Михаил Поторак / СПЕЦИАЛЬНЫЕ ВЕЩИ
Об авторе: МИХАИЛ ПОТОРАК
Живёт в Молдавии. Прозаик, переводчик. Публиковал прозу в журналах и альманахах в Молдавии, России, Белоруссии, Германии. В 2015 году, при поддержке Министерства Культуры Республики Молдова, был издан сборник короткой прозы «Идёт ветер к югу».
ОТЕЦ ГАМЛЕТА
Окончательно довольны жизнью бывают только дурачки. Даже очень счастливые люди сетуют иногда и жалуются на судьбу. Ну и я, конечно, а как же. Сетую помаленьку, бурчу и ною. Хотя мне-то уж вовсе грешно. Много-много лет мечтал я – тайно, практически не надеясь на исполнение – устроить детский театр, ставить спектакли с детьми. И вот пятнадцать лет назад мечта сбылась.
Я тогда как раз переехал из города в село, и мне в местной школе предложили вести драмкружок. И счастие рухнуло на меня шумною толпою. Первая же наша большая работа, сказка про дракона и принцессу Перепетую, победила на национальном конкурсе, и к следующей осени кружок вырос в детскую театральную студию «Скарамуш» – полсотни детей, двенадцать часов в неделю.
Дракона в сказке играл Петюня. Шикарно играл! Он двигался как дракон, смотрел как дракон, лицо у него было абсолютно драконье, огонь он выдыхал так, что плакали даже суровые звукорежиссёры. Исключительно талантлив был Петюня. И это видно было уже с первых этюдов, с первого показа. Мы дебютировали на школьном утреннике с этюдами на известные песни. О-о-о, каким Петюня был ковбоем в «Там, среди пампасов…»! Каким голубем летал он над нашей зоной!
Но это всё игрушки были ещё. А вот драконом Петюня натурально блистал. Публика начинала ржать сразу, как он выходил, и скоро, скоро ржание переходило в истерический вой. А когда дракон по-собачьи задирал лапу над бессовестным рыцарем Гуглимоном или поджаривал тому же Гуглимону его бронированный зад, даже воздух в зале ощутимо менялся к худшему, только что по полу не журчало.
Большим артистом был Петюня, да. И успех имел большой. И тем не менее страдал… Страдал, ибо я не давал ему ролей, которых ему хотелось. Петюне хотелось играть роли с текстом, хотелось держать зал вдохновенными монологами, а я не позволял ему этого, нет. Никак не мог… Стоило пластичнейшему, выразительнейшему Петюне произнести со сцены хоть пару слов, и я начинал бороться с желанием Петюню убить. Почти никто из моих актёров не говорил по-русски чисто. Да, русская школа, но русская школа в молдавском селе, где большинство жителей – украинцы. Здесь говорят на уморительном воляпюке, смеси русских, молдавских и украинских слов. Но по-отдельности ни на русском, ни на молдавском, ни на украинском никто нормально не говорит. Только с очень специфическим местным акцентом. Петюнин акцент был безнадёжен. Катастрофически. Речь остальных студийцев мне удалось худо-бедно привести в приемлемый вид, а к Петюниному произношению было даже не подступиться. Какие монологи? У дракона в спектакле была всего одна реплика, всего из одного слова – надо было сказать: «Молодец!», и даже это он умудрялся выговорить так, что ко мне немедленно слетались демоны убийства.
Нет, нет, я не мог дать ему роли с текстом! Невозможно! Но невыносимо было и видеть петюнины страдания. Скорбел он с такой же экспрессией, как играл. Тем более, что в акценте своём Петюня был, в общем, не виноват. Дело не только в местном говоре – у парня было, видимо, патологическое нарушение речи. Оба родителя – потомственные алкоголики, изо всех их многочисленных отпрысков относительно адекватными получились только Петюня и его старшая сестра. По крайней мере, в школу ходили и даже умели читать. Сестра вышла замуж и уехала, а бедный Петька так и жил в жуткой нищете, грязище и скандалах.
Мне, может быть, когда-нибудь простится какой-нибудь небольшой грех – за то, что я сумел приохотить Петюню к мылу, зубной щётке, чистой одежде и обуви. Петюню в студии любили все – за простую, естественную доброту, за лёгкий характер, за душевность. Любили и жалели, но носы всё равно кривили, особенно девочки. Уж очень отчётливо тащило от Петюниной засаленной, месяцами не стиранной одежды, от немытого тела, от никогда не чищенной обуви. Навозом пахло, бедностью и несчастьем. Его жалели, старались не проявлять брезгливости, но он-то чувствовал! И переживал, ибо был горд.
Очень-очень осторожно, чтобы ни малейшим намёком не выдать, что воспитываю, стал я на Петюню влиять. По дороге с репетиций домой шёл рядом и как бы невзначай высказывался в том смысле, что вот, мол, блин, опять я ботинки заляпал, а мужику стыдно ходить в грязной обуви, и вообще быть грязным. И в другой раз – что-нибудь в этом же роде: про мытьё, про стирку – мол, пара пустяков, зато как хорошо быть чистым. Помогло. Особенно когда умницы-девочки давали понять, что заметили и оценили перемены в Петюнином экстерьере и запахе.
Однако на попытку купить ему новую куртку, Петька обиделся ужасно. Но потом он меня всё равно простил, не умел долго обижаться. Потому что был хороший человек.
Очень тяжело было видеть, как этот хороший человек страдает от того, что ему не дают ролей с текстами. И однажды, услышав очередное: «Када ви и мине вже дашыть руоль су слувамы?», я сдался.
Каждый уважающий себя сельский режиссёр обязан хотя бы раз поставить Шекспира. Это закон природы. Если режиссёр – девочка, то ставит «Ромео и Джульетту». Если сильно пьёт или в семье проблемы – то «Макбета» или «Короля Лира». Особо нервические натуры обязательно ставят «Отелло». А все остальные – «Гамлета». Обязательно. Если б я вдруг и захотел сачкануть – всё равно никуда бы не делся. Но я не хотел. Мне всегда нравилась эта история про принца с армянским именем.
