Екатерина Симонова
1. Что для вас поэзия, что – не поэзия?
2. Почему вы начали писать стихи?
1. Честно скажу, никогда не любила встревать в теоретические, теологические, теософические и, кхм, энтомологические споры касательно поэтических материй.
Так что, будучи в данный момент крайне голодна и не отужинавши… Поэзия – это то, что ты не только с удовольствием ешь, но и со вкусом обсуждаешь, а не поэзия – это то, что просто тупо пережевываешь, без эмоций: съедобно, мол, да и ладно.
2. Стихов я никогда не любила. Писание их считала занятием бессмысленным, да и утомительным (а изучение оных – еще более худшим грехом). Хотя стихи наизусть учила быстро и зачитывала вслух перед классом без сучка и без задоринки.
Так что падение мое случилось совершенно приземлённо и без душевных метаний. Помнится, в институте от скуки я, девушка филологическая и домашняя, начала подписывать друзьям и знакомым на праздники открыточки. Подписывала я их, естественно, синечулковски, библиотечнокрысно и невиннодевичьи - долго, тщательно и с фантазией. Дурная и неожиданная фантазия эта и довела меня до юношеского, но вполне простительного в возрасте 20 лет убеждения в том, что так-то я, пожалуй, и грандиозный талант. Посему без малейших колебаний Катя собрала все свои поздравлялки в девичью приличную тетрадку, переписала круглым аккуратным почерком и, выведя скромно( но раскрасиво) фломастером на обложке свое имя, кое, без сомнения, сразу же прославится в веках, поволокла это безобразие на заседание тагильской литературной студии «Ступени». Честно говоря, с первого же взгляда литераторы у меня возбудили дурные подозрения: моя душа, душа романтичной немецкой ограниченной мещаночки, отказывалась принять нестабильность, восторженность и безоглядность богемы. Впрочем, со временем я втянулась, ибо, как мы все помним, «привычка свыше нам дана – замена счастию она». Как я узнала впоследствии, долгие недели, последовавшие за моим незаметным появлением, зав.поэтической частью студии, Евгений Туренко, и зав.прозаической частью, Борис Телков, лениво перекидывали меня друг другу: поэт убеждал прозаика, что я пишу прозу, прозаик же упорно пытался сбагрить меня обратно Туренко, мотивируя эту своеобразную игру в пинг-понг тем, что моя проза – это все-таки стихи. В итоге победил Телков. Думаю, он был дальновиднее Евгения Владимировича, почувствовав какой-то известной частью организма, что от таких серых мышей, как я, могут быть неожиданные многолетние учительские мороки. В то время как Евгений Туренко, ныне прославленный создатель нижнетагильской поэтической школы, допустил поэтическую слабину и вдохновенно не разглядел во мне дурных туго растущих поэтических задатков.
… Со временем выяснилось, что стихоплетство не есть высокое искусство и стремление к вечному и прекрасному, а является всего лишь ничем иным, как дурной привычкой, вроде курения, пьянства, склонности к неразборчивым связям и легким наркотикам (про тяжелые я уже благоразумно промолчу). Избавляться мне от сей привычки поздно, да и… это же как насквозь прогнивший коренной зуб: и вырвать жалко, и лечить – дорого, да и смысл?
ПРОВАНС
1.
в матроске, в белой полотняной юбке,
о, в старых апельсиновых садах,
она вдыхает свет, как позабытый страх,
тоскующая круглая голубка,
мелькнув пустой спасательною шлюпкой,
в деревья уплывает «Бельведер»,
и, локти обдирая в тьме ветвей,
она их поднимает, будто юбку,
как женские белеющие ноги,
слепит ей воздух девственно глаза,
она немного чем-то смущена
и воздух хочет, кажется, потрогать.
2.
посередине древнего цветенья
любая будет чем-то смущена.
ей не до пищи, чтения и сна.
почувствовав себя почти раздетой,
она краснеет, нет – бледнеет, да –
бледнеет сквозь пыльцу загара.
вокруг оливы, как аэропланы,
и серебрятся, и вот-вот взлетят –
ее внизу оставив, как балласт.
и непонятно, почему проходит
жизнь мимо, там, вдали, как море –
на горизонте, зачеркнувшем Грасс.
3.
о, город – муравьиная гора!
свет обволакивает окна
и остаётся в них надолго,
тягучий, как сосновая смола.
янтарным позабытым мундштуком
лежащий на полу, немного боком,
зазолотил цветов лиловый локон,
на стол взбираясь, как на холм.
и скатерть жёлтая чуть-чуть,
попав на свет, теряется из вида.
