Хосе Мануэль Прието / ЛЕТО БЕЗ ОТДЫХА
Перевод с испанского Александра Свитнева
I.
В речном порту стояли пять вагонов с солью. За разгрузку одного вагона давали сто рублей. Если корячишься один — вся сотня твоя. Если вдвоем — по полтиннику на нос. Но загвоздка была в том, что даже вдвоем раскидать вагон, доверху набитый семидесятикилограммовыми мешками с солью, оказалось для нас весьма проблематично. Мы с другом попытались вдвоем поднять один такой мешок, валявшийся рядом с вагоном. Насосав влаги из воздуха, соль окаменела. Мешок потяжелел чуть ли не вдвое и выскальзывал из наших непривыкших рук, как окоченелый труп утопленника.
Раздосадованный, я влез в открытый вагон и, глядя, как неуклюже шевелятся портальные краны и носятся над водой чайки, упругой струей увеличивал вес не покорившегося нам мешка.
— Эй, пацаны! Помогать мне, что ли, приперлись?
Франк с удивленной миной застыл перед раздвинутыми дверьми вагона, стараясь заглянуть внутрь и разглядеть того, кто заговорил с нами. Я обернулся. В глубине вагона, в полумраке, на мешках с солью лежал мужик. Он был давно не брит и, похоже, провел здесь всю ночь. Не знаю, что о нем подумал Франк, но я был совершенно уверен, что этот мужик укорячился за вчерашний день, таская мешки в одиночку, и вырубился прямо здесь, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Он лежал, будто прикованный к вагону со всеми его мешкам с солью за какой-то долг или как с глубокого перепоя.
Картина была впечатляющая. Сто рублей за работу — и мы доползем до кровати чуть живые. А на нос всего по полтиннику.
Решение было принято незамедлительно. Свалить, не объясняясь с нарядчицей — молодой теткой в резиновых сапогах, которая, почуяв наше намерение, бросила с издевкой:
— Что, мальчики, слабо?
— Там за воротами двое наших друзей. Они дорогу сюда не знают. Мы только за ними сгоняем, — выложил ей Франк.
— Да, и сразу вернемся, — добавил я.
— Ладно. Только поторопитесь, а то отдам вагоны солдатам.
— По сотне за вагон?
— Да, по сотне. Не задерживайтесь.
Эх… Этой сотни хватило бы на целую неделю безбедной жизни с шампанским, походами на пляж, угощением соседей по общаге. Что и говорить, никогда у нас в руках не было таких бабок. А растянувшись на кровати, да в мечтах, как же приятно сорить деньгами…
II.
По мере того как мы приходили в себя после провала затеи с разгрузкой вагонов, перебиваясь тривиальной сдачей бутылок, в наших головах зрели новые планы как заработать. Это было первое лето, когда нам не оставалось выбора: работать или бездельничать. Июль только начинался, а вся стипендия, полученная за три летних месяца вперед, была уже потрачена. И надо было как-то протянуть до сентября. И хотелось бы не только на черном хлебе с маргарином и чае без сахара.
Вот тогда нам подвернулся хлебокомбинат, где, помимо того что работа была не слишком тяжелой, появлялась возможность набить брюхо. Хотя бы свежим хлебом до отвала. Со временем мы приспособились таскать с работы домой яйца, масло и разные сладости.
Сначала нам пришлось загружать хлебом фургоны, развозившие его по магазинам. Работа была изнурительной, и платили за нее мало. Точно не помню, где-то копеек двадцать — двадцать пять за тонну. К концу смены мы перекидывали столько тонн, что если бы кто-нибудь сказал мне об этом раньше, я бы ни в жизнь не поверил. Это были тонны хлеба, но одна тонна хлеба ничуть не легче одной тонны чего бы то ни было.
Мы должны были толкать перед собой тележки, доверху груженные горячим хлебом. При этом надо было соблюдать осторожность при любых маневрах и беречь пальцы, поскольку металлические тележки очень тяжелые. Разгрузив одну, мы оттаскивали ее пустую в зону погрузки и сразу же шли толкать следующую груженую.
Подносы для хлеба были деревянными. Расшатанные в результате постоянного использования, они часто царапали руки торчащими гвоздями. К тому же с трудом влезали по направляющим в фургоны хлебовозок. Четыре отсека по шесть гнезд, одно над другим, и в каждое гнездо — по четыре подноса с хлебом, по двенадцать килограммовых буханок каждый.
