Андроник Романов / ГЛУБИНА
Об авторе: АНДРОНИК РОМАНОВ
Родился в Казахстане. Учился последовательно - в Карагандинском Государственном Университете на физфаке, там же на филфаке, затем в КазГу в Алма-Ате на журфаке и, наконец, в Литературном институте им. Горького (семинар Ю. Д. Левитанского). Первые публикации в 15 лет в казахстанской периодике, первая подборка - в журнале "Простор" (1984). В 1992-1995 гг. входил в группу композитивистов. Автор трех книг и многочисленных журнальных публикаций. Стихи переведены на английский, французский, арабский языки. Прозаический дебют в журнале «Новый мир». Финалист литературной премии «Русский Гулливер» в номинации «Короткий рассказ». Рассказы публикуются в коллективных сборниках «Эксмо», «Рипол» и др. издательств. В январе 2017 года в издательстве «Русский Гулливер» вышел сборник рассказов «1надцать». Главный редактор журнала «Лиterraтура».
НИГМА
Его звали Нигма. Недели две тому назад Ван Палыч, шаря глазами по бараку в поисках, до кого бы докопаться, уставился в сутулую спину дохляка и рявкнул, видимо, силясь переорать нью-эйдж в бывших когда-то белыми наушниках студента: «Слышь! Дай послушать Энигму!». Все уже знали, что слушает дохляк. «Энигму, говорю!» — повторил обернувшемуся Палыч и расхохотался. «Ну ты… Нигма!». Кликуха прижилась.
Дело было в августе прошлого года. Мы шабашили сборной бригадой разносольных нелюдей. Количеством - четыре с половиной. Матерый, далеко за сорок, Палыч, дохляк, двое тридцатипятилетних — это мы с Виталичем — и казах-бригадир неопределенного возраста, из местных, к которому каждое утро приходила жена с узелком огородной снеди — всякие там огурчики, помидорчики.
Дохляк не ныл и по-своему даже старался, но за цельнорабочего не канал. Толку от него было: принеси-подай. Строили похожий на ковчег, кривой от рождения коровник. Дело было в широком поле, с парой сел и узкой полоской реки у самого горизонта. Жили мы в ста метрах от стройки в мазанке, которую местные прозвали бараком. Мимо нас проходила пыльная проселочная дорога — от села к реке, почти два километра в обе стороны.
Был вечер того дня, когда сделанное — мы таки навесили пахнущие строганной доской ворота — начало обретать вполне очевидные очертания, и захотелось выпить. Развести костер и выпить. Под горячий запеченный картофан. Выпить и поточить лясы. И поорать песен. Если не дойдет до кулачков, конечно.
Дохляк не пил и не дрался. Говорил, что ему восемнадцать, но выглядел мелким задротом с фантазиями. Пару раз я видел, как он прячет в нагрудный карман фото блондинки. Мне, да и всем остальным, думаю, была понятна причина, по которой он сбежал от мамкиных котлет с макаронами. Любофф, мать ее. Так я думал тогда.
Виталя, здоровенный детина двух с половиной метров от пяток до кучерявой дури в башке, и наш казахский бригадир Жумагали спорили — дала или не дала дохлику телка с фотки. На «Че скажешь?» я сказал «Таким не дают», и все со мной согласились.
Виталя с самого первого дня подвязался костровым. И сейчас на пепелище он вовсю настругивал щепок для розжига, а я полез за водочкой в погребок — такой типа кротовой норы, прикрытой от двуногого зверья неприметной доской.
Палыч притащил из барака пять турковриков, раскидал их у кострища, приволок черное от копоти ведро с картошкой. Виталя высыпал картошку в центр угольного пятна, поставил над ней ведро вверх дном, обложил его остатками нашего деревянного зодчества — брусками, рейками, спилами досок. На манер лучин понатыкал приготовленных щепок и поджег. Каждую отдельной спичкой.
Солнце коснулось тонкого горизонта, и мы естественным образом расположились около источника тепла, каждый пока еще со своим утеплителем: я с ног до головы в джинсе, Палыч с клетчатым пледом на плечах, Жума в выцветшем красном махровом халате, Нигма в рэперской толстовке с капюшоном, а Виталя обходился жаром пламени разгоревшегося костра, пускающего снопы искр в темнеющую высоту.
— Ну что, Нигма, сколько балок сегодня положил? — завел любимую телегу Палыч.
— Виталя, картофан не сгорит? — я расставил на куске клеенки, расстеленной на земле, пластиковые стаканы, наломал большими лохматыми ломтями свежий хлеб, располовинил похожим на мачете охотничьим ножом помидоры, вынул из целлофанового пакета вымытый пучок зеленого лука.
— Все нормально с картофаном и с рыбой, — отозвался гигант.
— С рыбой?
— Пацан на велике из Ромашково. Купил, короче. Сомик. В глину — и в угольки. Ща будет.
— Рыба — это хорошо! Да, Нигма? Ну, так что там с балками?
Виталя полез ковырять веткой костер с самого краю, где огонь, уже расквартированный по древесным углям, жил разнообразными мерцающими жизнями, раскопал бурый кусок спекшейся глины, отшвырнул его ногой от кострища, присел рядом на корты и посмотрел на меня:
— Куда ложить?
— Не ложить, а класть, Виталич!
Главным в нашей бригаде, по идее, должен был быть Жумагали — наш бригадир. Но почему-то не был. Несмотря на то, что я приехал на точку последним и не особо разбирался в строительстве, постоянно слышал «Чë думаешь?», «Куда ставить?», «Как крепить?» и вынужден был жить с некоторым напрягом в голове. Получался какой-то замкнутый круг.
— Да накласть. Кому надо, Андрон, тот пусть и кладет, а я буду ложить!
В физическом смысле Виталю бог не обидел. Он был полон здоровьем в каждой оконечности своего могучего тела. От того улыбка его казалась и доброй, и хищной одновременно.
— Вот вы не правы, Виталий, нужно уважать язык, на котором говоришь, — попытался поддержать меня Нигма.
— А ты куда лезешь, студент? Ты, типа, философ? — вмешался Палыч.
— Слышь, Палыч, отзынь от него, — Виталя добродушно, но не без нажима глянул на Палыча.
— А я че? Слышь, дохлый, чем твой язык лучше этого? — Палыч показал дохляку язык и заржал. — Ты че, добрее стал от твоего «кладешь»? Вчера не ты мыша лопатой располовинил? В бараке. А чего он тебе сделал? Это ж рецидив, а, студент? Ты сам за свободу споришь. А мыша свободы лишил и жизни. Как так, а?
— Она мне мешала спать.
— Вот ведь, сука, какая неудобная мышь попалась. Ты же доктор, студент. Спасать должен, а на деле мокрушник. Интеллигент, сука! Как так? А? Виталь! Учить таких надо!
— Кого надо, того пусть и учат, а ты нашего не трогай. Какой ни есть, всяко наш, — сказал Виталич.
Я посмотрел на дохляка. Нигма опустил голову.
