ОДИССЕЙ ШАБЛАХОВ / НАЧАТЬСЯ В ЭТОМ ГОРОДЕ СНАЧАЛА
Одиссей ШАБЛАХОВ родился в семье инженеров лёгкой промышленности в Москве, рос в Подмосковье и на Нижегородчине. В 2006 г. окончил Литинститут (семинар О. А. Николаевой). В 2011 г. вошёл в лонг-лист конкурса им. Н. С. Гумилёва «Заблудившийся трамвай», а в 2014 г. — в лонг-листы конкурса им. И. Бродского и Премии Русского Гулливера.
НАЧАТЬСЯ В ЭТОМ ГОРОДЕ СНАЧАЛА
МЕЖДУ ТЕМ
1.
Блажен угодивший под первые капли дождя.
Блажен оставляющий сердце свое, уходя.
2.
Взгляд вонзается в клубок
желтой пряжи тополиной:
повяжи меня, дружок,
этой музыкой старинной,
чтоб не слушать водосток,
на пути моем шумящий,
чтобы я уже не мог
разминуться с настоящим.
3.
От плавучей пагоды старого теплохода,
оттого что по этим мостам проходила пехота,
от оранжевых всплесков средь пыльной зелени парка,
от того, как наклеена эта почтовая марка,
от двоящихся колоколен над заспанною рекою,
от пожарных трамваев, мчащихся к водопою,
от коричного кофе и черствой сахарной черепицы
остается налет на всем, что тебе снится...
4.
Не в радость ни вино, ни оцет,
я жажду только одного:
собаки греются на солнце,
что овцы стада Твоего,
и я прибился к этой братии —
так не пекись о дураке...
Но что — и чьих наитий ради —
чеканит ливень на песке?
* * *
Проникающий, ножевой
отголосок позднего поезда:
вот проследовал грузовой,
словно выругался забористо,
а за ним, неопытный чтец,
торопясь, слегка пришепетывая,
переврал классический текст
пассажирский в четверть четвертого...
Я живу в привокзальных краях,
где спокойный голос диспетчера
оглашает чугунный шлях
с утра и до позднего вечера,
где стальной мазурки мотив
подгоняет колесные пары —
и маневровый локомотив
от натуги таращит фары...
Если тянет порой записать
что-нибудь железнодорожное —
песню рельса, оси, колеса,
откровенье вагона порожнего,
легкий треп занавески в окне,
буферов бесконечные прения —
получается только вчерне:
не хватает терпения…
* * *
В живой воде аукает плотва,
и в облаке песка летит подлещик,
где драгой намывают острова
и ворошат утопленные вещи,
а надувную лодку рыбака
несет туда, где вряд ли безопасно
и два угрюмых каменных быка
устали ждать ныряльщика-подпаска.
Дивясь размаху нового моста,
поймавшего буксир плетеной тенью,
ты проезжаешь рыбные места
едва ли не по щучьему веленью,
пока в глуши затонов и проток,
томясь однообразием рыбалки,
беседуют сквозь ветер и поток
карась и капитан землечерпалки.
* * *
Есть сон обходчика и машиниста явь,
разбег башмачника и вера семафорам.
Диспетчера усталого представь
за поздним нерабочим разговором.
Есть голоса с мембранной хрипотцой,
прогорклые от сигаретной гари,
есть лица... Но диспетчера лицо
не вынудит ни плюнуть, ни ударить.
Есть и слова, но нету дураков —
и только взгляд товарному вдогонку.
А вечер стрелки перевел — и был таков,
что разом засветил фонарь и пленку.
* * *
Указатель маршрута сулил Горкольцо —
помнишь, было такое словцо?
Этот старый автобус мы знали в лицо,
он хромал на одно колесо,
низко кланялся встречным, входя в поворот,
а в жару разевал свой чудовищный рот:
на блестящих шкивах шелестели ремни,
как билетные ленты и провинциальные дни.
Вспомни долгое счастье: приникнуть к стеклу,
за дорогой следить и смотреть,
как в кабине по стеганому чехлу
путешествует тусклая медь.
Или слушать кардана бутылочный звон:
разболтавшийся в хлам, все выбалтывал он —
и мелькали в той речи, звучавшей чудно,
Ликино и Дулево, Дулево и вновь Ликино.
А потом, на конечной, уставший, пустой,
остывая в глубокой тени,
запыленным бродягой придя на постой,
погасив ходовые огни,
он глядел мимо всех, еле слышно сопя,
наливался тоской, погружался в себя,
забывая подробности ям на пути, —
ждал того, кто наутро вернется его завести.
* * *
Как глубок нынче снег... Нас невольно сближают тропы,
словно прадедов наших — заснеженные окопы.
Да и в поле том, где траншейная щель змеилась,
за минувшее время мало что изменилось.
Летом все еще можно найти в этом поле пулю,
ибо мертвым расчетом пристреляны спуски к Волге.
Летом ветер-косарь кружит по пустому полю —
потерял оселок, а находит одни осколки.
Но сейчас эта местность почти что непроходима,
разве только на лыжах... Резонней окинуть взглядом.
Кто же там, вдалеке, привстав над щитком «максима»,
напрягает глаза, сбитый с толку твоим нарядом?
* * *
Молчу, влюбляясь до словопотери
в твоих согласных звонкие ключи
и гласных отворяемые двери.