Под конец первого дня я едва стоял на ногах. Восемь часов без перерывов один за другим въезжали фургоны под погрузку. Заезжали во двор хлебозавода, взвешивались на весах — и к нам.
Шоферы, увидев нас, таращились с любопытством и переговаривались между собой: «Смотри: нерусские». На следующий день они подошли, и один из них спросил: «Пацаны, вы ведь не русские?» Нас не считали иностранцами. Нет. Мы для них были именно «нерусские» — как узбеки, туркмены и прочие нацмены. Не русские.
А тогда, в первый день, вернувшись с работы, я решил больше туда не ходить. Мы подрядились грузчиками на месяц, но я уже был готов вернуться к сбору пустых бутылок или поиску, у кого бы занять.
Утром Франк уговорил меня вернуться на хлебозавод, и уже через три дня я втянулся в работу. Мы наловчились быстро загружать фургоны, так что оставалось время и покурить, и поболтаться по территории.
Через неделю русские студенты-ровесники рассказали нам, что в другом цеху есть легкая работа, за которую еще и больше платят — крошить в жерновах черствый хлеб и булочки, которые магазины возвращали в переработку. После измельчения хлебное крошево сушили в печи, затем из него делали галеты для армии или размалывали в муку для кваса.
Мы и раньше слышали об этом цехе, но даже не надеялись попасть туда на работу — желающих было много и без нас. А тут наши русские знакомые отработали в нем месяц и, уходя, порекомендовали нас бригадиру на свои места. Нам они толком ничего не объяснили. Сказали только: «Здесь вы хоть отдохнете. Может, вам понравится. Мы уходим».
Первую ночь (там всегда выходили в ночную смену) мы работали втроем: я, Франк и женщина, которая вкалывала как мужик. Мы дробили хлеб и ставили скорость мельницы каждый раз больше и больше. Нам хотелось понравиться женщине, которая, глядя с каким энтузиазмом мы работаем, говорила дружелюбно: «Хорошо, мальчики. Хорошо». Она управлялась с тележками, которые проходили через печь — нечто подобное огромной комнате с двумя дверьми. Через переднюю заезжала тележка, груженная хлебной крошкой, высыхавшей по мере продвижения сквозь раскаленную камеру, и выкатывалась через заднюю дверь. Мы тоже встали у этого конвейера, обливались потом от жары и усилий, с которыми приходилось оттаскивать тележки, вышедшие из печи.
В полночь мы ходили перекусить в заводскую столовую. Покупали литр молока на двоих, а буханку хлеба, еще горячую, мы прихватывали по дороге, проходя через погрузочный зал, с одной из тележек, стоящих в ожидании фургона.
На второй день работы в этом цеху, набравшись наглости, мы решили узнать, как наша бригадирша закрывает наряды. Сколько тонн хлеба мы перемалываем в мельнице и высушиваем в печи. В шесть утра, переодеваясь после смены, мы нашли за шкафчиками раздевалки спящего на мешках мужика — мужа нашей бригадирши, про которого она нам говорила, что он лежит дома больной. Заподозрив в этом какой-то подвох, мы посмотрели сегодняшний табель и обнаружили, что там вписаны не три, а четыре работника. За фамилией бригадирши следовала эта же фамилия в мужском роде и затем две наших фамилии.
Надо же! Работаем втроем, а зарплата расписывается на четверых!
Увидев нас, женщина замерла, опустив глаза, и мы ушли, не сказав ни слова. У нее муж алкоголик, и так она решает свою проблему. Да и мы, по большому счету, свое имеем. Где еще найдешь такую работу? Так что нет особых оснований для выяснения отношений.
После разоблачения мужик перестал от нас прятаться. Мы находили его в цеху каждый день в разных местах. То он валялся на пустых мешках под станком, то на куче мешков под самым потолком пузом кверху. А пузо было как мешок с мукой. Однажды он проснулся среди ночи, и его потянуло на подвиги. Тележки с черствым хлебом летали по цеху, как заведенные. Мужик работал как стахановец, так что к концу смены норма была перевыполнена почти вдвое. Но это была игра, развлечение для него. Он не мог выйти из своего подполья, поскольку сразу становилось очевидным, что ту норму, которую выполняют вчетвером, трое выполнить никак не смогут.
