Алексей Музычкин / ПРАВДИВАЯ ЛОШАДЬ
Об авторе: АЛЕКСЕЙ МУЗЫЧКИН
Родился в Москве. Окончил МГПИИЯ им. Мориса Тореза, имеет степень Магистра Делового Администрирования (MBA, London Business School). Переводчик, прозаик, совмещает писательский труд с работой в бизнесе. Первый рассказ «Her Point of View» написан по-английски и был опубликован в 1993 году голландским издательским домом VNU в голландской версии журнала «Сosmopolitan». Пять рассказов автора были изданы в журнале «Новый мир» (№ 9, 2017). В настоящее время живет в России.
«Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается…
Мне даже случалось иногда думать, – продолжал князь
очень серьезно, истинно и глубоко заинтересованный, –
что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя,
потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно
бороться, я испытал».
Ф.М. Достоевский, «Идиот»
Хоть Алексей Дмитриевич хорошо разбирался в лошадях, а все ж, - чтобы ненароком, как назло и именно в этот раз, – не вышло какого-нибудь бетиза, нанял себе в помощники рекомендованного ему полковым ремонтером цыгана-конэссера.
Сейчас Алексей Дмитриевич ходил по сонной еще ярмарке, посреди радужного июньского утра, в свете которого даже пыль под ногами казалась ему какой-то чистой, и ощущал, как жжет уже горячее солнце ногу сквозь сапог, и сравнивал про себя березы с только что проснувшимися и потягивающимися на постелях молоденькими девицами, и сам себя укорял за такое сравнение, но тут же останавливался и ухмылялся в несуществующие усы. Тут же хмурился, вообразив себя ни с того, ни с сего уже пожившим и достигшим многого в жизни человеком; а затем шел дальше, и вдруг забывался и молодым, почти детским даже любящим взглядом оглядывал все вокруг, – березы, палатки, ленивую работу по расстановке прилавков купцов и приказчиков, игру ветра в парусине навесов, танцы воробьев, клевавших просыпавшееся на дорогу просо, яркого фазана в клетке, – и улыбался.
Ему не спалось этим утром, и от того он пришел на ярмарку пораньше.
Надо сказать, что намечаемая Алексеем Дмитриевичем в эту ярмарочную субботу покупка была для него не просто важна, но представлялась ему самому краеугольным камнем величественного и прекрасного здания его будущего счастья.
На Троицу, – то есть уже меньше, чем через неделю, – в своем имении, которое находилось неподалеку от нынешнего расположения полка, генерал Трубецкой собирался праздновать именины своей младшей дочери Зинаиды. Алексей же Дмитриевич был давно тайно влюблен в Зинаиду (пусть читатель вспомнит здесь трогательные сложности собственного взросления и простит мне следующее нелепое выражение) и пользовался столь же тайной взаимностью.
Алексей Дмитриевич собирался отличиться от прочих гостей на торжестве роскошным подарком.
Это и надо было непременно сделать, потому что Зинаида Васильевна (пользуясь случаем, что полк стоял вблизи его имения, генерал часто приглашал офицеров полка на представления своего домашнего театра), – увлекала своей игрой вовсе не одного Алексея Дмитриевича, а еще очень многих в полку, и поток к исполнявшей неизменно заглавные роли актрисе букетов и записочек был бурный.
И все же, Алексей Дмитриевич был почти уверен, что в соревновании за сердце Зинаиды Васильевны Трубецкой он шел на полголовы впереди конкурентов.
При том, что он, действительно, искренно считал свою любовь к Зинаиде тайной (никаких решительных слов между влюбленными сказано еще не было, а меж родителями не состоялось никаких на этот счет договоренностей), – Алексей Дмитриевич отчего-то прекрасно знал, что генерал, опять-таки, знает о его чувстве к дочери и благоволит ему. И уж, само собой, никак не могло идти это одобрение мимо супруги генерала, всегда решительной Софьи Федоровны.
Итак, Алексей Дмитриевич почти наверняка знал, что "тайное" его чувство не совсем, все-таки, было тайное, и с самоуверенностью молодости относил благосклонность к себе генерала на счет собственных достоинств, из которых именно то обстоятельство, что он был весьма богат и происходил из хорошего рода, имело в глазах начальника, конечно же, меньший вес, чем то, что Алексей Дмитриевич был благороден душой, доблестен и умен (все это была бесспорная правда, оговоримся лишь, что ум, в особенности в молодости, полагать следует, скорее, за уверенность в его наличии).
Как бы там ни было, а Алексей Дмитриевич был для Трубецких, без сомнения, хорошая партия.
Были, конечно, и у Алексея Дмитриевича некоторые недостатки в сравнении с прочими претендентами на руку Зинаиды Васильевной. Но ведь, в конечном итоге, ни молодость (ему шел всего двадцать первый год), ни чин (он был прапорщик) не стояли непреодолимым препятствием на пути потенциального союза двух сердец – ибо первое полагалось исправить времени, а второе, не полагаясь на время, мог легко подправить, сам Василий Андреевич, бывший непосредственным начальником Алексея Дмитриевича по службе.
Для очистки совести скажем и то, что нам доподлинно не известно, насколько женские достоинства Зинаиды Ивановны возрастали и множились в сознании молодого и амбициозного Александра Дмитриевича возможностью скорого продвижения по службе, – уверяем лишь читателя со всей возможной искренностью, что они не уменьшались этим обстоятельством точно.
Да и дело ли (спросим в скобках) перекладывать в потемках меры на весах из одной чаши в другую, лишь для того, чтобы стать (и, скорее всего, совершенно ошибочно, заметьте) увереннее, что на одной чаше одни лишь зерна, а на другой лишь плевела? Не убудет с нас ни того, ни другого, – уж будем рады и тому, что уточка смотрела в рот уточке, – да и назовем это поскорее любовью.
– Любил ли, и впрямь, Алексей Дмитриевич так Зинаиду Васильевну, как ему казалось? – будет, я уверен, все равно, настаивать въедливый читатель.
Видите ли, тут дело-то, ведь, именно в том, что в опасной близости оказываются в самом таком вопросе слова «любить» и «казаться» … Так близко они оказываются, что, пожалуй, можно и перепутать их впопыхах, а то и – чем черт не шутит - даже принять за синонимы.
Да и не всегдашний ли это случай? Не мигает ли истинное значение слова то боком своим у нас в головах, то весьма отличным от него брюхом, то головой, то хвостом, словно рыба в пруду?