Даже ещё в немытом виде Петюня был вылитый принц. Тонкое лицо, высокий лоб, большие, выразительные глаза. А за год в студии ещё и осанка выправилась, в манере держаться проявился вдруг некий даже аристократизм. Даже бледность и худоба отроду не евшего досыта Петюни играли на образ. Гамлет! Гамлет, без вариантов!
На март был объявлен районный конкурс декламаторов. Представляя, через что предстоит пройти, я начал репетировать с Петюней бессмертный монолог ещё в конце сентября. Шесть месяцев мы готовили это выступление, шесть месяцев! Не на студийных занятиях, а индивидуально, четыре раза в неделю. Сначала учили наизусть – по строчке за репетицию, больше не получалось. Как я уже говорил, Петюня к восьмому классу научился немного читать, однако постичь, отчего пишется одно, а произносится другое, ему не удалось, несмотря на все мои усилия. Пришлось переводить Шекспира на некое подобие падонкаффского языка.
«…вот ф чём вапрос! Дастойналь смиряцца падударами…» – писал я печатными буквами, а надо мною витал ехидный призрак Евтуха, моего препода по фонетике, нашёптывая прямо в душу: «Транскрибируйте, Михаил, транскрибируйте!»
К новогодним каникулам мы дошли до «а-фе-лия, о нимфа. Нет, Петь, не нифма, а нимфа. Ним-фа!» И тут оказалось, что начало Петюня успел забыть. Забытое вспоминали ещё месяц. Ну и осталось потом самое лёгкое – это всё сыграть. Но это как раз – интонации, паузы, модуляции голоса, жесты, внутреннюю мотивацию, посыл – всё это талантливый Петюня схватывал на лету.
Девочки сшили Гамлету шикарный принцевский котюм – колет, пелерину и берет с эгреткой из белых куриных перьев. На пояс повесили рапиру с обломанным на две трети клинком – это был кинжал. «Кагда так проста сводит фсеканцы удар кинжала!»
Конкурс декламаторов Петюня выиграл с большим отрывом от конкурентов. Ещё бы! Он то гремел голосом, то переходил на трагический шёпот, он простирал вопрошающую длань, помавал перстами, благородно дёргал впалою щекою, вскидывал бровь и хмурил бледное чело. Он держал зал монологом! Держал его, шельму, за яйца! И тот боялся даже мяукнуть, даже дохнуть – в паузах царила гробовая тишина, нарушаемая только восторженным кряхтеньем тётенек в жюри. А потом были такие аплодисменты, что пожилой районный ДК содрогнулся и подпрыгнул, а привидения на его чердаке умерли во второй раз.
История эта получила продолжение в самом конце учебного года, когда Петюниному восьмому классу выставляли годовые оценки по литературе. Нынешняя наша очаровательная система образования стыдливо отрицает наличие в стране детей с патологическими задержками в развитии. Она вообще много чего отрицает. Бороться с этим бессмысленно, и учителя просто ставят неуспевающим ученикам минимальную проходную оценку, пятёрку, автоматически переводя их из класса в класс. Я знаю довольно много случаев, когда выпускники средней школы едва читали по слогам, а то и вовсе не умели читать. Вот и Петюне поставили по литературе пятёрку.
– За шо? – возмутился он – Хоча бы шись ставты!
– Петечка, ну как я поставлю тебе шестёрку? Ты же не знаешь ничего! Ни одного сочинения не написал, стихов никаких не выучил!
– Я виучыв! Я виучыв ма-на-лог Гамлета!
– ???????? Прааавдааа??? И можешь даже прочесть?
И Петюня прочитал. В пелерину, правда, кутаться не мог, зато «ударкинжала» изобразил линейкой. Класс офигел. Торжественное, с оттенком меланхолии оцепенение охватило учащихся, мебель и портреты классиков на стенах. Цитата из Некрасова над классною доскою, про лиру, посвящённую народу своему, внезапно ощутила, что смысл её слегка как будто посвежел.
– Дааа… – простонала учительница, выползая из полуобморока, – это шестёрка, согласна. Я тебе даже семь поставлю, если скажешь, кто это написал.
– Як хто? Мыхаил Павлувыч напысалы!
Занавес.
МУЗЫКА СФЕР
Кладоискательство – чрезвычайно ответственное занятие. Истинный кладоискатель никогда не полагается на случай, не ждёт милостей от судьбы. Конечно, конечно, находятся многие, кто берётся кладоискать наобум лазаря, с целью личного обогащения. Но это слабые люди, я считаю. Слабые и аморальные. Принцип истинного кладоискателя такой: «Где положил, там и взял!» А искать то, что положил кто-то другой – безнравственно и стыдно.
Вспоминаю, как меня пятилетнего подбивал на злое дело некий восьмилетний Юрий. Мы пробирались во двор Дома Пионеров после закрытия и обыскивали тамошние кустики.
– Пионеры бееегают, теряаают – нараспев приговаривал корыстный Юрий – а мы подберёооом…
И подбирал. То пистолетик найдёт, то свисток, то рогатку, то стеклянные трубочки, стыренные и приныканные в кустах членом кружка «Юный химик».