— Жарайды! — вмешался Жумагали, — Андрон-джан, наливай пожалуйста.
— Ща. Пускай Виталич победит закусон, и вздрогнем, — я с улыбкой кивнул на Виталю, который очищал от раскаленной глины рыбу, давясь слюной, обжигаясь, но не отступая. — Виталич, ты бы и картофан достал, чтобы не дергаться уже…
— А я вот подумал... — Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. — Зло живет в человеке. Как болезнь какая.
— Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, — оскалился Палыч. — Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.
Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне:
— А давайте! — схватил и подставил стакан.
— Охолонись, молодежь. Терпение — добродетель, — ответил я, заканчивая с сервировкой. — Что ты там говорил про зло, Виталя?
— Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо — у тебя нет бабы, нет машины... Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.
— Бабла нет — это общее зло, Виталя. Если бы все так просто... По-твоему, зло — это что-то отдельное от человека?
— Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.
Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон.
— Ақымақ емес, — улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.
Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.
— Ну! За ворота! — выдохнул Палыч.
Опрокинули.
— А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, — улыбнулся я.
Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.
— Не злой я, Андрюх. Давай по второй.
Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.
— Ну, у всего есть причина, — сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:
— Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!
— Ой, мля! Затарахтела тарахтелка... — Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: — Отвали от меня нахрен!
На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.
— Ты че, олень? — зашипел он. — Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!
Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:
— Пошел ты! Ненавижу!
— Ну, давай, — Палыч раскинул руки. — Тебе ж не впервой! А, малыш?
— Да вы че? — Я вскочил. — Завязывай, Палыч! А ты сядь!
Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:
— Ты нихера не знаешь?
— Чего не знаю?
В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.
— Не надо, Палыч, — сказал Виталя.
— А че не надо?! Да задолбало! — Палыч повернулся ко мне. — Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, — Палыч замолчал. — Ну, короче... Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым — не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.
Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.
— Ну? — не выдержал я.
— А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», — и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь... Потом сопли жевал. Типа — была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары...
Было и смешно и мерзко. Я сказал:
— Ну, нет зверя страшнее человека.
— Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол — любого несогласного положит. Ладно, я спать. — Палыч поднялся. — Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.
Палыч стянул с себя плед и протянул мне:
— Замерзнет — придет.
*
Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять — кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.
Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.
Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.
Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.
Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.
ГЛУБИНА
А вот и он — старый крылатый пылесос с синей надписью «Трансаэро». Поднимаюсь по трапу, вхожу в фюзеляж, в чрево — судя по запаху — сундука для хранения антикварного постельного белья, присыпанного чем-то неожиданно аэрокосмическим. Пузатые телевизоры над креслами подешевевшего от времени бизнес-класса и — свежая блузка стюардессы с легкомысленной пуговкой над пуш-апом. Я ее замечаю сразу.
Монотонно напоминая майского жука, сооружение бежит по взлетно-посадочной, отрывается и зависает на два с половиной часа между Москвой и Симферополем. Все! Три дня ни о чем не думать. Немного переговоров, отчет шефу и полнейшее радиомолчание — ни звонков, ни интернета. Повод наконец-таки выспаться.
Эта, с пуговкой, улыбаясь, косится то ли на меня, то ли на мой темно-синий семисотдолларовый «пармиджани». Хороший костюм — весомый аргумент. Подозвать и вполголоса предложить что-нибудь в меру экзотическое и дорогое — не сидеть же ей, такому ангелу в прямом и переносном, в местной гостинице, в — страшно сказать! — номере для летного состава. Достаточно разбудить ее девичье «А вдруг это он/тот самый случай (нужное подчеркнуть)...», и она кивнет. Главное, как говорит наш главный бухгалтер, совпасть ложбинками и бугорками. Но эта, вроде бы волнующая, фривольность разворачиваться не желает, потому что глаза мои уже закрыты, и я уплываю в ровное гудение турбин.
*
— Андрей Сергеевич, вы меня слушаете?
— Да, — киваю я, — Простите, много работы, еще этот перелет…
Я стою у окна в симферопольском гостиничном офисе, смотрю туда, где за деревьями и домами должно быть море.
— Я говорил, что протяженность прилегающей береговой полосы — пятьсот семьдесят метров. Дно каменистое, пологое, пляж можно песком засыпать. Фундамент, сами знаете, семь лет стоял. Подрядчиков мы вам обеспечим. Будет шикарный санаторий.
— Отель, — поправляю я.
— Ну да, отель, — соглашается он.
На этот раз я покупаю недостроенный профсоюзный пансионат под Гурзуфом. Не сам, конечно. Моя задача — оценить участок, коммуникации, инфраструктуру и начать переговоры. Если закрою сделку качественно и быстро, как я обычно и делаю, получу обещанный опцион на кусочек активов нашего агентства — пятьсот рублей уставного капитала, офисный стул, стол и, наверное, степлер. Если серьезно, опцион — это доступ к результирующей кормушке. Дивиденды у нас, как говорит главбух, регулярнее зарплаты, и это реальный, если не единственный шанс, не влезая в ипотеку, переехать из хрущевской пещеры в приличную квартиру. Дело, вроде как, не заковыристое — собственник согласен на все, лишь бы платили, конкурентов нет, некому перебить по цене. Конторе — земля под строительство с дальнейшей продажей объекта, а мне — море и три дня на восстановление персональной корпоративной лояльности.
Меня в конторе не любят, и есть за что. Я — старший в отделе, на корпоративах не бухаю до хоровых песен и сортирных адюльтеров, в сорок пять в моей шевелюре не больше десятка седых волос, а на моем столе периодически появляются книги с непонятными словами, типа «экзистенциализм» или «викторианская». Все вышеперечисленное в совокупности — отличный способ хронически выбешивать наше пассивно-агрессивное большинство. Но я этого не замечаю. Сознательно. Повторяя про себя, что волка не должно интересовать мнение овец, и все у меня отлично — стратегия, план, инструментарий…
Как-то уж слишком часто я говорю себе это. Особенно, когда вот так стою у окна и будто пытаюсь разглядеть что-то важное за дальними многоэтажками, за всей этой суетой и бегом на месте.
*
— Эх, Викуся, Викуся…
— Меня Еленой Сергевной зовут.
— Это присказка такая, Лен Сергевна, — я улыбаюсь полной пожилой крымчанке, у которой час назад снял комнату в Гурзуфе.
— А че не в гостинице-то?
— Ну, как-то так. Не хочу.
— Женат?
— Нет.
— Все вы здесь неженатые. Ужинать-то будешь? Или на пляж?
— Так обед ведь?
— Ну, кому обед, а кому скоро ужин, — говорит она, разглядывая меня в упор.
— Пройдусь, — говорю я.
— Поздно придешь — не стучи, вон ключ на крючочке.
— Ага. Спасибо... А что у вас за долгострой за Сельвянкой?
— А... Так это... Дом отдыха строили. Пансионат, — говорит хозяйка и крестится.
— А почему не достроили? Случилось что?