Так ведь бывает, что любит человек лошадь, а кажется ему, что любит он того человека, который подарил ему эту лошадь. Или бывает, что любит человек самого себя в форме, например, мужественного прапорщика, а кажется ему, что любит он молодую наивную девушку, с двумя розами на щеках, и смотрит он на девушку, а видит, себя, а никакой девушки и роз не видит.
А девушка та, к примеру, видит в молодом офицере то, что в романах вычитала, да книжки те и вылепили ей замечательную форму с галунами, да снабдили ту форму открытым взглядом васильковых глаз и умной манерой, – весь ум которой и заключается, по правде говоря, в наборе незаконченных и таинственных фраз, пересыпанных довольно блеклыми шутками, – но для девушек ведь чем таинственнее, тем и интереснее.
И ведь даже про деньги и положение мы здесь не говорим, да и не думает девушка ни о каких деньгах или положении, и не видит их вовсе, и не нужны они ей, – а видит она лишь много-много платьев и туфелек, и отражение свечей в брильянтах, так красиво лежащих на ее шее и плечах, и как кружит она в их этих брильянтах на царском балу, и все–все на одну только нее и смотрят… При чем же, скажите, тут деньги и положение?
Вернемся, однако же, скорее к Алексею Дмитриевичу.
Заметим одно обстоятельство, страшно мучившее и раздражавшее его в себе самом, и во многом определявшее самый его характер – нетерпеливый, непостоянный, и всегда ищущий, к сожалению, во всем подвоха – характер, обратим внимание читателя, тем не менее, весьма способствующий к успешному росту человека в обществе, так что обладатель его, очень даже часто в конце жизни становится собственником большого имущества, весьма значительного количества благ и привилегий, и вызывает всеобщее восхищение (впрочем, еще более от чего-то усиливающее в таковом субъекте врожденную и непонятную его подозрительность к самому себе).
Кто возьмется установить, что за мелочь и бестолковщина, беспокоившая Наполеона Бонапарта, привела его на поле Аустерлица?
Так шпилька, тайком засунутая под хвост скаковой лошади на скачках и причиняющая ей немалые страдания, нередко приводит к тому, что лошадь приходит в соревновании первой и получает приз, – хоть сама, быть может, с превеликим удовольствием променяла бы этот приз на спокойную жизнь на извозе, но без шпильки.
Обстоятельство, о котором я говорю, - совсем, вроде-бы, вздорное и пустяковое обстоятельство, - а, тем не менее, определявшее характерное для Алексея Дмитриевича беспокойство, - было косвенно связано с его молодостью. Дело в том, что в свои двадцать с небольшим лет выглядел Александр Дмитриевич ужасно несолидно. Выглядел не офицером, а даже почти мальчиком – лишь легкий пушок золотил верхнюю его губу и края щек, а обширные голые поверхности последних были, к его досаде, вечно румяны. Все лицо его являло собой детски-припухлый овал, при том же по-девичьему суженный к низу. Синие глаза – он знал это – имели обыкновение смотреть, – там, где бы надо было им смотреть загадочно или проницательно, – излишне открыто, наивно, и искренно, то есть вполне глупо.
Алексей Дмитриевич по этому поводу так переживал, что даже однажды взял и порезал специально себе щеку бритвой, чтобы хоть что-то серьезное и мужское появилось на этой девичьей щеке, и потом к немереному удивлению сослуживцев объяснял им, что случайно поранился с утра бритвой.
Всегда, – кроме тех случаев, когда он забывался (что все-таки иногда с ним случалось), – Алексей Дмитриевич старался вести себя солидно, напускал на себя вид пожившего и уставшего от жизни мудреца и говорил форсированным баском, к чему его сослуживцы первое время никак не могли привыкнуть: не каждый день красная девица наденет на себя прапорщицкий мундир, пойдет на всех хмурится и говорить басом.
Но Алексей Дмитриевич был настроен решительно (как та лошадь с колючкой под хвостом, что бежит быстрее других), так что, едва поступив в полк, даже два раз стрелялся с товарищами, вздумавшими было подшучивать над его юным видом, – впрочем, дело обошлось оба раза выстрелами в воздух и примирениями с шампанским.
Хотя теперь репутация его в полку как серьезного человека и отличного товарища была надежна, Алексей Дмитриевич все никак не мог забыть о своем нежном, как зад цыпленка, лице, – оно, к тому же, в самые неподходящие моменты делалось очень красно, как это бывает у блондинов, и с этим он тоже ничего не мог поделать.
Впрочем, ему бы следовало знать, что молоденьким девушкам отчего-то нравятся гладкие мужские личики – они, вероятно, не так пугают их, как обветренные, усатые и бородатые рыла вояк постарше, – в особенности же голые мужские личики интересуют девушек, если идут в комплекте с капиталами и выражением на этих личиках усталой меланхолии от жизни.
И все же, повторюсь, Алексей Дмитриевич очень переживал свою еще не вполне созревшую мужественность; замечал, что старшие сестры Зинаиды, вроде бы, смеются над ним украдкой, вздрагивал каждый раз, когда Софья Федоровна бесцеремонно называла его «мой друг» (так же, как она звала семилетнего брата Зинаиды Васильевны – Петю), и чувствовал, что те из сослуживцев, кто составляли соперничающее с ним крыло партии обожателей младшей Трубецкой, играют с ним на контрасте – расправляют перед Зинаидой широченные свои плечи с яркими решетками красных мундиров, подкручивают усы (а все же, никуда не денутся барышни от усов) и хмурятся на нее огненными (или как там в песнях у цыган) очами, – в противовес невинным голубым фонарикам его собственных глаз.
В том-то и заключалась для Алексея Дмитриевича важность будущего подарка.
Мужланы-соперники – дезодорируя свою чрезмерную мужественность– собирались (и это Алексей Дмитриевич знал доподлинно) биться друг с другом на именинах букетами красных камелий, картинами бездарных художников («Я нарисовал это сам, любезная Zizi, quand je pensais a vouz»), и всякой старческой пошлостью в виде купленных в ломбарде уцененных бриллиантовых серег.
Но Алексей Дмитриевич знал точно, о чем мечтала Зинаида Васильевна. Она мечтала о правде.
– С тех пор, как пала Маренго, я не люблю ни одну из них, – чуть не плакала она неделю назад, идя рядом с ним по дорожке в парке (они гуляли в большой компании и шли чуть позади всех), – В Маренго была эта легкость – знаете, Алексей Дмитриевич, о чем я? Это как…
Она наклонила голову, задумалась.