А я не находил практически ничего. Мне мешали моральные терзания. Ибо даже тогда, маленький, глупый и наивный, я понимал, что мы делаем нехорошо. В моём воображении мельтешили пионеры – поначалу такие счастливые, радостные от обладания всякими ништяками и офигительно беспечные в этой радости своей. Вот они бегают, смеются – и теряют, теряют, теряют… А мы подбираем, да… Ночью пионеры хватятся пропажи, вскрикнут, засуетятся, а рано-рано утром прибегут искать. Но увы! Мы с Юрием не оставили им шансов. Один жалкий мусор валяется теперь под кустами, как бы насмехаясь ехидно… И заплачут тогда бедняги-пионеры! Зарыдают громко и некрасиво, размазывая по мордам слёзы и шумно сморкаясь в алые галстуки. Жалко их, очень жалко…
Нет, если искать по-честному, то сначала надо самому спрятать. То есть не самому, а с лучшими друзьями. Собрать гильзы, колёсики от часов, кусочки хорошей медной проволоки, пластмассу для дымовушек, фольгу для бобмочек, трубки для самопалов, крючки, грузила, немного мелких денег, пару солдатиков, запасной электромоторчик. Всё сложить в прочную коробку – можно в фанерный ящик от посылки, но лучше в жестянку, надёжнее. Скрытно, скрытно, таясь от всех на свете, даже от птиц и котов, отнести сокровище в тихое место. Там один пусть стоит на шухере, а остальные копают глубокую яму. Закопать клад, замаскировать место и нарисовать карту. Карту потом тоже спрятать, так же тайно. И нарисовать карту с местом, где лежит карта. Запомнить и сжечь. И терпеть потом, терпеть! Как минимум до завтра. А лучше хотя бы неделю. Тогда интереснее будет искать и радостнее найти. И ещё очень приятно просто хранить тайну. Вот, мол, у тебя есть клад, и ты знаешь, где он лежит, а больше никто не знает – ни мама, ни соседи, ни милиция, ни завуч – никто-никто! Только ты и твои лучшие друзья.
Это очень хорошо и очень серьёзно. Это не то что девчачьи секретки, о нет! Даже сравнивать не стоит вообще!
Девчонки зарывают свои фантики-бусики-цветочки где ни попадя, накрывают стёклышком и то и дело бегают смотреть. Выследить – нефиг делать.
Да, кстати, всё что сказано выше об аморальной стороне кладоискательства, к девчачьим секреткам не относится. Найти секретку – это доброе, правильное и весьма достойное занятие. Само собой, брать оттуда что-то станет только конченный урод. Да и кому оно надо? И просто разорить – это фу, стыдоба, западло. Нет, искать секретки можно с единственной целью: что-нибудь туда положить. Можно мышь, но только дохлую, живая убежит. Но мышь, даже дохлую, жалко – ею интереснее пугать целую толпу девочек, а не одну только. И не валяются дохлые мыши на каждом шагу, дефицит это. Лучше всего подложить в секретку живую жабу. И не надо бояться, что жаба там задохнётся и умрёт. Она не успеет просто. Я говорил уже, секретки проверяются по нескольку раз в день.
И вот приходит хозяйка полюбоваться, как в ямке под стеклом лежит всякая фигня, разгребает песочек, а там – жаба! Сидит такая и смотрит прямо в глаза . И говорит хриплым, безжалостным голосом: «Ну што? КВАААА!!!» Ах! Ах!!! Какой визг! Какое тыгдымканье! Музыка сфер!
ЭКУС ТЕРЕБИЛИС
Соседка сегодня ездила в город и там купила внукам коня-качалку. Предвкушая внучью радость, соседка по приезде даже в дом заходить не стала, а выставила подарок посреди двора и стала выкликать пацанов на улицу. Внуков у неё двое: старший и ещё не говорящий. Оба они прекрасны, но неговорящий прекрасен особенно. А сегодня запасы собственной одежды неговорящего иссякли, и его обрядили в гигантские, отцовы, по всей вероятности, трусы с оранжевыми крокодилами. Прекрасность от этого возросла до пределов немыслимых – из крокодилов торчат только пятки, плечи и белобрысая улыбчивая голова. И вот эти самые люди вышли во двор и увидели коня. И мы тоже все вышли посмотреть на коня и на то, как внуки его увидят.
Конь был довольно симпатичный с виду – гнедой, плюшевый, весь такой мяконький, с умилительно-пушистой чёлкой. Кто же из нас мог знать, что если надавить ему на тайное место, он начнёт конвульсивно дёргаться, махать хвостом и издавать демонический гогот на английско-китайском языке? А соседка знала. Знала и надавила.
Хорошо ещё, что внуки не успели подойти слишком близко… Старший пискнул «Ой!» и попятился, а неговорящий развернулся и сделал ноги, басовито завывая и трагически колыша крокодилами.
Да что там внуки, мы тут все стреманулись. Тётя Наташа перекрестилась и сплюнула, дядя Вася сказал недоброе слово, а мне удалось предотвратить упадение души в пятки только сильным сжатием мышц брюшного пресса, а также некоторых других мышц.
Соседка запричитала, заквохтала, утешая старшего и пытаясь вернуть неговорящего, а конь всё орал. «Гхо-гхо!» – вопил он и дёргал хвостом, и шевелил кроваво-красными плюшевыми губами.
Кто, интересно, какой злой гений измыслил этот кошмар? Ecuus terribilis, ore foraminis et clamore infernalis emittitur! Конь ужасающий, рот отверзающий, вопли адския издающий! Чудище обло! Креатура морально одичавших Леонардовых пасынков, выведенная в секретных злодейских лабораториях и проданная потом наивным китайцам под видом детской игрушки. А уж китайцы после его размножили и распихали по всему белу свету, даже до нашего райцентра добрались.
Птицы поулетали с окрестных деревьев, побросав птенцов, поулетали мухи, бабочки и осы, коты ускакали за дальние кустики, а внизу, под землёю, в сумрачных норах своих забились в истерике мыши. Ужас и запустение воцарились в нашем дворе.
– Сашавалера! – не сдавалась тем временем соседка – Сашавалера! Не надо бояться! Это лошадка! Лошадка! Хорошая лошадка!
