Она больше не будет пытаться! Пять лет унижений полетели к чёрту, потому что она больше не будет пытаться! Он в бешенстве бил кулаками по рулю своей «Хонды». Ему хотелось выть, орать – но разве ему можно? Это ей можно кричать на него и рыдать по четыре часа кряду, закрывшись в ванной. А ему можно торчать под дверью и упрашивать, уговаривать её ласково, совершенно напрасно, словно с глухой, разговаривать, зато мать, которая лучше бы помолчала, стоит рядом и зудит, зудит… Он выдохнул и скрипнул зубами. Да, ей, конечно, очень тяжело. Ребёнка удалили на пятом месяце. Ещё бы не тяжело! Но разве ему легче? Это решение они вдвоём принимали. Через унижения вместе прошли. Ей месяцами кололи всякую гадость. Но разве, чёрт, сдавать сперму по десять раз – это легче? Разве, чёрт, когда тебе назначают бужирование и пихают палку в член – это легче?! Знала бы она! Но, чёрт, ей можно истерить и рыдать целые сутки, а он должен быть сильным! Зачем?! Ради чего быть сильным, если она больше не хочет пытаться? «Давай попробуем ещё раз, - сказал он ей. – Давай, чёрт возьми, попробуем ещё раз, и если не получится – усыновим ребёнка из детского дома». Но она и этого не хочет! Она, видите ли, ещё раз этого не переживёт. И зачем брать приёмыша, когда есть собственные сопливые племянники? Ну да, это у неё есть урод-брат и поэтому есть уроды-племянники… но у него-то нет! У него вообще никого нет! Звонок. Мобильный. Светлана. Чего она звонит? Ах да, сам же послал…
- Да, Свет?
- Кирилл Валентинович, я в Апастово. Все бумаги подписала, с Кореневым переговорила, но машину ещё полтора часа ждать… Вышла на улицу, а тут через дорогу детский приют… Это какой-то кошмар, Кирилл Валентинович! Вы бы видели: у них на прогулочных площадках веранды – так дети гулять там не могут, потому что в досках дырищи такие, что ноги провалятся. Всё сгнило! На двадцать восемь детей одна стиральная машинка древняя! Паласы серые, в коридорах капустой пахнет… Кирилл Валентинович, ну мы ведь можем для них хоть что-то сделать? Стиралку им купить, плотников послать, игрушек каких-нибудь? Ведь компания же от этого не обеднеет, а им всё-таки полегче будет!
Эх, Светка! Знала бы она, как вовремя влезла с этой своей добротой. Сделать бы сейчас хоть самую малость – но добрую, и именно даром сделать, а не скрипеть зубами от злобы, зарабатывая деньги. Зачем деньги, если она не хочет пытаться?
- Свет, возвращайся. Мы с тобой это дело обсудим. Сегодня, как домой пойдёшь, загляни ко мне.
- Хорошо, Кирилл Валентинович…
Хороший она человек, Светка. Серьёзный, застенчивый такой человечек. Когда на работу её брал, мелькнула мысль, что будет хоть одно приятное личико, среди наших толстомордий. Мда… Сам-то кто. У самого-то лишний вес и одышка, и что с детьми не получается – это не только жена, но и сам виноват… Никто не виноват, что так вышло. Никто не виноват. И он заскрипел зубами от злости, похожей на сердечную боль, от которой перехватывает дыхание.

К вечеру стало только хуже. Он не хотел идти домой. Жена уже успокоилась, она сама ему позвонила, но он знал эти ровные интонации, в которых неглубоко был запрятан всхлип и желание, чтоб её утешили. Он больше не хотел утешать. Не сейчас, после трёх попыток, когда она отказывается делать четвёртую. Почему она берётся одна решать их общую судьбу? И почему надеется, что он всегда будет сильным, когда она такая слабая, когда его собственная мать такая вздорная и тоже слабая старуха? Может, правильно было оставить того ребёнка? Может, это и было бы знаком силы: принять такую судьбу? Он спрятал лицо в ладонях, помотал головой и порычал тихонько – или только хотел зарычать…
- Кирилл Валентинович…
Светлана. Не ушла, чего это она? Ах да, он сам просил зайти.
- Да, Свет, заходи.
- Вы сегодня очень грустный, Кирилл Валентинович. Вы вообще в последнее время грустный, но сегодня – прямо чёрный.
Смотрит испуганно… и… и… ещё как-то. Вроде, не с жалостью, а как-то ещё. Как будто ей важно…
- Устал просто, Свет. Просто устал. Что там у тебя про приют?
- Я посчитала. Даже пятидесяти тысяч хватит им на две автоматические стиралки и плотников, а игрушек можно собрать у нас, по сотрудникам. Почти две сотни человек, у многих дети. В Москве у ребят игрушек много, а вырастают дети быстро, и остаются игрушки валяться без надобности. А в глухом районном приюте таких в глаза не видели. Детки без родителей, радость им какая будет!.. Что с вами, Кирилл Валентинович?
Знал. Сам знал, что не выдерживает мимику, что лицо ползёт, плывёт куда-то. Поднял голову. Глаза у неё какие серьёзные, синие, добрые, лицо какое славное! Она его слушает. Она – слушает. И всё, что он говорит, для неё как будто важно…
- У нас с женой должен был родиться ребёнок с синдромом Дауна. Мы приняли решение сделать аборт. У нас до этого уже были две неудачные попытки ЭКО. А теперь она больше не хочет пытаться.
Сказал, точно с вышки прыгнул, сердце сжалось, потом расслабилось. Нашёлся человек, которому можно сказать. Как она застыла, глазки распахнутые! Да, ей точно не всё равно, что он чувствует. С ней можно не быть сильным.
- Кирилл Валентинович… Кирилл… можно я вас… по голове поглажу?
И выдохнула, едва коснувшись, как бабочка крылом:
- Мне давно хотелось…