– Знаете, это как говорить правду, –вдруг сказала она, и сама засмеялась необычному сравнению, пришедшему ей в голову. – Вам случалось когда–нибудь сказать правду, и чтобы сделалось сразу легко и свободно?
Алексей Дмитриевич потер свой голый подбородок.
– Отчего же, Зинаида Васильевна. Много раз.
– Значит, вы понимаете меня. Вот так было, когда я скакала на Маренго.
– Но у вас есть другие отличные лошади, Зинаида Васильевна… - заметил он.
– Ну, что вы! – она махнула рукой и тихо засмеялась, – В других лошадях нет этой правды, увы. Эта легкость в Маренго была точно, как легкость, когда скажешь правду. Как это я сказала так удивительно?
Он остановился, осторожно взял ее за локоть и повернул к себе. Посмотрел ей в глаза и сказал (голос его сам собой при этом опустился в басок и, к его радости, прозвучал очень уверенно, да и слова получились правильные):
– Если есть еще такая правда на свете, как была в Маренго, то, обещаю вам, Зинаида Васильевна, вам ее добыть.
Она быстро глянула на него, вдруг даже, кажется, с каким-то страхом, – потом прищурилась, словно пытаясь понять что-то для себя, и снова спросила давешнее:
– Да есть ли?
– Найду.
Вот такой состоялся разговор.
Если читать его и не знать, между кем и кем он состоялся, можно представить себе двух умудренных опытом старичков, бредущих по алее, опираясь на палки. А между тем, разговаривали между собой почти дети, сами при этом смутно понимая, что такое они и говорят.
Зинаида Васильевна, признаемся честно, возможно, вовсе не так печалилась о своей Маренго, как хотела то показать. И уж спросите ее, почему столь нелепое сравнение было ею выбрано – лошади с правдой, – я почти уверен, она бы и не ответила вразумительно. Но ведь, вышло таинственно и грустно, – не то ли это самое, что надо девицам в молодости? А вообще-то ведь, по чести, чушь полную она сказала.
Вернемся к рассказу.
Ошибки Алексею Дмитриевичу допустить было нельзя. Как бы ни благоволил к нему генерал, а все же поручик Клодт был старше Алексея Дмитриевича, говорил и выгибал свой ус с пониманием женских слабостей, и хоть был не так богат, как Алексей Дмитриевич, но знатнее его, да и много говорливее. А проклятый корнет Левченко смешил Зинаиду и ее сестер до слез. А нелепый Петр Евграфович (старый друг дома Плисовых), как Суворов Исмаил ядрами, уже год бомбил Зинаиду подарками и написанными плохим ямбом стихами.
Нет, нет, никаких слов еще не было сказано, никаких обещаний не было дано, – дело еще очень даже могло не состояться.
Правдивую лошадь – чтобы этот ни значило, – теперь требовалось добыть всеми правдами и неправдами… (до чего же, ей–богу, бывают пошлы каламбуры, вот еще один: retenons nos chevaux).
Правдивая, как и сам Алексей Дмитриевич смутно про себя догадывался, означало, что лошадь должна была быть, помимо всего прочего, дорогой, – девушки часто видят правду в дорогих вещах, так же как мужчины – в красивых девушках, – хоть ни те, ни другие не любят это признавать.
Но чудо–конь, – это вам не букет камелий, даже если и дорогой.
У отца из тверского имения на следующий же день Алексеем Дмитриевичем были вытребованы, и всеми правдами и неправдами через местное коммерческое общество через неделю получены, двенадцать тысяч рублей ассигнациями (просил двадцать). Для верности через полкового ремонтера Полушкина, – чтобы не случилось, не дай Бог, ошибки с выбором лошади, – был одолжен конэссер…
«Не обмануться, не обмануться только бы с лошадью», – думал Алексей Дмитриевич, прогуливаясь по просыпающейся ярмарке, то задирая лицо к вершинам берез, и тогда уносясь надеждой в будущее, то с тревогой опуская глаза к земле, и хмурясь на бутылочные осколки и сломанную детскую свистульку в пыли, вспоминая разговоры в полку про то, как барышники обманули офицера, подсунув ему вместо кобылы мерина.
Прошло еще с полчаса, и Александр Дмитриевич уже начал беспокоиться, не случилось ли накладки. Но тут сзади кто-то тронул его за рукав.
– Ваше благородие, не меня дожидаетесь?
Алексей Дмитриевич вздрогнул, резко повернулся и увидел стоящим перед собой высокого худого, как щепка, цыгана, одетого в пеструю рубашку и широкие бумазейные штаны, заправленные в лоснящиеся жирным блеском сапоги. На гуляющей волнами иссиня-черной шевелюре, которая занимала три четверти головы цыгана, криво сидел потертый объемистый картуз, за ободок которого был заложен мятый и наполовину уже облетевший одуванчик. Подпоясан конэссер был разноцветным снурком с двумя болтающимися на его концах массивными мохнатыми кистями, – они казались срезанными с портьеры в театре.
Лицо цыгана было скуластое, костистое, рябое, – очень смуглое, почти черное, – глаза сидели глубоко под набрякшими веками, так что зрачки смотрели из них как два зверя из глубоких нор, и их почти и совсем не было видно. Невозможно было определить его возраст.
– Ты Годявир? – хмурясь, спросил цыгана Алексей Дмитриевич, досадуя на себя за то, что вздрогнул, когда тот тронул его.
– Он самый. А вы Алексей Дмитриевич? Я Петром Полушкиным прислан.
– Что ж, братец, – сказал Алексей Дмитриевич, – Он мне говорил, что ты очень хорошо в лошадях разбираешься. И впрямь ли знаешь их?
– Не знаю, – осклабился цыган, пугая Алексея Дмитриевича грязным медным зубом, – Чую. Под копытом родился.
– Ах, вот как значит – «чуешь»?
– Правду чую. Конь мне сам все расскажет, я и спрашивать никого не буду.
Алексей Дмитриевич, довольный, покачал головой. Случайно произнесенное цыганом слово «правда» ободрило его. Хороший знак.
– Это очень хорошо, что ты такой опытный, – похвалил цыгана Алексей Дмитриевич, – Мне как раз такого и надо. Сам знаешь, как у нас нынче торгуют. Осла продадут и не заметишь.
– Это верно, ваше благородие, – опустил глаза цыган, – Балуют много. Оно нам известно.
– Погоди–ка, – вдруг спохватился Алексей Дмитриевич, – А ведь, и верно, тебе это должно быть очень хорошо известно. Что же ты, с эдаким-то талантом, да вашим цыганским ремеслом не занялся?
