ЕВГЕНИЙ НИКИТИН
* * *
Она отмечает кончиком сигареты
точки в воздухе, одну за другой.
То ли контуры тыквы, то ли кареты,
то ли ночного зверя – и хвост трубой.
Очевидно, сегодня она понапрасну
ждала чудес, как старухи ждут беду.
Вспыхивают и гаснут
яблоки фонарей в саду.
Слово «сад» – прохладное и простое:
сразу вижу дерево и цветы.
То ли нет никого во тьме, то ли
да-да, нет-нет. Чуть возник – и след простыл.
* * *
День какой-то не такой:
воздух непрозрачный и сухой,
голоса негромки.
Избегаем шума. Почему?
Окунаем, как фонарики во тьму,
в капучино белые соломки.
Кашляну – и шепот: - Не шуми.
Сигареткой подыми
и на цыпочках давай-ка.
Все пешком сегодня. День такой.
Постарайся
не уснуть
на Тверской,
словно попрошайка.
* * *
Был он колоколом синевы,
этот город среди лесов и болот.
Бронзовели в парке старые львы,
скомкан, в небе лежал самолет.
Слышали, как города гудят?
Этот глубоко и ровно дышал.
Как за нами, бывает, сверху следят, –
львы летели и самолет лежал.
Не так, чтобы каждый шаг,
совсем не так.
Но в поле зрения плаваешь там и тут.
Толстый мальчишка бросает в фонтан пятак.
Белое солнце над головой несут.
* * *
Говоришь, бывает, с другим
про зеленый сад,
про закатный дым.
Между тем ты сам виноват.
Между тем ты сам виноват,
что туда тебя не зовут.
И забвения виноград
на уста тебе не кладут.
Даже звать тебя «Виноват».
И зима прядет
много лет подряд
тонкий, как паутина, лед.
* * *
Однажды я тебя любил.
Любить я, правда, не умел:
я весь холодный был, как лед,
а волос белым был, как мел.
Пока с тобою вместе жил,
я растопил весь этот лед,
я растолок весь этот мел,
поднялся вверх и улетел.
Я улетел и все забыл –
каким я был, каким я стал,
как мел толок и лед топил,
как улетал.
* * *
В тихом городе лето.
Здесь живут старики.
Их столетние кости
легки.
Легче птичьих костей,
тоньше стрелок часов.
Слышно в их голосах
шелестенье лесов.
В жаркий полдень они
на базаре стоят.
Продают ерунду –
скрепки или котят.
* * *
Человек похож на странноприимный дом.
Вот и ты такой. Кто-то приходит-уходит,
кто-то остается надолго, начинает хозяйничать,
покупает люстру с белыми шишечками,
двигает мебель, сверлит в стене дыру,
смотрит сквозь твои зрачки каждый вечер
(ожидая гостей, зажигает свечу и зрачки горят).
Громкая музыка, топот. Жильца выселяют.
Приходят другие странники. Что-то вынюхивают,
а сами пахнут нафталином и старой обидой.
Заводят кошку, она говорит с тобой по ночам.
Однажды
они забираются на чердак и находят твои бумаги
в виде пыльной кучи во мраке, среди
ржавых инструментов, прогнивших досок,
мышеловок, зеленых банок и прочего хлама.
Письма, стихи, документы. Детские рисунки,
дореволюционные газеты, фотографии семьи,
воспоминания первой любви, школьный гербарий.
Все это выносят во двор и устраивают в саду
осенний костер.
* * *
Пока люблю человека – не понимаю, за что.
Проходит. Время тоже проходит.
Иду по старым следам. Кто-то не изменился,
как пиратский фрегат в стеклянном футляре.
Кто-то стал похож на портрет: замершее лицо,
вросшее в холст, суровое, тонко схваченное
кистью старинного мастера. Кто-то умер.
Но зато теперь понимаю, за что любил их.
Вот эта девушка, ее скулы, копна волос –
словно черный огонь, пожирающий мое тело –
вот за что я любил. А страшного старика
за то, как он дирижирует и щелкает пальцами,
читая стихи. А чужого ребенка – за неуклюжую
походку медвежонка. Все осталось по-прежнему.
Не хочу знать, за что я люблю тебя.
За что я люблю тебя?
Зимний пейзаж
Ландшафт представляет собой множество пазух пространства,
их можно ощупывать взглядом, как бугры и провалы мышц
на торсе античной статуи. Есть нечто академическое
в том, как падает свет под углом в 45 градусов,
как легко разложить предметы на простые фигуры,
известные в стереометрии – всякие там цилиндры,
конусы или сферы. Мы с тобою, любимая,
тоже вписаны в этот чертеж. Наши битые локти,
очки и прыщи предсказуемы, наши слова – комментарии,
цифры арабские, римские, по которым другие
смогут нас реконструировать. Будущее спроектировано
так, чтобы не приходилось путаться в неочевидном.
Все, что не концептуально, немедленно упрощается
до безупречной модели. Находит своего потребителя.
И только замысловатый прибор,
замеряющий глубину перспективы –
тысячи линз и колесиков, датчиков, вспыхивающих чуть свет, –
интуитивно чувствует каким-то краем сознания,
как упакованы в полости воздуха
белые спины товарняков.
Скобки
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в лёгких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру всё это в скобки.
Он понемножку таял с детских лет,
но — оболочкой, а не сердцевиной.
Вот поистёрлись кожа и скелет,
стопа уже не оставляет след,
но тайна в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней —
булыжник в череде других камней.