– Гхо! Гхоо-ох! – грозно вторил ей экус терибилис, от всей души желая быть хорошей, нестрашной лошадкой, но никак не умея ни выразить этого, ни остановить самостоятельно конвульсии и вопли. Соседка было попыталась, но от волнения забыла, куда надо нажимать, и стала просто лупить беднягу по голове. Гоготать экус от этого не прекратил, только слегка охрип и сильнее затрясся. Этого уже не выдержала тётя Наташа и замахнулась костылём. Но дядя Вася остановил её. Решительно шагнул вперёд, отодвинул тётю Наташу, отодвинул соседку, ухватил несчастного терибилиса за подмышку и суровым крестьянским приёмом перевернул кверху брюхом.
– Гхяууу! – хрипло взмявкнул конь.
А дядя Вася нащупал на беззащитном плюшевом брюхе потайную молнию, рывком открыл её и выпотрошил из экуса целую кучу блестящих батареек.
С острым, почти болезненным наслаждением мир провалился в глубокую тишину. Терибилис лежал пыльный, избитый, с расстёгнутым брюхом, но со счастливым лицом.
Соседка, утешительно ворча, уволокла домой сначала внуков, а потом и коня.
К вечеру внуки с конём примирились. Первым осмелел неговорящий. Подкрался сбоку и пару раз шарахнул лошадь стыренным с кухни веником. Старший, который тоже хотел так, но не успел, немедленно возмутился и с фальшивою скорбью заголосил: «Нет, не надо, лошадке больно!» Затем отвесил неговорящему умеренную плюху, отобрал веник и, припав к экусу, стал демонстративно его оглаживать. Неговорящий повёлся и тоже принялся гладить страдальца, нежно причитая: «Хххсссь! Тяааа!» Потом братаны взялись конягу кормить. Из лошадиной еды в доме нашёлся только фикус и был догола ободран от листвы. Примерно до середины – выше старший не дотянулся.
Экус блаженствовал. Рот его был полон восхитительно-горького фикуса, чёлка разлохмачена ласками вдрызг, в животе царила непривычная, возвышенная пустота, а механический демон в голове бессильно молчал, не имея для пропитания ни капельки электричества.
СПЕЦИАЛЬНЫЕ ВЕЩИ
Жизнь пошла такая, что запросто можно умереть. Спасает только то, что судьба иногда преподносит мне специальные вещи для продолжения жизни.
Утром вышел из дому и услышал ангельское пение. Это Мартин пел.
Глобализация не обошла нас стороною. У нас в селе теперь есть свой афромолдаванин, второклассник Мартин по прозвищу Обама. Сегодня Мартин идёт в школу и поёт. Короткую, простенькую музыкальную фразу – больше птичью, чем человечью. Голос Мартина высок, чист, хрустален. От него сжимается и подпрыгивает сердце моё. Слов песни я не разобрал сразу. Тра-пам-лина, пам-пам-дина – что-то в этом роде.
– Привет, Мартин! – кричу я – Что это ты такое классное поёшь, бро?
– Драсти! Я пою про Эвелину.
О, точно. Вон шагах в двадцати впереди Мартина шагает Эвелина. Неописуемо чистенькая и блестящая. Понимаю Мартина. Невозможно, просто невозможно про неё не петь. Вот она обернулась, яростно мотнув бежевым помпоном на шапочке
– Придурок! – эхо Эвелининого контральто тугим мячиком отскакивает от водокачки, от голых деревьев, от плотного, мокрого тумана – Получишь, Обама! Каз-зёл!
Но Мартин, похоже, вовсе не боится получить. Он смеётся и снова заливается счастливой трелью.
– Э-ве-ли-на – жир-на-я ско-тиии-наа!
Конечно, надо было бы пожурить бедного влюблённого Мартина, объяснить ему, что словарь любви несколько богаче, чем он себе представлял, что онегинская формула отнюдь не универсальна, и что он, скорее всего, действительно сейчас огребёт. Но я не в силах был ничего сказать. Я просто стоял и ржал, старый дурак. Тупо ржал и не мог остановиться. А когда смог, было уже поздно, за мной приехала машина и повезла меня в город.
Водитель сегодня на удивление молчалив, и я почти задрёмываю, убаюканный шелестом шин и урчаньем двигателя. Не даёт уснуть только радио. Оно сначала смешно ругается само с собою хриплыми нелюдскими голосами, а потом принимается выть какую-то адскую плясовую, исполненную кромешной вагинальной тоски.
Но я не тоскую, нет. Совсем скоро, за ближайшим поворотом будет одно специальное место. Там справа от дороги открывается вдруг глубокая и широкая лощина с виноградниками, окружённая холмами. Очень красивое там всё в любое время года. Я это всё люблю. Люблю каждый раз, проезжая мимо, восхищаться и сентиментально размышлять о том, как отчаянно прекрасна моя маленькая, несчастная родина. Да именно такими словами. Или почти такими, или вовсе без слов, но в этом духе, взволнованно придыхая.
Вот! Вот оно! Эх, сегодня не видно холмов. Ночной туман ещё не рассеялся, небо только на самом верху посветлело, а ниже всё затянуто густою, серо-синею мглою. Странное зрелище. Горизонта не видно, и совершенно непонятно, где верх, где низ. Мы едем по краю лощины словно по берегу океана. Бесконечное, сдержанно-грозное море легло с западной стороны, и редкие белые полоски – как пенные буруны.
А вон то большое пятно – это, наверное, корабль. Огромный, невообразимо огромный, больше всего, что видел я в жизни. Корабль плывёт прямо сюда, под полными парусами плывёт, и скоро, скоро, нависнет над нами его черный форштевень, пахнущий горьким йодом, смолою и мокрым деревом.
Машину подбрасывает на колдобине, и я просыпаюсь. Море давно кончилось, по обеим сторонам дороги ползёт населённый пункт: заправка, магазинчик, дома, жители. Заурядная будничная хрень, и я сквозь неё на работу еду, и нога опят болит, и курить охота. Но это уже не страшно. Болячки мои неважны, и накопившаяся ледяная усталость, и глупейшие мелкие обиды, и тоска. Всё это стало ужасно маленьким и незначительным после случившихся сегодня специальных вещей: парусника, облачно-туманного океана, неувиденных сентиментальных холмов, после Мартина и Эвелины.