В тот день, когда мы нашли мужа бригадирши за шкафчиками раздевалки, она не поднимала глаз от страха. Кто их знает, этих иностранцев, что у них на уме. Но поскольку ни тогда, ни потом мы с ней на эту тему не говорили, оставив ее тайну в покое, дивиденды от нашего молчания не заставили себя долго ждать. Бригадирша стала приносить нам яйца из цеха сладостей, которые мы приспособились варить в котелке с картошкой, пристроив его в углу печи. Так у нас выходила еще и экономия денег, которые раньше приходилось тратить в столовой. Кроме этого, она приносила молоко в бидончике, мармелад и конфеты.
Как-то раз, когда мы ужинали в цеху, муж бригадирши проснулся и похлопал нас по спине, приговаривая: «Ешьте-ешьте, ребятишки. Пейте молочко. Счастлив тот, кто может его пить. А вот меня после всего того, что я выпил, с молока блевать тянет».
Мы проработали до начала августа и ушли оттуда, потому что устали и услышали о другом месте, где больше платят. Мы взяли неделю передышки, чтобы с кайфом потратить заработанное и накупаться в реке. Как хорошо было валяться на горячем от солнца песке после целого месяца работы!
III.
Советская промышленность понесла существенный урон из-за двоих раздолбаев, нежащихся на солнце в рабочее время. Все советское студенчество самоотверженно трудилось в текущем году, и мы, чтобы не оставаться в меньшинстве, решили убить оставшиеся до начала сентября двадцать дней, посвятив их созидательному труду. Но только в другом месте. Из раскаленного цеха хлебозавода мы перекочевали в ледяные хранилища расположенного за городом хладокомбината, где нам пришлось ворочать замороженные коровьи туши.
Чтобы работать в огромных морозильных камерах, нам приходилось в середине августа надевать ватные штаны и телогрейки, шапки-ушанки, теплые рукавицы и валенки с галошами. Из раздевалки мы проходили в небольшой дворик и оттуда по пандусу поднимались к зданию холодильника в четыре этажа. На каждом этаже находилось по шесть морозильных камер размером с баскетбольную площадку, до потолка заполненных разделанными тушами. Здесь же хранились масло, рыба, шпиг, новозеландская баранина и бегали живые крысы какой-то особенной сибирской породы, прекрасно приспособившиеся к постоянной температуре минус двадцать градусов.
Первым нашим заданием было очистить одну такую камеру ото льда, который покрывал пол и стены. Чтобы попасть туда, нам пришлось ломами разбивать огромную ледяную шапку, сквозь которую едва проступали очертания металлической двери с висячим замком.
Внутри камеры прораб нам сказал: «Я уйду, а вас здесь запру, чтобы ничего не украли. Не хочу вас обыскивать на выходе, но вы уж ничего не прячьте под одеждой. Я отношусь к вам с доверием. Во сколько прийти открыть вам для перекура? Сейчас девять. В одиннадцать? Договорились».
С нами работала пара русских студентов. Они сторговались с прорабом на сто двадцать рублей за расчистку камеры.
Мы начали долбить ледяную корку. Мой лом был тяжелый, с приваренным к одному концу топором. Я откалывал им лед снизу. Самое тяжелое было крошить ледяные глыбы на мелкие кусочки. Поэтому мы с Франком часто менялись местами. Его лом был заострен с обеих сторон, и им легко было колоть лед. Сначала Франк обкалывал квадратный метр ледяной поверхности, а затем я лезвием топора соскабливал оставшееся. Когда отламывалась большая глыба, мы вдвоем набрасывались на нее с остервенением и двумя ломами разбивали в мелкую крошку, которую сгребали потом в кучи. Паре наших русских друзей досталось счищать метлами изморозь с потолка. Вскоре они с ног до головы были покрыты тонкой снежной пылью.
Довольно долго мы работали без устали. Холод вызывал у нас нечто вроде эйфории, и мы двигались с ощущением веселья, молодости, силы, и ледяная крошка летала по камере, и снежная пыль осыпалась с потолка.
Мы не делали перерывов в работе, и не было желания останавливаться, потому что мороз моментально пробирал до костей. Когда мы почувствовали, что выдыхаемся, я был уверен, что работаем не меньше трех часов и этот тип совершенно о нас забыл. Мы наверняка тут заледенеем, как только перестанем двигаться от усталости. Я спросил ребят, не утомились ли они, и мы пошли колотить ломами в запертую дверь, надеясь, что кто-нибудь нас услышит и вызволит отсюда. Тут дверь открылась, и в камеру вошел прораб. Оказалось, что прошло всего чуть более полутора часов, и он пришел открыть нас, так как знал, что для первого раза три часа — это слишком много.