Она отмечает кончиком сигареты
точки в воздухе, одну за другой.
То ли контуры тыквы, то ли кареты,
то ли ночного зверя – и хвост трубой.
Очевидно, сегодня она понапрасну
ждала чудес, как старухи ждут беду.
Вспыхивают и гаснут
яблоки фонарей в саду.
Слово «сад» – прохладное и простое:
сразу вижу дерево и цветы.
То ли нет никого во тьме, то ли
да-да, нет-нет. Чуть возник – и след простыл.
* * *
День какой-то не такой:
воздух непрозрачный и сухой,
голоса негромки.
Избегаем шума. Почему?
Окунаем, как фонарики во тьму,
в капучино белые соломки.
Кашляну – и шепот: - Не шуми.
Сигареткой подыми
и на цыпочках давай-ка.
Все пешком сегодня. День такой.
Постарайся
не уснуть
на Тверской,
словно попрошайка.
* * *
Был он колоколом синевы,
этот город среди лесов и болот.
Бронзовели в парке старые львы,
скомкан, в небе лежал самолет.
Слышали, как города гудят?
Этот глубоко и ровно дышал.
Как за нами, бывает, сверху следят, –
львы летели и самолет лежал.
Не так, чтобы каждый шаг,
совсем не так.
Но в поле зрения плаваешь там и тут.
Толстый мальчишка бросает в фонтан пятак.
Белое солнце над головой несут.
* * *
Говоришь, бывает, с другим
про зеленый сад,
про закатный дым.
Между тем ты сам виноват.
Между тем ты сам виноват,
что туда тебя не зовут.
И забвения виноград
на уста тебе не кладут.
Даже звать тебя «Виноват».
И зима прядет
много лет подряд
тонкий, как паутина, лед.
* * *
Однажды я тебя любил.
Любить я, правда, не умел:
я весь холодный был, как лед,
а волос белым был, как мел.
Пока с тобою вместе жил,
я растопил весь этот лед,
я растолок весь этот мел,
поднялся вверх и улетел.
Я улетел и все забыл –
каким я был, каким я стал,
как мел толок и лед топил,
как улетал.
* * *
В тихом городе лето.
Здесь живут старики.
Их столетние кости
легки.
Легче птичьих костей,
тоньше стрелок часов.
Слышно в их голосах
шелестенье лесов.
В жаркий полдень они
на базаре стоят.
Продают ерунду –
скрепки или котят.
* * *
Человек похож на странноприимный дом.
Вот и ты такой. Кто-то приходит-уходит,
кто-то остается надолго, начинает хозяйничать,
покупает люстру с белыми шишечками,
двигает мебель, сверлит в стене дыру,
смотрит сквозь твои зрачки каждый вечер
(ожидая гостей, зажигает свечу и зрачки горят).
Громкая музыка, топот. Жильца выселяют.
Приходят другие странники. Что-то вынюхивают,
а сами пахнут нафталином и старой обидой.
Заводят кошку, она говорит с тобой по ночам.
Однажды
они забираются на чердак и находят твои бумаги
в виде пыльной кучи во мраке, среди
ржавых инструментов, прогнивших досок,
мышеловок, зеленых банок и прочего хлама.
Письма, стихи, документы. Детские рисунки,
дореволюционные газеты, фотографии семьи,
воспоминания первой любви, школьный гербарий.
Все это выносят во двор и устраивают в саду
осенний костер.
* * *
Пока люблю человека – не понимаю, за что.
Проходит. Время тоже проходит.
Иду по старым следам. Кто-то не изменился,
как пиратский фрегат в стеклянном футляре.
Кто-то стал похож на портрет: замершее лицо,
вросшее в холст, суровое, тонко схваченное
кистью старинного мастера. Кто-то умер.
Но зато теперь понимаю, за что любил их.
Вот эта девушка, ее скулы, копна волос –
словно черный огонь, пожирающий мое тело –
вот за что я любил. А страшного старика
за то, как он дирижирует и щелкает пальцами,
читая стихи. А чужого ребенка – за неуклюжую
походку медвежонка. Все осталось по-прежнему.
Не хочу знать, за что я люблю тебя.
За что я люблю тебя?
Зимний пейзаж
Ландшафт представляет собой множество пазух пространства,
их можно ощупывать взглядом, как бугры и провалы мышц
на торсе античной статуи. Есть нечто академическое
в том, как падает свет под углом в 45 градусов,
как легко разложить предметы на простые фигуры,
известные в стереометрии – всякие там цилиндры,
конусы или сферы. Мы с тобою, любимая,
тоже вписаны в этот чертеж. Наши битые локти,
очки и прыщи предсказуемы, наши слова – комментарии,
цифры арабские, римские, по которым другие
смогут нас реконструировать. Будущее спроектировано
так, чтобы не приходилось путаться в неочевидном.
Все, что не концептуально, немедленно упрощается
до безупречной модели. Находит своего потребителя.
И только замысловатый прибор,
замеряющий глубину перспективы –
тысячи линз и колесиков, датчиков, вспыхивающих чуть свет, –
интуитивно чувствует каким-то краем сознания,
как упакованы в полости воздуха
белые спины товарняков.
Скобки
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в лёгких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру всё это в скобки.
Он понемножку таял с детских лет,
но — оболочкой, а не сердцевиной.
Вот поистёрлись кожа и скелет,
стопа уже не оставляет след,
но тайна в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней —
булыжник в череде других камней.