— Ничего не случилось. Разворовали. Где-то тут у меня коврик был. Глянь-ка там, ты-то повыше будешь. Нету? Где же он?..
— Так что с тем санаторием? — спрашиваю я.
— Ой, не приведи Господи, — она снова крестится, — Девочка там пропала.
— Вот как? А что за девочка?
— Шел бы ты, милый человек, гулять. Тебе-то какая печаль?
— Ну как же? Интересно.
— Интересно ему... Настей звали. В прошлом году. Бухонцевой Валентины внучка. Малая шустрая была. В этом году пошла бы в школу. На стройке той и пропала. С подружками в прятки доигралась. Вот. Там, окромя сторожа, никого не было, и тот пьяный спал. Подружки-то вернулись, а Настеньки нет. Так и не нашли. А она-то сирота была. Да... Родители на серпантине погибли. На бабку с дедом осталась. И, вишь, к мамке с папкой ушла, значит. Вот как. А дед того сторожа зашиб. Да... Не поверил... Теперь в отсидке.
— Там, наверное, пляж хороший, раз пансионат.
— Не ходил бы туда. Наши никто не ходит. Нехорошее место.
— Ясно, — говорю я и выхожу в темный студеный коридор.
Вот тебе и санаторий. Теперь понятно, почему нет охотников из местных. Интересно, знает ли шеф.
— Ну а что тебя смущает? В Англии каждый второй замок с привидением.
— Да какое привидение, Сергей Иваныч?! У объекта дурная репутация. Это не Англия. Большой риск.
— Считай, что я тебя услышал. Давай потом. Инженерку смотрел?
— Нет еще, конечно. Когда бы я успел?
— Почему «конечно»?! Полный отчет по электронке, как обычно. Работай... партнер.
И положил трубку.
В институтской общаге у меня был приятель по фамилии Ацкий. Как сказал бы один из моих любимых персонажей — мелкая ничтожная личность. Буквально каждый божий день, не считаясь с обстоятельствами окружающей реальности, он находил способ рассказать мне об очередной воображаемой выходке своей воображаемой подруги, имевшей, однако, несчастье быть срисованной с реального прототипа, который регулярно подвергался его — Ацкого — массированному междугороднему дозвону. Всегда с одной и той же целью — Ацкому, как и любой другой половозрелой рептилии, хотелось взаимности, и он был дотошен до тошноты. Мой шеф — полная ему противоположность. Он — редкостная, обожаемая дамами, бессистемная сволочь, существо с головой, полной дельных идей, находящихся, однако, в каком-то ленивом броуновском движении. При всем при этом мы еще и приятельствуем. Спорить с ним бесполезно. И да — «мне бы тоже хотелось иметь свой дом, комнату с цветами, вазу с пионами». Это Лукреция Лерро. Почему я вспомнил Ацкого? Нужно ехать и смотреть объект самому. С этим намерением я и вышел из дома.
*
От шоссе пришлось идти пешком хрустящей под ногами щебенкой, туда, куда махнул рукой местный извозчик. Дорога спускалась к морю, огибая гору, покрытую густым лесом. Через четыреста метров за очередным поворотом я увидел приоткрытые, некогда выкрашенные в тон окружающей зелени, а теперь изрядно поржавевшие металлические ворота. За ними начиналось принципиально иное пространство. В контексте окружающего ландшафта строительство казалась грандиозным. От ворот до главного корпуса должна была, видимо, идти двухполосная асфальтовая дорога. Сам главный корпус напоминал остов авианосца в брошенном судостроительном доке. Коробка первого этажа на широкой основе, разросшийся до приличных джунглей парк, вагончики, времянки, скамейки, сетки для просеивания песка, вросшие в бетон ведра, строительная техника, даже два кузовных камаза с разбитыми глазницами фар. Отменное место для съемок дешевых боевиков, игр в прятки и возможности провалиться в одну из коммуникационных дыр.
Я поднимаюсь по бетонной лестнице на открытый ветрам недостроенный второй этаж и сразу вижу ее — девочку лет семи. Она стоит довольно далеко, лицом к морю, на самом краю стены, раскинув руки, словно балансируя, легкая в легком белом платьице. Очень опасно так... Я не успеваю ее окликнуть. Она делает шаг вперед и вниз. У меня перехватывает дыхание.
— Здравствуйте, — раздается за спиной. Я вздрагиваю всем телом и оборачиваюсь. Рядом стоит женщина лет тридцати пяти, в таком же, как и у девочки, легком белом платье.
— Там батут, — говорит она, улыбаясь моей растерянности.
— Что?
— Батут. Аниматоры бросили его на пляже, а мальчишки принесли сюда, прыгать с этажа. Там невысоко.
Она поворачивается и громко зовет:
— Настя! Настя!
— Я здесь, мамочка.
И — быстрые босоножки по доскам настила где-то там, внизу. Женщина улыбается, прислушиваясь, потом смотрит на мой модный принт и узкие джинсовые шорты:
— А вы отдыхающий?
— Хотелось бы так думать.
— А хотите, я покажу вам море?
— Конечно, — улыбаюсь я, — покажите мне море.
Мы спускаемся вниз, к пляжу. Идем неторопливо, ландшафтом, переваливающимся листьями и корнями за ограды и бордюры дизайн-проекта. Я — все еще складывающий очевидные признаки в закономерность, она — с легкой улыбкой, блуждающей между нескрываемой грустью и приветливостью.
— Вы где-то здесь живете? — спрашиваю я.
— Да. Там, — жест скорее неопределенный, похожий на полет плоского камня задевающего гладь озера: там-там-там-там, раз-два-три-четыре…
— Вы что будете, рыбу или курицу?.. — неожиданно спрашивает она.
— Вы приглашаете? — улыбаюсь я.
— А почему бы и нет? Мы с Настей живем одни. Гости — большая редкость. А вы кажетесь хорошим человеком, кстати.
— Вы думаете, это кстати? Вы ведь меня совсем не знаете. Вдруг я какой-нибудь маниак?
Я именно так и говорю: «ма-ни-ак».
— А давайте я сама попробую рассказать о вас. Когда-то у меня это, знаете ли, неплохо получалось.
— Вы психолог? На гадалку вы как-то не очень похожи.
— Я не помню, — смеется она.
Мы выходим на хваленый пятисотметровый пляж, с левой стороны которого — живописная отвесная скала, врезающаяся в материк, с правой — все остальное видимое пространство — лазурный горизонт, сопрягающий осязаемое с воображением. Я стягиваю кроссовки у бетонной плиты, так и не ставшей частью недостроенного волнореза, и с удовольствием опускаюсь на горячую гальку.
— Настя, не ходи в воду! Ты же сегодня купалась!
— Ну, мам! Я немножечко!
— Ладно! Только немножечко.
— Как вас зовут? — Я смотрю из-под ладони на ее каштановые волосы, мягкий овал лица и думаю, что для приведения она слишком красива.
— Погодите. Давайте сначала с вами разберемся.
