АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН / ВСЕ ДОЛЬШЕ УТРО
Александр ПЕТРУШКИН родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в журналах «Урал», «Крещатик», «Уральская новь», «День и ночь», «Нева», «Дети Ра», «Воздух», «Знамя», «Text only» и других, в «Антологии современной уральской поэзии: Том 2 и 3». Куратор проектов культурной программы «Антология». Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ» http://www.promegalit.ru/ . С 2005 года проживает в г. Кыштым Челябинской области.
***
Пока имитирует смерть здесь жизнь —
точней умиранье её — стена
ползет и движется вдоль и вниз,
будто бы свет в ней достигнул дна
и оттолкнулся шестой ногой
жук-плавунец — полежал и встал —
вышел, как смерть, из меня другой —
тот, что под кожей моей шуршал.
пока имитирует смерть стоп-кадр
и в насекомом гремит со мной,
с тёплыми банками, рот зажав
уже некрасивой своей рукой,
чтобы осокой из тьмы сосать,
в её комариное встав чело,
чтобы свет из неё собрать
хотя бы звериный, как чутьё.
Пока имитирует смерть метель,
детей в кроватях, мою жену,
я не могу оставаться здесь,
её оставляя совсем одну,
когда заигравшись со мною в жизнь
она идёт по моим следам —
хочется дать ей сухой воды,
ангелам дать по пустым губам.
***
Входит звук в своё жилище,
где красиво брошен Бог,
обращённый в пепелище —
будто в бабочку ожог.
И на жаберках соломы —
от первейшего дождя
плавятся мои ладони
жаждой земляной шурша,
где пчела, лакая руки,
из хитина и воды
взявши тело на поруки,
удивлённая лежит.
***
На медном дне не отражаясь — жук
горит, и к чаше торфа прикипает
его жующий свет, и желваки
в сырой и гибкий воздух распускает,
и воздух здесь летит — дым обретя
сжигаемой вчерашней дряблой плоти
из пряжи хлорофильной тянет нить,
чирикает и пальчиком проводит
по зябкому, как ангела плечо,
ручью, теченью, по кровоточащей
изюмине, растущей как бы дно
у плавящейся за жуком вслед чащи.
А слова нет и бога нет — меня
он охранил — чтоб называл пометки,
особые приметы на жуках, по именам,
по каплям растворимым в тёплой ветке,
где охраняет тело тёплый жук,
неся в себе и хромоту, и бога
условного, который про меня
не помнит, плача как внутри немого.
20 апреля
Но ничего не будет — это я
смотрю, как речь в разрезанном конверте
припоминает мясо сентября, медвежью плоть,
которая в ответе
за каждый звук, за каждый шорох и
улёгся сом в бревно, с зажатой в жабрах
травинкой говорит не обо мне,
а о молчании в замёрзших чудных жабах,
а о клубящихся под почвою скворцах,
которые, гнездо своё покинув,
пока еще молчат, в густых лесах —
подземных и скорей всего невинных,
где свет — конверт, подписанный себе,
отправленный галить в весенних рёбрах
у сада, в плавниках, и сом горит,
чихает — в тьму, пока ещё морозно.
***
То, что лежало на ладони,
хрустело яблоком на свет
[глазной] распахнутой пчелою,
как донник, павший на столе.
Сгорает кожа восковая,
как лепет нас клюющих птиц,
в ребёнке под столом сужаясь,
и донник говорит: простись,
на дне у неба, прижимаясь
плотнее к темени кругов,
я слышал, как с меня снимают
[как с древа яблоко] засов.
Там я лежу на дне у света —
пока расходится волна,
хрустящая, как волн пометки
на ткани тёплого ствола.
И чем мне светит скатерть эта,
когда в хруст руку протянув
взлетает яблоко [глазное],
пчелу и донник взявши в клюв?
Диалог
Порезавшись крапивою сухой,
ты дышишь, удивляясь расстоянью
с её молчанием, и спелый перегной
земле передаёт своё дыханье,
крапиву он роняет в небеса —
и верится пока ещё крапиве,
что есть в её молчании леса,
строения (и что немного кривы
все эти построения её),
что дышит Бог в рыжеющий затылок
что перегной когда-нибудь спасёт
пуская сок в какой-нибудь отрывок,
в её порез, который, как язык
зелёным хлорофиллом мокнет
в горле,
её порез с моим заговорит
и их молчанье долгое умолкнет.
***
Над ямой тёмной долговой
склонившись чёрным весом весь,
смотрю, как парень дворовой
собою кормит тёмный лес,
как от ладони у него
отщипывает крохи птиц
какой-нибудь, почти что бог,
переходя куда-то вниз,
как на скамейке от него
останется кошачий след,
а он у бога в животе
обходит реку или лес,
и им утрачены долги
и темнота, и яма вся —
и две ладони у земли
играют в ртах.
***
Все дольше утро и туман
длинней быков в холодных лужах —
едва покажешься ты там
и вот опять кому-то нужен
ты здесь. С какой бы стороны
не посмотрел – но видишь пегих
синиц, что у себя в груди
совьют кормушку и гнездовье,
чтоб оказавшийся внутри
туман лежал у изголовья.
Так говорить за свой Ты-дым
я обучался — глядя в чёрных
быков, что в капельках росы
росли и пухли, словно розы.
