АТЕЛЬЕ ШОШАННЫ РИББЕНТРОП / "БАННЫЙ ДЕНЬ" НИКОЛАЯ КОНОНОВА
«Я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье. Тихо в комнате просторной, а за окнами мороз. И малиновое солнце над лохматым сизым дымом... Как хозяин молчаливый ясно смотрит на меня.»
- написала моя соратница по перу сто лет назад про визит к знаменитому поэту Александру Блоку. Стихи красивые, но смысла в них мало: сплошное подобострастие перед мужчиной и его тяжеловесным бородатым гением. Никакого намека на эмансипацию и равенство Адама и Евы. Она сравнивает мэтра с солнцем! Более того – «с малиновым солнцем». Видимо, они пили чай с вареньем – отсюда и образ. Заметьте, о варенье в стихах ни слова. А ведь для нас теперь важна каждая деталь того, мягко говоря, происшествия. А в стихах – пустота, жалкие намеки. «У него глаза такие, что запомнить каждый должен, мне же лучше, осторожной, в них и вовсе не глядеть». Почему ни слова про пенсне? И потом какие все-таки глаза? Наверное, такие же малиновые, как солнце. Если малиновое светило сравнивается с хозяином, значит, у хозяина красные кроличьи глазки… Почему не сказать это прямо? Почему не преподать урок потомкам? Такая вот мещанская робость, стеснительность. Даже как-то неловко за свою гендерную принадлежность…
Вот, как подробно, вдумчиво, эстетично описывает поэт, прозаик и издатель Николай Кононов свои визиты к другому поэту - Елене Андреевне Шварц:
«И шествовать к дому надо было осторожно, так как собачьи экскременты разной величины и формы валялись повсеместным хаосом на битом неметеном тротуаре, словно галька, прибитая к далекому берегу»; «Горелый цинизм почтовых развороченных ящиков, будто бы своевольно кремирующих почту, описанию не поддается. Потому что запах зассанного пола в прекрасном высоченном вестибюле выводил из романтического ступора любого входящего...»; «Но лаконизм коричневой липкости, вошедшей в плоть цветочной когда-то, бумаги, метафизически подразумевал обильную кухню, как сосредоточие жилища…»,
- бережно приводит цитаты из «QuintadaRigaleira» Николая Кононова Марианна Соболева в «качестве респондента» в 5 номере журнала «Звезда» за 2013 год.
Странно, что респондент обращает так много внимания на предметы быта, на изнанку бытия…. Все-таки книга не об этом… Она же, должно быть, о чем-то высоком. О высшем. О поэте. О поэзии. В деталях таится дьявол – и я бы на него обращать внимания не стала… И все-таки… Что нам вещи… капли… брызги… отбросы… И даже лица. Вот как с Набоковской находчивостью описывает одно из них писатель Николай:
«Она тонко вскрикнула мне в лицо: “Он это!”.Я подумал: вот бы кто смог сыграть недотыкомку без грима. Одета она была так, что никаких особенностей ее трикотажного серого гардероба запомнить было нельзя, будто все спрядено из одной бесконечной нити. Впрочем, такая вещная неточность всегда главенствовала в этом доме. Там проявлялись совсем другие, смещенные качества объектов имущества.
И вот я, если можно так сказать, вшагнул, и женщина тут же бухнула створкой за моей спиной, провернув замки, будто боялась, что кто-то рвался следом, непрошеный и опасный. Она, виляя, поспешила в туманную глубину жилья, туда, где парили и лопались смешками мыльные пузыри высоких разговоров…( ) …“Есть женщины, сырой земле родные”,
— миролюбиво решил я.
Миролюбиво! Вот как. Перед нами начинает прорисовываться христианский подвиг, вершина смирения, глубинный свод созерцания. Читая строки Кононова, мне вспоминаются мастера «старой школы»: Веласкес и Рембрант, работающие над каждым штрихом своего полотнища по полжизни. Сначала они полжизни смотрят на предмет своего вожделения, потом изображают его столько же. И вот – жизнь прошла! Тебе половину – и мне половину, ааа!! – пел ансамбль Советской Армии.
Главное, что картина создана. И с нее смотрит на нас Елена Шварц, как живая. В платье из одной нитки. И унитаз журчит. И лопаются пузыри разговоров. При жизни издатель Николай Кононов печатает книги Елены Шварц, а после ее смерти пишет и издает книги о ней самой. Логично, честно, элегантно. Чтобы тоже выглядеть живым на этом поприще он сочиняет в течение своей жизни эмоциональные стихи:
«Теперь выходит ноосфера из себя, как мама поутру, и слезы, сопли, всеобщий дембель, ученья по ГО, под сердцем мне канализацию прорвало – объединенные славяне бога-в-душу-мать пропить никак не могут, и алкоголь на зыбкий цибик снега сменять готовы…»
«Под сердцем мне канализацию прорвало»: рука моя тянется позвонить сантехнику, и в этот ужасный миг я понимаю, что нет, сантехник мне не поможет. Потому что повреждена очень существенная часть ноосферы, небесные хляби разверзлись… И объединенные (как? кем? по причине чего?) славяне не могут пропить ни бога, ни душу, ни мать…. Видимо ту самую «маму поутру, и слезы, сопли…» И «слезы, сопли, и алкоголь на зыбкий цибик снега променять готовы…» Цибик – кусочек такой, почти кубик, иногда даже ящичек... Такая вот лента Мебиуса, круговорот вещей в природе. От мамы к «бога-в душу-мать».