Живёт в Молдавии. Прозаик, переводчик. Публиковал прозу в журналах и альманахах в Молдавии, России, Белоруссии, Германии. В 2015 году, при поддержке Министерства Культуры Республики Молдова, был издан сборник короткой прозы «Идёт ветер к югу».
ОТЕЦ ГАМЛЕТА
Окончательно довольны жизнью бывают только дурачки. Даже очень счастливые люди сетуют иногда и жалуются на судьбу. Ну и я, конечно, а как же. Сетую помаленьку, бурчу и ною. Хотя мне-то уж вовсе грешно. Много-много лет мечтал я – тайно, практически не надеясь на исполнение – устроить детский театр, ставить спектакли с детьми. И вот пятнадцать лет назад мечта сбылась.
Я тогда как раз переехал из города в село, и мне в местной школе предложили вести драмкружок. И счастие рухнуло на меня шумною толпою. Первая же наша большая работа, сказка про дракона и принцессу Перепетую, победила на национальном конкурсе, и к следующей осени кружок вырос в детскую театральную студию «Скарамуш» – полсотни детей, двенадцать часов в неделю.
Дракона в сказке играл Петюня. Шикарно играл! Он двигался как дракон, смотрел как дракон, лицо у него было абсолютно драконье, огонь он выдыхал так, что плакали даже суровые звукорежиссёры. Исключительно талантлив был Петюня. И это видно было уже с первых этюдов, с первого показа. Мы дебютировали на школьном утреннике с этюдами на известные песни. О-о-о, каким Петюня был ковбоем в «Там, среди пампасов…»! Каким голубем летал он над нашей зоной!
Но это всё игрушки были ещё. А вот драконом Петюня натурально блистал. Публика начинала ржать сразу, как он выходил, и скоро, скоро ржание переходило в истерический вой. А когда дракон по-собачьи задирал лапу над бессовестным рыцарем Гуглимоном или поджаривал тому же Гуглимону его бронированный зад, даже воздух в зале ощутимо менялся к худшему, только что по полу не журчало.
Большим артистом был Петюня, да. И успех имел большой. И тем не менее страдал… Страдал, ибо я не давал ему ролей, которых ему хотелось. Петюне хотелось играть роли с текстом, хотелось держать зал вдохновенными монологами, а я не позволял ему этого, нет. Никак не мог… Стоило пластичнейшему, выразительнейшему Петюне произнести со сцены хоть пару слов, и я начинал бороться с желанием Петюню убить. Почти никто из моих актёров не говорил по-русски чисто. Да, русская школа, но русская школа в молдавском селе, где большинство жителей – украинцы. Здесь говорят на уморительном воляпюке, смеси русских, молдавских и украинских слов. Но по-отдельности ни на русском, ни на молдавском, ни на украинском никто нормально не говорит. Только с очень специфическим местным акцентом. Петюнин акцент был безнадёжен. Катастрофически. Речь остальных студийцев мне удалось худо-бедно привести в приемлемый вид, а к Петюниному произношению было даже не подступиться. Какие монологи? У дракона в спектакле была всего одна реплика, всего из одного слова – надо было сказать: «Молодец!», и даже это он умудрялся выговорить так, что ко мне немедленно слетались демоны убийства.
Нет, нет, я не мог дать ему роли с текстом! Невозможно! Но невыносимо было и видеть петюнины страдания. Скорбел он с такой же экспрессией, как играл. Тем более, что в акценте своём Петюня был, в общем, не виноват. Дело не только в местном говоре – у парня было, видимо, патологическое нарушение речи. Оба родителя – потомственные алкоголики, изо всех их многочисленных отпрысков относительно адекватными получились только Петюня и его старшая сестра. По крайней мере, в школу ходили и даже умели читать. Сестра вышла замуж и уехала, а бедный Петька так и жил в жуткой нищете, грязище и скандалах.
Мне, может быть, когда-нибудь простится какой-нибудь небольшой грех – за то, что я сумел приохотить Петюню к мылу, зубной щётке, чистой одежде и обуви. Петюню в студии любили все – за простую, естественную доброту, за лёгкий характер, за душевность. Любили и жалели, но носы всё равно кривили, особенно девочки. Уж очень отчётливо тащило от Петюниной засаленной, месяцами не стиранной одежды, от немытого тела, от никогда не чищенной обуви. Навозом пахло, бедностью и несчастьем. Его жалели, старались не проявлять брезгливости, но он-то чувствовал! И переживал, ибо был горд.
Очень-очень осторожно, чтобы ни малейшим намёком не выдать, что воспитываю, стал я на Петюню влиять. По дороге с репетиций домой шёл рядом и как бы невзначай высказывался в том смысле, что вот, мол, блин, опять я ботинки заляпал, а мужику стыдно ходить в грязной обуви, и вообще быть грязным. И в другой раз – что-нибудь в этом же роде: про мытьё, про стирку – мол, пара пустяков, зато как хорошо быть чистым. Помогло. Особенно когда умницы-девочки давали понять, что заметили и оценили перемены в Петюнином экстерьере и запахе.
Однако на попытку купить ему новую куртку, Петька обиделся ужасно. Но потом он меня всё равно простил, не умел долго обижаться. Потому что был хороший человек.
Очень тяжело было видеть, как этот хороший человек страдает от того, что ему не дают ролей с текстами. И однажды, услышав очередное: «Када ви и мине вже дашыть руоль су слувамы?», я сдался.
Каждый уважающий себя сельский режиссёр обязан хотя бы раз поставить Шекспира. Это закон природы. Если режиссёр – девочка, то ставит «Ромео и Джульетту». Если сильно пьёт или в семье проблемы – то «Макбета» или «Короля Лира». Особо нервические натуры обязательно ставят «Отелло». А все остальные – «Гамлета». Обязательно. Если б я вдруг и захотел сачкануть – всё равно никуда бы не делся. Но я не хотел. Мне всегда нравилась эта история про принца с армянским именем.