– А что ж, и занимался поначалу, – с готовностью покаялся Годявир, – Да только в полку оно жить спокойнее. Охота по лесам прятаться, да битым быть. Давно не озорую.
– Что ж, это хорошо, что не озоруешь, – обрадовался Алексей Дмитриевич, – Пойдем, братец, нам с тобой нынче важную покупку сделать надо. Великую покупку, дорогую. Тебя не обижу.
Он пошел было вперед, но тут же остановился и задумался, поднеся руку к губам.
– Как бы это тебе лучше про Маренго объяснить?
На это цыган приоткрыл немного правый глаз, и Алексей Дмитриевич вздрогнул – словно темный луч, пронзительный и умный, стрельнул в него оттуда.
– Это не та, что у Трубецких пала недавно?
– Ну да, точно! – кивнул Алексей Дмитриевич, удивленный, – Да ты знал ту кобылу, что ли?
– Сам выбирал, – Годявир снова прикрыл глаз, и выражение на его скуластом лице сделалось страдательски–мечтательное, – Что за зверюга была! Гривка легкая, в поясу гибкая, ножки в белых чулочках… Как бежит, и мечет их, и мечет, словно барышня на роялях играют…
– Да ты поэт, – ухмыльнулся Алексей Дмитриевич.
– Дивная была красавица, – кивнул цыган, затем махнул рукой, словно сам на себя досадуя за сентиментальность, помедлил и деловито спросил, – Что ж, такую же, что ли будем искать? Золото–гнедую, под офицерское седло?
– Да нет, брат, тут видишь, какое дело, – замялся Алексей Дмитриевич: – Нам нужно, как бы тебе сказать, не совсем тут чтобы в масть попасть, – то есть, видишь, как кажется, если в масть попадем, как у Маренго, то тоже и хорошо, а все ж, не в масти дело. Не знаю, поймешь ли, – он сдвинул фуражку на затылок и почесал лоб, – Вот какое дело: правдивую лошадь надо, понимаешь ли ты меня? Это тут и гнедую можно, и соловую, да чуть хоть и не пегую. Главное, чтоб, видишь ли, правдивую. Да как же тебе объяснить-то, черт! Чтобы – ах! Вот! Чтобы, ты понимаешь – ах! И ни для какого не для офицерского седла, а для девицы одной благородной. Да ну! – разозлился он сам на себя, в конце концов, – Как тут объяснишь!
И он замолчал, досадуя на себя, что так много говорил, а так и не смог толком объяснить, какую лошадь надо.
Но Годявир все понял.
– Правдивого коня – что же тут не понять, ваше благородие. А хорошо сказано, ухватисто, – он одобрительно покачал головой и повторил сам, – Правдивого…
– Ну, вот и хорошо, что ты понимаешь, – заулыбался Алексей Дмитриевич, – Видно, что ты, и впрямь, конэссер.
– Что ж, стало быть, для девицы Трубецких кобылу ищете? – вдруг снова неожиданно приоткрыл веко и стрельнул в Алексея Дмитриевича Годявир.
Тот опять смутился.
Вовсе ему не хотелось, чтобы новость о готовящемся сюрпризе для Зинаиды пошла гулять по полку, да чего доброго добралась раньше времени до нее самой. Соперники его могли к именинам предпринять и контрамеры, ставящие цель оконфузить его, – этого допустить было никак нельзя.
– При чем тут Трубецкая? – раздраженно прошипел он, да тут же и спохватился, что сам попросил у цыгана лошадь, как Маренго, – Это я так про Маренго спросил, для примера, – соврал он и почувствовал, что оглушительно краснеет, – Мне какая-то похожая на Маренго нужна лошадь, понимаешь? Та была правдивая. Сестре хочу в подарок, в имение наше тверское послать. Я, видишь, очень перед сестрой провинился по одному вопросу, и вот вымаливаю прощение.
– В тверское имение? – цыган почесал затылок, погасил взгляд и зевнул, – Это можно. Скажите мне только наперед, сколько стоит ваше прощение у сестры?
– Ну, так… – начал было и запнулся Алексей Дмитриевич, опасаясь называть человеку, которого видел впервые в жизни, сумму у себя в кармане. Но потом он спохватился и вспомнил, что конэссера был по знакомству, из полка, и назвал сумму:
– У меня с собой двенадцать тысяч.
– Не горюйте, ваше благородие, – кивнул на это довольно цыган, – За такие деньги справим вашей сестрице лошаденку. Еще и получше Маренги найдем.
– Да знаешь где смотреть-то?
На это цыган сощурил глаза.
– Цена уж подсказала. Есть у меня на примете именно такая кобыленка, какая вам требуется. Разве, тысчонок пять–шесть придется накинуть.
– Да ты в своем уме? – возмутился Алексей Дмитриевич, – Ты на чьей стороне торговать собрался?
– Вам, кажись, было угодно, чтобы – «ах», – ухмыляясь медным зубом, спросил цыган, – Подождите, пока лошадку-то увидите. А не то, могу и просто хорошую конягу подыскать, за двенадцать.
– Коли цыган – так уж до конца жизни цыган, – буркнул себе под нос Алексей Дмитриевич, - Веди, черт с тобой.
И громко добавил:
- Только ты учти, что я не мальчишка какой–нибудь, кто в лошадях не смыслит! Я и сам тебе живо отличу ту, что за двенадцать от той, что…
Тут он споткнулся о камень, и снова чертыхнулся, не договорив.
– Я и сам вижу, что вы серьезный человек, – напевно отозвался цыган, – Петра Алексеевича и мне совесть обмануть не позволила бы. А вы только гляньте сперва на лошадку.
«В конце концов, – подумал про себя Алексей Дмитриевич, следуя за длинной, качающейся в толпе спиной в пестрой рубашке, – Я ведь так и предполагал, что это «ах!» потянет тысяч на двадцать. Эх, пожадничал папаша. Да ну черт с ним, поручусь и займу, если лошадь, и вправду, хороша, – потом отдам».
Сквозь наполнявшуюся теперь быстро людьми ярмарку, сквозь море торгующих и славящих солнечные июньские небеса, возгласы, рукопожатия, скрип колес, лязг кастрюльных крышек, дым жаровен, смех, визг, бесчеловечную брань, хрюканье и альтруистические поцелуи, Алексей Дмитриевич и Годявир протискивались к конским рядам. Дойдя до них, не пошли вдоль загонов, а миновали их и двинулись дальше, к самой границе ярмарки, туда где за дорогой начиналась уже роща. Тут бросали возы и телеги приехавшие на ярмарку покупатели и продавцы, а специально нанятые за плату мужики сторожили транспорт.