Мама это всегда серьезно. Но современная поэзия еще серьезней. Наверное, у нас с Николаем были разные мамы, но если бы они познакомились сегодня, они бы подружились. Они бы пошли на курсы вязания, в «бога-душу-мать». Именно туда. Подальше от алкашей.
О маме писатель мимоходом рассказывает в «Похоронах кузнечика». Мне книга очень понравилось: слезы на глазах. История про бабушку.Очень откровенная. Вывернул себя как «одни слошные губы». Почему вообще он это вывернул и напечатал, спрашивают все. А потому что он художник с большой буквы. По словам критика Елены Фанайловой последовательность событий этого повествования такова:
«Детский нарциссизм (ознакомление с устройством собственных гениталий на бабушкиной постели), анальная фиксация (амбивалентный интерес к отхожим местам и чужим похоронам), подсмотренная сцена родительской сексуальной инициации (родителей замещают - в сниженном варианте - вульгарная соседка по прозвищу Королиха и ее квартирант; способ - оральный), оральная фиксация (бабушка как символ обеспечения едой). В повествование включается эпизод первой раны, травмы, повреждения тела: герой сильно порезал руку, рану необходимо зашить, бабушка не может остановить кровь, и тут почти единственный раз на всем протяжении книги, по крайней мере, в дееспособной ипостаси, появляется отец, всемогущий, Всемогущий, относит на руках в больницу, работают хирурги. Рана, понятно, потом станет травмой психической, травмой от потери, равно как и похороненный в детском "секретике" кузнечик - куклой, мумией, символом родственной смерти».
Нет, не родственной – всенародной смерти! Потом рана раскрывается с большей ядовито красной глубиной – она и сейчас горит на Востоке на Западе. Это наша общая беда! И захороненный кузнечик вскакивает и летит по миру миллионной саранчой! И Фрейд летит вслед за ними в шелковых трусах! А я перед ними преклоняюсь! Вот как отвечает Фрейду Николай Кононов, стихами:
"Мамаше приелась дочь, и она тихоню 3-х лет на участке душит прыгалкой, расчленяет тело, обливает купоросом, в топи утаптывает останки, но на другой день все выбалтывает по телефону мужу – никчемному отставнику,
с которым не живет, и он копит на нее ярость, и тайно приносит с собой кол возмездия, выточенный из черенка то ли лопаты, то ли мотыги, и без слез детоубийцу за садизм со словами: "Получи!" – забивает.»
А что делать, если мамаше приелась ее дочь, любовник, поэт или там кузнечик? Я бы по Фрейду забила бы любого, дай мне дубину, дай лопату! Дайте мне мужчину, мачо, о котором знает Лера Фанайлова и ох-ладно , которого крутит «лента Мёбиуса»… Даже эта лента, даже она меня сегодня не задушит, мальчики.
Смысл поэзии Николая Кононова разгадал Михаил Нафтальевич Золотоносов еще в далеких 90-х годах. «Поэзия Николая Кононова построена по принципу энигмы, он, как древний исландский поэт, задает слушателям загадку, которую они разгадывают. Такова поэзия трубадуров, скальдов, криптопоэзия… …Стихи Кононова были конкретны: сходил в магазин, его обвесили. Это все – узнаваемые советские ситуации. И его поэтическое новаторство в том, что он искал поэтический язык для того, чтобы вместить это в поэзию. Поэтому не вредно было с некоторой долей сарказма это все привести. Я же говорю, что речь шла о таком разрастающемся корневище. Вот захотелось, так субъективно мне казалось, что это уместно, а Николай одобрил. Без всяких шуток, это действительно реалистические лирические стихи такого необычного, скажем, для 19-го века, в сравнении с Пушкиным, типа».
Так все-таки реализм или энигма? Как критик в одном интервью говорит столь противоположные вещи? Диалектика? Энигма? Единство и борьба противоположностей? Золотоносов знает, что делает. Он знает, что энигму можно увидеть в самых обыденных вещах нашей реальности.
Золотоносов пишет комментарии к стихам Кононова, чтобы воссоздать быт и атмосферу далеких «восьмидесятых» (совместная работа Михаила и Николая так и называется «80»). Вот, к примеру, один из них:
«Не хуя с меня взять — перевод на русский народный язык знаменитых формул: “У пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность”; “Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей” (“Манифест Коммунистической партии” К. Маркса и Ф. Энгельса, 1848)».
«Это соответствует одной моей теории, - поясняет литературовед. - Комментарий нужно доводить до гносеологического предела, а гносеологический предел – это пародийность, после которого уже комментарий становится саморазрушительным».
Мне тоже в моих работах хотелось бы всегда доходить до гносеологического предела. Это мой метод. Конструкция, реконструкция и деконструкция.
«И потому под шумок я приветствую бабочек - асов люфтваффе,
В рюмочку стянутых ос - настигающих мотыльков гестапо,
И тебя, ангел мой, мучаю за то, что ты меня полюбил и мне потрафил,
На руках несешь по этому непереносимому этапу».
«Весь мир идет на меня войной!» Правильно спел об этом феномене другой поэт. Даже среди насекомых встречаются неонацисты, мракобесы и гомофобы! Мы должны остановить их! Похоронить неполиткорректного «кузнечика»! Зарыть! Урыть! Угробить!