Я смеюсь:
— Ну, давайте. Вы меня уже порядком заинтриговали.
— Разве? Не кажется ли вам, уважаемый незнакомец, что это вы сами изрядно постарались?
— Я приехал, чтобы купить эти руины. Я риэлтор. А вот откуда эти ваши «изрядно» и «будьте любезны», еще предстоит выяснить.
— Вы в этом уверены?
— В чем именно? В том, что вы мне интересны? Абсолютно.
— В том, что вы риэлтор. Мне почему-то так не кажется.
— А кто я, по-вашему?
— Я довольно долго наблюдаю за людьми. Простите, Андрей, но вы не самый сложный ребус. Как вы ходите, говорите и при этом стараетесь не смотреть мне в глаза... Вы кто угодно, только не тот, за кого себя выдаете.
Я вздрагиваю и выдыхаю:
— Полагаю, как и вы.
Она смеется, взмахивает рукой и, повернувшись лицом к морскому бризу, торжественно объявляет:
— Позвольте представить... Черное море! Море, это Андрей!
*
— Простите, вам курицу или рыбу?
— Мама, а дяденька спит?
— Не буди его, милая. Сядь на место. Пристегнись.
*
— А чем закончилась история с Ацким?
Я открываю глаза и вижу ее лицо прямо над собой, в зените шатра волос, в просветах между которыми искрится солнце. Моя голова на ее коленях. Привкус моря смешивается с запахом чистой белой ткани, нагретой солнцем. Настя рядом, сосредоточенно складывает из камешков что-то похожее на пирамиду. До меня медленно доходит смысл ее вопроса. Забытое ощущение полного спокойствия.
— Откуда вы знаете про Ацкого? Я же вам не рассказывал.
— А мы снова на «вы»?
— Я как-то пропустил момент... Не важно.
— Хорошо, — говорит она и дальше, уже нарочито переигрывая:
— Я в ВАШЕМ смартфоне прочла черновик рассказа, который ВЫ назвали «Глубина». Когда ВЫ спали. Простите мне мое женское любопытство. Это ТАК непорядочно.
— Ну вот, что вы улыбаетесь? Это, действительно, нехорошо. Ведете себя как ваша семилетняя дочь, ей-Богу!..
— Зато у меня теперь есть доказательства. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Так чем закончилась история с Ацким?
— Ну да, я помню — я не самый сложный ребус... А почему ты не спросишь меня — реальный ли это персонаж? Вдруг это метафора?
— А какая разница? Ты общаешься со своими бывшими?
— Ну да, я предпочитаю дружить.
— Это понятно. Тебя когда-нибудь бросали? Женщина, с которой ты недолго встречался, и вдруг раз — и все.
— В смысле?
— Простой вопрос. От тебя когда-нибудь уходила женщина?
— А что, я похож на…
— Того, кого бросают? Давай обойдемся без этого. Я уже взрослая девочка.
Она снова улыбается.
— Ладно. Хорошо. Было, — принимаю я правила этой странной игры.
— Что ты испытывал? Боль? Точнее можешь описать?
— Куда уж конкретнее?
— Тебе обязательно со мной спорить?
— Ладно, прости. Спрашивай.
— Она, эта женщина, бросила тебя буквально? Переехала в другой город, забанила тебя в Фейсбуке? Как это случилось?
— Да нет. Никуда не уехала.
— То есть физически ничего не изменилось? Ты по-прежнему можешь ей звонить, увидеться с ней? Правда?
— В принципе, да. Мы особо не ссорились. Делить нам нечего.
— Я думаю, при желании ты мог бы с ней сблизиться снова. Теоретически. Понимаешь, о чем я? Что я пытаюсь сказать? Никакого расставания в реальности не происходит, все творится в твоей голове.
— Слушай, пойдем просто поплаваем.
— Мы здесь не для этого. Ты можешь сосредоточиться? Нельзя всю жизнь отшучиваться и откладывать на потом. Потом ведь может никогда и не наступить.
Тут же корчу лицом скучающего школьника.
— Я пытаюсь сказать тебе что-то важное! — сердится она. — Воображение создает реальность, а не наоборот, как ты думаешь. Это ведь ты сам решаешь — быть тебе риэлтором или писателем, счастливым или брошенным. Понимаешь? Единственная необратимость — это смерть. Смотри!
Она встает, поднимает камень и подбрасывает его вверх. Я смотрю на него, и мне кажется, что в наивысшей точке подъема он зависает намного дольше положенного. А потом начинает падать.
*
— Мама!
— Не бойся милая, обними мамочку. Настя! Настя, посмотри на меня. Все будет хорошо! Слышишь меня? Не бойся! Все будет хорошо!
Хлопок и жуткий свист воздуха, разрывающего оболочку фюзеляжа. Треск рвущейся ткани. Удар…
*
Я открываю глаза и вижу почти у самого лица наливающееся пунцовым, с тонкими проколами звезд, вечернее небо. Солнце уже коснулось края морского горизонта. Я поднимаюсь, стягиваю прилипшую к спине футболку, оставляю ее в песке вместе с шортами, иду к ленивой кромке воды, захожу в теплое переливающееся море. Плыву. Солнце почти целиком погрузилось, будто ушло под воду, я ныряю за ним следом и вижу его. В далекой бурлящей океанской глубине огромное, окруженное невероятного размера светящимися пузырями, поднимающимися к поверхности, завораживающее и желанное, огромное тонущее солнце.
*
— Алло.
— Ты спишь, что-ли? Помнишь, что завтра летишь в Гурзуф? Василич сказал, что тебя с утра в офисе не было. Документы забери.
— Не поеду я, Сергей Иваныч. Приболел. Сон дурацкий приснился. Давай Евтюхова пошлем.
— Какого Евтюхова, Андрей? Ты что?
— Дай мне лучше отпуск, Сергей Иваныч. У меня от недосыпа уже крыша едет, устал я.
— Не помню, чтобы ты так легко сдавался. Что случилось?
— Мне вообще нужно крепко подумать, своим ли я делом занимаюсь...
— Да ты что такое говоришь?! Ты же переговорщик от Бога! Давай не дури. Ты когда такой мнительный стал?
— Тебе бы такое приснилось... Как будто я уснул в самолете, который разбился. Типа, сон во сне.
— Что-то ты, друг, загоняешься... Евтюхов не потянет. Тогда уж сам поеду. А с опционом придется подождать, Андрей Сергеевич.
— Ну, придется, значит, подождем.
— Давай-ка реально в отпуск... Недели хватит?
— Не знаю. Поеду куда-нибудь. Кстати, место там красивое. В Гурзуфе. Пляж большой. Скала...
— Да, есть такая. Так ты смотрел документы?
— Не поверишь, приснилась. Поедешь туда, расспроси про Настю.
— Какую Настю? Ладно, потом расскажешь.
— Девочку, семи лет… Знаешь, Сереж, «потом» ведь может никогда и не наступить.
Я закрываю глаза и вижу ее. Она стоит лицом к морю, на самом краю стены, раскинув руки, словно балансируя, легкая в легком белом платье.