Годявир провел Алексея Дмитриевича извилистой тропой сквозь лабиринты телег и вывел его с другой стороны стоянки, прямо в поле. Там, без всякой изгороди, привольно, словно возведенный в сказке за ночь дворец, стоял высокий татарский шатер.
– Ты куда меня привел? – нащупывая в кармане кошелек, набросился на цыгана Алексей Дмитриевич, – Я думал мы с тобой весь день по рядам ходить будем, лошадь выбирать...
– Тут она, и ходить никуда не надо, – отозвался цыган тихо, – Татарский князь свою любимицу продает. Они там в своей земле с братьями что-то не поделили, ему бежать пришлось. Теперь вот, у него деньги закончились. Всё, говорит, продал, даже халат, – не хотел с лошадью расставаться. Ан, гляди-ка, со всем расставаться, рано или поздно, приходится.
Алексей Дмитриевич пролез вслед за Годявиром под жердинами изгороди, затем пошли по открытому полю. Скоро подошли к шатру.
Оттуда уж выходил им навстречу невысокий коренастый татарин, с круглой бородкой на гладком лице, с потерявшимися в высоких блестящих скулах глазками. Одет он, действительно, был только наполовину – в светлые шаровары с широким поясом, и остроконечные туфли на босу ногу. Бритая голова его светилась на солнце, будто очищенное от скорлупы яйцо.
Поздоровались. Тут же выяснилось, что татарин не знает ни слова по–русски. Годявир взялся переводить.
Алексею Дмитриевичу все это сильно не нравилось. Он привык выбирать лошадь пусть в сутолоке, в толчее на рынке, но у хорошего барышника, – или уж у друга–офицера в конюшне, а не черте–где, в открытом поле. А ну как, лошадь краденная?
«Посмотрю кобылу, коли уж пришел, – раздраженно думал он про себя, зажимая в кармане деньги, – Гляну, да и уйду сразу».
Татарин всё улыбался очень довольный, всё гладил себя по бородке, кивал и указывал рукой на шатер.
– Да ты откуда его знаешь? – обернулся Алексей Дмитриевич на Годявира.
– Давнишние приятели, ваше благородие. В хорошие времена Салем–хан сюда целые табуны водил. А вот ведь, как в жизни бывает, – добавил цыган, сокрушенно качая головой.
Вошли в шатер.
Обычно настроившемуся на то, чтобы разочароваться в своих ожиданиях человеку, не сложно это сделать. Но с Алексеем Дмитриевичем вышло другое. Едва он увидел стоящую в маленьком стойле кобылу, дыхание у него перехватило. Алексей Дмитриевич был пусть и не большой знаток лошадей, а все ж королеву от пешки по виду определить мог.
Лошадь оказалась прелестна. Хоть небольшого роста, наподобие арабской, но стройная, с маленькой головкой, с круглым, полным яблоком глаза, с нервными стоящими ушами, и, точно, как была Маренго, «в чулочках»…
– Бочка воздушные, – вдруг плаксиво заорал рядом с ним татарин, и так, что было ясно, что сам он не понимает заученные для покупателей и бессмысленные для него самого звуки, – Спинка–стрелка! Грудка пирожком! Ножки как ножички, – бегут, бегут, землю режут!..
– Да погоди ты со своими ножичками, – отмахнулся от него Алексей Дмитриевич, – Сам вижу, что хороша. Как звать-то?
– Акба, – ответил за татарина Годявир.
Окликнув кобылу по имени, Алексей Дмитриевич прошел к ней в загон, с удовольствием отмечая про себя, что та, почуяв его, напряглась, встала навытяжку, закосила нервно глазом. Не лошадь, девица – сильная, умная, норовистая. Словно зная, что он смотрит на нее, лошадь заиграла ногами.
– Красавица, красавица, – кивал он сам себе, обходя лошадь.
Затем принялся восхищенно трогать ее там и тут – за холку, за обрез, за храпок… Все ему нравилось, все восхищало в ней, – тем больше, чем дольше он ее рассматривал, – и грудной осколок, и тонкие, нежные и чуткие, как крылья летучей мыши, ноздри…
– Ваше благородие, – услышал он позади себя насмешливый голос Годявира, – Вы смотреть–то будете?
– Как это смотреть, – не понял Алексей Дмитриевич, – Я и смотрю, к твоему сведенью.
– Фьють! – снова рассмеялся Годявир, – Да вы ее гладите, как барин дворовую девку. Кто ж так смотрит? Хоть я своему татарину верю, а всякое бывает, когда люди по миру идут. Давайте смотреть, правдивая ли лошадь.
Алексей Дмитриевич на эту фамильярность неожиданно и против своего обыкновения не обиделся и не возмутился. Мы все делаемся на удивление кротки, если точно знаем, что кто-то разбирается в нужном нам деле лучше нашего.
– Ну, покажи сам, как надо, – только буркнул он.
Годявир тут же ловко перепрыгнул через ограждение и подошел к лошади.
– Тут не мельтешить надо, – вдруг тихо и протяжно заговорил он, словно запел песню, – Я сам барышником был. Офицер придет, я перед ним конем-то и вожу, словно фантик перед котенком дергаю на ниточке. Офицер и бегает за фантиком – то, что я ему хочу показать, только и видит. А перед вами–то, ваше благородие, и дергать фантик не надо, вы сами вокруг коня всё скочите. Вот вы глаза ее посмотрите, – Годивяр вытянул руку и потрогал у кобылицы под глазом, – Есть ли здесь правда? Около кости надо щупать, нет ли пузыря. Барышники дырочку иголкой проколют и в глаз пузырь надувают, чтобы красиво было, – только воздух–то потом выйдет и еще хуже получится, чем было. Но тут, вижу, – добавил он, отпуская руку от глаза кобылы, – правда.
– А вот, уши, – продолжил цыган, трогая у кобылицы уши, – висят у иного коня уши, ему сзади на голове отрежут лоскут, стянут и опять зашьют, да только все это ненадолго: кожа ослабнет, и уши опять, как груши. Но и тут у Акбы – правда.
– Правда! Правда! – неожиданно взмахивая руками, радостно подхватил татарин, услышав знакомое слово.