Я прочитала повесть Кононова о Шварц, потом о «Кузнечике», и наоборот. Я читающая особа из Дубровника: я к вам вернусь, скоро вернусь, через год, хотя на море читать прозу Кононова приятней. Смотришь на набегающую волну, читаешь про слив унитаза… Интересно, как часто Николай ходил в уборную Елены Шварц, если он так все хорошо запомнил. Ведь на виду каждая трещинка, каждый дефектик штукатурочки, каждая ржавая капелька на трубе… Пришел в гости – и сразу в туалет! Традиция? Игра? Необходимость? Бывают же случаи недержания, диареи… Рвота бывает… Хм… хотя при рвоте вряд ли что так хорошо запомнишь. А может у Кононова сортир был на улице? Вот он и ходил к поэту в гости, чтоб оправиться. Ровно полдень. Воскресенье. Кононов тут как тут, с туалетной бумагой под мышкой. В народе есть понятие «банный день». Тут речь о «дне туалетном». Поэт изобретает новую традицию. В этом и есть смысл его существования.
Впрочем, вернемся к высокому. В прозе у Кононова слова расставлены гладко, но смысл по-хорошему сложный, а в стихах сложности расставлены, как попало, но смысл очень хороший, потому что все равно его никто ничего не поймёт. С его эзотерическими стихами никто, естественно, разобраться не может, - вторит мне Золотоносов. Он гений. Он пил водку. Много-много водки. Я видела. Сидела напротив и смотрела. Пьет. Значит, гений!
«Еще похожа музыка на то, как бабу пьяную ведут ее два сына, она то в плач, то в смех, то клонится упрямо, они же, опустив глаза, ее ведут – ну, мама, мама...» - сказала Елена Шварц, очень хорошо сказала. Но не про Кононова, к сожалению.
И хотя Елена Андреевна сказала не про него, он про нее сказал. Сразу же после ее смерти ответил:
«Шварц была уникальным поэтом. О ней невозможно говорить как о чьей-то ученице, как о поэте какой-то школы. Ее единственными учителями были книги, которые она читала с юности", - оценил! По-отцовски!
«Дверь из туалета в коридор была беспардонно распахнута, и на меня просто выплеснулся настойчивый шум: будто там увлеченно и дерзко чухалось и плескалось крупное земноводное, покрытое водой только на треть. Это сорил капелью никогда не наполняемый бачок. Моя урина заструилась по черному прочерку в ржавом унитазе, готовом повалиться от любого незначительного толчка. К стенке приросла отсыревшая пирамида покоробленных книг писателей-коллаборантов (по преимуществу советских поэтов), опозоренных еще и плошкой окурков в навершии.
Вот оно, буквальное воплощение трагической участи. Тлеть в мокром сортире у стенки!»
Вот как Кононов храбро пишет о большевиках:
«Пожухла пшеница – горючку налево пустили коммунисты-педрилы. Стоит, выгорает родная, как пушок у тебя на запястье, тем лучше, тем печальней участки бахчи – арбузы и дыни, под деревом – сторож.
Помнишь, молнией этот дубок раскололо? "Как ебнуло..." Я же просил сквернословье оставить – тишина, небеса, понимаешь».
«Понимаешь» - так любил добавлять Ельцин. Тот, который забирался на танк и дирижировал нашими войсками, уходящими с освобожденных от фашистов территорий. Всем нам нужна свобода! Так и Кононов пишет о недавних временах, написанными очень давно написанными стихами. «Как ебнуло!». Часто, очень часто пишет Кононов о коммунистах (семейное), о которых, наверное, вспоминал не только в уборной Елены Шварц. «Педрилы» - про них сейчас много говорят… Их, к счастью, уже не остановить в нашем обществе.Но вот кто такие «коллаборанты»? Коллекторные лаборанты? Коллекционеры? Может он имеет в виду коллаборационизм и его прислужников коллаборационистов? Предателей, полицаев, власовцев и лесных братьев, открыто сотрудничающих с врагом? Как они пробрались в уборную Елены Шварц? Как люди, сотрудничающие с германскими оккупантами, пробрались в дом к Елене Шварц?Сенсация? Коммунисты-то вроде были за нас. «Коммунисты, вперед!» «Я убит под Ржевом»… «Я Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворог…»
Вопиющая пошлость становится лейтмотивом нового исторического процесса, - негодует Кононов. - Что касается неприемлемого в новом искусстве, то имя ему одно — спекуляция, какой бы она ни представала, эстетической или политической. Во всех сферах искусства спекулятивное всегда выдает себя с головой и предстает как пошлость.
Вот, что пишет Кононов про Вадима Месяца, коллаборанта, сотрудничающего с американскими властями:
«Месяц из тумана, вышедший нахалом с финкою поблескивающей, с коробкой папирос, месяц, гордящийся своим сдвигом, неокрепшей шизой, Месяц милый, садящийся ужинать за один стол с Ключевской сопкой, стреляющий утренних уточек за какой-то непроснувшейся эстонской мызой. Месяц нежный, выдыхающий в ухо загулявшей девушке ее имя: Ула, так что в сердце трепетать начинают каждый мускул и клапан; Месяц грозный, льющийся трикотажем со спинки стула, соскальзывая серебристой, вмиг все заполонившей волной на пол».
Надеюсь, за эту цитату мой гонорар в «Гвидеоне» будет удвоен, хотя у Месяца дело происходило не в Эстонии, а Литве, ну и что: все-равно Прибалтика. Однако потом Месяц, от «шепота которого трепещет каждый мускул и клапан» превращается в «месяца кавказскиезагибоны хмурые», вытекающие «на долину с тушей месяца-гермафродита на границе низменного горизонта, истекая на границе лучшего из лучшего истечений в зацелованную цепкими искусствами застежку».