Родился в Казахстане. Учился последовательно - в Карагандинском Государственном Университете на физфаке, там же на филфаке, затем в КазГу в Алма-Ате на журфаке и, наконец, в Литературном институте им. Горького (семинар Ю. Д. Левитанского). Первые публикации в 15 лет в казахстанской периодике, первая подборка - в журнале "Простор" (1984). В 1992-1995 гг. входил в группу композитивистов. Автор трех книг и многочисленных журнальных публикаций. Стихи переведены на английский, французский, арабский языки. Прозаический дебют в журнале «Новый мир». Финалист литературной премии «Русский Гулливер» в номинации «Короткий рассказ». Рассказы публикуются в коллективных сборниках «Эксмо», «Рипол» и др. издательств. В январе 2017 года в издательстве «Русский Гулливер» вышел сборник рассказов «1надцать». Главный редактор журнала «Лиterraтура».
НИГМА
Его звали Нигма. Недели две тому назад Ван Палыч, шаря глазами по бараку в поисках, до кого бы докопаться, уставился в сутулую спину дохляка и рявкнул, видимо, силясь переорать нью-эйдж в бывших когда-то белыми наушниках студента: «Слышь! Дай послушать Энигму!». Все уже знали, что слушает дохляк. «Энигму, говорю!» — повторил обернувшемуся Палыч и расхохотался. «Ну ты… Нигма!». Кликуха прижилась.
Дело было в августе прошлого года. Мы шабашили сборной бригадой разносольных нелюдей. Количеством - четыре с половиной. Матерый, далеко за сорок, Палыч, дохляк, двое тридцатипятилетних — это мы с Виталичем — и казах-бригадир неопределенного возраста, из местных, к которому каждое утро приходила жена с узелком огородной снеди — всякие там огурчики, помидорчики.
Дохляк не ныл и по-своему даже старался, но за цельнорабочего не канал. Толку от него было: принеси-подай. Строили похожий на ковчег, кривой от рождения коровник. Дело было в широком поле, с парой сел и узкой полоской реки у самого горизонта. Жили мы в ста метрах от стройки в мазанке, которую местные прозвали бараком. Мимо нас проходила пыльная проселочная дорога — от села к реке, почти два километра в обе стороны.
Был вечер того дня, когда сделанное — мы таки навесили пахнущие строганной доской ворота — начало обретать вполне очевидные очертания, и захотелось выпить. Развести костер и выпить. Под горячий запеченный картофан. Выпить и поточить лясы. И поорать песен. Если не дойдет до кулачков, конечно.
Дохляк не пил и не дрался. Говорил, что ему восемнадцать, но выглядел мелким задротом с фантазиями. Пару раз я видел, как он прячет в нагрудный карман фото блондинки. Мне, да и всем остальным, думаю, была понятна причина, по которой он сбежал от мамкиных котлет с макаронами. Любофф, мать ее. Так я думал тогда.
Виталя, здоровенный детина двух с половиной метров от пяток до кучерявой дури в башке, и наш казахский бригадир Жумагали спорили — дала или не дала дохлику телка с фотки. На «Че скажешь?» я сказал «Таким не дают», и все со мной согласились.
Виталя с самого первого дня подвязался костровым. И сейчас на пепелище он вовсю настругивал щепок для розжига, а я полез за водочкой в погребок — такой типа кротовой норы, прикрытой от двуногого зверья неприметной доской.
Палыч притащил из барака пять турковриков, раскидал их у кострища, приволок черное от копоти ведро с картошкой. Виталя высыпал картошку в центр угольного пятна, поставил над ней ведро вверх дном, обложил его остатками нашего деревянного зодчества — брусками, рейками, спилами досок. На манер лучин понатыкал приготовленных щепок и поджег. Каждую отдельной спичкой.
Солнце коснулось тонкого горизонта, и мы естественным образом расположились около источника тепла, каждый пока еще со своим утеплителем: я с ног до головы в джинсе, Палыч с клетчатым пледом на плечах, Жума в выцветшем красном махровом халате, Нигма в рэперской толстовке с капюшоном, а Виталя обходился жаром пламени разгоревшегося костра, пускающего снопы искр в темнеющую высоту.
— Ну что, Нигма, сколько балок сегодня положил? — завел любимую телегу Палыч.
— Виталя, картофан не сгорит? — я расставил на куске клеенки, расстеленной на земле, пластиковые стаканы, наломал большими лохматыми ломтями свежий хлеб, располовинил похожим на мачете охотничьим ножом помидоры, вынул из целлофанового пакета вымытый пучок зеленого лука.
— Все нормально с картофаном и с рыбой, — отозвался гигант.
— С рыбой?
— Пацан на велике из Ромашково. Купил, короче. Сомик. В глину — и в угольки. Ща будет.
— Рыба — это хорошо! Да, Нигма? Ну, так что там с балками?
Виталя полез ковырять веткой костер с самого краю, где огонь, уже расквартированный по древесным углям, жил разнообразными мерцающими жизнями, раскопал бурый кусок спекшейся глины, отшвырнул его ногой от кострища, присел рядом на корты и посмотрел на меня:
— Куда ложить?
— Не ложить, а класть, Виталич!
Главным в нашей бригаде, по идее, должен был быть Жумагали — наш бригадир. Но почему-то не был. Несмотря на то, что я приехал на точку последним и не особо разбирался в строительстве, постоянно слышал «Чë думаешь?», «Куда ставить?», «Как крепить?» и вынужден был жить с некоторым напрягом в голове. Получался какой-то замкнутый круг.
— Да накласть. Кому надо, Андрон, тот пусть и кладет, а я буду ложить!
В физическом смысле Виталю бог не обидел. Он был полон здоровьем в каждой оконечности своего могучего тела. От того улыбка его казалась и доброй, и хищной одновременно.
— Вот вы не правы, Виталий, нужно уважать язык, на котором говоришь, — попытался поддержать меня Нигма.
— А ты куда лезешь, студент? Ты, типа, философ? — вмешался Палыч.
— Слышь, Палыч, отзынь от него, — Виталя добродушно, но не без нажима глянул на Палыча.
— А я че? Слышь, дохлый, чем твой язык лучше этого? — Палыч показал дохляку язык и заржал. — Ты че, добрее стал от твоего «кладешь»? Вчера не ты мыша лопатой располовинил? В бараке. А чего он тебе сделал? Это ж рецидив, а, студент? Ты сам за свободу споришь. А мыша свободы лишил и жизни. Как так, а?
— Она мне мешала спать.
— Вот ведь, сука, какая неудобная мышь попалась. Ты же доктор, студент. Спасать должен, а на деле мокрушник. Интеллигент, сука! Как так? А? Виталь! Учить таких надо!
— Кого надо, того пусть и учат, а ты нашего не трогай. Какой ни есть, всяко наш, — сказал Виталич.
Я посмотрел на дохляка. Нигма опустил голову.