– Каждая лошадь – как ангел, – продолжал петь Годявир, залезая лошади под брюхо, трогая ее там и сям, и что было удивительно, – хоть он бесцеремонно залезал в самые чувствительные места ее, кобылица реагировала на это спокойно.
– Правда, все правда – повторял цыган, ощупывая кобылу, – Плечи не мясисты, килы нет, ворс нигде не пупится. Колени, как у девушки. А в поясу какая гибкость – загляденье! Нет, благородие, – закончил он, вылезая из-под лошади, – Все правда в ней.
– Что ж, – пересохшим от волнения и от охватившего его радостного чувства голосом произнес Алексей Дмитриевич, забывший вдруг сразу все свои страхи и то, что хотел сразу, посмотрев на лошадь, уйти, – Спроси, сколько хочет.
Цыган обернулся к татарину и несколько времени, громко и ожесточенно спорил с ним на татарском.
– Готов, – только ради вас, – повернулся он, закончив, к Алексею Дмитриевичу, - отдать за осьмнадцать тысяч. Берите, ваше благородие, правду говорю, такая все сорок стоит.
Лошадь решительно Алексею Дмитриевичу нравилась. Если он теперь и подозревал сговор между татарином и цыганом, то скорее, лишь в виде невинной комиссии по знакомству.
Годивяр не подсунет ему лошадь бракованную, – тем паче краденную, – зная вперед, что обман неизбежно раскроется, и что сам он потеряет за это доходное место, а то и пойдет под суд. Лошадь была правдивая. В ней не было изъянов, это была та самая «Ах!», как он раньше выразился, – да он сам был убежден на сто процентов, чувствовал это своей кожей с того самого момента, ка ее увидел, – эта была именно та лошадь, о которой мечтала Зинаида Васильевна, а цена подтверждала это.
– Скажи ему, что со мной сейчас только двенадцать, – сказал он Годивяру, – Но что остальные он получит не позднее четверга, под мое честное слово. Залогом то, что не возьму сейчас купчую. Ты будешь за свидетеля. Оформим всё при передаче остатка. Спроси, согласен ли?
Годивяр перевел татарину.
Тот долго и возмущенно, сопровождая свою речь многими негодующими жестами говорил что-то, так что Алексей Дмитриевич был немало удивлен, когда по завершении всего этого потока, Годивяр перевел его речь одним словом:
– Согласен.
Отсчитали деньги.
– Дайте адрес, ваше благородие, чтобы доставили вам кобылку-то, – прищурился цыган.
– Что ж ты думаешь, я ему ее так и оставлю? Сейчас же заберу сам. Ему залог, мне лошадь.
На это цыган кивнул:
– И то. Но и магарыч, – добавил он, подумав, – Нельзя ли сейчас.
Алексей Дмитриевич пошарил еще в бумажнике, вынул и протянул Годявиру двадцать пять рублей.
– Маловато за такую–то красавицу.
– Потом дам еще… – застыдился Алексей Дмитриевич, – В полку свидимся. Сейчас, видишь, нет больше.
– Вашему слову поверю, – вздохнул цыган, – Езжайте тогда. А мы с Салем–ханом обмоем тут продажу.
Лошадь оседлали.
Алексей Дмитриевич легко вскочил на нее и снова почувствовал, что лошадь была правдивая, – заиграли под ним звонкие бока, словно загудели трубы, и близко показалось ему уже свершение радостной судьбы.
Одну ближайшую задачу, впрочем, ему предстояло теперь решить: как можно более незаметно добраться на Акбе до своей съемной квартиры, и поставить лошадь в стойло, так чтобы никто из полка раньше срока не увидел ее.
С этими мыслями он и выехал из шатра, - матерчатый полог за ним закрылся.
Татарин подождал, пока стихнут за зыбкими стенами шатра звуки подков, подошел к Годивяру и на русском языке, без всякого акцента сказал:
– Жаль, не вышло оставить кобылу. Но и то дело.
Он отсчитал из полученной пачки шесть тысяч и передал их цыгану.
– Пропажи-то у генерала хватились?
– Уж ищут тайком, – отвечал на это Годивяр, пересчитывая деньги, – Генерал на все ярмарки людей отрядил, не задерживаться бы нам.
– Так бросай все и бежим. Через лес до Осередного, как хотели, а там врозь, – я по желехной дороге на юг, а ты – куда знаешь.
– Идем.
Оба вышли из шатра и, стараясь держаться за телегами и обозами, впрочем, не подавая вида, что прячутся или куда–то спешат, направились к роще.
Все же, они немного нервничали и, пока не дошли до рощи, чтобы заглушить волнение, на ходу разговаривали.
– А, и впрямь, хороша была генеральская кобыла, – сказал татарин, – Как бишь, имя?
– Трубецкой.
– Да не его, черт! Кобылы!
– А, Калипсо.
Помолчали.
– Сложно увести-то было? – спросил татарина Годявир.
– Увести коня, сам знаешь, всегда просто. Прятать мучение. А увести–то – что! Генерал ее отдельно от всех лошадей держал, на старой засеке. Кстати, зачем ему это надо было?
– Боялся, чтобы дочка не узнала, – усмехнулся Годявир, – У нее недавно кобыла пала, так она замену все у него просила. А у генерала денег нет больше, промотался вконец, театры да балы. Вот и решил перепродажей лошадей заняться, заработать. Вот и прятал.
– Вишь, заработал.
Оба ухмыльнулись.
– Кобылица, однако, и впрямь, увидишь – не забудешь, – вновь завел татарин, – Так сам бы и съел ее всю сам. Как ты смешно ее назвал? Правдивая лошадь.
– Не я, мальчишка этот. Да и не он придумал. Девица генералова. Городят черте–что.
– А что же, хорошее слово. Правдивая. Но чудно, все ж. Генерал, ты говорил, за нее тридцать тысяч на аукционе отдал. А не хранил.
– Бестолковый, – согласился Годявир, – Но ведь, бог все видит, – он с усмешкой взглянул на Годявара, – Получит генерал свою Калипсу на именины дочери обратно.
Оба засмеялись, – от шутки тоже, но еще от того, что к этому моменту никем не замеченные уже дошли до рощи.
– Не жалко полка-то? – спросил татарин цыгана на прощанье.
– Нет мочи без свободы, – отвечал ему Годявир, – Уж лучше птицей бездумной летать, чем для этих правдивых лошадей искать.
Он сплюнул.
– Ну что ж, тогда бывай.
Через мгновение оба скрылись за деревьями.
