ДАНА СИДЕРОС
Не в этом году
***
В понедельник,
в пять тридцать шесть утра
или, может быть, в тридцать пять,
он решает вдруг, что ему пора
всё менять.
Он решает бросить свой институт,
натянуть холсты
и писать дороги, сады в цвету
и мосты.
Он решает выгнать своих химер
и чужих людей.
Выбираться за город на пленэр
каждый день.
Ни секунды зря, как легкоатлет —
до семи потов.
А таланта нет… Ну, допустим, нет.
Ну и что?
Он смеется розовым облакам,
мчится, шаркая, в кабинет,
и стучит ореховая клюка
о паркет.
***
Бессонница кишит
лицами,
лица мерцают,
наплывают,
двигаются,
нет конца им.
Говорю с ними,
как положено с мертвецами:
спокойно, не споря, не отрицая.
Они молчат
и включают меня в молчание.
Листают альбомы,
звенят стаканами с чаем,
стоят вдоль стен,
заполняют собой топчаны,
ходят за мной,
ночуют, где я ночую.
Так-то они ничего, безвредные вроде.
Ты говоришь: «Привет, заходи».
Мы заходим.
***
Он возвращается.
Они обступают его,
спрашивают: «Что ты видел там?»
Он хочет сказать: «Совсем ничего,
одна пустота,
как будто звука и света, тепла и льда
просто не было никогда».
Он хочет сказать: «Никакого “там” нет,
уйдите к чертям от моей постели».
Но говорит:
«Я видел нежнейший свет
и слышал, как ангелы пели».
***
Дед-инвалид подзывает внука,
дед говорит: мой хороший, на-ка
денег тебе, принеси таблеток,
чтобы принять — и лето.
Чтобы принять сорок штук — и дома.
Я так устал, помоги мне, Дима.
Покарауль у двери, пока я
съем пузырек покоя.
Внук рассуждает: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять
блистеров. Ну а сколько надо,
чтобы хватило деду?
Внук размышляет: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
может — двенадцать
лет.
Выйду — как раз в институт.
Дед засыпает, и деду снятся
молы на море, милые лица,
вальс из динамика у фонтана,
баритон
Левитана.
***
Говорит старуха старухе:
приходи хоронить меня.
Точной даты пока не знаю,
где-то на днях.
Говорит старуха старухе:
я устала, я не пойду.
Ты куда спешишь?
Давай не в этом году?
Говорит старуха старухе:
будут суп, блины и кутья.
Где еще ты таких, скажи,
отведаешь яств?
Говорит старуха старухе:
далеко до тебя, кума.
Я, пока доползу,
пожалуй, помру сама.
Говорит старуха старухе:
ну и к черту тебя, карга!
И бросает трубку.
Проще в гости зазвать врага…
И стоит у окна,
и дышит,
гладит пальцем морщины рам,
и решает пока
и вправду
не умирать.
***
Вот опять вокзал,
то есть вопли, гудки и топот.
Кто-то волоком тащит тачку —
недостает колеса.
Закрываем глаза.
Проводим мысленный опыт.
Представляем грядущие ужасы и чудеса.
Например, мне полтинник:
Шопен и осетр на ужин;
охранник, на треть состоящий
из шеи и рук.
Или я — бомж.
Тогда охранник не нужен:
тухлая сельдь в кармане — эффект не хуже.
Все уступают дорогу.
Море пространства вокруг.
Пусть я, к примеру, курю «Беломор»
на крыше
или ем паровые котлеты
и посещаю бассейн —
разницы нет ни малейшей,
то есть совсем.
Меняется антураж.
Рука — рисует и пишет.
И что-то внутри головы просеивает, просе-
ивает пространство, словно китовый ус,
фильтрует тонны воды,
оставляет цвета и звуки.
Я допускаю, что однажды проснусь
и будто впервые увижу
свои узловатые руки
(тыльная сторона пятнистая, как тритон).
Обнаружу себя, обживающую притон,
склочную,
навязчивую притом,
с неприятным щербатым ртом.
Раздавшуюся втрое
или истаявшую на треть…
Никогда ничего не боялась раньше,
не буду и впредь.
За пять минут до второго инсульта
буду смотреть
в собственные глаза
на оплывшем чужом лице
в грязном зеркале вокзального туалета.
Я вряд ли вспомню,
была ли, собственно, цель.
Скорее меня позабавит, что я в конце.
Отсюда, с конца,
видны нюансы сюжета.
Небылица
Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице —
не покидать светлицы.
Сидит у окошка, экая цаца.
В руках то пяльцы, то спицы.
Лицом темна, по спине струится
смоляная косица.
Надо ж было царю жениться
на этом лесном уродце.
Привел из чащи, бабы смеются:
«Изловил, как куницу».
Без нее ему, мол, не спится,
не воюется, не поется.
Где в лесу ей было умыться
или напиться?
Ни ручья, ни колодца.
Только черная гнилая водица
в кабаньих следах на болотце.
На сносях уже, и все не стыдится,
на месте ей не сидится.
Мимо пройдет: крынки бьются,
в трещинах кувшины и блюдца.
Каждый вечер то медведь, то лисица
приходят к ней повидаться.
Призадумайтесь, братцы.
Что может у такой народиться?
Скоро совсем округлится,
и поздно будет метаться.
Как пойдет на реку за солнцем
любоваться стрекозьим танцем,
там она должна и остаться.
Хватит причитать и креститься.
Следуйте за ней вереницей,
закройте платками лица:
всех припомнит,
коли вернется.
Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице —
в Духов день из воды казаться,
ниток просить, тряпицу —
обернуться,
согреться.