— Жарайды! — вмешался Жумагали, — Андрон-джан, наливай пожалуйста.
— Ща. Пускай Виталич победит закусон, и вздрогнем, — я с улыбкой кивнул на Виталю, который очищал от раскаленной глины рыбу, давясь слюной, обжигаясь, но не отступая. — Виталич, ты бы и картофан достал, чтобы не дергаться уже…
— А я вот подумал... — Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. — Зло живет в человеке. Как болезнь какая.
— Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, — оскалился Палыч. — Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.
Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне:
— А давайте! — схватил и подставил стакан.
— Охолонись, молодежь. Терпение — добродетель, — ответил я, заканчивая с сервировкой. — Что ты там говорил про зло, Виталя?
— Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо — у тебя нет бабы, нет машины... Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.
— Бабла нет — это общее зло, Виталя. Если бы все так просто... По-твоему, зло — это что-то отдельное от человека?
— Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.
Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон.
— Ақымақ емес, — улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.
Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.
— Ну! За ворота! — выдохнул Палыч.
Опрокинули.
— А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, — улыбнулся я.
Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.
— Не злой я, Андрюх. Давай по второй.
Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.
— Ну, у всего есть причина, — сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:
— Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!
— Ой, мля! Затарахтела тарахтелка... — Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: — Отвали от меня нахрен!
На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.
— Ты че, олень? — зашипел он. — Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!
Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:
— Пошел ты! Ненавижу!
— Ну, давай, — Палыч раскинул руки. — Тебе ж не впервой! А, малыш?
— Да вы че? — Я вскочил. — Завязывай, Палыч! А ты сядь!
Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:
— Ты нихера не знаешь?
— Чего не знаю?
В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.
— Не надо, Палыч, — сказал Виталя.
— А че не надо?! Да задолбало! — Палыч повернулся ко мне. — Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, — Палыч замолчал. — Ну, короче... Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым — не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.
Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.
— Ну? — не выдержал я.
— А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», — и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь... Потом сопли жевал. Типа — была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары...
Было и смешно и мерзко. Я сказал:
— Ну, нет зверя страшнее человека.
— Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол — любого несогласного положит. Ладно, я спать. — Палыч поднялся. — Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.
Палыч стянул с себя плед и протянул мне:
— Замерзнет — придет.
*
Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять — кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.
Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.
Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.
Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.
Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.
ГЛУБИНА
А вот и он — старый крылатый пылесос с синей надписью «Трансаэро». Поднимаюсь по трапу, вхожу в фюзеляж, в чрево — судя по запаху — сундука для хранения антикварного постельного белья, присыпанного чем-то неожиданно аэрокосмическим. Пузатые телевизоры над креслами подешевевшего от времени бизнес-класса и — свежая блузка стюардессы с легкомысленной пуговкой над пуш-апом. Я ее замечаю сразу.
Монотонно напоминая майского жука, сооружение бежит по взлетно-посадочной, отрывается и зависает на два с половиной часа между Москвой и Симферополем. Все! Три дня ни о чем не думать. Немного переговоров, отчет шефу и полнейшее радиомолчание — ни звонков, ни интернета. Повод наконец-таки выспаться.
Эта, с пуговкой, улыбаясь, косится то ли на меня, то ли на мой темно-синий семисотдолларовый «пармиджани». Хороший костюм — весомый аргумент. Подозвать и вполголоса предложить что-нибудь в меру экзотическое и дорогое — не сидеть же ей, такому ангелу в прямом и переносном, в местной гостинице, в — страшно сказать! — номере для летного состава. Достаточно разбудить ее девичье «А вдруг это он/тот самый случай (нужное подчеркнуть)...», и она кивнет. Главное, как говорит наш главный бухгалтер, совпасть ложбинками и бугорками. Но эта, вроде бы волнующая, фривольность разворачиваться не желает, потому что глаза мои уже закрыты, и я уплываю в ровное гудение турбин.
*
— Андрей Сергеевич, вы меня слушаете?
— Да, — киваю я, — Простите, много работы, еще этот перелет…
Я стою у окна в симферопольском гостиничном офисе, смотрю туда, где за деревьями и домами должно быть море.
— Я говорил, что протяженность прилегающей береговой полосы — пятьсот семьдесят метров. Дно каменистое, пологое, пляж можно песком засыпать. Фундамент, сами знаете, семь лет стоял. Подрядчиков мы вам обеспечим. Будет шикарный санаторий.
— Отель, — поправляю я.
— Ну да, отель, — соглашается он.
На этот раз я покупаю недостроенный профсоюзный пансионат под Гурзуфом. Не сам, конечно. Моя задача — оценить участок, коммуникации, инфраструктуру и начать переговоры. Если закрою сделку качественно и быстро, как я обычно и делаю, получу обещанный опцион на кусочек активов нашего агентства — пятьсот рублей уставного капитала, офисный стул, стол и, наверное, степлер. Если серьезно, опцион — это доступ к результирующей кормушке. Дивиденды у нас, как говорит главбух, регулярнее зарплаты, и это реальный, если не единственный шанс, не влезая в ипотеку, переехать из хрущевской пещеры в приличную квартиру. Дело, вроде как, не заковыристое — собственник согласен на все, лишь бы платили, конкурентов нет, некому перебить по цене. Конторе — земля под строительство с дальнейшей продажей объекта, а мне — море и три дня на восстановление персональной корпоративной лояльности.
Меня в конторе не любят, и есть за что. Я — старший в отделе, на корпоративах не бухаю до хоровых песен и сортирных адюльтеров, в сорок пять в моей шевелюре не больше десятка седых волос, а на моем столе периодически появляются книги с непонятными словами, типа «экзистенциализм» или «викторианская». Все вышеперечисленное в совокупности — отличный способ хронически выбешивать наше пассивно-агрессивное большинство. Но я этого не замечаю. Сознательно. Повторяя про себя, что волка не должно интересовать мнение овец, и все у меня отлично — стратегия, план, инструментарий…
Как-то уж слишком часто я говорю себе это. Особенно, когда вот так стою у окна и будто пытаюсь разглядеть что-то важное за дальними многоэтажками, за всей этой суетой и бегом на месте.
*
— Эх, Викуся, Викуся…
— Меня Еленой Сергевной зовут.
— Это присказка такая, Лен Сергевна, — я улыбаюсь полной пожилой крымчанке, у которой час назад снял комнату в Гурзуфе.
— А че не в гостинице-то?
— Ну, как-то так. Не хочу.
— Женат?
— Нет.
— Все вы здесь неженатые. Ужинать-то будешь? Или на пляж?
— Так обед ведь?
— Ну, кому обед, а кому скоро ужин, — говорит она, разглядывая меня в упор.
— Пройдусь, — говорю я.
— Поздно придешь — не стучи, вон ключ на крючочке.
— Ага. Спасибо... А что у вас за долгострой за Сельвянкой?
— А... Так это... Дом отдыха строили. Пансионат, — говорит хозяйка и крестится.
— А почему не достроили? Случилось что?