Даже ещё в немытом виде Петюня был вылитый принц. Тонкое лицо, высокий лоб, большие, выразительные глаза. А за год в студии ещё и осанка выправилась, в манере держаться проявился вдруг некий даже аристократизм. Даже бледность и худоба отроду не евшего досыта Петюни играли на образ. Гамлет! Гамлет, без вариантов!
На март был объявлен районный конкурс декламаторов. Представляя, через что предстоит пройти, я начал репетировать с Петюней бессмертный монолог ещё в конце сентября. Шесть месяцев мы готовили это выступление, шесть месяцев! Не на студийных занятиях, а индивидуально, четыре раза в неделю. Сначала учили наизусть – по строчке за репетицию, больше не получалось. Как я уже говорил, Петюня к восьмому классу научился немного читать, однако постичь, отчего пишется одно, а произносится другое, ему не удалось, несмотря на все мои усилия. Пришлось переводить Шекспира на некое подобие падонкаффского языка.
«…вот ф чём вапрос! Дастойналь смиряцца падударами…» – писал я печатными буквами, а надо мною витал ехидный призрак Евтуха, моего препода по фонетике, нашёптывая прямо в душу: «Транскрибируйте, Михаил, транскрибируйте!»
К новогодним каникулам мы дошли до «а-фе-лия, о нимфа. Нет, Петь, не нифма, а нимфа. Ним-фа!» И тут оказалось, что начало Петюня успел забыть. Забытое вспоминали ещё месяц. Ну и осталось потом самое лёгкое – это всё сыграть. Но это как раз – интонации, паузы, модуляции голоса, жесты, внутреннюю мотивацию, посыл – всё это талантливый Петюня схватывал на лету.
Девочки сшили Гамлету шикарный принцевский котюм – колет, пелерину и берет с эгреткой из белых куриных перьев. На пояс повесили рапиру с обломанным на две трети клинком – это был кинжал. «Кагда так проста сводит фсеканцы удар кинжала!»
Конкурс декламаторов Петюня выиграл с большим отрывом от конкурентов. Ещё бы! Он то гремел голосом, то переходил на трагический шёпот, он простирал вопрошающую длань, помавал перстами, благородно дёргал впалою щекою, вскидывал бровь и хмурил бледное чело. Он держал зал монологом! Держал его, шельму, за яйца! И тот боялся даже мяукнуть, даже дохнуть – в паузах царила гробовая тишина, нарушаемая только восторженным кряхтеньем тётенек в жюри. А потом были такие аплодисменты, что пожилой районный ДК содрогнулся и подпрыгнул, а привидения на его чердаке умерли во второй раз.
История эта получила продолжение в самом конце учебного года, когда Петюниному восьмому классу выставляли годовые оценки по литературе. Нынешняя наша очаровательная система образования стыдливо отрицает наличие в стране детей с патологическими задержками в развитии. Она вообще много чего отрицает. Бороться с этим бессмысленно, и учителя просто ставят неуспевающим ученикам минимальную проходную оценку, пятёрку, автоматически переводя их из класса в класс. Я знаю довольно много случаев, когда выпускники средней школы едва читали по слогам, а то и вовсе не умели читать. Вот и Петюне поставили по литературе пятёрку.
– За шо? – возмутился он – Хоча бы шись ставты!
– Петечка, ну как я поставлю тебе шестёрку? Ты же не знаешь ничего! Ни одного сочинения не написал, стихов никаких не выучил!
– Я виучыв! Я виучыв ма-на-лог Гамлета!
– ???????? Прааавдааа??? И можешь даже прочесть?
И Петюня прочитал. В пелерину, правда, кутаться не мог, зато «ударкинжала» изобразил линейкой. Класс офигел. Торжественное, с оттенком меланхолии оцепенение охватило учащихся, мебель и портреты классиков на стенах. Цитата из Некрасова над классною доскою, про лиру, посвящённую народу своему, внезапно ощутила, что смысл её слегка как будто посвежел.
– Дааа… – простонала учительница, выползая из полуобморока, – это шестёрка, согласна. Я тебе даже семь поставлю, если скажешь, кто это написал.
– Як хто? Мыхаил Павлувыч напысалы!
Занавес.
МУЗЫКА СФЕР
Кладоискательство – чрезвычайно ответственное занятие. Истинный кладоискатель никогда не полагается на случай, не ждёт милостей от судьбы. Конечно, конечно, находятся многие, кто берётся кладоискать наобум лазаря, с целью личного обогащения. Но это слабые люди, я считаю. Слабые и аморальные. Принцип истинного кладоискателя такой: «Где положил, там и взял!» А искать то, что положил кто-то другой – безнравственно и стыдно.
Вспоминаю, как меня пятилетнего подбивал на злое дело некий восьмилетний Юрий. Мы пробирались во двор Дома Пионеров после закрытия и обыскивали тамошние кустики.
– Пионеры бееегают, теряаают – нараспев приговаривал корыстный Юрий – а мы подберёооом…
И подбирал. То пистолетик найдёт, то свисток, то рогатку, то стеклянные трубочки, стыренные и приныканные в кустах членом кружка «Юный химик».
