ТИШИНА
                     Геннадию Каневскому

я не люблю помнить свои сны –
потому что они - не то, что я есть.
поэтому я помню их.
придуманные вещи прилипают к нам легче, чем
к джинсам кошачья шерсть.

я помню все и все-таки - ничего.
я давно уже не там и не здесь –
веришь, не знаю – где,
на летейском каком – придуманном ли? - берегу:

снег шевелится –
за окном, в саду –
гигантской улиткой,
заворачивается раковиной на стекле –
вот оно, время, трещина в хрустале.

если бы мы все были теми,
какие на самом деле есть,
мы были бы здесь
и не с теми, кто здесь,

слышали бы звон далёких лопат
впитывали бы сон полей
качали на ладонях верхний и нижний парк
решая какой тяжелей.

ты скажешь, что это - не про тебя.
впрочем, что в этой жизни – про кого-то из нас?
может быть, я ошибаюсь, но
иногда мне кажется, что у меня есть только я.

и мне иногда так хочется говорить
с кем-нибудь, кроме себя.


***
                     Елене Баянгуловой

ночью все начинает жить не так, как обычно:
если вдуматься, мы ведь все спим, не касаясь земли –
левитаторы,
офелии.
внутри нас не существует - времени.

поэтому пишу тебе, пока ты спишь.
хотела бы я знать, что ты видишь во сне.
одно знаю точно – меня сейчас там нет.

знаешь, я часто не слышу тебя снаружи,
потому что всегда слышу тебя внутри.
закутанная в одеяло своей тишины –
плыви, моя единственная, плыви.
я все равно плыву за тобой.

я часто с тобой говорю о себе.
потому что ты – это я,
возвращенный – зеркалом – взгляд.

и, прижимаюсь своим лбом к твоему,
как отражение – ко стеклу,
я вижу все то, что есть там, за тобой:
великий черный дождь
и на ветке – последнее яблоко, застрявшее в этом дожде.

…и я уже знаю, каким будет твой последний сон:
белая комната,
посередине ее за круглым белым столом
я говорю о тебе, не видя тебя,
и ты понимаешь,
что я только что умерла, в этом сне.

и тебе уже не проснуться, нет.
или все-таки мне?
я не хочу гулять одна в этой белой траве
и не помнить/не знать о тебе.


***
                     Олесе Суриковой

яблоко разрезаешь напополам – сердечный сок,
яблочный шипучий сок на ноже.

кто там, в темном зеркале,
выглядывает из-за плеча, целует в висок?
кто заставляет прятать плач в горле,
лелеять, точно обезображенного рожденьем птенца,
кто мне нашептывает: вот море,
оно светло, но не достанешь до - отражения - дна?
какая вытверживает меня наизусть печаль
по слогам, пальцем полунеграмотным по строчкам ведя,
протирая бумагу до дыр,
до дождя,
высыхающего на половиках, брошенных на забор?

не понимаю, впрочем, нечего тут понимать.
знаешь, милым всегда называется только тот друг,
который предаст тебя.


***
              Ольге Ловцовой

во мне не осталось жалости уже ни к чему.

снег так красиво идет,
под землею дрожит метро.

юность тем и хороша, что
жалости ни к чему еще нет,
только воздух морозный горит, как свеча,
от дыхания вверх поднимаются трогательные облака,
и то, что важно сейчас,
кажется, будет важным всегда.

тот, кто кажется милым,
мил лишь потому, что что-то в тебе должно болеть,
лишь потому, что кажется, что покой – это смерть.

меня любовь больше уже не тревожит,
я только чувствую – кожей,
другою любовью,
как она мимо проходит, сторонясь, боясь
прикоснуться –
не ко мне, но к тому, что осталось во мне от меня.

и это – уже хорошо,
я не хочу, чтобы меня кто-то нашел.


***
                     Егору Беззубенко

хочется прижать руку к сердцу –
чтобы не было слышно.
почему мне продолжает казаться,
что кто-то дышит

в затылок, держит ладонь, едва
не касаясь волос, виска,
не обернуться, потому что нет никого/ничего,
кроме зависшего в воздухе волоска,

кроме самого воздуха в мраморной тишине,
как рыба во льду,
солнце растопит воду, но не будет живых.
- так и живешь?
- так и живу.

не спрашивай, почему.
потому что не знаю сама.
время продолжает идти, как зима,
не заканчиваясь никогда до конца.

остается только верить и ждать,
потому что другого нет ничего.
марина была бы права: нежность и нелюбовь -
для одного, из одного

садика и лотка, беспамятные цветы
под самым памятливым из небес.
я поднимаю руку, я прикасаюсь рукой
к воздуху, точно к себе, к ней.


***
                     Нине Александровой

черный кот нюхает сало, подцепляет его на коготь.
сегодня земля такая белая, что лучше не трогать,
не смотреть даже,
не портить своим взглядом пейзажа.

взгляд привязывает нас к самим себе –
мертвое – к живому, не вытащишь шестеренку из заведенных часов –
я не понимаю, что я вижу, если чужими глазами
пытаюсь узнать родное лицо.

только зажмуриться, забыть, заснуть,
чувствуешь, как в этом белом, как зимнее поле, сне
телеграфные гудят, холодные провода?

тот, кто прячется в этом сне, кладет голову мне на грудь,
потому что тоже не видит меня.


***
                     Eismannу

когда холодно и произносишь слово «время»,
оно застывает на мгновение облачком у рта,
почти осязаемое, вещь–мгновение,
часть – дыхание, часть – вода.

почему то, чего нет на свете, больше всего
хочется видеть, слышать, держать:
«вечность» - венецианское остывающее стекло,
«любовь» - шерстяное тепло кота?

почему повторяешь себе эти вот все «почему»,
в общем-то, не желая знать ни один ответ?
что-то в моем нутри, похожее на «судьбу»,
осыпается, точно желтый сухой букет,

оставляя голые ветки на выбеленном, жестком на сгибах свету,
не избежать, ни отвернуться от.
в каждом придуманном мной саду
кто-то еще живет.

кто-то глядит сквозь скелеты деревьев внутрь
сада, меня, осенней приусадебной пустоты,
лишь в тишине вдалеке, тусклым боком блеснув,
звякнет ведро, сухо хрустнут персты

малинных кустов, мышиный и птичий порх -
не прощание, но взгляд назад,
очищенный, - боже мой, от чего? – от слов,
последняя из отрад.шаблоны для dle