Вот как! Вот ты кто, месяц! Ты тоже гермафродит. Андрогин. Мутант. Пусть и обладающий «лучшим из лучших истечений»! Истечением чего, спросите вы? «Урины, что заструилась по черному прочерку в ржавом унитазе» Елены Шварц? «Спермы, что стекает по ноге – но кто ее просил про Бога прочитать у Витгенштейна?» «Вот – ты не прав совсем, и нейролептики гуртом меня сдвигают в осинник призрачный, где птицы спят с животными вповалку».
«Никто, дорогой, никто, кроме личного Суперэго, против коего этот бунт Постороннего и направлен (о чем дорогой осведомлен прекрасно)», - отвечает поэту Елена Фанайлова, но Кононов не унимается:
«Ах, розовый месяц, снег, сумрак, смерть, встреченная смело,
Тирарарирам говорю этому месяцу, занятому самим собой;
Так, единственное что и осталось - эта тема, которая не сгинела,
Не перекрытая золотым рожком ангела и архангела дикой трубою».
Любовь мужчин мне не чужда, их сотрудничество приятно. Тем более, если они занимается политикой:
«Шведы пропивают золотую крону Севера, а итальяшки всю проели
лиру средиземную, и мы рубля попону геморроем вытерли, тикая по свирели».
- уделывает Кононов Европейский Союз великолепным образным обвалом. Человек с Волги, волгарь, наш парень по фамилии Татаренко, решивший стать издателем Кононовым.
«Вперед, вперед, вперед, вперед. Где твой меня зовет на малодушный выйти лед невиноватый рот.(….) На эти подлые поля так было хорошо ступать, когда б начать с нуля, с нуля, траля, с нуля».
Кононов- красивая волжская фамилия, характерная. Некто Курицын пишет о нем: Поэт вообще любит сбивать стайки аллитераций - "В лепоте лепрозория - линька лесбийской лепнины, и ливера ливни в Леворно". И потом влюбленно добавляет: «Там и живет, в Питере, нежно-нервный, с лошадиным чуть-чуть, красивым лицом».
Вот я и думаю: если знает, что великий критик назвал его человеком с лошадиным лицом, то, может, и фамилию себе подходящую подобрал? Был Татаренко, стал Кононовым?
«Жара была на стрельбище отцовском, когда меня в татарский выходной зачали. Я даже час примерно знаю с учетом воллюста зари и фрикций астрономических торжественных осей – туда-сюда скользи алмаз, на градус всего-то сдвинулось с тех пор, но все, но все, но все переменилось, папа».
В финале «QuintadaRigaleira» Кононов бросается спасать татарскую певицу Земфиру, подарившую нам песни «Почему, ля-ля-ля,» и всякое про троллейбусы. Земфиру я люблю еще больше, чем Шварц, потому что она молодая… она поет... она гений… она второе воплощение Щварц на нашей земле. Почему я пишу про Шварц, когда Земфира еще жива? Нет, я пишу про Кононова… К тому же Николай, по собственному признанию, хотел бы походить на иранскую певицу Гугуш. «Знаменитая певица Гугуш – один из обликов анимы Кононова», пишет Золотоносов.
Объясняя свое творчество, Николай признается: «Матрица европейского модернистского романа мне не подходит… …Мне был нужен другой вектор, и я нашел его в античной литературе, свободной от «документальных достоверностей» и перфекционистских приемов при всем богатейшем арсенале поэтического».
Итак, мы имеем дело с античностью. Гомером, Вергилием, Проперцием. В новом облике «знаменитой иранской певицы Гугуш». Счастливое дохристианское время, Золотой век, пора гармонии и рабства! Именно поэтому Кононов и сообщает: «Нет, я вообще в депрессию не впадаю никогда, это моему темпераменту не свойственно!»
О темпераменте Николая у меня есть, что сказать. Извините, немного личного.Как сейчас помню: сидим с Николаем на концерте элитарной группы «Дерево». В театре «Сатиры». Случайно, рядом. Ткани наших одежд соприкасаются. В смысле у меня ткани, а у Коли (эх, позволю фамильярность) - брючки. На сцене пантомима, редкие звуки скрипящих подмостков. Античная телесность. Красивая композиция. Она вдруг и Кононову тоже понравилось, он даже вздрагивает, когда смотрит на актеров, а потом подпрыгивает и, наступив мне на ногу, начинает прорываться к выходу.
- Извините, - говорю я ему.
Он увидел меня, улыбнулся и наступил мне на вторую ногу.Я не обиделась. Концерт-то интересный, тихий: заслушалась. Я вообще люблю тишину.
Тут возвращается Кононов (так быстро в туалет не ходят), и наступает мне на ногу опять, сначала на левую, потом на правую. Я молчу. Была бы третья нога – ударила бы по переносице в третий глаз. Но он ведь на третью ногу не наступил… Однако, решил извиниться…
- Ой, - сказал он. – Как дела?
А что я могла, блин, ответить?
- Ты, бля, чувак со своим тридцать седьмым размером хочешь унизить мой сорок первый? Для меня это – мышка бежала, хвостиком махнула!
Он еще раз извинился, протянул руку, но его потная, как царевна-лягушка, ладошка выскользнула из моих рук, как я думала, навсегда. До сегодняшнего момента.Вот она сила творчества. Заодно есть возможность сообщить, что я на него не обижаюсь. Он же гений. Водку пьет. Я видела! Кстати, у Всеволода Емелина тоже маленькие ножки. Но он не ходит, к счастью, в театр Сатиры.