здесь жизнь как бы стеклом облита,
но так хрупка, что – в вату завернуть.
4.
все изгороди розами увиты,
как папильотками. С утра
она снимает их, корзинкою руна
бараньего заносит в дом и слышит:
он гениален, он не хочет розы,
ВН попросит принести дрова,
прислуги нет: болеет ли, ушла,
и облетают лепестки, как проза.
смахнув со лба усталость или мошку,
на кухне чистит рыбу верная жена,
ГК стоит за ней, прижав к груди дрова,
смерть заберет их всех не понарошку.
5.
Английской набережной выбелена лента,
как холст на солнце. Неба гулко дно.
прозрачный парус – бабочки крыло –
раскраивает вечность на фрагменты.
свет пахнет солью. Ею посыпают
хлеб воздуха, прищурив чёрный глаз,
все в белом в этот предвечерний час,
о, девушки, похожие на чаек!
в порту лес яхт вода едва колышет,
как вышивку на фоне голубом.
ИА доволен, голоден и зол,
идя в трактир с мадонной в тёмной нише.
6.
«любое море кажется водой,
пока оно читается с бумаги,
пока оно на расстоянье шага
не волочёт бесстыдно за собой
сандалии, глухие камни, зонт,
как за волосы – нежную славянку,
которую после отличной пьянки
брать в жёны или сразу же - за борт».
так благодушно говорит ИА,
любовь и спаржу с вкусом запивая
водой и розовым вином, и Галя
вину внимает трепетно и зря.
7.
пока их всех совсем не занесло
воспоминаний полурусским снегом,
не будучи великим человеком
(в конце концов, не всем нам повезло),
Л., нервный Л. с гусарскою фамильей,
мнет на коленях сумочку ВН,
она молчит, горда немного тем,
как нежно её жизнь не пощадила,
и вечер льнёт к плечам ВН платком.
ее лицо средневековой девы,
как статуя, затвердевает бело
и смотрит внутрь себя, как в водоем.
8.
картофельною стружкой ветер
срезает кожу с голоса, и, нем,
Л. смотрит вниз с террасы, мажет джем
на бутерброд. Как чёрный веер,
лохматой пальмы муторные тени.
и звёзды тают льдинками во тьме.
небесная морзянка всё длинней,
и неспроста. На шее пухнет вена.
он содрогается. Но тут приходит Вера.
Л. утыкается лицом ей в грудь,
как мамочке, как женщине – не суть,
ведь ум смущают разные химеры.
9.
на крохотной печурке в коридоре
ВН поджаривает мясо и поёт
чуть слышно, воздух попадает в рот,
она в нём будто бы согласно тонет.
наполнен, как стеклянная бутылка,
подводной тишиной оглохший дом,
обёрнутый церковным серебром
дождя. В окне деревья, будто вилки,
над изголовьем времени склонясь,
не сложены в овальную шкатулку
лиловых сумерек. Жизнь сухо пахнет луком,
с лукавством тела сонно примирясь.
10.
как в парфюмерном жире лёгкие цветы,
жизнь застывает, отдавая запах
прекрасной юности, и, хоть и глупо плакать,
ГК - вся водяные нежные часы.
барочные глицинии над ней
качает майской лодочкою ветер,
но главное – лишь он бы не заметил
ни слез её, ни этот долгий день.
как жемчуг, перламутровы глаза.
она – испуг, она бежит, уже в саду фотограф,
она садится на песок, и камера всех ловит.
и кажется, что это навсегда.
11.
на дне горячего стакана тает сахар.
как море в раковине, кровь в висках шумит.
ГК простуженно М. что-то говорит,
чуть заикаясь, белая от жара.
отсюда, издали, прикрыт стеклянном шаром
воображения, Грасс кругл и медов,
как пряник, просто не хватает слов
для силы колокольного удара,
толкающего воздух чуть печально
над веточкой жасминной, над водой
фонтанчика-дельфина, над стеной
в картавой зелени – над сказкой без изъяна.
12.
после обеда все выходят в сад,
расставивший, как парфюмер по полкам,
призывно запахи. И пахнет свежим шелком
и вскользь, чуть искоса, духами «Галимард»
тугая М.с бокалом шардоне.
другие гости дышат, как под душем
горячим. Сад ослепил их, душит,
они не знают, как сказать точней.
ИА так добр и говорлив, как фен:
«Куда всем франциям до наших-то акаций!»
«В жару такую лучше б искупаться», -
вставляет глупо милая ВН.
13.
все дружно едут искупаться в Канны:
ИА, ВН, Л., М., ГК.