Родился в Москве. Окончил МГПИИЯ им. Мориса Тореза, имеет степень Магистра Делового Администрирования (MBA, London Business School). Переводчик, прозаик, совмещает писательский труд с работой в бизнесе. Первый рассказ «Her Point of View» написан по-английски и был опубликован в 1993 году голландским издательским домом VNU в голландской версии журнала «Сosmopolitan». Пять рассказов автора были изданы в журнале «Новый мир» (№ 9, 2017). В настоящее время живет в России.
«Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается…
Мне даже случалось иногда думать, – продолжал князь
очень серьезно, истинно и глубоко заинтересованный, –
что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя,
потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно
бороться, я испытал».
Ф.М. Достоевский, «Идиот»
Хоть Алексей Дмитриевич хорошо разбирался в лошадях, а все ж, - чтобы ненароком, как назло и именно в этот раз, – не вышло какого-нибудь бетиза, нанял себе в помощники рекомендованного ему полковым ремонтером цыгана-конэссера.
Сейчас Алексей Дмитриевич ходил по сонной еще ярмарке, посреди радужного июньского утра, в свете которого даже пыль под ногами казалась ему какой-то чистой, и ощущал, как жжет уже горячее солнце ногу сквозь сапог, и сравнивал про себя березы с только что проснувшимися и потягивающимися на постелях молоденькими девицами, и сам себя укорял за такое сравнение, но тут же останавливался и ухмылялся в несуществующие усы. Тут же хмурился, вообразив себя ни с того, ни с сего уже пожившим и достигшим многого в жизни человеком; а затем шел дальше, и вдруг забывался и молодым, почти детским даже любящим взглядом оглядывал все вокруг, – березы, палатки, ленивую работу по расстановке прилавков купцов и приказчиков, игру ветра в парусине навесов, танцы воробьев, клевавших просыпавшееся на дорогу просо, яркого фазана в клетке, – и улыбался.
Ему не спалось этим утром, и от того он пришел на ярмарку пораньше.
Надо сказать, что намечаемая Алексеем Дмитриевичем в эту ярмарочную субботу покупка была для него не просто важна, но представлялась ему самому краеугольным камнем величественного и прекрасного здания его будущего счастья.
На Троицу, – то есть уже меньше, чем через неделю, – в своем имении, которое находилось неподалеку от нынешнего расположения полка, генерал Трубецкой собирался праздновать именины своей младшей дочери Зинаиды. Алексей же Дмитриевич был давно тайно влюблен в Зинаиду (пусть читатель вспомнит здесь трогательные сложности собственного взросления и простит мне следующее нелепое выражение) и пользовался столь же тайной взаимностью.
Алексей Дмитриевич собирался отличиться от прочих гостей на торжестве роскошным подарком.
Это и надо было непременно сделать, потому что Зинаида Васильевна (пользуясь случаем, что полк стоял вблизи его имения, генерал часто приглашал офицеров полка на представления своего домашнего театра), – увлекала своей игрой вовсе не одного Алексея Дмитриевича, а еще очень многих в полку, и поток к исполнявшей неизменно заглавные роли актрисе букетов и записочек был бурный.
И все же, Алексей Дмитриевич был почти уверен, что в соревновании за сердце Зинаиды Васильевны Трубецкой он шел на полголовы впереди конкурентов.
При том, что он, действительно, искренно считал свою любовь к Зинаиде тайной (никаких решительных слов между влюбленными сказано еще не было, а меж родителями не состоялось никаких на этот счет договоренностей), – Алексей Дмитриевич отчего-то прекрасно знал, что генерал, опять-таки, знает о его чувстве к дочери и благоволит ему. И уж, само собой, никак не могло идти это одобрение мимо супруги генерала, всегда решительной Софьи Федоровны.
Итак, Алексей Дмитриевич почти наверняка знал, что "тайное" его чувство не совсем, все-таки, было тайное, и с самоуверенностью молодости относил благосклонность к себе генерала на счет собственных достоинств, из которых именно то обстоятельство, что он был весьма богат и происходил из хорошего рода, имело в глазах начальника, конечно же, меньший вес, чем то, что Алексей Дмитриевич был благороден душой, доблестен и умен (все это была бесспорная правда, оговоримся лишь, что ум, в особенности в молодости, полагать следует, скорее, за уверенность в его наличии).
Как бы там ни было, а Алексей Дмитриевич был для Трубецких, без сомнения, хорошая партия.
Были, конечно, и у Алексея Дмитриевича некоторые недостатки в сравнении с прочими претендентами на руку Зинаиды Васильевной. Но ведь, в конечном итоге, ни молодость (ему шел всего двадцать первый год), ни чин (он был прапорщик) не стояли непреодолимым препятствием на пути потенциального союза двух сердец – ибо первое полагалось исправить времени, а второе, не полагаясь на время, мог легко подправить, сам Василий Андреевич, бывший непосредственным начальником Алексея Дмитриевича по службе.
Для очистки совести скажем и то, что нам доподлинно не известно, насколько женские достоинства Зинаиды Ивановны возрастали и множились в сознании молодого и амбициозного Александра Дмитриевича возможностью скорого продвижения по службе, – уверяем лишь читателя со всей возможной искренностью, что они не уменьшались этим обстоятельством точно.
Да и дело ли (спросим в скобках) перекладывать в потемках меры на весах из одной чаши в другую, лишь для того, чтобы стать (и, скорее всего, совершенно ошибочно, заметьте) увереннее, что на одной чаше одни лишь зерна, а на другой лишь плевела? Не убудет с нас ни того, ни другого, – уж будем рады и тому, что уточка смотрела в рот уточке, – да и назовем это поскорее любовью.
– Любил ли, и впрямь, Алексей Дмитриевич так Зинаиду Васильевну, как ему казалось? – будет, я уверен, все равно, настаивать въедливый читатель.
Видите ли, тут дело-то, ведь, именно в том, что в опасной близости оказываются в самом таком вопросе слова «любить» и «казаться» … Так близко они оказываются, что, пожалуй, можно и перепутать их впопыхах, а то и – чем черт не шутит - даже принять за синонимы.
Да и не всегдашний ли это случай? Не мигает ли истинное значение слова то боком своим у нас в головах, то весьма отличным от него брюхом, то головой, то хвостом, словно рыба в пруду?
Так ведь бывает, что любит человек лошадь, а кажется ему, что любит он того человека, который подарил ему эту лошадь. Или бывает, что любит человек самого себя в форме, например, мужественного прапорщика, а кажется ему, что любит он молодую наивную девушку, с двумя розами на щеках, и смотрит он на девушку, а видит, себя, а никакой девушки и роз не видит.