Шошанна М-Т, май 2013
- написала моя соратница по перу сто лет назад про визит к знаменитому поэту Александру Блоку. Стихи красивые, но смысла в них мало: сплошное подобострастие перед мужчиной и его тяжеловесным бородатым гением. Никакого намека на эмансипацию и равенство Адама и Евы. Она сравнивает мэтра с солнцем! Более того – «с малиновым солнцем». Видимо, они пили чай с вареньем – отсюда и образ. Заметьте, о варенье в стихах ни слова. А ведь для нас теперь важна каждая деталь того, мягко говоря, происшествия. А в стихах – пустота, жалкие намеки. «У него глаза такие, что запомнить каждый должен, мне же лучше, осторожной, в них и вовсе не глядеть». Почему ни слова про пенсне? И потом какие все-таки глаза? Наверное, такие же малиновые, как солнце. Если малиновое светило сравнивается с хозяином, значит, у хозяина красные кроличьи глазки… Почему не сказать это прямо? Почему не преподать урок потомкам? Такая вот мещанская робость, стеснительность. Даже как-то неловко за свою гендерную принадлежность…
Вот, как подробно, вдумчиво, эстетично описывает поэт, прозаик и издатель Николай Кононов свои визиты к другому поэту - Елене Андреевне Шварц:
«И шествовать к дому надо было осторожно, так как собачьи экскременты разной величины и формы валялись повсеместным хаосом на битом неметеном тротуаре, словно галька, прибитая к далекому берегу»; «Горелый цинизм почтовых развороченных ящиков, будто бы своевольно кремирующих почту, описанию не поддается. Потому что запах зассанного пола в прекрасном высоченном вестибюле выводил из романтического ступора любого входящего...»; «Но лаконизм коричневой липкости, вошедшей в плоть цветочной когда-то, бумаги, метафизически подразумевал обильную кухню, как сосредоточие жилища…»,
- бережно приводит цитаты из «QuintadaRigaleira» Николая Кононова Марианна Соболева в «качестве респондента» в 5 номере журнала «Звезда» за 2013 год.
Странно, что респондент обращает так много внимания на предметы быта, на изнанку бытия…. Все-таки книга не об этом… Она же, должно быть, о чем-то высоком. О высшем. О поэте. О поэзии. В деталях таится дьявол – и я бы на него обращать внимания не стала… И все-таки… Что нам вещи… капли… брызги… отбросы… И даже лица. Вот как с Набоковской находчивостью описывает одно из них писатель Николай:
«Она тонко вскрикнула мне в лицо: “Он это!”.Я подумал: вот бы кто смог сыграть недотыкомку без грима. Одета она была так, что никаких особенностей ее трикотажного серого гардероба запомнить было нельзя, будто все спрядено из одной бесконечной нити. Впрочем, такая вещная неточность всегда главенствовала в этом доме. Там проявлялись совсем другие, смещенные качества объектов имущества.
И вот я, если можно так сказать, вшагнул, и женщина тут же бухнула створкой за моей спиной, провернув замки, будто боялась, что кто-то рвался следом, непрошеный и опасный. Она, виляя, поспешила в туманную глубину жилья, туда, где парили и лопались смешками мыльные пузыри высоких разговоров…( ) …“Есть женщины, сырой земле родные”,
— миролюбиво решил я.
Миролюбиво! Вот как. Перед нами начинает прорисовываться христианский подвиг, вершина смирения, глубинный свод созерцания. Читая строки Кононова, мне вспоминаются мастера «старой школы»: Веласкес и Рембрант, работающие над каждым штрихом своего полотнища по полжизни. Сначала они полжизни смотрят на предмет своего вожделения, потом изображают его столько же. И вот – жизнь прошла! Тебе половину – и мне половину, ааа!! – пел ансамбль Советской Армии.
Главное, что картина создана. И с нее смотрит на нас Елена Шварц, как живая. В платье из одной нитки. И унитаз журчит. И лопаются пузыри разговоров. При жизни издатель Николай Кононов печатает книги Елены Шварц, а после ее смерти пишет и издает книги о ней самой. Логично, честно, элегантно. Чтобы тоже выглядеть живым на этом поприще он сочиняет в течение своей жизни эмоциональные стихи:
«Теперь выходит ноосфера из себя, как мама поутру, и слезы, сопли, всеобщий дембель, ученья по ГО, под сердцем мне канализацию прорвало – объединенные славяне бога-в-душу-мать пропить никак не могут, и алкоголь на зыбкий цибик снега сменять готовы…»
«Под сердцем мне канализацию прорвало»: рука моя тянется позвонить сантехнику, и в этот ужасный миг я понимаю, что нет, сантехник мне не поможет. Потому что повреждена очень существенная часть ноосферы, небесные хляби разверзлись… И объединенные (как? кем? по причине чего?) славяне не могут пропить ни бога, ни душу, ни мать…. Видимо ту самую «маму поутру, и слезы, сопли…» И «слезы, сопли, и алкоголь на зыбкий цибик снега променять готовы…» Цибик – кусочек такой, почти кубик, иногда даже ящичек... Такая вот лента Мебиуса, круговорот вещей в природе. От мамы к «бога-в душу-мать».
Мама это всегда серьезно. Но современная поэзия еще серьезней. Наверное, у нас с Николаем были разные мамы, но если бы они познакомились сегодня, они бы подружились. Они бы пошли на курсы вязания, в «бога-душу-мать». Именно туда. Подальше от алкашей.