Одетые как полярники, мы вышли на улицу и с удивлением обнаружили, что здесь все еще лето. Мы совершили настоящее путешествие во времени: выбрались из лютой зимы и могли сейчас с наслаждением погреть свои косточки под горячим солнцем.
Наши друзья, которые работали здесь уже давно и хорошо знали это место, сходили в соседний цех и принесли всем по мороженому. К вечеру мы очистили камеру ото льда и подготовили ее для загрузки мясом на следующий день.
На следующее утро перед сменой нам сообщили, что начальству не понравилось, как мы очистили морозильную камеру, и поэтому нам заплатят всего две трети от оговоренной суммы. Мы сразу же отправились в конторку к прорабу качать права на повышенных тонах. Но он, привычный к недовольству нанятых им шабашников, решил нас переорать, как это говорится по-русски. Во всю глотку он завопил, что работники мы никакие, толку от нашей работы — ноль, и вообще нам не за что платить. Я не собирался сдаваться и попер на него рогом: «Что кричишь, мы и сами орать умеем!» На этот шум-гам в прорабскую ввалились кадровые рабочие и зло бросили прорабу: «Что! Решил кинуть пацанов!» — а нам: «Не дайте себя обмануть, ребята. Такую работу не делает здесь никто, и стоит она не меньше полутора сотен».
Местные рабочие мужики открыли нам глаза. Чтобы тебе правильно закрывали наряд, надо быть ученым, понимать, где тебя могут кинуть и где подставить.
Потом мы перегружали разделанные свиные туши из фуры-рефрижератора в морозильную камеру. На этот раз учитывалось все: по какой цене поступила свинина, каков вес тележек, сколько метров приходилось тащить туши на себе от фуры до тележки, сколько метров катить тележку на взвешивание, сколько от весов до лифта и от лифта до морозильной камеры, где из разделанных туш мы выкладывали штабели десять на десять метров, и, наконец, какое расстояние надо пройти налегке за следующей тушей.
Мы знали, что свинина дешевле говядины, и именно поэтому разгрузку свинины отдали нам как наименее оплачиваемую работу. Но бывали дни, когда мы имели по сорок-пятьдесят рублей на нос, хотя и корячились допоздна.
По пятницам, в день получки, нас поражали суммы, которые возбужденно получали кадровые Васи и Вани. Это были самые веселые и крепкие мужики, каких я только знал. Не дураки выпить к тому же. Прямо в разгар разгрузки фуры они доставали из-за пазухи бутылку и, широко расставив ноги и запрокинув голову, закладывали в себя изрядную порцию для сугрева.
Когда нам выпадала ночная смена, мы разводили костерок под парапетом или в складском помещении, варили в ведре с подсоленной водой свиную ляжку или трех куриц и закатывали полуночный пир. Мы уже подружились с местными рабочими, и нас иногда ставили на разгрузку говядины — мороженые полутуши, которые кадровые грузчики легко таскали на плече, мы могли их поднять только вдвоем. Зарабатывали мы теперь ломовые деньжищи, и нам очень нравилось вареное мясо, единственной приправой к которому были соль и перец. Отблески ночного костра играли на наших счастливых лицах.
Я начал носить топорик в потайном кармане, пришитом к подкладке пальто, как у Раскольникова, и после работы устраивал дома посиделки с друзьями. Мой портфель, который мы тайком перетаскивали через забор, был набит съестным: большими брусками сливочного масла, сыра, соленого сала. Всего было навалом.
Однажды в конце августа, когда пошли затяжные дожди, а вечера стали темным и прохладными, Франк передавал мне через забор портфель, полный мяса. И тут я увидел силуэт человека, идущего по дорожке в мою сторону. «Ну все, — подумал я. — За шкирку — и на Кубу». Отрицать факт кражи было бесполезно: портфель, полный ворованного, был у меня в руках, и прохожий видел, как я его получил из-за забора хладокомбината.
На всей улице не было видно ни души, и я не собирался сдаваться этому единственному свидетелю. Я уже приготовился зашвырнуть портфель подальше в траву и дать деру, когда заметил, что этот тип совсем не торопится хватать меня за руку, а спокойно идет своей дорогой. Поравнявшись со мной, похлопал меня по плечу: «Воруешь, дружок? Все тут тащат по чуть-чуть. Это нормально. Государство у нас богатое. Каждый по чуть-чуть. Почему нет? Только осторожно, ребята. По чуть-чуть. Не больше…»
Так прошло мое студенческое лето без отдыха.