Они гуляли по Москве половину ночи. Шли по набережной, он показал Светке оранжево-белоснежный, подсвеченный, плывущий, словно трансокеанский лайнер, Дом Правительства. Она провинциалка, всему восхищалась. Ты что, раньше ночью не гуляла? Нет, вот так не доводилось, только днём. Провинциалка! Она и о приюте этом, и об игрушках задумалась из-за комплексов своих, провинциальной своей неудовлетворённости. Больше всего ей понравилось на Воробьёвых горах, где Университет тянется к небу, словно трезубец. Им как-то странно повезло: они туда попали в снегопад. Вялый влажный снежок нехотя падал на мокрый асфальт без надежды на будущее и сразу же таял, и снова падал.
- Вот это да! Кирилл, смотри, вот чудо!    
Взглянув на привычный трезубец, он даже присвистнул: нижних этажей не было видно. Университет висел в снежной мгле, не касаясь земли, словно сияющий храм.
- Словно Мумтаз-Махал, - мечтательно сказала она.
- Чего? Ты хотела сказать – Тадж? – не понял он.
- Царицу звали Мумтаз-Махал, и это её раоза, - задумчиво отозвалась она, словно читала что-то в раскрытой памяти. – Мавзолей был даром ей, её памяти. А «Тадж» придумали англичане.  
И, видя его растерянный вид, застенчиво улыбнулась, взяла под руку.
- В детстве читала Можейко. Пойдём, Кирилл. Ты кашлял сегодня. Нехорошо будет, если простудишься.
Такая оказалась она, умная и очень сильная. С ней можно было не притворяться. Она могла сама о себе позаботиться. И думала о нём. Даже о каких-то мелочах, которые жену никогда не заботили. А о чём-то, наоборот, не думала. Ей было наплевать, что он приглашал её в съёмные номера – псевдороскошные, со сверкающими джакузи и пошлыми восточными картинами по стенам, или скромные, с пластиковыми душевыми кабинками и без всяких картин. Когда он спросил её, что ей больше нравится, она пожала плечами и ответила: главное, чтобы бельё было чистое. Зато долго лежала, задумчивая, гладя его по голове, и сказала внезапно:
- Какое у тебя имя… Его так просто не приласкаешь. Как мне называть тебя? Ведь не Кирюша же? Это тебе не подходит…
Он хмыкнул, притянул её к себе и рассказал, как в юности отец знакомил его с англичанином по имени Томас. Англичанин тогда сказал: можно просто Том. А отец машинально отозвался: «Это мой сын Кирилл. Можно просто Кир».
- Ух и разозлился я тогда!
Она смеялась и гладила его лицо. А он чувствовал угрызения совести, потому что в который уже раз отключил мобильный телефон. Жена больше не закрывалась в ванной. Она дожидалась его в прихожей, скрестив руки на груди, стояла, сливаясь с тенью, а потом медленно, ссутулившись, уходила, и он знал, что она знает его. Что она всё знает.

- Я вчера всё рассказал жене.
Светка вздрогнула, посмотрела на него внимательно.
- Рассказал. Молодец. Молодец, что рассказал.
- Ты пойми: я больше не мог от неё скрывать. Это просто нечестно. И она теперь не будет так часто звонить и натыкаться на выключенный телефон.
- Я и говорю, что ты молодец.
Вроде бы ирония. Или нет? Кто её знает, Светку. Смотрит серьёзно, без улыбки. Без слёз. Просто смотрит – в глаза, но как-то поверхностно, и без скальпеля к ней в душу не заглянешь. Ну к чему вот эти сложности? Взяла бы и сказала прямо, что ей не нравится. Или что ей всё равно, лишь бы бельё было чистое. Или что всё кончилось.
- Ничего не кончилось. – Это он ей сам, не выдержав молчания. – Просто я не хотел врать жене. Она этого не заслужила. Она не виновата, понимаешь? Я её хоть смог в первый раз за это время нормально поцеловать!
- Ты её любишь?
- Я несу за неё ответственность.
- Я спросила не про это. Ты любишь её?
- Господи… да, я её люблю. У нас с ней много общего – воспоминания, вообще всё… И тебя люблю, ты чудо, маленький сильный человечек, вошедший в мою жизнь. И согревший мне сердце.
Вот теперь Светка заулыбалась. В глаза больше не смотрела. Щёлкнула замком сумочки, достала сложенный вчетверо лист.
- Не знала, когда отдам.
- Это что?
- Это тебе подарок. Посмотришь потом.
Внезапно – в первый раз за всё время с нею – у него заработала интуиция.
- Ты уходишь что ли?
Но она уже взялась за ручку, уже вышла из его машины, где они три минуты назад целовались, и лишь тогда обернулась. Глаза ярко блестели – видимо, от фонарей.
- Сердце – это мышца, - сказала она, и только в последнем, едва заметно дрогнувшем звуке её голоса он уловил иронию... или всё-таки рыдание.
Он в ярости скомкал её заявление об уходе, но не свернул за ней в переулок, а поехал домой. Открыл дверь своим ключом, без звонка. Тень отделилась от стены.
- Кирилл…
Жена похудела, в первый раз за десять лет по-настоящему похудела. И по глазам видно: боится его потерять. Храбрится, но он-то знает её!
- Что, малыш?
- Кирилл… я думала… много. Ты прав. Давай мы ещё попробуем.шаблоны для dle