Все дольше утро — тише слог —
тумана нет или не виден —
лежит лицом в огне пророк —
как будто бы плывёт на льдине —
и наблюдает: как быки
теряют листья в эту осень,
и на веревочке тоски
с собою пастбище уносят.
***
Пока имитирует смерть здесь жизнь —
точней умиранье её — стена
ползет и движется вдоль и вниз,
будто бы свет в ней достигнул дна
и оттолкнулся шестой ногой
жук-плавунец — полежал и встал —
вышел, как смерть, из меня другой —
тот, что под кожей моей шуршал.
пока имитирует смерть стоп-кадр
и в насекомом гремит со мной,
с тёплыми банками, рот зажав
уже некрасивой своей рукой,
чтобы осокой из тьмы сосать,
в её комариное встав чело,
чтобы свет из неё собрать
хотя бы звериный, как чутьё.
Пока имитирует смерть метель,
детей в кроватях, мою жену,
я не могу оставаться здесь,
её оставляя совсем одну,
когда заигравшись со мною в жизнь
она идёт по моим следам —
хочется дать ей сухой воды,
ангелам дать по пустым губам.
***
Входит звук в своё жилище,
где красиво брошен Бог,
обращённый в пепелище —
будто в бабочку ожог.
И на жаберках соломы —
от первейшего дождя
плавятся мои ладони
жаждой земляной шурша,
где пчела, лакая руки,
из хитина и воды
взявши тело на поруки,
удивлённая лежит.
***
На медном дне не отражаясь — жук
горит, и к чаше торфа прикипает
его жующий свет, и желваки
в сырой и гибкий воздух распускает,
и воздух здесь летит — дым обретя
сжигаемой вчерашней дряблой плоти
из пряжи хлорофильной тянет нить,
чирикает и пальчиком проводит
по зябкому, как ангела плечо,
ручью, теченью, по кровоточащей
изюмине, растущей как бы дно
у плавящейся за жуком вслед чащи.
А слова нет и бога нет — меня
он охранил — чтоб называл пометки,
особые приметы на жуках, по именам,
по каплям растворимым в тёплой ветке,
где охраняет тело тёплый жук,
неся в себе и хромоту, и бога
условного, который про меня
не помнит, плача как внутри немого.
20 апреля
Но ничего не будет — это я
смотрю, как речь в разрезанном конверте
припоминает мясо сентября, медвежью плоть,
которая в ответе
за каждый звук, за каждый шорох и
улёгся сом в бревно, с зажатой в жабрах
травинкой говорит не обо мне,
а о молчании в замёрзших чудных жабах,
а о клубящихся под почвою скворцах,
которые, гнездо своё покинув,
пока еще молчат, в густых лесах —
подземных и скорей всего невинных,
где свет — конверт, подписанный себе,
отправленный галить в весенних рёбрах
у сада, в плавниках, и сом горит,
чихает — в тьму, пока ещё морозно.
***
То, что лежало на ладони,
хрустело яблоком на свет
[глазной] распахнутой пчелою,
как донник, павший на столе.
Сгорает кожа восковая,
как лепет нас клюющих птиц,
в ребёнке под столом сужаясь,
и донник говорит: простись,
на дне у неба, прижимаясь
плотнее к темени кругов,
я слышал, как с меня снимают
[как с древа яблоко] засов.
Там я лежу на дне у света —
пока расходится волна,
хрустящая, как волн пометки
на ткани тёплого ствола.
И чем мне светит скатерть эта,
когда в хруст руку протянув
взлетает яблоко [глазное],
пчелу и донник взявши в клюв?
Диалог
Порезавшись крапивою сухой,
ты дышишь, удивляясь расстоянью
с её молчанием, и спелый перегной
земле передаёт своё дыханье,
крапиву он роняет в небеса —
и верится пока ещё крапиве,
что есть в её молчании леса,
строения (и что немного кривы
все эти построения её),
что дышит Бог в рыжеющий затылок
что перегной когда-нибудь спасёт
пуская сок в какой-нибудь отрывок,
в её порез, который, как язык
зелёным хлорофиллом мокнет
в горле,
её порез с моим заговорит
и их молчанье долгое умолкнет.
***
Над ямой тёмной долговой
склонившись чёрным весом весь,
смотрю, как парень дворовой
собою кормит тёмный лес,
как от ладони у него
отщипывает крохи птиц
какой-нибудь, почти что бог,
переходя куда-то вниз,
как на скамейке от него
останется кошачий след,
а он у бога в животе
обходит реку или лес,
и им утрачены долги
и темнота, и яма вся —
и две ладони у земли
играют в ртах.
***
Все дольше утро и туман
длинней быков в холодных лужах —
едва покажешься ты там
и вот опять кому-то нужен
ты здесь. С какой бы стороны
не посмотрел – но видишь пегих
синиц, что у себя в груди
совьют кормушку и гнездовье,
чтоб оказавшийся внутри
туман лежал у изголовья.
Так говорить за свой Ты-дым
я обучался — глядя в чёрных
быков, что в капельках росы
росли и пухли, словно розы.
Все дольше утро — тише слог —
тумана нет или не виден —
лежит лицом в огне пророк —
как будто бы плывёт на льдине —
и наблюдает: как быки
теряют листья в эту осень,
и на веревочке тоски
с собою пастбище уносят.