ГАЛИНА РЫМБУ
* * *
Весь день мне вслед кричат горбатые цветы,
как цвет один сплошной и вмиг невыразимый:
они измучили меня – зелёный, красный, синий,
мимозно-жёлтый, - еле слит в одно.
Как будто разум мой лишь маковый солдат,
а в сердце вьётся гроздь тряпичных тёмных ягод,
цветёт болиголов – он – ладаном и ядом,
и несколько голов его белёсых вдоль пыльной тропки катятся садовой,
а за ними – ночь о семи головах
огнём задышит, светом затревожит,
как в келье тёмной иеромонах
молитву перед сном – мерцанье сложит
к ногам, и бабочку слепую выхватит впотьмах
не зренье – осязанье! – угловато,
и крыльев плёночных размах –
цвет ядовит! – Торквато! –
на имени своём – и вот ты лев святой
на каменном столе смиренно засыпаешь
на дне глазном с пурпурной розой золотой.
* * *
Разлипая ломкие ресницы,
вижу этот дивный виноград,
сон людской придуманной столицы,
открытые ворота зоопарка…
ох ты лето – пух, пых, ох,
трамвайный брызжет фитилёк,
кленовое чудо ночное, -
мы уже не видели другое,
сами всё о себе поём.
облачко для ледяной царицы,
что для Лены, Лены застыла, встала, легла.
чудо гроба стеклянного, -
ледяная игла сердце свела,
для неё всё тесна утроба.
золотом – лицо свела
в маску смутную, - бывает высшей проба?
нет, попробовать… и сразу умерла.
холм мусический – он – воробьёвая зазноба,
здесь - грудь костра и света мгушна мишура.
если бы тоска туда взяла,
если бы под шагом досточка качалась
и мостками деревянными плыла…
и весёлой клёцкой в вареве вращалась вся моя земля,
июлина и я, маленькая, с мамиными часами
всё вращалась в зеркале, плясала,
было бы хоть что-нибудь тогда?
…………………………………………..
за руку с девчонкой ледяной
не хочу гулять по зоосаду гад мусических!
да я сама себе девчонка и ограда
летняя, слон грузный, ваты слад!
* * *
мне снились черепахи две
в тазу, наполненном водою,
внушительные по размеру –
одна с большою головою,
другая – с птичьим клювом дымным,
всё время плакала она.
я обнимала черепаху
и маленькою становилась.
в другой мне раз оса приснилась,
она среди зимы проснулась
и хочет всё в компьютер залететь.
мне страшно было на осу смотреть.
мне страшно рифму к рифме подгонять,
невыносимо больно и противно,
уж лучше в лодочке по воздуху летать,
где жарко, холодно и дымно,
где царь сидит в одежде золотой
(к какой эпохе не понять принадлежащий),
и дом стоит под солнцем шоколадный,
и смуты в сердце нет, и хорошо уснуть,
весь мир трагический и жадный
скорей, скорей перечеркнуть!
подобно голубю весёлым клювиком моргая…
Пир
обступает хмельные столы
сон – за каскадом каскад –
водопадом с медной горы -
смурные двери скрипят.
(это слово «смурной»
с детства увязалось за мной)
и в ладошке лопается виноград.
прошлогодних дней чешуя.
вокруг чаши – выспренная змея,
долгожданный аптекарский яд.
чаши кипят.
прочь пойти или всё же лишку хватить?
и в потёмках с холодным фруктом на лбу
на скамью присесть, скоморошью стать
сохраняя, и будто бы наяву,
вижу – голову исполина несут в тёмном меду.
ещё крепче чашу сжимает рука
всё крепче смешение смуглых лиц,
под сводом небесного потолка –
тени двух больших птиц…
слово за слово с папиросой во рту
(по луковому запаху его узнаю, по холодку)
- собеседник.
вспыхнет.
и тут же – ах!
выносят тело моё на руках.
но сладок мёд,
но жизнь легка
под сводом пристального потолка,
где со всеми смеюсь,
где всё пуще сдвигают столы,
и не виден восход, и легки под столом кандалы.
* * *
Умом и разумом просодия,
тебя не в силах я забыть,
из снов Кирилла и Мефодия
прогнать стараюсь и избыть.
пошиты их тела с иголочки,
их кровь – тяжёлая парча,
какая же москвошвея придумала их так… и холодно –
несёт их вспять дорогой ледяной,
когда б являлись вы на самом деле,
то не было б так плохо всё со мной.
мой столик письменный весь снегом занесён,
в окне фонарь вздувается, сгорая,
и вот над полочкой игрушечного рая –
я вижу как летит созвездье орион.