последняя как будто смущена,
и чересчур смешлива и упряма.
под круглой белой шапочкой так юно
блестят глаза. ИА, продув мундштук,
закашливается почему-то вдруг.
М., лежа на песке, с улыбкой смутной,
откинувшись на локти, смотрит в море,
на море и купальнике своем
считая полосы. Как женский палиндром,
две чайки рядом – в суетливой ссоре.
14.
оттягивая на прелестной шее
нить жемчуга, сияющую сном
упущенным, неангельским крылом,
как будто ей дыхание измерив,
ГК приходит к М. почти сама,
вот в этом-то «почти» и сладость яда
любовного, оно само – награда,
в нём сила женского не сердца, но ума,
о, неизменного, пока жива земля.
М. ей расстёгивает пуговки на блузке,
и каждая, как тафтяная мушка,
обеим говорит стеснительно – «твоя».
15.
день занята починкою белья,
как маленькая худенькая швейка,
ВН задумалась. По саду бродит с лейкой
Л., вырывая лук, под нос себе ворча.
ИА угрюмо смотрит сверху в сад,
где, за стеклом, почти в калейдоскопе,
ГК и М., и в бледных платьях обе.
ИА скребет малиновый халат,
приглядываясь к змейке на кольце
с её руки, протянутой за грушей (?).
ах, боже мой, какой же это ужас:
себя не разглядеть в родном лице.
16.
воротнички, печатная машинка,
подвязки, письма, стопка вкусных книг,
все – в чемодан, раскрытый, как дневник,
заполненный бельем, уже прочитан.
она берёт колючую ракушку,
подаренную ей в непозабытый миг
ИА, увы, он был не он – двойник,
прекрасный и – поэтому – ненужный.
ГК уходит. Перед ней склоняясь,
её чужие розы провожают.
она уходит, ничего не зная,
точнее – помня всё, но не боясь.
17.
на фоне голой, как зима, стены,
в предутреннем мерцанье лампы
они как будто оба пьяны,
они как будто оба влюблены.
все расставания как первые объятья:
невыносимы от переизбытка нас
вне нас – так слепнет слабый глаз
на солнце, этим безобразным сати
лишь подтверждая бренность бытия
большой любви, умноженной на веру,
что это будет, будет длиться слепо.
простить, запомнив: я так не смогла.
2. Почему вы начали писать стихи?
1. Честно скажу, никогда не любила встревать в теоретические, теологические, теософические и, кхм, энтомологические споры касательно поэтических материй.
Так что, будучи в данный момент крайне голодна и не отужинавши… Поэзия – это то, что ты не только с удовольствием ешь, но и со вкусом обсуждаешь, а не поэзия – это то, что просто тупо пережевываешь, без эмоций: съедобно, мол, да и ладно.
2. Стихов я никогда не любила. Писание их считала занятием бессмысленным, да и утомительным (а изучение оных – еще более худшим грехом). Хотя стихи наизусть учила быстро и зачитывала вслух перед классом без сучка и без задоринки.
Так что падение мое случилось совершенно приземлённо и без душевных метаний. Помнится, в институте от скуки я, девушка филологическая и домашняя, начала подписывать друзьям и знакомым на праздники открыточки. Подписывала я их, естественно, синечулковски, библиотечнокрысно и невиннодевичьи - долго, тщательно и с фантазией. Дурная и неожиданная фантазия эта и довела меня до юношеского, но вполне простительного в возрасте 20 лет убеждения в том, что так-то я, пожалуй, и грандиозный талант. Посему без малейших колебаний Катя собрала все свои поздравлялки в девичью приличную тетрадку, переписала круглым аккуратным почерком и, выведя скромно( но раскрасиво) фломастером на обложке свое имя, кое, без сомнения, сразу же прославится в веках, поволокла это безобразие на заседание тагильской литературной студии «Ступени». Честно говоря, с первого же взгляда литераторы у меня возбудили дурные подозрения: моя душа, душа романтичной немецкой ограниченной мещаночки, отказывалась принять нестабильность, восторженность и безоглядность богемы. Впрочем, со временем я втянулась, ибо, как мы все помним, «привычка свыше нам дана – замена счастию она». Как я узнала впоследствии, долгие недели, последовавшие за моим незаметным появлением, зав.поэтической частью студии, Евгений Туренко, и зав.прозаической частью, Борис Телков, лениво перекидывали меня друг другу: поэт убеждал прозаика, что я пишу прозу, прозаик же упорно пытался сбагрить меня обратно Туренко, мотивируя эту своеобразную игру в пинг-понг тем, что моя проза – это все-таки стихи. В итоге победил Телков. Думаю, он был дальновиднее Евгения Владимировича, почувствовав какой-то известной частью организма, что от таких серых мышей, как я, могут быть неожиданные многолетние учительские мороки. В то время как Евгений Туренко, ныне прославленный создатель нижнетагильской поэтической школы, допустил поэтическую слабину и вдохновенно не разглядел во мне дурных туго растущих поэтических задатков.