— Ничего не случилось. Разворовали. Где-то тут у меня коврик был. Глянь-ка там, ты-то повыше будешь. Нету? Где же он?..
— Так что с тем санаторием? — спрашиваю я.
— Ой, не приведи Господи, — она снова крестится, — Девочка там пропала.
— Вот как? А что за девочка?
— Шел бы ты, милый человек, гулять. Тебе-то какая печаль?
— Ну как же? Интересно.
— Интересно ему... Настей звали. В прошлом году. Бухонцевой Валентины внучка. Малая шустрая была. В этом году пошла бы в школу. На стройке той и пропала. С подружками в прятки доигралась. Вот. Там, окромя сторожа, никого не было, и тот пьяный спал. Подружки-то вернулись, а Настеньки нет. Так и не нашли. А она-то сирота была. Да... Родители на серпантине погибли. На бабку с дедом осталась. И, вишь, к мамке с папкой ушла, значит. Вот как. А дед того сторожа зашиб. Да... Не поверил... Теперь в отсидке.
— Там, наверное, пляж хороший, раз пансионат.
— Не ходил бы туда. Наши никто не ходит. Нехорошее место.
— Ясно, — говорю я и выхожу в темный студеный коридор.
Вот тебе и санаторий. Теперь понятно, почему нет охотников из местных. Интересно, знает ли шеф.
— Ну а что тебя смущает? В Англии каждый второй замок с привидением.
— Да какое привидение, Сергей Иваныч?! У объекта дурная репутация. Это не Англия. Большой риск.
— Считай, что я тебя услышал. Давай потом. Инженерку смотрел?
— Нет еще, конечно. Когда бы я успел?
— Почему «конечно»?! Полный отчет по электронке, как обычно. Работай... партнер.
И положил трубку.
В институтской общаге у меня был приятель по фамилии Ацкий. Как сказал бы один из моих любимых персонажей — мелкая ничтожная личность. Буквально каждый божий день, не считаясь с обстоятельствами окружающей реальности, он находил способ рассказать мне об очередной воображаемой выходке своей воображаемой подруги, имевшей, однако, несчастье быть срисованной с реального прототипа, который регулярно подвергался его — Ацкого — массированному междугороднему дозвону. Всегда с одной и той же целью — Ацкому, как и любой другой половозрелой рептилии, хотелось взаимности, и он был дотошен до тошноты. Мой шеф — полная ему противоположность. Он — редкостная, обожаемая дамами, бессистемная сволочь, существо с головой, полной дельных идей, находящихся, однако, в каком-то ленивом броуновском движении. При всем при этом мы еще и приятельствуем. Спорить с ним бесполезно. И да — «мне бы тоже хотелось иметь свой дом, комнату с цветами, вазу с пионами». Это Лукреция Лерро. Почему я вспомнил Ацкого? Нужно ехать и смотреть объект самому. С этим намерением я и вышел из дома.
*
От шоссе пришлось идти пешком хрустящей под ногами щебенкой, туда, куда махнул рукой местный извозчик. Дорога спускалась к морю, огибая гору, покрытую густым лесом. Через четыреста метров за очередным поворотом я увидел приоткрытые, некогда выкрашенные в тон окружающей зелени, а теперь изрядно поржавевшие металлические ворота. За ними начиналось принципиально иное пространство. В контексте окружающего ландшафта строительство казалась грандиозным. От ворот до главного корпуса должна была, видимо, идти двухполосная асфальтовая дорога. Сам главный корпус напоминал остов авианосца в брошенном судостроительном доке. Коробка первого этажа на широкой основе, разросшийся до приличных джунглей парк, вагончики, времянки, скамейки, сетки для просеивания песка, вросшие в бетон ведра, строительная техника, даже два кузовных камаза с разбитыми глазницами фар. Отменное место для съемок дешевых боевиков, игр в прятки и возможности провалиться в одну из коммуникационных дыр.
Я поднимаюсь по бетонной лестнице на открытый ветрам недостроенный второй этаж и сразу вижу ее — девочку лет семи. Она стоит довольно далеко, лицом к морю, на самом краю стены, раскинув руки, словно балансируя, легкая в легком белом платьице. Очень опасно так... Я не успеваю ее окликнуть. Она делает шаг вперед и вниз. У меня перехватывает дыхание.
— Здравствуйте, — раздается за спиной. Я вздрагиваю всем телом и оборачиваюсь. Рядом стоит женщина лет тридцати пяти, в таком же, как и у девочки, легком белом платье.
— Там батут, — говорит она, улыбаясь моей растерянности.
— Что?
— Батут. Аниматоры бросили его на пляже, а мальчишки принесли сюда, прыгать с этажа. Там невысоко.
Она поворачивается и громко зовет:
— Настя! Настя!
— Я здесь, мамочка.
И — быстрые босоножки по доскам настила где-то там, внизу. Женщина улыбается, прислушиваясь, потом смотрит на мой модный принт и узкие джинсовые шорты:
— А вы отдыхающий?
— Хотелось бы так думать.
— А хотите, я покажу вам море?
— Конечно, — улыбаюсь я, — покажите мне море.
Мы спускаемся вниз, к пляжу. Идем неторопливо, ландшафтом, переваливающимся листьями и корнями за ограды и бордюры дизайн-проекта. Я — все еще складывающий очевидные признаки в закономерность, она — с легкой улыбкой, блуждающей между нескрываемой грустью и приветливостью.
— Вы где-то здесь живете? — спрашиваю я.
— Да. Там, — жест скорее неопределенный, похожий на полет плоского камня задевающего гладь озера: там-там-там-там, раз-два-три-четыре…
— Вы что будете, рыбу или курицу?.. — неожиданно спрашивает она.
— Вы приглашаете? — улыбаюсь я.
— А почему бы и нет? Мы с Настей живем одни. Гости — большая редкость. А вы кажетесь хорошим человеком, кстати.
— Вы думаете, это кстати? Вы ведь меня совсем не знаете. Вдруг я какой-нибудь маниак?
Я именно так и говорю: «ма-ни-ак».
— А давайте я сама попробую рассказать о вас. Когда-то у меня это, знаете ли, неплохо получалось.
— Вы психолог? На гадалку вы как-то не очень похожи.
— Я не помню, — смеется она.
Мы выходим на хваленый пятисотметровый пляж, с левой стороны которого — живописная отвесная скала, врезающаяся в материк, с правой — все остальное видимое пространство — лазурный горизонт, сопрягающий осязаемое с воображением. Я стягиваю кроссовки у бетонной плиты, так и не ставшей частью недостроенного волнореза, и с удовольствием опускаюсь на горячую гальку.
— Настя, не ходи в воду! Ты же сегодня купалась!
— Ну, мам! Я немножечко!
— Ладно! Только немножечко.
— Как вас зовут? — Я смотрю из-под ладони на ее каштановые волосы, мягкий овал лица и думаю, что для приведения она слишком красива.
— Погодите. Давайте сначала с вами разберемся.
Я смеюсь:
— Ну, давайте. Вы меня уже порядком заинтриговали.