Когда б ты вырвал свой язык, Кирилл,
из демоновых рек, их каменные руки
тебя сжимали, и растянутые звуки
ты, хохоча, писал и говорил.
как будто лев святой – разлукой окрылён,
и шерсть его…нет, шкура золотая –
двенадцтый год. я умираю, умирая
и снится мне… нет, тоже, тоже он.
Карнавал
*
это ли я, скрючившись, плачу в маске звериной,
пчелою раскручиваюсь возле влажных сот,
пока игольчатого исполина
ярость моя на руках несёт?
сон – в мозгу её – ключевой микросхемой,
оплывает мантия – мясной тюльпан -
распускаются улицы рио-де-жанейро.
«ойро ариосто дрожаль жеман» -
как он петляет на языке неведомом -
хмельной язык, ледяной леденец, -
поцелуем сказочным возле дома
с женщиной дымною - бледный венец.
на секунду зажмурить глаза – и в руках моих агнец,
дымным золотом покоится и тает весь,
да и улица крытая – сплошной танец,
в театре теней – один игрец,
один на дуде дудец
карнавал карнавалишь…
*
литавры движутся по воздуху сами,
жидкие планеты вертятся на осях,
всколоченные рыбы пахнут мятой
и глотают воздух на картонных весах.
может быть в предсумерках ницшеанства
или в плавном плане своей головы,
что по морю костюмерному катится, вне пространства,
но подчёркнута явь – и капельницы, как журавли,
тягучим строем вдоль стен проходят.
*
если ничего на самом деле не превращается, не происходит,
то зачем картой неба покрыты ладони мои,
то зачем не звезда – голубой барашек,
боль мою припрятывает в шёрстку свою,
и угля осеннего, листьев краше,
на дереве ада я пою?
птица мелосердья, кровь предсердья,
хитин равнодушья, свет коры,
подымите холод ночного удушья,
пламенные веки карнавальной поры,
и тогда возьмётся орфей за струны,
карту неба бесполую с рук сорвёт,
а пока что треплются на ветру глаголы,
и в знамёнах игрушечных мыши гнёзда вьют.
*
облетает всё улицей леденцовой,
поднаркозным сном – о, дерево помоги!
искаженные дети чан с кровью отцовой
в чистом поле носят. а рядом со мною, словно бы падишах
на носилках – голова его покоится на подносе –
с миртовой веточкой в зубах.
Весь день мне вслед кричат горбатые цветы,
как цвет один сплошной и вмиг невыразимый:
они измучили меня – зелёный, красный, синий,
мимозно-жёлтый, - еле слит в одно.
Как будто разум мой лишь маковый солдат,
а в сердце вьётся гроздь тряпичных тёмных ягод,
цветёт болиголов – он – ладаном и ядом,
и несколько голов его белёсых вдоль пыльной тропки катятся садовой,
а за ними – ночь о семи головах
огнём задышит, светом затревожит,
как в келье тёмной иеромонах
молитву перед сном – мерцанье сложит
к ногам, и бабочку слепую выхватит впотьмах
не зренье – осязанье! – угловато,
и крыльев плёночных размах –
цвет ядовит! – Торквато! –
на имени своём – и вот ты лев святой
на каменном столе смиренно засыпаешь
на дне глазном с пурпурной розой золотой.
* * *
Разлипая ломкие ресницы,
вижу этот дивный виноград,
сон людской придуманной столицы,
открытые ворота зоопарка…
ох ты лето – пух, пых, ох,
трамвайный брызжет фитилёк,
кленовое чудо ночное, -
мы уже не видели другое,
сами всё о себе поём.
облачко для ледяной царицы,
что для Лены, Лены застыла, встала, легла.
чудо гроба стеклянного, -
ледяная игла сердце свела,
для неё всё тесна утроба.
золотом – лицо свела
в маску смутную, - бывает высшей проба?
нет, попробовать… и сразу умерла.
холм мусический – он – воробьёвая зазноба,
здесь - грудь костра и света мгушна мишура.
если бы тоска туда взяла,
если бы под шагом досточка качалась
и мостками деревянными плыла…
и весёлой клёцкой в вареве вращалась вся моя земля,
июлина и я, маленькая, с мамиными часами
всё вращалась в зеркале, плясала,
было бы хоть что-нибудь тогда?
…………………………………………..
за руку с девчонкой ледяной
не хочу гулять по зоосаду гад мусических!
да я сама себе девчонка и ограда
летняя, слон грузный, ваты слад!
* * *
мне снились черепахи две
в тазу, наполненном водою,
внушительные по размеру –
одна с большою головою,
другая – с птичьим клювом дымным,
всё время плакала она.