О маме писатель мимоходом рассказывает в «Похоронах кузнечика». Мне книга очень понравилось: слезы на глазах. История про бабушку.Очень откровенная. Вывернул себя как «одни слошные губы». Почему вообще он это вывернул и напечатал, спрашивают все. А потому что он художник с большой буквы. По словам критика Елены Фанайловой последовательность событий этого повествования такова:
«Детский нарциссизм (ознакомление с устройством собственных гениталий на бабушкиной постели), анальная фиксация (амбивалентный интерес к отхожим местам и чужим похоронам), подсмотренная сцена родительской сексуальной инициации (родителей замещают - в сниженном варианте - вульгарная соседка по прозвищу Королиха и ее квартирант; способ - оральный), оральная фиксация (бабушка как символ обеспечения едой). В повествование включается эпизод первой раны, травмы, повреждения тела: герой сильно порезал руку, рану необходимо зашить, бабушка не может остановить кровь, и тут почти единственный раз на всем протяжении книги, по крайней мере, в дееспособной ипостаси, появляется отец, всемогущий, Всемогущий, относит на руках в больницу, работают хирурги. Рана, понятно, потом станет травмой психической, травмой от потери, равно как и похороненный в детском "секретике" кузнечик - куклой, мумией, символом родственной смерти».
Нет, не родственной – всенародной смерти! Потом рана раскрывается с большей ядовито красной глубиной – она и сейчас горит на Востоке на Западе. Это наша общая беда! И захороненный кузнечик вскакивает и летит по миру миллионной саранчой! И Фрейд летит вслед за ними в шелковых трусах! А я перед ними преклоняюсь! Вот как отвечает Фрейду Николай Кононов, стихами:
"Мамаше приелась дочь, и она тихоню 3-х лет на участке душит прыгалкой, расчленяет тело, обливает купоросом, в топи утаптывает останки, но на другой день все выбалтывает по телефону мужу – никчемному отставнику,
с которым не живет, и он копит на нее ярость, и тайно приносит с собой кол возмездия, выточенный из черенка то ли лопаты, то ли мотыги, и без слез детоубийцу за садизм со словами: "Получи!" – забивает.»
А что делать, если мамаше приелась ее дочь, любовник, поэт или там кузнечик? Я бы по Фрейду забила бы любого, дай мне дубину, дай лопату! Дайте мне мужчину, мачо, о котором знает Лера Фанайлова и ох-ладно , которого крутит «лента Мёбиуса»… Даже эта лента, даже она меня сегодня не задушит, мальчики.
Смысл поэзии Николая Кононова разгадал Михаил Нафтальевич Золотоносов еще в далеких 90-х годах. «Поэзия Николая Кононова построена по принципу энигмы, он, как древний исландский поэт, задает слушателям загадку, которую они разгадывают. Такова поэзия трубадуров, скальдов, криптопоэзия… …Стихи Кононова были конкретны: сходил в магазин, его обвесили. Это все – узнаваемые советские ситуации. И его поэтическое новаторство в том, что он искал поэтический язык для того, чтобы вместить это в поэзию. Поэтому не вредно было с некоторой долей сарказма это все привести. Я же говорю, что речь шла о таком разрастающемся корневище. Вот захотелось, так субъективно мне казалось, что это уместно, а Николай одобрил. Без всяких шуток, это действительно реалистические лирические стихи такого необычного, скажем, для 19-го века, в сравнении с Пушкиным, типа».
Так все-таки реализм или энигма? Как критик в одном интервью говорит столь противоположные вещи? Диалектика? Энигма? Единство и борьба противоположностей? Золотоносов знает, что делает. Он знает, что энигму можно увидеть в самых обыденных вещах нашей реальности.
Золотоносов пишет комментарии к стихам Кононова, чтобы воссоздать быт и атмосферу далеких «восьмидесятых» (совместная работа Михаила и Николая так и называется «80»). Вот, к примеру, один из них:
«Не хуя с меня взять — перевод на русский народный язык знаменитых формул: “У пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить все, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность”; “Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей” (“Манифест Коммунистической партии” К. Маркса и Ф. Энгельса, 1848)».
«Это соответствует одной моей теории, - поясняет литературовед. - Комментарий нужно доводить до гносеологического предела, а гносеологический предел – это пародийность, после которого уже комментарий становится саморазрушительным».
Мне тоже в моих работах хотелось бы всегда доходить до гносеологического предела. Это мой метод. Конструкция, реконструкция и деконструкция.
«И потому под шумок я приветствую бабочек - асов люфтваффе,
В рюмочку стянутых ос - настигающих мотыльков гестапо,
И тебя, ангел мой, мучаю за то, что ты меня полюбил и мне потрафил,
На руках несешь по этому непереносимому этапу».
«Весь мир идет на меня войной!» Правильно спел об этом феномене другой поэт. Даже среди насекомых встречаются неонацисты, мракобесы и гомофобы! Мы должны остановить их! Похоронить неполиткорректного «кузнечика»! Зарыть! Урыть! Угробить!
