
Связал,
и спит. Как в летке-
еньке. И дерево в саду
похоже на вокзал.
И мальчик там на пригородной ветке
сидит и по слогам читает красоту.
***
Меня преследуют две-три случайных жизни,
но чувство, что меж ними нет моей.
Еще: что мир не ту любил, с которой жил.
И день перебирает четки как людей.
***
Он лежал на ее бедре и тихонечко дул во тьму,
как на легкую пенку на молоке, на оторочку
ее сорочки, и улыбался, скользя ко дну.
А в соседней комнате, только бог знает где –
крохотный суфий кружился у ног ребенка.
***
Было у нее четыре тела
и одна душа:
в одном – ходила,
в другом – летела,
в третьем – любила,
то есть старела,
а четвертое не нашла.
***
И всё, что не сбылось, течет
из женщины как кровь.
Любовь, казалось, не при чем,
спиной стоит и умывает руки.
И двое, выйдя из ее шинели,
лежат. Он – мертв, а у нее –
раздвоенные маленькие муки,
чуть наливаясь, тяжелеют.
Он мертв и светел, в ней проём
сквозит. Потряхивает бубен
любовь, не чая в них души.
И тот, что кровь, как воду в ступе,
толок, низринутый лежит.
***
Смерть, говорят, – момент истины,
мгновенье, когда видно во все концы.
Вряд ли, думаю, даже для кисти
рябины или руки, не говоря о целом.
Хорошо, если вообще что-нибудь видим,
кроме перекошенного во все концы
здесь и теперь, да и то – в хламиде
нашего восприятия, уходящего, со спины.
Да и что там меж нами, кроме случайного
я, подвернувшегося под смерть?
Призрачная оболочка пожмет плечами,
обернувшись: а нет никого.
Да и кто там был, с чьей ушел он
не своею жизнью во все концы?
Опустевшие «я», как в гареме жёны
перешептываются...
***
Ничего не слышно,
ничего не видно.
Видно, это Кришна
разговаривает с Иовом.
Ничего не слишком,
вот яйцо, ab ovo
начинай – с любого.
А Кафка говорит, что есть проблемы, с которыми мы не смогли бы справиться, если бы природа не освободила нас от них.
От каких? Не ново
ничего – в плане
одинокой фигуры жизни
Так Приходящей. Ом, мани.
Чувства, по отношению к мыслям,
ведут себя несколько гоношисто.
Смотри на арлекинов:
Магомета, Христа, Будду…
Не проведешь на мякине
«падме
хум». Наверное, когда домой возвращаются,
от смеха падают.
Хватит, говорит, тыкать его как куклу вуду.
Смiшно тобi, свiт мiй рiдний?
Ничего не слышно.
Ничего не видно.
***
Мы столкнулись внезапно,
в джунглях,
на изгибе тропы:
он стоял… Но прежде – запах
прелой соломы, яслей…
Он стоял – так огромен, что с его высоты
человек в нас проваливался, как в дыру,
и падал, падал... Мама! –
выдохнула ты потом. – Разве
это был слон? Мамонт!
Стоял, как в банном пару, в миру,
горой Меру,
мутные реки текли из крохотных глаз –
там, в небе, и запекались в ногах,
а он стоял, рвал над собой ветки – веру,
любовь, надежду – рвал, ронял.
Легонький расписной прах
вился вокруг твоей головы, трепетал,
а он всё стоял, чуть раскачиваясь. Пустота,
как женщина, билась внутри него. Мотылек
вдоль по линии взгляда горел восходя,
и зрачок заволакивался затменьем.
***
Она говорит:
тебе ничего это не напоминает –
все эти «плоть от плоти»,
«свобода воли», «болезнь к смерти»…
Снег,
она говорит,
облученный,
как Паоло и Франческа,
лежит.
Она говорит:
тебе не кажется,
что человек возникает на фоне
иммунной изношенности творенья,
может быть, восходящей к некой утрате?
Обмелевшие карты
времени,
кракелюры памяти,
она говорит.
И тогда,
если рассматривать нас
как некое онко образование
на его теле,
многие противоречия и вопросы,
связанные с понятиями душа, сознание и т.п.,
не то чтобы отпадают,
но переходят в иную плоскость.
Она говорит,
отвернувшись,
глядя в окно,
видимо, тоже волнуясь
в этом полуслепом пятне
клеточных превращений.
***
Разведчик встреч сознания и речи…
Сознания? Скажи: глухонемых
невольниц
и демонов, сходящих к ним.
Скажи еще: их встреча –
круженье мельниц.
Огни, скрещения, разметчик…
Ну как тебе в раю, Иероним,
под кистью ангельской живется?
Не кисть, а песнь.
Когда б еще лицо…
Но их не пишут здесь.
А там – бог знает кто
стоит с яйцом в руках,
от света отделяя солнце,
как от белка желток.
В словах
развей мой прах,
в их небе, мой герой,
предатель мой, разведчик,
скажи еще: «сынок» – пока не вечер,
играй, играй
с богооставленной единокровной речью
в меня – как в исаака и овечку,
и дальше – в край
преображений
и невстреч.
***
Я у тебя всё отняла, говорит. Расчесывается,
поглядывает через зеркало, шпилька во рту.
А я лежу, смотрю над собой, как в дыру
сознания, но чувственную. Всё, говорит.
Не будем перечислять, да? Просто жизнь.
Поглядывает украдкой. Как, мол? А я лежу,
гощу в ее домике. Какая уж там близость –
дальше некуда. О, говорит без голоса, губы
колечком, подкрашивает их. Нога на ногу,
а сама – за тридевять. Не так уж ты одинок,
если вспомнить о мертвых. Ну а то, что
ты никому не нужен – значит, мы хорошо
продвинулись. А на что ж ты рассчитывал
при таких отношениях? Оборачивается.
Ты ж всего себя посвятил мне, так сказать –
«душу продал». Улыбается. Тем и дорог.
Да и я к тебе… не без взаимности. Детки,
странствия, то да се… Все эти порождения
индивидуальных миров – ну, как водится.
Пойду, говорит, к людям. Не отчаивайся.
Обернулась в дверях: это было незабываемо.