я обнимала черепаху
и маленькою становилась.
в другой мне раз оса приснилась,
она среди зимы проснулась
и хочет всё в компьютер залететь.
мне страшно было на осу смотреть.
мне страшно рифму к рифме подгонять,
невыносимо больно и противно,
уж лучше в лодочке по воздуху летать,
где жарко, холодно и дымно,
где царь сидит в одежде золотой
(к какой эпохе не понять принадлежащий),
и дом стоит под солнцем шоколадный,
и смуты в сердце нет, и хорошо уснуть,
весь мир трагический и жадный
скорей, скорей перечеркнуть!
подобно голубю весёлым клювиком моргая…
Пир
обступает хмельные столы
сон – за каскадом каскад –
водопадом с медной горы -
смурные двери скрипят.
(это слово «смурной»
с детства увязалось за мной)
и в ладошке лопается виноград.
прошлогодних дней чешуя.
вокруг чаши – выспренная змея,
долгожданный аптекарский яд.
чаши кипят.
прочь пойти или всё же лишку хватить?
и в потёмках с холодным фруктом на лбу
на скамью присесть, скоморошью стать
сохраняя, и будто бы наяву,
вижу – голову исполина несут в тёмном меду.
ещё крепче чашу сжимает рука
всё крепче смешение смуглых лиц,
под сводом небесного потолка –
тени двух больших птиц…
слово за слово с папиросой во рту
(по луковому запаху его узнаю, по холодку)
- собеседник.
вспыхнет.
и тут же – ах!
выносят тело моё на руках.
но сладок мёд,
но жизнь легка
под сводом пристального потолка,
где со всеми смеюсь,
где всё пуще сдвигают столы,
и не виден восход, и легки под столом кандалы.
* * *
Умом и разумом просодия,
тебя не в силах я забыть,
из снов Кирилла и Мефодия
прогнать стараюсь и избыть.
пошиты их тела с иголочки,
их кровь – тяжёлая парча,
какая же москвошвея придумала их так… и холодно –
несёт их вспять дорогой ледяной,
когда б являлись вы на самом деле,
то не было б так плохо всё со мной.
мой столик письменный весь снегом занесён,
в окне фонарь вздувается, сгорая,
и вот над полочкой игрушечного рая –
я вижу как летит созвездье орион.
Когда б ты вырвал свой язык, Кирилл,
из демоновых рек, их каменные руки
тебя сжимали, и растянутые звуки
ты, хохоча, писал и говорил.
как будто лев святой – разлукой окрылён,
и шерсть его…нет, шкура золотая –
двенадцтый год. я умираю, умирая
и снится мне… нет, тоже, тоже он.
Карнавал
*
это ли я, скрючившись, плачу в маске звериной,
пчелою раскручиваюсь возле влажных сот,
пока игольчатого исполина
ярость моя на руках несёт?
сон – в мозгу её – ключевой микросхемой,
оплывает мантия – мясной тюльпан -
распускаются улицы рио-де-жанейро.
«ойро ариосто дрожаль жеман» -
как он петляет на языке неведомом -
хмельной язык, ледяной леденец, -
поцелуем сказочным возле дома
с женщиной дымною - бледный венец.
на секунду зажмурить глаза – и в руках моих агнец,
дымным золотом покоится и тает весь,
да и улица крытая – сплошной танец,
в театре теней – один игрец,
один на дуде дудец
карнавал карнавалишь…
*
литавры движутся по воздуху сами,
жидкие планеты вертятся на осях,
всколоченные рыбы пахнут мятой
и глотают воздух на картонных весах.
может быть в предсумерках ницшеанства
или в плавном плане своей головы,
что по морю костюмерному катится, вне пространства,
но подчёркнута явь – и капельницы, как журавли,
тягучим строем вдоль стен проходят.
*
если ничего на самом деле не превращается, не происходит,
то зачем картой неба покрыты ладони мои,
то зачем не звезда – голубой барашек,
боль мою припрятывает в шёрстку свою,
и угля осеннего, листьев краше,
на дереве ада я пою?
птица мелосердья, кровь предсердья,
хитин равнодушья, свет коры,
подымите холод ночного удушья,
пламенные веки карнавальной поры,
и тогда возьмётся орфей за струны,
карту неба бесполую с рук сорвёт,
а пока что треплются на ветру глаголы,
и в знамёнах игрушечных мыши гнёзда вьют.
*
облетает всё улицей леденцовой,
поднаркозным сном – о, дерево помоги!
искаженные дети чан с кровью отцовой
в чистом поле носят. а рядом со мною, словно бы падишах
на носилках – голова его покоится на подносе –
с миртовой веточкой в зубах.