— Разве? Не кажется ли вам, уважаемый незнакомец, что это вы сами изрядно постарались?
— Я приехал, чтобы купить эти руины. Я риэлтор. А вот откуда эти ваши «изрядно» и «будьте любезны», еще предстоит выяснить.
— Вы в этом уверены?
— В чем именно? В том, что вы мне интересны? Абсолютно.
— В том, что вы риэлтор. Мне почему-то так не кажется.
— А кто я, по-вашему?
— Я довольно долго наблюдаю за людьми. Простите, Андрей, но вы не самый сложный ребус. Как вы ходите, говорите и при этом стараетесь не смотреть мне в глаза... Вы кто угодно, только не тот, за кого себя выдаете.
Я вздрагиваю и выдыхаю:
— Полагаю, как и вы.
Она смеется, взмахивает рукой и, повернувшись лицом к морскому бризу, торжественно объявляет:
— Позвольте представить... Черное море! Море, это Андрей!
*
— Простите, вам курицу или рыбу?
— Мама, а дяденька спит?
— Не буди его, милая. Сядь на место. Пристегнись.
*
— А чем закончилась история с Ацким?
Я открываю глаза и вижу ее лицо прямо над собой, в зените шатра волос, в просветах между которыми искрится солнце. Моя голова на ее коленях. Привкус моря смешивается с запахом чистой белой ткани, нагретой солнцем. Настя рядом, сосредоточенно складывает из камешков что-то похожее на пирамиду. До меня медленно доходит смысл ее вопроса. Забытое ощущение полного спокойствия.
— Откуда вы знаете про Ацкого? Я же вам не рассказывал.
— А мы снова на «вы»?
— Я как-то пропустил момент... Не важно.
— Хорошо, — говорит она и дальше, уже нарочито переигрывая:
— Я в ВАШЕМ смартфоне прочла черновик рассказа, который ВЫ назвали «Глубина». Когда ВЫ спали. Простите мне мое женское любопытство. Это ТАК непорядочно.
— Ну вот, что вы улыбаетесь? Это, действительно, нехорошо. Ведете себя как ваша семилетняя дочь, ей-Богу!..
— Зато у меня теперь есть доказательства. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Так чем закончилась история с Ацким?
— Ну да, я помню — я не самый сложный ребус... А почему ты не спросишь меня — реальный ли это персонаж? Вдруг это метафора?
— А какая разница? Ты общаешься со своими бывшими?
— Ну да, я предпочитаю дружить.
— Это понятно. Тебя когда-нибудь бросали? Женщина, с которой ты недолго встречался, и вдруг раз — и все.
— В смысле?
— Простой вопрос. От тебя когда-нибудь уходила женщина?
— А что, я похож на…
— Того, кого бросают? Давай обойдемся без этого. Я уже взрослая девочка.
Она снова улыбается.
— Ладно. Хорошо. Было, — принимаю я правила этой странной игры.
— Что ты испытывал? Боль? Точнее можешь описать?
— Куда уж конкретнее?
— Тебе обязательно со мной спорить?
— Ладно, прости. Спрашивай.
— Она, эта женщина, бросила тебя буквально? Переехала в другой город, забанила тебя в Фейсбуке? Как это случилось?
— Да нет. Никуда не уехала.
— То есть физически ничего не изменилось? Ты по-прежнему можешь ей звонить, увидеться с ней? Правда?
— В принципе, да. Мы особо не ссорились. Делить нам нечего.
— Я думаю, при желании ты мог бы с ней сблизиться снова. Теоретически. Понимаешь, о чем я? Что я пытаюсь сказать? Никакого расставания в реальности не происходит, все творится в твоей голове.
— Слушай, пойдем просто поплаваем.
— Мы здесь не для этого. Ты можешь сосредоточиться? Нельзя всю жизнь отшучиваться и откладывать на потом. Потом ведь может никогда и не наступить.
Тут же корчу лицом скучающего школьника.
— Я пытаюсь сказать тебе что-то важное! — сердится она. — Воображение создает реальность, а не наоборот, как ты думаешь. Это ведь ты сам решаешь — быть тебе риэлтором или писателем, счастливым или брошенным. Понимаешь? Единственная необратимость — это смерть. Смотри!
Она встает, поднимает камень и подбрасывает его вверх. Я смотрю на него, и мне кажется, что в наивысшей точке подъема он зависает намного дольше положенного. А потом начинает падать.
*
— Мама!
— Не бойся милая, обними мамочку. Настя! Настя, посмотри на меня. Все будет хорошо! Слышишь меня? Не бойся! Все будет хорошо!
Хлопок и жуткий свист воздуха, разрывающего оболочку фюзеляжа. Треск рвущейся ткани. Удар…
*
Я открываю глаза и вижу почти у самого лица наливающееся пунцовым, с тонкими проколами звезд, вечернее небо. Солнце уже коснулось края морского горизонта. Я поднимаюсь, стягиваю прилипшую к спине футболку, оставляю ее в песке вместе с шортами, иду к ленивой кромке воды, захожу в теплое переливающееся море. Плыву. Солнце почти целиком погрузилось, будто ушло под воду, я ныряю за ним следом и вижу его. В далекой бурлящей океанской глубине огромное, окруженное невероятного размера светящимися пузырями, поднимающимися к поверхности, завораживающее и желанное, огромное тонущее солнце.
*
— Алло.
— Ты спишь, что-ли? Помнишь, что завтра летишь в Гурзуф? Василич сказал, что тебя с утра в офисе не было. Документы забери.
— Не поеду я, Сергей Иваныч. Приболел. Сон дурацкий приснился. Давай Евтюхова пошлем.
— Какого Евтюхова, Андрей? Ты что?
— Дай мне лучше отпуск, Сергей Иваныч. У меня от недосыпа уже крыша едет, устал я.
— Не помню, чтобы ты так легко сдавался. Что случилось?
— Мне вообще нужно крепко подумать, своим ли я делом занимаюсь...
— Да ты что такое говоришь?! Ты же переговорщик от Бога! Давай не дури. Ты когда такой мнительный стал?
— Тебе бы такое приснилось... Как будто я уснул в самолете, который разбился. Типа, сон во сне.
— Что-то ты, друг, загоняешься... Евтюхов не потянет. Тогда уж сам поеду. А с опционом придется подождать, Андрей Сергеевич.
— Ну, придется, значит, подождем.
— Давай-ка реально в отпуск... Недели хватит?
— Не знаю. Поеду куда-нибудь. Кстати, место там красивое. В Гурзуфе. Пляж большой. Скала...
— Да, есть такая. Так ты смотрел документы?
— Не поверишь, приснилась. Поедешь туда, расспроси про Настю.
— Какую Настю? Ладно, потом расскажешь.
— Девочку, семи лет… Знаешь, Сереж, «потом» ведь может никогда и не наступить.
Я закрываю глаза и вижу ее. Она стоит лицом к морю, на самом краю стены, раскинув руки, словно балансируя, легкая в легком белом платье.