И серой кошкой бродит по квартире,
где музыка изустная звучит,
мечта остановить на «три-четыре»
светило в небе, стрелок нервный тик,
работу непрерывную вокзала,
где поезд убирается в тупик.
И, с радостью вернувшись в круг живых,
начаться в этом городе сначала
под звон его созвучий ключевых.
НАЧАТЬСЯ В ЭТОМ ГОРОДЕ СНАЧАЛА
МЕЖДУ ТЕМ
1.
Блажен угодивший под первые капли дождя.
Блажен оставляющий сердце свое, уходя.
2.
Взгляд вонзается в клубок
желтой пряжи тополиной:
повяжи меня, дружок,
этой музыкой старинной,
чтоб не слушать водосток,
на пути моем шумящий,
чтобы я уже не мог
разминуться с настоящим.
3.
От плавучей пагоды старого теплохода,
оттого что по этим мостам проходила пехота,
от оранжевых всплесков средь пыльной зелени парка,
от того, как наклеена эта почтовая марка,
от двоящихся колоколен над заспанною рекою,
от пожарных трамваев, мчащихся к водопою,
от коричного кофе и черствой сахарной черепицы
остается налет на всем, что тебе снится...
4.
Не в радость ни вино, ни оцет,
я жажду только одного:
собаки греются на солнце,
что овцы стада Твоего,
и я прибился к этой братии —
так не пекись о дураке...
Но что — и чьих наитий ради —
чеканит ливень на песке?
* * *
Проникающий, ножевой
отголосок позднего поезда:
вот проследовал грузовой,
словно выругался забористо,
а за ним, неопытный чтец,
торопясь, слегка пришепетывая,
переврал классический текст
пассажирский в четверть четвертого...
Я живу в привокзальных краях,
где спокойный голос диспетчера
оглашает чугунный шлях
с утра и до позднего вечера,
где стальной мазурки мотив
подгоняет колесные пары —
и маневровый локомотив
от натуги таращит фары...
Если тянет порой записать
что-нибудь железнодорожное —
песню рельса, оси, колеса,
откровенье вагона порожнего,
легкий треп занавески в окне,
буферов бесконечные прения —
получается только вчерне:
не хватает терпения…
* * *
В живой воде аукает плотва,
и в облаке песка летит подлещик,
где драгой намывают острова
и ворошат утопленные вещи,
а надувную лодку рыбака
несет туда, где вряд ли безопасно
и два угрюмых каменных быка
устали ждать ныряльщика-подпаска.
Дивясь размаху нового моста,
поймавшего буксир плетеной тенью,
ты проезжаешь рыбные места
едва ли не по щучьему веленью,
пока в глуши затонов и проток,
томясь однообразием рыбалки,
беседуют сквозь ветер и поток
карась и капитан землечерпалки.
* * *
Есть сон обходчика и машиниста явь,
разбег башмачника и вера семафорам.
Диспетчера усталого представь
за поздним нерабочим разговором.
Есть голоса с мембранной хрипотцой,
прогорклые от сигаретной гари,
есть лица... Но диспетчера лицо
не вынудит ни плюнуть, ни ударить.
Есть и слова, но нету дураков —
и только взгляд товарному вдогонку.
А вечер стрелки перевел — и был таков,
что разом засветил фонарь и пленку.
* * *
Указатель маршрута сулил Горкольцо —
помнишь, было такое словцо?
Этот старый автобус мы знали в лицо,
он хромал на одно колесо,
низко кланялся встречным, входя в поворот,
а в жару разевал свой чудовищный рот:
на блестящих шкивах шелестели ремни,
как билетные ленты и провинциальные дни.
Вспомни долгое счастье: приникнуть к стеклу,
за дорогой следить и смотреть,
как в кабине по стеганому чехлу
путешествует тусклая медь.
Или слушать кардана бутылочный звон:
разболтавшийся в хлам, все выбалтывал он —
и мелькали в той речи, звучавшей чудно,
Ликино и Дулево, Дулево и вновь Ликино.
А потом, на конечной, уставший, пустой,
остывая в глубокой тени,
запыленным бродягой придя на постой,
погасив ходовые огни,
он глядел мимо всех, еле слышно сопя,
наливался тоской, погружался в себя,
забывая подробности ям на пути, —
ждал того, кто наутро вернется его завести.
* * *
Как глубок нынче снег... Нас невольно сближают тропы,
словно прадедов наших — заснеженные окопы.
Да и в поле том, где траншейная щель змеилась,
за минувшее время мало что изменилось.
Летом все еще можно найти в этом поле пулю,
ибо мертвым расчетом пристреляны спуски к Волге.
Летом ветер-косарь кружит по пустому полю —
потерял оселок, а находит одни осколки.
Но сейчас эта местность почти что непроходима,
разве только на лыжах... Резонней окинуть взглядом.
Кто же там, вдалеке, привстав над щитком «максима»,
напрягает глаза, сбитый с толку твоим нарядом?
* * *
Молчу, влюбляясь до словопотери
в твоих согласных звонкие ключи
и гласных отворяемые двери.
И серой кошкой бродит по квартире,
где музыка изустная звучит,
мечта остановить на «три-четыре»
светило в небе, стрелок нервный тик,
работу непрерывную вокзала,
где поезд убирается в тупик.
И, с радостью вернувшись в круг живых,
начаться в этом городе сначала
под звон его созвучий ключевых.