А я не находил практически ничего. Мне мешали моральные терзания. Ибо даже тогда, маленький, глупый и наивный, я понимал, что мы делаем нехорошо. В моём воображении мельтешили пионеры – поначалу такие счастливые, радостные от обладания всякими ништяками и офигительно беспечные в этой радости своей. Вот они бегают, смеются – и теряют, теряют, теряют… А мы подбираем, да… Ночью пионеры хватятся пропажи, вскрикнут, засуетятся, а рано-рано утром прибегут искать. Но увы! Мы с Юрием не оставили им шансов. Один жалкий мусор валяется теперь под кустами, как бы насмехаясь ехидно… И заплачут тогда бедняги-пионеры! Зарыдают громко и некрасиво, размазывая по мордам слёзы и шумно сморкаясь в алые галстуки. Жалко их, очень жалко…
Нет, если искать по-честному, то сначала надо самому спрятать. То есть не самому, а с лучшими друзьями. Собрать гильзы, колёсики от часов, кусочки хорошей медной проволоки, пластмассу для дымовушек, фольгу для бобмочек, трубки для самопалов, крючки, грузила, немного мелких денег, пару солдатиков, запасной электромоторчик. Всё сложить в прочную коробку – можно в фанерный ящик от посылки, но лучше в жестянку, надёжнее. Скрытно, скрытно, таясь от всех на свете, даже от птиц и котов, отнести сокровище в тихое место. Там один пусть стоит на шухере, а остальные копают глубокую яму. Закопать клад, замаскировать место и нарисовать карту. Карту потом тоже спрятать, так же тайно. И нарисовать карту с местом, где лежит карта. Запомнить и сжечь. И терпеть потом, терпеть! Как минимум до завтра. А лучше хотя бы неделю. Тогда интереснее будет искать и радостнее найти. И ещё очень приятно просто хранить тайну. Вот, мол, у тебя есть клад, и ты знаешь, где он лежит, а больше никто не знает – ни мама, ни соседи, ни милиция, ни завуч – никто-никто! Только ты и твои лучшие друзья.
Это очень хорошо и очень серьёзно. Это не то что девчачьи секретки, о нет! Даже сравнивать не стоит вообще!
Девчонки зарывают свои фантики-бусики-цветочки где ни попадя, накрывают стёклышком и то и дело бегают смотреть. Выследить – нефиг делать.
Да, кстати, всё что сказано выше об аморальной стороне кладоискательства, к девчачьим секреткам не относится. Найти секретку – это доброе, правильное и весьма достойное занятие. Само собой, брать оттуда что-то станет только конченный урод. Да и кому оно надо? И просто разорить – это фу, стыдоба, западло. Нет, искать секретки можно с единственной целью: что-нибудь туда положить. Можно мышь, но только дохлую, живая убежит. Но мышь, даже дохлую, жалко – ею интереснее пугать целую толпу девочек, а не одну только. И не валяются дохлые мыши на каждом шагу, дефицит это. Лучше всего подложить в секретку живую жабу. И не надо бояться, что жаба там задохнётся и умрёт. Она не успеет просто. Я говорил уже, секретки проверяются по нескольку раз в день.
И вот приходит хозяйка полюбоваться, как в ямке под стеклом лежит всякая фигня, разгребает песочек, а там – жаба! Сидит такая и смотрит прямо в глаза . И говорит хриплым, безжалостным голосом: «Ну што? КВАААА!!!» Ах! Ах!!! Какой визг! Какое тыгдымканье! Музыка сфер!
ЭКУС ТЕРЕБИЛИС
Соседка сегодня ездила в город и там купила внукам коня-качалку. Предвкушая внучью радость, соседка по приезде даже в дом заходить не стала, а выставила подарок посреди двора и стала выкликать пацанов на улицу. Внуков у неё двое: старший и ещё не говорящий. Оба они прекрасны, но неговорящий прекрасен особенно. А сегодня запасы собственной одежды неговорящего иссякли, и его обрядили в гигантские, отцовы, по всей вероятности, трусы с оранжевыми крокодилами. Прекрасность от этого возросла до пределов немыслимых – из крокодилов торчат только пятки, плечи и белобрысая улыбчивая голова. И вот эти самые люди вышли во двор и увидели коня. И мы тоже все вышли посмотреть на коня и на то, как внуки его увидят.
Конь был довольно симпатичный с виду – гнедой, плюшевый, весь такой мяконький, с умилительно-пушистой чёлкой. Кто же из нас мог знать, что если надавить ему на тайное место, он начнёт конвульсивно дёргаться, махать хвостом и издавать демонический гогот на английско-китайском языке? А соседка знала. Знала и надавила.
Хорошо ещё, что внуки не успели подойти слишком близко… Старший пискнул «Ой!» и попятился, а неговорящий развернулся и сделал ноги, басовито завывая и трагически колыша крокодилами.
Да что там внуки, мы тут все стреманулись. Тётя Наташа перекрестилась и сплюнула, дядя Вася сказал недоброе слово, а мне удалось предотвратить упадение души в пятки только сильным сжатием мышц брюшного пресса, а также некоторых других мышц.
Соседка запричитала, заквохтала, утешая старшего и пытаясь вернуть неговорящего, а конь всё орал. «Гхо-гхо!» – вопил он и дёргал хвостом, и шевелил кроваво-красными плюшевыми губами.
Кто, интересно, какой злой гений измыслил этот кошмар? Ecuus terribilis, ore foraminis et clamore infernalis emittitur! Конь ужасающий, рот отверзающий, вопли адския издающий! Чудище обло! Креатура морально одичавших Леонардовых пасынков, выведенная в секретных злодейских лабораториях и проданная потом наивным китайцам под видом детской игрушки. А уж китайцы после его размножили и распихали по всему белу свету, даже до нашего райцентра добрались.
Птицы поулетали с окрестных деревьев, побросав птенцов, поулетали мухи, бабочки и осы, коты ускакали за дальние кустики, а внизу, под землёю, в сумрачных норах своих забились в истерике мыши. Ужас и запустение воцарились в нашем дворе.
– Сашавалера! – не сдавалась тем временем соседка – Сашавалера! Не надо бояться! Это лошадка! Лошадка! Хорошая лошадка!
– Гхо! Гхоо-ох! – грозно вторил ей экус терибилис, от всей души желая быть хорошей, нестрашной лошадкой, но никак не умея ни выразить этого, ни остановить самостоятельно конвульсии и вопли. Соседка было попыталась, но от волнения забыла, куда надо нажимать, и стала просто лупить беднягу по голове. Гоготать экус от этого не прекратил, только слегка охрип и сильнее затрясся. Этого уже не выдержала тётя Наташа и замахнулась костылём. Но дядя Вася остановил её. Решительно шагнул вперёд, отодвинул тётю Наташу, отодвинул соседку, ухватил несчастного терибилиса за подмышку и суровым крестьянским приёмом перевернул кверху брюхом.