… Со временем выяснилось, что стихоплетство не есть высокое искусство и стремление к вечному и прекрасному, а является всего лишь ничем иным, как дурной привычкой, вроде курения, пьянства, склонности к неразборчивым связям и легким наркотикам (про тяжелые я уже благоразумно промолчу). Избавляться мне от сей привычки поздно, да и… это же как насквозь прогнивший коренной зуб: и вырвать жалко, и лечить – дорого, да и смысл?
ПРОВАНС
1.
в матроске, в белой полотняной юбке,
о, в старых апельсиновых садах,
она вдыхает свет, как позабытый страх,
тоскующая круглая голубка,
мелькнув пустой спасательною шлюпкой,
в деревья уплывает «Бельведер»,
и, локти обдирая в тьме ветвей,
она их поднимает, будто юбку,
как женские белеющие ноги,
слепит ей воздух девственно глаза,
она немного чем-то смущена
и воздух хочет, кажется, потрогать.
2.
посередине древнего цветенья
любая будет чем-то смущена.
ей не до пищи, чтения и сна.
почувствовав себя почти раздетой,
она краснеет, нет – бледнеет, да –
бледнеет сквозь пыльцу загара.
вокруг оливы, как аэропланы,
и серебрятся, и вот-вот взлетят –
ее внизу оставив, как балласт.
и непонятно, почему проходит
жизнь мимо, там, вдали, как море –
на горизонте, зачеркнувшем Грасс.
3.
о, город – муравьиная гора!
свет обволакивает окна
и остаётся в них надолго,
тягучий, как сосновая смола.
янтарным позабытым мундштуком
лежащий на полу, немного боком,
зазолотил цветов лиловый локон,
на стол взбираясь, как на холм.
и скатерть жёлтая чуть-чуть,
попав на свет, теряется из вида.
здесь жизнь как бы стеклом облита,
но так хрупка, что – в вату завернуть.
4.
все изгороди розами увиты,
как папильотками. С утра
она снимает их, корзинкою руна
бараньего заносит в дом и слышит:
он гениален, он не хочет розы,
ВН попросит принести дрова,
прислуги нет: болеет ли, ушла,
и облетают лепестки, как проза.
смахнув со лба усталость или мошку,
на кухне чистит рыбу верная жена,
ГК стоит за ней, прижав к груди дрова,
смерть заберет их всех не понарошку.
5.
Английской набережной выбелена лента,
как холст на солнце. Неба гулко дно.
прозрачный парус – бабочки крыло –
раскраивает вечность на фрагменты.
свет пахнет солью. Ею посыпают
хлеб воздуха, прищурив чёрный глаз,
все в белом в этот предвечерний час,
о, девушки, похожие на чаек!
в порту лес яхт вода едва колышет,
как вышивку на фоне голубом.
ИА доволен, голоден и зол,
идя в трактир с мадонной в тёмной нише.
6.
«любое море кажется водой,
пока оно читается с бумаги,
пока оно на расстоянье шага
не волочёт бесстыдно за собой
сандалии, глухие камни, зонт,
как за волосы – нежную славянку,
которую после отличной пьянки
брать в жёны или сразу же - за борт».
так благодушно говорит ИА,
любовь и спаржу с вкусом запивая
водой и розовым вином, и Галя
вину внимает трепетно и зря.
7.
пока их всех совсем не занесло
воспоминаний полурусским снегом,
не будучи великим человеком
(в конце концов, не всем нам повезло),
Л., нервный Л. с гусарскою фамильей,
мнет на коленях сумочку ВН,
она молчит, горда немного тем,
как нежно её жизнь не пощадила,
и вечер льнёт к плечам ВН платком.
ее лицо средневековой девы,
как статуя, затвердевает бело
и смотрит внутрь себя, как в водоем.
8.
картофельною стружкой ветер
срезает кожу с голоса, и, нем,
Л. смотрит вниз с террасы, мажет джем
на бутерброд. Как чёрный веер,
лохматой пальмы муторные тени.
и звёзды тают льдинками во тьме.
небесная морзянка всё длинней,
и неспроста. На шее пухнет вена.