I.
В речном порту стояли пять вагонов с солью. За разгрузку одного вагона давали сто рублей. Если корячишься один — вся сотня твоя. Если вдвоем — по полтиннику на нос. Но загвоздка была в том, что даже вдвоем раскидать вагон, доверху набитый семидесятикилограммовыми мешками с солью, оказалось для нас весьма проблематично. Мы с другом попытались вдвоем поднять один такой мешок, валявшийся рядом с вагоном. Насосав влаги из воздуха, соль окаменела. Мешок потяжелел чуть ли не вдвое и выскальзывал из наших непривыкших рук, как окоченелый труп утопленника.
Раздосадованный, я влез в открытый вагон и, глядя, как неуклюже шевелятся портальные краны и носятся над водой чайки, упругой струей увеличивал вес не покорившегося нам мешка.
— Эй, пацаны! Помогать мне, что ли, приперлись?
Франк с удивленной миной застыл перед раздвинутыми дверьми вагона, стараясь заглянуть внутрь и разглядеть того, кто заговорил с нами. Я обернулся. В глубине вагона, в полумраке, на мешках с солью лежал мужик. Он был давно не брит и, похоже, провел здесь всю ночь. Не знаю, что о нем подумал Франк, но я был совершенно уверен, что этот мужик укорячился за вчерашний день, таская мешки в одиночку, и вырубился прямо здесь, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Он лежал, будто прикованный к вагону со всеми его мешкам с солью за какой-то долг или как с глубокого перепоя.
Картина была впечатляющая. Сто рублей за работу — и мы доползем до кровати чуть живые. А на нос всего по полтиннику.
Решение было принято незамедлительно. Свалить, не объясняясь с нарядчицей — молодой теткой в резиновых сапогах, которая, почуяв наше намерение, бросила с издевкой:
— Что, мальчики, слабо?
— Там за воротами двое наших друзей. Они дорогу сюда не знают. Мы только за ними сгоняем, — выложил ей Франк.
— Да, и сразу вернемся, — добавил я.
— Ладно. Только поторопитесь, а то отдам вагоны солдатам.
— По сотне за вагон?
— Да, по сотне. Не задерживайтесь.
Эх… Этой сотни хватило бы на целую неделю безбедной жизни с шампанским, походами на пляж, угощением соседей по общаге. Что и говорить, никогда у нас в руках не было таких бабок. А растянувшись на кровати, да в мечтах, как же приятно сорить деньгами…
II.
По мере того как мы приходили в себя после провала затеи с разгрузкой вагонов, перебиваясь тривиальной сдачей бутылок, в наших головах зрели новые планы как заработать. Это было первое лето, когда нам не оставалось выбора: работать или бездельничать. Июль только начинался, а вся стипендия, полученная за три летних месяца вперед, была уже потрачена. И надо было как-то протянуть до сентября. И хотелось бы не только на черном хлебе с маргарином и чае без сахара.
Вот тогда нам подвернулся хлебокомбинат, где, помимо того что работа была не слишком тяжелой, появлялась возможность набить брюхо. Хотя бы свежим хлебом до отвала. Со временем мы приспособились таскать с работы домой яйца, масло и разные сладости.
Сначала нам пришлось загружать хлебом фургоны, развозившие его по магазинам. Работа была изнурительной, и платили за нее мало. Точно не помню, где-то копеек двадцать — двадцать пять за тонну. К концу смены мы перекидывали столько тонн, что если бы кто-нибудь сказал мне об этом раньше, я бы ни в жизнь не поверил. Это были тонны хлеба, но одна тонна хлеба ничуть не легче одной тонны чего бы то ни было.
Мы должны были толкать перед собой тележки, доверху груженные горячим хлебом. При этом надо было соблюдать осторожность при любых маневрах и беречь пальцы, поскольку металлические тележки очень тяжелые. Разгрузив одну, мы оттаскивали ее пустую в зону погрузки и сразу же шли толкать следующую груженую.
Подносы для хлеба были деревянными. Расшатанные в результате постоянного использования, они часто царапали руки торчащими гвоздями. К тому же с трудом влезали по направляющим в фургоны хлебовозок. Четыре отсека по шесть гнезд, одно над другим, и в каждое гнездо — по четыре подноса с хлебом, по двенадцать килограммовых буханок каждый.