– Гхяууу! – хрипло взмявкнул конь.
А дядя Вася нащупал на беззащитном плюшевом брюхе потайную молнию, рывком открыл её и выпотрошил из экуса целую кучу блестящих батареек.
С острым, почти болезненным наслаждением мир провалился в глубокую тишину. Терибилис лежал пыльный, избитый, с расстёгнутым брюхом, но со счастливым лицом.
Соседка, утешительно ворча, уволокла домой сначала внуков, а потом и коня.
К вечеру внуки с конём примирились. Первым осмелел неговорящий. Подкрался сбоку и пару раз шарахнул лошадь стыренным с кухни веником. Старший, который тоже хотел так, но не успел, немедленно возмутился и с фальшивою скорбью заголосил: «Нет, не надо, лошадке больно!» Затем отвесил неговорящему умеренную плюху, отобрал веник и, припав к экусу, стал демонстративно его оглаживать. Неговорящий повёлся и тоже принялся гладить страдальца, нежно причитая: «Хххсссь! Тяааа!» Потом братаны взялись конягу кормить. Из лошадиной еды в доме нашёлся только фикус и был догола ободран от листвы. Примерно до середины – выше старший не дотянулся.
Экус блаженствовал. Рот его был полон восхитительно-горького фикуса, чёлка разлохмачена ласками вдрызг, в животе царила непривычная, возвышенная пустота, а механический демон в голове бессильно молчал, не имея для пропитания ни капельки электричества.
СПЕЦИАЛЬНЫЕ ВЕЩИ
Жизнь пошла такая, что запросто можно умереть. Спасает только то, что судьба иногда преподносит мне специальные вещи для продолжения жизни.
Утром вышел из дому и услышал ангельское пение. Это Мартин пел.
Глобализация не обошла нас стороною. У нас в селе теперь есть свой афромолдаванин, второклассник Мартин по прозвищу Обама. Сегодня Мартин идёт в школу и поёт. Короткую, простенькую музыкальную фразу – больше птичью, чем человечью. Голос Мартина высок, чист, хрустален. От него сжимается и подпрыгивает сердце моё. Слов песни я не разобрал сразу. Тра-пам-лина, пам-пам-дина – что-то в этом роде.
– Привет, Мартин! – кричу я – Что это ты такое классное поёшь, бро?
– Драсти! Я пою про Эвелину.
О, точно. Вон шагах в двадцати впереди Мартина шагает Эвелина. Неописуемо чистенькая и блестящая. Понимаю Мартина. Невозможно, просто невозможно про неё не петь. Вот она обернулась, яростно мотнув бежевым помпоном на шапочке
– Придурок! – эхо Эвелининого контральто тугим мячиком отскакивает от водокачки, от голых деревьев, от плотного, мокрого тумана – Получишь, Обама! Каз-зёл!
Но Мартин, похоже, вовсе не боится получить. Он смеётся и снова заливается счастливой трелью.
– Э-ве-ли-на – жир-на-я ско-тиии-наа!
Конечно, надо было бы пожурить бедного влюблённого Мартина, объяснить ему, что словарь любви несколько богаче, чем он себе представлял, что онегинская формула отнюдь не универсальна, и что он, скорее всего, действительно сейчас огребёт. Но я не в силах был ничего сказать. Я просто стоял и ржал, старый дурак. Тупо ржал и не мог остановиться. А когда смог, было уже поздно, за мной приехала машина и повезла меня в город.
Водитель сегодня на удивление молчалив, и я почти задрёмываю, убаюканный шелестом шин и урчаньем двигателя. Не даёт уснуть только радио. Оно сначала смешно ругается само с собою хриплыми нелюдскими голосами, а потом принимается выть какую-то адскую плясовую, исполненную кромешной вагинальной тоски.
Но я не тоскую, нет. Совсем скоро, за ближайшим поворотом будет одно специальное место. Там справа от дороги открывается вдруг глубокая и широкая лощина с виноградниками, окружённая холмами. Очень красивое там всё в любое время года. Я это всё люблю. Люблю каждый раз, проезжая мимо, восхищаться и сентиментально размышлять о том, как отчаянно прекрасна моя маленькая, несчастная родина. Да именно такими словами. Или почти такими, или вовсе без слов, но в этом духе, взволнованно придыхая.
Вот! Вот оно! Эх, сегодня не видно холмов. Ночной туман ещё не рассеялся, небо только на самом верху посветлело, а ниже всё затянуто густою, серо-синею мглою. Странное зрелище. Горизонта не видно, и совершенно непонятно, где верх, где низ. Мы едем по краю лощины словно по берегу океана. Бесконечное, сдержанно-грозное море легло с западной стороны, и редкие белые полоски – как пенные буруны.
А вон то большое пятно – это, наверное, корабль. Огромный, невообразимо огромный, больше всего, что видел я в жизни. Корабль плывёт прямо сюда, под полными парусами плывёт, и скоро, скоро, нависнет над нами его черный форштевень, пахнущий горьким йодом, смолою и мокрым деревом.
Машину подбрасывает на колдобине, и я просыпаюсь. Море давно кончилось, по обеим сторонам дороги ползёт населённый пункт: заправка, магазинчик, дома, жители. Заурядная будничная хрень, и я сквозь неё на работу еду, и нога опят болит, и курить охота. Но это уже не страшно. Болячки мои неважны, и накопившаяся ледяная усталость, и глупейшие мелкие обиды, и тоска. Всё это стало ужасно маленьким и незначительным после случившихся сегодня специальных вещей: парусника, облачно-туманного океана, неувиденных сентиментальных холмов, после Мартина и Эвелины.