ДАВИД ПАТАШИНСКИЙ
Давид ПАТАШИНСКИЙ родился в 1960 г. в Москве, вырос в Сибири, жил в Израиле, в 1999 году уехал в США. Инженер электронной техники, часовщик, фотограф. Автор пяти книг стихотворений, публиковался в журналах «Октябрь», «Зарубежные записки», «Крещатик», «Слово / Word», «Сибирские огни», «Волга», «Гвидеон».
***
Остановите музыку, я выйду,
не мне считать вороновую чернь,
в стране потерь строке послушно лыко,
а головам до шапки дорасти
не позволяет каменное небо,
я вдаль смотрел, и не было меня,
и пули милые летели мимо,
и девочка смеялась у ворот.
Остановите музыку, я пьяный,
мне воздухом налили рукава,
смешно упрямым пальцам вниз ронять
на клавиши, на кривиши стальные,
в стране потерь ведру не нужен дождь,
дома растут, как мальчики, внезапно,
остановите музыку, я выйду,
остановите музыку совсем.
***
Я не хочу оказаться честным,
я врал, когда нужно, я улыбался, когда грустно,
в прошлой жизни меня звали Франческо,
в моих ружьях было от пуль густо,
было эль мориарти от моих стрел, когда я охотил оленя,
топоры мне запихивали за пояс,
а все остальное время
я был полночный поезд.
Сегодня вечером я снова не понял, я снова стал пони,
меня возили по кругу,
а ты сидела и грела свои ладони
о сладкий пот моего крупа,
а ты сидела верхом, как мальчишка,
каблуками впиваясь в мои бока,
и в груди перекатывалась, гречишна,
только дыхательная крупа.
О ЗЕМЛЕ
Дышу как волк, икаю над золою, ручью киваю седину свою,
меня поймал ночной гиперболоид на лунную, прохладную змею,
душа полна восторженных испарин, налей вина, неугасимый Гарин,
волна летит, вспеняя берега, и на пути ни друга, ни врага.
Просыпешь тальк на пролежни ленивых, ушастых, зазевавшихся равнин,
и уголь кальк мечтою анонимок становится последний гражданин,
перо по буквам, поминая лечь им, земля как будто пахнет человечьим,
напишешь сон, и голова цела, и ходит слон на цыпочках стола.
На черноземе пахота горит, и тракторишка тащится пластунским,
у бригадира верное болит, он навсегда останется под Курском,
светло в ночи, давно необратимо, зерно молчит, но помнит побратима,
его наган и алые слова, где луговая вечность узлова.
Когда и мне просиживать штаны, за годом год, а за два не давали,
но если говорить обречены, то замолчим, играя на кимвале,
едва ли сел, по голову прополот, лукавит серп, предсказывая молот,
дышу, как волк, над черною водой. Мне двести вольт, я умер молодой.
Предложение войти в жюри премии «Русского Гулливера» пришлось мне неожиданным. Пришло нежданно.
Мне доводилось, как почти всем нам, читая чьи-то стихи, выносить мысленные вердикты, а не только проникаться. Вот только делать это публично — совсем другое. Ну, и компания судей подобралась интересная. Футурист, гиперимажинист, непрерывно крылышкующий Бирюков, большой и брутальный Казарин, чудесная, тихая, но еще как громкокипящая Катя Симонова. Нескончаемый Морейно. И теперь я, последний эклектик. Месяц знает толк в волшебном безумии.
Стихов пришлось прочитать столько, что когда я это чтение закончил, представилось, что сейчас я рожу учителя литературы. Даже так — я его порожу. А потом и убью, совершенно несвоевременным Бульбой и его же Тарасом.
Стихи были так себе. Почти все. Редкие удачи подтверждали печальную данность времени: в отсутствие равномерного, но чудовищного давления советского режима язык современников стал вялым, а порой вялым и грязным. Пропала сдержанность. Даже не в эзоповости какой-то там дела. Просто все стали в худшем случае такими недобыковыми, а в лучшем — перекузьмиными. Ну, и все, что посередине.
Несколько поэтов, к счастью, там было. Но оказалось, что выбор печально мал, основная масса даже и стихов-то не писала. Графоманили себе в столбик, пыжась своими маленькими, но гордыми литинститутами. Придумали себе работу, понимаешь. Это от бога, дорогие мои. Не научить. Поэтому и русская литература такая сегодня. Одни притворяются, что они пишут, другие — что читают.
Но несколько поэтов было, да. Здесь вот какой момент. Можно после Пушкина кушать ватрушки, или кто? Я уже довольно давно живу, даже где-то привык, но когда читаю, всегда готов удивиться. И мне там — в стихах этих — все интересно. И как он-она-оно слова складывать умеет, и сколько там этих слов сказано в простоте, а сколько — натужно или от небольшого ума. И мысль изреченная мне важна, если таковая намеревалась покинуть кудрявую головку бедняги. Но важнее всего, чтобы там человек за строчками стоял. А чтобы это получилось, писать надо действительно уметь, здесь смешными рифмами и страшными историями не выехать. А если уже получается уметь себя за этими словами показать, то тут сразу еще интересно, кто ты такой. А с этим тоже проблема. Народ нынче мелкий. Злобный, но мелкий. Век на щавеле.
Пока читал, получал удовольствие, как когда-то шутили, по методу йогов. Пальцы на стол — и молотком по ним. И такой кайф, когда промахиваешься. В моем случае был такой кайф, когда попадались внятные строчки.