Под конец первого дня я едва стоял на ногах. Восемь часов без перерывов один за другим въезжали фургоны под погрузку. Заезжали во двор хлебозавода, взвешивались на весах — и к нам.
Шоферы, увидев нас, таращились с любопытством и переговаривались между собой: «Смотри: нерусские». На следующий день они подошли, и один из них спросил: «Пацаны, вы ведь не русские?» Нас не считали иностранцами. Нет. Мы для них были именно «нерусские» — как узбеки, туркмены и прочие нацмены. Не русские.
А тогда, в первый день, вернувшись с работы, я решил больше туда не ходить. Мы подрядились грузчиками на месяц, но я уже был готов вернуться к сбору пустых бутылок или поиску, у кого бы занять.
Утром Франк уговорил меня вернуться на хлебозавод, и уже через три дня я втянулся в работу. Мы наловчились быстро загружать фургоны, так что оставалось время и покурить, и поболтаться по территории.
Через неделю русские студенты-ровесники рассказали нам, что в другом цеху есть легкая работа, за которую еще и больше платят — крошить в жерновах черствый хлеб и булочки, которые магазины возвращали в переработку. После измельчения хлебное крошево сушили в печи, затем из него делали галеты для армии или размалывали в муку для кваса.
Мы и раньше слышали об этом цехе, но даже не надеялись попасть туда на работу — желающих было много и без нас. А тут наши русские знакомые отработали в нем месяц и, уходя, порекомендовали нас бригадиру на свои места. Нам они толком ничего не объяснили. Сказали только: «Здесь вы хоть отдохнете. Может, вам понравится. Мы уходим».
Первую ночь (там всегда выходили в ночную смену) мы работали втроем: я, Франк и женщина, которая вкалывала как мужик. Мы дробили хлеб и ставили скорость мельницы каждый раз больше и больше. Нам хотелось понравиться женщине, которая, глядя с каким энтузиазмом мы работаем, говорила дружелюбно: «Хорошо, мальчики. Хорошо». Она управлялась с тележками, которые проходили через печь — нечто подобное огромной комнате с двумя дверьми. Через переднюю заезжала тележка, груженная хлебной крошкой, высыхавшей по мере продвижения сквозь раскаленную камеру, и выкатывалась через заднюю дверь. Мы тоже встали у этого конвейера, обливались потом от жары и усилий, с которыми приходилось оттаскивать тележки, вышедшие из печи.
В полночь мы ходили перекусить в заводскую столовую. Покупали литр молока на двоих, а буханку хлеба, еще горячую, мы прихватывали по дороге, проходя через погрузочный зал, с одной из тележек, стоящих в ожидании фургона.
На второй день работы в этом цеху, набравшись наглости, мы решили узнать, как наша бригадирша закрывает наряды. Сколько тонн хлеба мы перемалываем в мельнице и высушиваем в печи. В шесть утра, переодеваясь после смены, мы нашли за шкафчиками раздевалки спящего на мешках мужика — мужа нашей бригадирши, про которого она нам говорила, что он лежит дома больной. Заподозрив в этом какой-то подвох, мы посмотрели сегодняшний табель и обнаружили, что там вписаны не три, а четыре работника. За фамилией бригадирши следовала эта же фамилия в мужском роде и затем две наших фамилии.
Надо же! Работаем втроем, а зарплата расписывается на четверых!
Увидев нас, женщина замерла, опустив глаза, и мы ушли, не сказав ни слова. У нее муж алкоголик, и так она решает свою проблему. Да и мы, по большому счету, свое имеем. Где еще найдешь такую работу? Так что нет особых оснований для выяснения отношений.
После разоблачения мужик перестал от нас прятаться. Мы находили его в цеху каждый день в разных местах. То он валялся на пустых мешках под станком, то на куче мешков под самым потолком пузом кверху. А пузо было как мешок с мукой. Однажды он проснулся среди ночи, и его потянуло на подвиги. Тележки с черствым хлебом летали по цеху, как заведенные. Мужик работал как стахановец, так что к концу смены норма была перевыполнена почти вдвое. Но это была игра, развлечение для него. Он не мог выйти из своего подполья, поскольку сразу становилось очевидным, что ту норму, которую выполняют вчетвером, трое выполнить никак не смогут.