***
В понедельник,
в пять тридцать шесть утра
или, может быть, в тридцать пять,
он решает вдруг, что ему пора
всё менять.
Он решает бросить свой институт,
натянуть холсты
и писать дороги, сады в цвету
и мосты.
Он решает выгнать своих химер
и чужих людей.
Выбираться за город на пленэр
каждый день.
Ни секунды зря, как легкоатлет —
до семи потов.
А таланта нет… Ну, допустим, нет.
Ну и что?
Он смеется розовым облакам,
мчится, шаркая, в кабинет,
и стучит ореховая клюка
о паркет.
***
Бессонница кишит
лицами,
лица мерцают,
наплывают,
двигаются,
нет конца им.
Говорю с ними,
как положено с мертвецами:
спокойно, не споря, не отрицая.
Они молчат
и включают меня в молчание.
Листают альбомы,
звенят стаканами с чаем,
стоят вдоль стен,
заполняют собой топчаны,
ходят за мной,
ночуют, где я ночую.
Так-то они ничего, безвредные вроде.
Ты говоришь: «Привет, заходи».
Мы заходим.
***
Он возвращается.
Они обступают его,
спрашивают: «Что ты видел там?»
Он хочет сказать: «Совсем ничего,
одна пустота,
как будто звука и света, тепла и льда
просто не было никогда».
Он хочет сказать: «Никакого “там” нет,
уйдите к чертям от моей постели».
Но говорит:
«Я видел нежнейший свет
и слышал, как ангелы пели».
***
Дед-инвалид подзывает внука,
дед говорит: мой хороший, на-ка
денег тебе, принеси таблеток,
чтобы принять — и лето.
Чтобы принять сорок штук — и дома.
Я так устал, помоги мне, Дима.
Покарауль у двери, пока я
съем пузырек покоя.
Внук рассуждает: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять
блистеров. Ну а сколько надо,
чтобы хватило деду?
Внук размышляет: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
может — двенадцать
лет.
Выйду — как раз в институт.
Дед засыпает, и деду снятся
молы на море, милые лица,
вальс из динамика у фонтана,
баритон
Левитана.
***
Говорит старуха старухе:
приходи хоронить меня.
Точной даты пока не знаю,
где-то на днях.
Говорит старуха старухе:
я устала, я не пойду.
Ты куда спешишь?
Давай не в этом году?
Говорит старуха старухе:
будут суп, блины и кутья.
Где еще ты таких, скажи,
отведаешь яств?
Говорит старуха старухе:
далеко до тебя, кума.
Я, пока доползу,
пожалуй, помру сама.
Говорит старуха старухе:
ну и к черту тебя, карга!
И бросает трубку.
Проще в гости зазвать врага…
И стоит у окна,
и дышит,
гладит пальцем морщины рам,
и решает пока
и вправду
не умирать.
***
Вот опять вокзал,
то есть вопли, гудки и топот.
Кто-то волоком тащит тачку —
недостает колеса.
Закрываем глаза.
Проводим мысленный опыт.
Представляем грядущие ужасы и чудеса.
Например, мне полтинник:
Шопен и осетр на ужин;
охранник, на треть состоящий
из шеи и рук.
Или я — бомж.
Тогда охранник не нужен:
тухлая сельдь в кармане — эффект не хуже.
Все уступают дорогу.
Море пространства вокруг.
Пусть я, к примеру, курю «Беломор»
на крыше
или ем паровые котлеты
и посещаю бассейн —
разницы нет ни малейшей,
то есть совсем.
Меняется антураж.
Рука — рисует и пишет.
И что-то внутри головы просеивает, просе-
ивает пространство, словно китовый ус,
фильтрует тонны воды,
оставляет цвета и звуки.
Я допускаю, что однажды проснусь
и будто впервые увижу
свои узловатые руки
(тыльная сторона пятнистая, как тритон).
Обнаружу себя, обживающую притон,
склочную,
навязчивую притом,
с неприятным щербатым ртом.
Раздавшуюся втрое
или истаявшую на треть…
Никогда ничего не боялась раньше,
не буду и впредь.
За пять минут до второго инсульта
буду смотреть
в собственные глаза
на оплывшем чужом лице
в грязном зеркале вокзального туалета.
Я вряд ли вспомню,
была ли, собственно, цель.
Скорее меня позабавит, что я в конце.
Отсюда, с конца,
видны нюансы сюжета.
Небылица
Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице —
не покидать светлицы.
Сидит у окошка, экая цаца.
В руках то пяльцы, то спицы.
Лицом темна, по спине струится
смоляная косица.
Надо ж было царю жениться
на этом лесном уродце.
Привел из чащи, бабы смеются:
«Изловил, как куницу».
Без нее ему, мол, не спится,
не воюется, не поется.
Где в лесу ей было умыться
или напиться?
Ни ручья, ни колодца.
Только черная гнилая водица
в кабаньих следах на болотце.
На сносях уже, и все не стыдится,
на месте ей не сидится.
Мимо пройдет: крынки бьются,
в трещинах кувшины и блюдца.
Каждый вечер то медведь, то лисица
приходят к ней повидаться.
Призадумайтесь, братцы.
Что может у такой народиться?
Скоро совсем округлится,
и поздно будет метаться.
Как пойдет на реку за солнцем
любоваться стрекозьим танцем,
там она должна и остаться.
Хватит причитать и креститься.
Следуйте за ней вереницей,
закройте платками лица:
всех припомнит,
коли вернется.
Нитке должно тянуться,
веретену вертеться,
а молодой царице —
в Духов день из воды казаться,
ниток просить, тряпицу —
обернуться,
согреться.