Мой совет — не начинающим авторам, а всем, кто складывает в столбик: не пишите. У вас, как правило, не получается. А когда получается, то сразу становится ясно, кто вы, а это еще хуже.
К тем, кто поэты, вся эта моя филиппика не относится, конечно.
А премия удалась. В каком-то смысле.
***
Остановите музыку, я выйду,
не мне считать вороновую чернь,
в стране потерь строке послушно лыко,
а головам до шапки дорасти
не позволяет каменное небо,
я вдаль смотрел, и не было меня,
и пули милые летели мимо,
и девочка смеялась у ворот.
Остановите музыку, я пьяный,
мне воздухом налили рукава,
смешно упрямым пальцам вниз ронять
на клавиши, на кривиши стальные,
в стране потерь ведру не нужен дождь,
дома растут, как мальчики, внезапно,
остановите музыку, я выйду,
остановите музыку совсем.
***
Я не хочу оказаться честным,
я врал, когда нужно, я улыбался, когда грустно,
в прошлой жизни меня звали Франческо,
в моих ружьях было от пуль густо,
было эль мориарти от моих стрел, когда я охотил оленя,
топоры мне запихивали за пояс,
а все остальное время
я был полночный поезд.
Сегодня вечером я снова не понял, я снова стал пони,
меня возили по кругу,
а ты сидела и грела свои ладони
о сладкий пот моего крупа,
а ты сидела верхом, как мальчишка,
каблуками впиваясь в мои бока,
и в груди перекатывалась, гречишна,
только дыхательная крупа.
О ЗЕМЛЕ
Дышу как волк, икаю над золою, ручью киваю седину свою,
меня поймал ночной гиперболоид на лунную, прохладную змею,
душа полна восторженных испарин, налей вина, неугасимый Гарин,
волна летит, вспеняя берега, и на пути ни друга, ни врага.
Просыпешь тальк на пролежни ленивых, ушастых, зазевавшихся равнин,
и уголь кальк мечтою анонимок становится последний гражданин,
перо по буквам, поминая лечь им, земля как будто пахнет человечьим,
напишешь сон, и голова цела, и ходит слон на цыпочках стола.
На черноземе пахота горит, и тракторишка тащится пластунским,
у бригадира верное болит, он навсегда останется под Курском,
светло в ночи, давно необратимо, зерно молчит, но помнит побратима,
его наган и алые слова, где луговая вечность узлова.
Когда и мне просиживать штаны, за годом год, а за два не давали,
но если говорить обречены, то замолчим, играя на кимвале,
едва ли сел, по голову прополот, лукавит серп, предсказывая молот,
дышу, как волк, над черною водой. Мне двести вольт, я умер молодой.
Предложение войти в жюри премии «Русского Гулливера» пришлось мне неожиданным. Пришло нежданно.
Мне доводилось, как почти всем нам, читая чьи-то стихи, выносить мысленные вердикты, а не только проникаться. Вот только делать это публично — совсем другое. Ну, и компания судей подобралась интересная. Футурист, гиперимажинист, непрерывно крылышкующий Бирюков, большой и брутальный Казарин, чудесная, тихая, но еще как громкокипящая Катя Симонова. Нескончаемый Морейно. И теперь я, последний эклектик. Месяц знает толк в волшебном безумии.
Стихов пришлось прочитать столько, что когда я это чтение закончил, представилось, что сейчас я рожу учителя литературы. Даже так — я его порожу. А потом и убью, совершенно несвоевременным Бульбой и его же Тарасом.
Стихи были так себе. Почти все. Редкие удачи подтверждали печальную данность времени: в отсутствие равномерного, но чудовищного давления советского режима язык современников стал вялым, а порой вялым и грязным. Пропала сдержанность. Даже не в эзоповости какой-то там дела. Просто все стали в худшем случае такими недобыковыми, а в лучшем — перекузьмиными. Ну, и все, что посередине.
Несколько поэтов, к счастью, там было. Но оказалось, что выбор печально мал, основная масса даже и стихов-то не писала. Графоманили себе в столбик, пыжась своими маленькими, но гордыми литинститутами. Придумали себе работу, понимаешь. Это от бога, дорогие мои. Не научить. Поэтому и русская литература такая сегодня. Одни притворяются, что они пишут, другие — что читают.
Но несколько поэтов было, да. Здесь вот какой момент. Можно после Пушкина кушать ватрушки, или кто? Я уже довольно давно живу, даже где-то привык, но когда читаю, всегда готов удивиться. И мне там — в стихах этих — все интересно. И как он-она-оно слова складывать умеет, и сколько там этих слов сказано в простоте, а сколько — натужно или от небольшого ума. И мысль изреченная мне важна, если таковая намеревалась покинуть кудрявую головку бедняги. Но важнее всего, чтобы там человек за строчками стоял. А чтобы это получилось, писать надо действительно уметь, здесь смешными рифмами и страшными историями не выехать. А если уже получается уметь себя за этими словами показать, то тут сразу еще интересно, кто ты такой. А с этим тоже проблема. Народ нынче мелкий. Злобный, но мелкий. Век на щавеле.
Пока читал, получал удовольствие, как когда-то шутили, по методу йогов. Пальцы на стол — и молотком по ним. И такой кайф, когда промахиваешься. В моем случае был такой кайф, когда попадались внятные строчки.
Мой совет — не начинающим авторам, а всем, кто складывает в столбик: не пишите. У вас, как правило, не получается. А когда получается, то сразу становится ясно, кто вы, а это еще хуже.
К тем, кто поэты, вся эта моя филиппика не относится, конечно.
А премия удалась. В каком-то смысле.