В тот день, когда мы нашли мужа бригадирши за шкафчиками раздевалки, она не поднимала глаз от страха. Кто их знает, этих иностранцев, что у них на уме. Но поскольку ни тогда, ни потом мы с ней на эту тему не говорили, оставив ее тайну в покое, дивиденды от нашего молчания не заставили себя долго ждать. Бригадирша стала приносить нам яйца из цеха сладостей, которые мы приспособились варить в котелке с картошкой, пристроив его в углу печи. Так у нас выходила еще и экономия денег, которые раньше приходилось тратить в столовой. Кроме этого, она приносила молоко в бидончике, мармелад и конфеты.
Как-то раз, когда мы ужинали в цеху, муж бригадирши проснулся и похлопал нас по спине, приговаривая: «Ешьте-ешьте, ребятишки. Пейте молочко. Счастлив тот, кто может его пить. А вот меня после всего того, что я выпил, с молока блевать тянет».
Мы проработали до начала августа и ушли оттуда, потому что устали и услышали о другом месте, где больше платят. Мы взяли неделю передышки, чтобы с кайфом потратить заработанное и накупаться в реке. Как хорошо было валяться на горячем от солнца песке после целого месяца работы!
III.
Советская промышленность понесла существенный урон из-за двоих раздолбаев, нежащихся на солнце в рабочее время. Все советское студенчество самоотверженно трудилось в текущем году, и мы, чтобы не оставаться в меньшинстве, решили убить оставшиеся до начала сентября двадцать дней, посвятив их созидательному труду. Но только в другом месте. Из раскаленного цеха хлебозавода мы перекочевали в ледяные хранилища расположенного за городом хладокомбината, где нам пришлось ворочать замороженные коровьи туши.
Чтобы работать в огромных морозильных камерах, нам приходилось в середине августа надевать ватные штаны и телогрейки, шапки-ушанки, теплые рукавицы и валенки с галошами. Из раздевалки мы проходили в небольшой дворик и оттуда по пандусу поднимались к зданию холодильника в четыре этажа. На каждом этаже находилось по шесть морозильных камер размером с баскетбольную площадку, до потолка заполненных разделанными тушами. Здесь же хранились масло, рыба, шпиг, новозеландская баранина и бегали живые крысы какой-то особенной сибирской породы, прекрасно приспособившиеся к постоянной температуре минус двадцать градусов.
Первым нашим заданием было очистить одну такую камеру ото льда, который покрывал пол и стены. Чтобы попасть туда, нам пришлось ломами разбивать огромную ледяную шапку, сквозь которую едва проступали очертания металлической двери с висячим замком.
Внутри камеры прораб нам сказал: «Я уйду, а вас здесь запру, чтобы ничего не украли. Не хочу вас обыскивать на выходе, но вы уж ничего не прячьте под одеждой. Я отношусь к вам с доверием. Во сколько прийти открыть вам для перекура? Сейчас девять. В одиннадцать? Договорились».
С нами работала пара русских студентов. Они сторговались с прорабом на сто двадцать рублей за расчистку камеры.
Мы начали долбить ледяную корку. Мой лом был тяжелый, с приваренным к одному концу топором. Я откалывал им лед снизу. Самое тяжелое было крошить ледяные глыбы на мелкие кусочки. Поэтому мы с Франком часто менялись местами. Его лом был заострен с обеих сторон, и им легко было колоть лед. Сначала Франк обкалывал квадратный метр ледяной поверхности, а затем я лезвием топора соскабливал оставшееся. Когда отламывалась большая глыба, мы вдвоем набрасывались на нее с остервенением и двумя ломами разбивали в мелкую крошку, которую сгребали потом в кучи. Паре наших русских друзей досталось счищать метлами изморозь с потолка. Вскоре они с ног до головы были покрыты тонкой снежной пылью.
Довольно долго мы работали без устали. Холод вызывал у нас нечто вроде эйфории, и мы двигались с ощущением веселья, молодости, силы, и ледяная крошка летала по камере, и снежная пыль осыпалась с потолка.
Мы не делали перерывов в работе, и не было желания останавливаться, потому что мороз моментально пробирал до костей. Когда мы почувствовали, что выдыхаемся, я был уверен, что работаем не меньше трех часов и этот тип совершенно о нас забыл. Мы наверняка тут заледенеем, как только перестанем двигаться от усталости. Я спросил ребят, не утомились ли они, и мы пошли колотить ломами в запертую дверь, надеясь, что кто-нибудь нас услышит и вызволит отсюда. Тут дверь открылась, и в камеру вошел прораб. Оказалось, что прошло всего чуть более полутора часов, и он пришел открыть нас, так как знал, что для первого раза три часа — это слишком много.