Я прочитала повесть Кононова о Шварц, потом о «Кузнечике», и наоборот. Я читающая особа из Дубровника: я к вам вернусь, скоро вернусь, через год, хотя на море читать прозу Кононова приятней. Смотришь на набегающую волну, читаешь про слив унитаза… Интересно, как часто Николай ходил в уборную Елены Шварц, если он так все хорошо запомнил. Ведь на виду каждая трещинка, каждый дефектик штукатурочки, каждая ржавая капелька на трубе… Пришел в гости – и сразу в туалет! Традиция? Игра? Необходимость? Бывают же случаи недержания, диареи… Рвота бывает… Хм… хотя при рвоте вряд ли что так хорошо запомнишь. А может у Кононова сортир был на улице? Вот он и ходил к поэту в гости, чтоб оправиться. Ровно полдень. Воскресенье. Кононов тут как тут, с туалетной бумагой под мышкой. В народе есть понятие «банный день». Тут речь о «дне туалетном». Поэт изобретает новую традицию. В этом и есть смысл его существования.
Впрочем, вернемся к высокому. В прозе у Кононова слова расставлены гладко, но смысл по-хорошему сложный, а в стихах сложности расставлены, как попало, но смысл очень хороший, потому что все равно его никто ничего не поймёт. С его эзотерическими стихами никто, естественно, разобраться не может, - вторит мне Золотоносов. Он гений. Он пил водку. Много-много водки. Я видела. Сидела напротив и смотрела. Пьет. Значит, гений!
«Еще похожа музыка на то, как бабу пьяную ведут ее два сына, она то в плач, то в смех, то клонится упрямо, они же, опустив глаза, ее ведут – ну, мама, мама...» - сказала Елена Шварц, очень хорошо сказала. Но не про Кононова, к сожалению.
И хотя Елена Андреевна сказала не про него, он про нее сказал. Сразу же после ее смерти ответил:
«Шварц была уникальным поэтом. О ней невозможно говорить как о чьей-то ученице, как о поэте какой-то школы. Ее единственными учителями были книги, которые она читала с юности", - оценил! По-отцовски!
«Дверь из туалета в коридор была беспардонно распахнута, и на меня просто выплеснулся настойчивый шум: будто там увлеченно и дерзко чухалось и плескалось крупное земноводное, покрытое водой только на треть. Это сорил капелью никогда не наполняемый бачок. Моя урина заструилась по черному прочерку в ржавом унитазе, готовом повалиться от любого незначительного толчка. К стенке приросла отсыревшая пирамида покоробленных книг писателей-коллаборантов (по преимуществу советских поэтов), опозоренных еще и плошкой окурков в навершии.
Вот оно, буквальное воплощение трагической участи. Тлеть в мокром сортире у стенки!»
Вот как Кононов храбро пишет о большевиках:
«Пожухла пшеница – горючку налево пустили коммунисты-педрилы. Стоит, выгорает родная, как пушок у тебя на запястье, тем лучше, тем печальней участки бахчи – арбузы и дыни, под деревом – сторож.
Помнишь, молнией этот дубок раскололо? "Как ебнуло..." Я же просил сквернословье оставить – тишина, небеса, понимаешь».
«Понимаешь» - так любил добавлять Ельцин. Тот, который забирался на танк и дирижировал нашими войсками, уходящими с освобожденных от фашистов территорий. Всем нам нужна свобода! Так и Кононов пишет о недавних временах, написанными очень давно написанными стихами. «Как ебнуло!». Часто, очень часто пишет Кононов о коммунистах (семейное), о которых, наверное, вспоминал не только в уборной Елены Шварц. «Педрилы» - про них сейчас много говорят… Их, к счастью, уже не остановить в нашем обществе.Но вот кто такие «коллаборанты»? Коллекторные лаборанты? Коллекционеры? Может он имеет в виду коллаборационизм и его прислужников коллаборационистов? Предателей, полицаев, власовцев и лесных братьев, открыто сотрудничающих с врагом? Как они пробрались в уборную Елены Шварц? Как люди, сотрудничающие с германскими оккупантами, пробрались в дом к Елене Шварц?Сенсация? Коммунисты-то вроде были за нас. «Коммунисты, вперед!» «Я убит под Ржевом»… «Я Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворог…»
Вопиющая пошлость становится лейтмотивом нового исторического процесса, - негодует Кононов. - Что касается неприемлемого в новом искусстве, то имя ему одно — спекуляция, какой бы она ни представала, эстетической или политической. Во всех сферах искусства спекулятивное всегда выдает себя с головой и предстает как пошлость.
Вот, что пишет Кононов про Вадима Месяца, коллаборанта, сотрудничающего с американскими властями:
«Месяц из тумана, вышедший нахалом с финкою поблескивающей, с коробкой папирос, месяц, гордящийся своим сдвигом, неокрепшей шизой, Месяц милый, садящийся ужинать за один стол с Ключевской сопкой, стреляющий утренних уточек за какой-то непроснувшейся эстонской мызой. Месяц нежный, выдыхающий в ухо загулявшей девушке ее имя: Ула, так что в сердце трепетать начинают каждый мускул и клапан; Месяц грозный, льющийся трикотажем со спинки стула, соскальзывая серебристой, вмиг все заполонившей волной на пол».
Надеюсь, за эту цитату мой гонорар в «Гвидеоне» будет удвоен, хотя у Месяца дело происходило не в Эстонии, а Литве, ну и что: все-равно Прибалтика. Однако потом Месяц, от «шепота которого трепещет каждый мускул и клапан» превращается в «месяца кавказскиезагибоны хмурые», вытекающие «на долину с тушей месяца-гермафродита на границе низменного горизонта, истекая на границе лучшего из лучшего истечений в зацелованную цепкими искусствами застежку».