он содрогается. Но тут приходит Вера.
Л. утыкается лицом ей в грудь,
как мамочке, как женщине – не суть,
ведь ум смущают разные химеры.
9.
на крохотной печурке в коридоре
ВН поджаривает мясо и поёт
чуть слышно, воздух попадает в рот,
она в нём будто бы согласно тонет.
наполнен, как стеклянная бутылка,
подводной тишиной оглохший дом,
обёрнутый церковным серебром
дождя. В окне деревья, будто вилки,
над изголовьем времени склонясь,
не сложены в овальную шкатулку
лиловых сумерек. Жизнь сухо пахнет луком,
с лукавством тела сонно примирясь.
10.
как в парфюмерном жире лёгкие цветы,
жизнь застывает, отдавая запах
прекрасной юности, и, хоть и глупо плакать,
ГК - вся водяные нежные часы.
барочные глицинии над ней
качает майской лодочкою ветер,
но главное – лишь он бы не заметил
ни слез её, ни этот долгий день.
как жемчуг, перламутровы глаза.
она – испуг, она бежит, уже в саду фотограф,
она садится на песок, и камера всех ловит.
и кажется, что это навсегда.
11.
на дне горячего стакана тает сахар.
как море в раковине, кровь в висках шумит.
ГК простуженно М. что-то говорит,
чуть заикаясь, белая от жара.
отсюда, издали, прикрыт стеклянном шаром
воображения, Грасс кругл и медов,
как пряник, просто не хватает слов
для силы колокольного удара,
толкающего воздух чуть печально
над веточкой жасминной, над водой
фонтанчика-дельфина, над стеной
в картавой зелени – над сказкой без изъяна.
12.
после обеда все выходят в сад,
расставивший, как парфюмер по полкам,
призывно запахи. И пахнет свежим шелком
и вскользь, чуть искоса, духами «Галимард»
тугая М.с бокалом шардоне.
другие гости дышат, как под душем
горячим. Сад ослепил их, душит,
они не знают, как сказать точней.
ИА так добр и говорлив, как фен:
«Куда всем франциям до наших-то акаций!»
«В жару такую лучше б искупаться», -
вставляет глупо милая ВН.
13.
все дружно едут искупаться в Канны:
ИА, ВН, Л., М., ГК.
последняя как будто смущена,
и чересчур смешлива и упряма.
под круглой белой шапочкой так юно
блестят глаза. ИА, продув мундштук,
закашливается почему-то вдруг.
М., лежа на песке, с улыбкой смутной,
откинувшись на локти, смотрит в море,
на море и купальнике своем
считая полосы. Как женский палиндром,
две чайки рядом – в суетливой ссоре.
14.
оттягивая на прелестной шее
нить жемчуга, сияющую сном
упущенным, неангельским крылом,
как будто ей дыхание измерив,
ГК приходит к М. почти сама,
вот в этом-то «почти» и сладость яда
любовного, оно само – награда,
в нём сила женского не сердца, но ума,
о, неизменного, пока жива земля.
М. ей расстёгивает пуговки на блузке,
и каждая, как тафтяная мушка,
обеим говорит стеснительно – «твоя».
15.
день занята починкою белья,
как маленькая худенькая швейка,
ВН задумалась. По саду бродит с лейкой
Л., вырывая лук, под нос себе ворча.
ИА угрюмо смотрит сверху в сад,
где, за стеклом, почти в калейдоскопе,
ГК и М., и в бледных платьях обе.
ИА скребет малиновый халат,
приглядываясь к змейке на кольце
с её руки, протянутой за грушей (?).
ах, боже мой, какой же это ужас:
себя не разглядеть в родном лице.
16.
воротнички, печатная машинка,
подвязки, письма, стопка вкусных книг,
все – в чемодан, раскрытый, как дневник,
заполненный бельем, уже прочитан.
она берёт колючую ракушку,
подаренную ей в непозабытый миг
ИА, увы, он был не он – двойник,
прекрасный и – поэтому – ненужный.
ГК уходит. Перед ней склоняясь,
её чужие розы провожают.
она уходит, ничего не зная,
точнее – помня всё, но не боясь.
17.
на фоне голой, как зима, стены,
в предутреннем мерцанье лампы
они как будто оба пьяны,
они как будто оба влюблены.
все расставания как первые объятья:
невыносимы от переизбытка нас
вне нас – так слепнет слабый глаз
на солнце, этим безобразным сати
лишь подтверждая бренность бытия
большой любви, умноженной на веру,
что это будет, будет длиться слепо.
простить, запомнив: я так не смогла.