Одетые как полярники, мы вышли на улицу и с удивлением обнаружили, что здесь все еще лето. Мы совершили настоящее путешествие во времени: выбрались из лютой зимы и могли сейчас с наслаждением погреть свои косточки под горячим солнцем.
Наши друзья, которые работали здесь уже давно и хорошо знали это место, сходили в соседний цех и принесли всем по мороженому. К вечеру мы очистили камеру ото льда и подготовили ее для загрузки мясом на следующий день.
На следующее утро перед сменой нам сообщили, что начальству не понравилось, как мы очистили морозильную камеру, и поэтому нам заплатят всего две трети от оговоренной суммы. Мы сразу же отправились в конторку к прорабу качать права на повышенных тонах. Но он, привычный к недовольству нанятых им шабашников, решил нас переорать, как это говорится по-русски. Во всю глотку он завопил, что работники мы никакие, толку от нашей работы — ноль, и вообще нам не за что платить. Я не собирался сдаваться и попер на него рогом: «Что кричишь, мы и сами орать умеем!» На этот шум-гам в прорабскую ввалились кадровые рабочие и зло бросили прорабу: «Что! Решил кинуть пацанов!» — а нам: «Не дайте себя обмануть, ребята. Такую работу не делает здесь никто, и стоит она не меньше полутора сотен».
Местные рабочие мужики открыли нам глаза. Чтобы тебе правильно закрывали наряд, надо быть ученым, понимать, где тебя могут кинуть и где подставить.
Потом мы перегружали разделанные свиные туши из фуры-рефрижератора в морозильную камеру. На этот раз учитывалось все: по какой цене поступила свинина, каков вес тележек, сколько метров приходилось тащить туши на себе от фуры до тележки, сколько метров катить тележку на взвешивание, сколько от весов до лифта и от лифта до морозильной камеры, где из разделанных туш мы выкладывали штабели десять на десять метров, и, наконец, какое расстояние надо пройти налегке за следующей тушей.
Мы знали, что свинина дешевле говядины, и именно поэтому разгрузку свинины отдали нам как наименее оплачиваемую работу. Но бывали дни, когда мы имели по сорок-пятьдесят рублей на нос, хотя и корячились допоздна.
По пятницам, в день получки, нас поражали суммы, которые возбужденно получали кадровые Васи и Вани. Это были самые веселые и крепкие мужики, каких я только знал. Не дураки выпить к тому же. Прямо в разгар разгрузки фуры они доставали из-за пазухи бутылку и, широко расставив ноги и запрокинув голову, закладывали в себя изрядную порцию для сугрева.
Когда нам выпадала ночная смена, мы разводили костерок под парапетом или в складском помещении, варили в ведре с подсоленной водой свиную ляжку или трех куриц и закатывали полуночный пир. Мы уже подружились с местными рабочими, и нас иногда ставили на разгрузку говядины — мороженые полутуши, которые кадровые грузчики легко таскали на плече, мы могли их поднять только вдвоем. Зарабатывали мы теперь ломовые деньжищи, и нам очень нравилось вареное мясо, единственной приправой к которому были соль и перец. Отблески ночного костра играли на наших счастливых лицах.
Я начал носить топорик в потайном кармане, пришитом к подкладке пальто, как у Раскольникова, и после работы устраивал дома посиделки с друзьями. Мой портфель, который мы тайком перетаскивали через забор, был набит съестным: большими брусками сливочного масла, сыра, соленого сала. Всего было навалом.
Однажды в конце августа, когда пошли затяжные дожди, а вечера стали темным и прохладными, Франк передавал мне через забор портфель, полный мяса. И тут я увидел силуэт человека, идущего по дорожке в мою сторону. «Ну все, — подумал я. — За шкирку — и на Кубу». Отрицать факт кражи было бесполезно: портфель, полный ворованного, был у меня в руках, и прохожий видел, как я его получил из-за забора хладокомбината.
На всей улице не было видно ни души, и я не собирался сдаваться этому единственному свидетелю. Я уже приготовился зашвырнуть портфель подальше в траву и дать деру, когда заметил, что этот тип совсем не торопится хватать меня за руку, а спокойно идет своей дорогой. Поравнявшись со мной, похлопал меня по плечу: «Воруешь, дружок? Все тут тащат по чуть-чуть. Это нормально. Государство у нас богатое. Каждый по чуть-чуть. Почему нет? Только осторожно, ребята. По чуть-чуть. Не больше…»
Так прошло мое студенческое лето без отдыха.