Вот как! Вот ты кто, месяц! Ты тоже гермафродит. Андрогин. Мутант. Пусть и обладающий «лучшим из лучших истечений»! Истечением чего, спросите вы? «Урины, что заструилась по черному прочерку в ржавом унитазе» Елены Шварц? «Спермы, что стекает по ноге – но кто ее просил про Бога прочитать у Витгенштейна?» «Вот – ты не прав совсем, и нейролептики гуртом меня сдвигают в осинник призрачный, где птицы спят с животными вповалку».
«Никто, дорогой, никто, кроме личного Суперэго, против коего этот бунт Постороннего и направлен (о чем дорогой осведомлен прекрасно)», - отвечает поэту Елена Фанайлова, но Кононов не унимается:
«Ах, розовый месяц, снег, сумрак, смерть, встреченная смело,
Тирарарирам говорю этому месяцу, занятому самим собой;
Так, единственное что и осталось - эта тема, которая не сгинела,
Не перекрытая золотым рожком ангела и архангела дикой трубою».
Любовь мужчин мне не чужда, их сотрудничество приятно. Тем более, если они занимается политикой:
«Шведы пропивают золотую крону Севера, а итальяшки всю проели
лиру средиземную, и мы рубля попону геморроем вытерли, тикая по свирели».
- уделывает Кононов Европейский Союз великолепным образным обвалом. Человек с Волги, волгарь, наш парень по фамилии Татаренко, решивший стать издателем Кононовым.
«Вперед, вперед, вперед, вперед. Где твой меня зовет на малодушный выйти лед невиноватый рот.(….) На эти подлые поля так было хорошо ступать, когда б начать с нуля, с нуля, траля, с нуля».
Кононов- красивая волжская фамилия, характерная. Некто Курицын пишет о нем: Поэт вообще любит сбивать стайки аллитераций - "В лепоте лепрозория - линька лесбийской лепнины, и ливера ливни в Леворно". И потом влюбленно добавляет: «Там и живет, в Питере, нежно-нервный, с лошадиным чуть-чуть, красивым лицом».
Вот я и думаю: если знает, что великий критик назвал его человеком с лошадиным лицом, то, может, и фамилию себе подходящую подобрал? Был Татаренко, стал Кононовым?
«Жара была на стрельбище отцовском, когда меня в татарский выходной зачали. Я даже час примерно знаю с учетом воллюста зари и фрикций астрономических торжественных осей – туда-сюда скользи алмаз, на градус всего-то сдвинулось с тех пор, но все, но все, но все переменилось, папа».
В финале «QuintadaRigaleira» Кононов бросается спасать татарскую певицу Земфиру, подарившую нам песни «Почему, ля-ля-ля,» и всякое про троллейбусы. Земфиру я люблю еще больше, чем Шварц, потому что она молодая… она поет... она гений… она второе воплощение Щварц на нашей земле. Почему я пишу про Шварц, когда Земфира еще жива? Нет, я пишу про Кононова… К тому же Николай, по собственному признанию, хотел бы походить на иранскую певицу Гугуш. «Знаменитая певица Гугуш – один из обликов анимы Кононова», пишет Золотоносов.
Объясняя свое творчество, Николай признается: «Матрица европейского модернистского романа мне не подходит… …Мне был нужен другой вектор, и я нашел его в античной литературе, свободной от «документальных достоверностей» и перфекционистских приемов при всем богатейшем арсенале поэтического».
Итак, мы имеем дело с античностью. Гомером, Вергилием, Проперцием. В новом облике «знаменитой иранской певицы Гугуш». Счастливое дохристианское время, Золотой век, пора гармонии и рабства! Именно поэтому Кононов и сообщает: «Нет, я вообще в депрессию не впадаю никогда, это моему темпераменту не свойственно!»
О темпераменте Николая у меня есть, что сказать. Извините, немного личного.Как сейчас помню: сидим с Николаем на концерте элитарной группы «Дерево». В театре «Сатиры». Случайно, рядом. Ткани наших одежд соприкасаются. В смысле у меня ткани, а у Коли (эх, позволю фамильярность) - брючки. На сцене пантомима, редкие звуки скрипящих подмостков. Античная телесность. Красивая композиция. Она вдруг и Кононову тоже понравилось, он даже вздрагивает, когда смотрит на актеров, а потом подпрыгивает и, наступив мне на ногу, начинает прорываться к выходу.
- Извините, - говорю я ему.
Он увидел меня, улыбнулся и наступил мне на вторую ногу.Я не обиделась. Концерт-то интересный, тихий: заслушалась. Я вообще люблю тишину.
Тут возвращается Кононов (так быстро в туалет не ходят), и наступает мне на ногу опять, сначала на левую, потом на правую. Я молчу. Была бы третья нога – ударила бы по переносице в третий глаз. Но он ведь на третью ногу не наступил… Однако, решил извиниться…
- Ой, - сказал он. – Как дела?
А что я могла, блин, ответить?
- Ты, бля, чувак со своим тридцать седьмым размером хочешь унизить мой сорок первый? Для меня это – мышка бежала, хвостиком махнула!
Он еще раз извинился, протянул руку, но его потная, как царевна-лягушка, ладошка выскользнула из моих рук, как я думала, навсегда. До сегодняшнего момента.Вот она сила творчества. Заодно есть возможность сообщить, что я на него не обижаюсь. Он же гений. Водку пьет. Я видела! Кстати, у Всеволода Емелина тоже маленькие ножки. Но он не ходит, к счастью, в театр Сатиры.
Шошанна М-Т, май 2013