А девушка та, к примеру, видит в молодом офицере то, что в романах вычитала, да книжки те и вылепили ей замечательную форму с галунами, да снабдили ту форму открытым взглядом васильковых глаз и умной манерой, – весь ум которой и заключается, по правде говоря, в наборе незаконченных и таинственных фраз, пересыпанных довольно блеклыми шутками, – но для девушек ведь чем таинственнее, тем и интереснее.
И ведь даже про деньги и положение мы здесь не говорим, да и не думает девушка ни о каких деньгах или положении, и не видит их вовсе, и не нужны они ей, – а видит она лишь много-много платьев и туфелек, и отражение свечей в брильянтах, так красиво лежащих на ее шее и плечах, и как кружит она в их этих брильянтах на царском балу, и все–все на одну только нее и смотрят… При чем же, скажите, тут деньги и положение?
Вернемся, однако же, скорее к Алексею Дмитриевичу.
Заметим одно обстоятельство, страшно мучившее и раздражавшее его в себе самом, и во многом определявшее самый его характер – нетерпеливый, непостоянный, и всегда ищущий, к сожалению, во всем подвоха – характер, обратим внимание читателя, тем не менее, весьма способствующий к успешному росту человека в обществе, так что обладатель его, очень даже часто в конце жизни становится собственником большого имущества, весьма значительного количества благ и привилегий, и вызывает всеобщее восхищение (впрочем, еще более от чего-то усиливающее в таковом субъекте врожденную и непонятную его подозрительность к самому себе).
Кто возьмется установить, что за мелочь и бестолковщина, беспокоившая Наполеона Бонапарта, привела его на поле Аустерлица?
Так шпилька, тайком засунутая под хвост скаковой лошади на скачках и причиняющая ей немалые страдания, нередко приводит к тому, что лошадь приходит в соревновании первой и получает приз, – хоть сама, быть может, с превеликим удовольствием променяла бы этот приз на спокойную жизнь на извозе, но без шпильки.
Обстоятельство, о котором я говорю, - совсем, вроде-бы, вздорное и пустяковое обстоятельство, - а, тем не менее, определявшее характерное для Алексея Дмитриевича беспокойство, - было косвенно связано с его молодостью. Дело в том, что в свои двадцать с небольшим лет выглядел Александр Дмитриевич ужасно несолидно. Выглядел не офицером, а даже почти мальчиком – лишь легкий пушок золотил верхнюю его губу и края щек, а обширные голые поверхности последних были, к его досаде, вечно румяны. Все лицо его являло собой детски-припухлый овал, при том же по-девичьему суженный к низу. Синие глаза – он знал это – имели обыкновение смотреть, – там, где бы надо было им смотреть загадочно или проницательно, – излишне открыто, наивно, и искренно, то есть вполне глупо.
Алексей Дмитриевич по этому поводу так переживал, что даже однажды взял и порезал специально себе щеку бритвой, чтобы хоть что-то серьезное и мужское появилось на этой девичьей щеке, и потом к немереному удивлению сослуживцев объяснял им, что случайно поранился с утра бритвой.
Всегда, – кроме тех случаев, когда он забывался (что все-таки иногда с ним случалось), – Алексей Дмитриевич старался вести себя солидно, напускал на себя вид пожившего и уставшего от жизни мудреца и говорил форсированным баском, к чему его сослуживцы первое время никак не могли привыкнуть: не каждый день красная девица наденет на себя прапорщицкий мундир, пойдет на всех хмурится и говорить басом.
Но Алексей Дмитриевич был настроен решительно (как та лошадь с колючкой под хвостом, что бежит быстрее других), так что, едва поступив в полк, даже два раз стрелялся с товарищами, вздумавшими было подшучивать над его юным видом, – впрочем, дело обошлось оба раза выстрелами в воздух и примирениями с шампанским.
Хотя теперь репутация его в полку как серьезного человека и отличного товарища была надежна, Алексей Дмитриевич все никак не мог забыть о своем нежном, как зад цыпленка, лице, – оно, к тому же, в самые неподходящие моменты делалось очень красно, как это бывает у блондинов, и с этим он тоже ничего не мог поделать.
Впрочем, ему бы следовало знать, что молоденьким девушкам отчего-то нравятся гладкие мужские личики – они, вероятно, не так пугают их, как обветренные, усатые и бородатые рыла вояк постарше, – в особенности же голые мужские личики интересуют девушек, если идут в комплекте с капиталами и выражением на этих личиках усталой меланхолии от жизни.
И все же, повторюсь, Алексей Дмитриевич очень переживал свою еще не вполне созревшую мужественность; замечал, что старшие сестры Зинаиды, вроде бы, смеются над ним украдкой, вздрагивал каждый раз, когда Софья Федоровна бесцеремонно называла его «мой друг» (так же, как она звала семилетнего брата Зинаиды Васильевны – Петю), и чувствовал, что те из сослуживцев, кто составляли соперничающее с ним крыло партии обожателей младшей Трубецкой, играют с ним на контрасте – расправляют перед Зинаидой широченные свои плечи с яркими решетками красных мундиров, подкручивают усы (а все же, никуда не денутся барышни от усов) и хмурятся на нее огненными (или как там в песнях у цыган) очами, – в противовес невинным голубым фонарикам его собственных глаз.
В том-то и заключалась для Алексея Дмитриевича важность будущего подарка.
Мужланы-соперники – дезодорируя свою чрезмерную мужественность– собирались (и это Алексей Дмитриевич знал доподлинно) биться друг с другом на именинах букетами красных камелий, картинами бездарных художников («Я нарисовал это сам, любезная Zizi, quand je pensais a vouz»), и всякой старческой пошлостью в виде купленных в ломбарде уцененных бриллиантовых серег.
Но Алексей Дмитриевич знал точно, о чем мечтала Зинаида Васильевна. Она мечтала о правде.
– С тех пор, как пала Маренго, я не люблю ни одну из них, – чуть не плакала она неделю назад, идя рядом с ним по дорожке в парке (они гуляли в большой компании и шли чуть позади всех), – В Маренго была эта легкость – знаете, Алексей Дмитриевич, о чем я? Это как…
Она наклонила голову, задумалась.
– Знаете, это как говорить правду, –вдруг сказала она, и сама засмеялась необычному сравнению, пришедшему ей в голову. – Вам случалось когда–нибудь сказать правду, и чтобы сделалось сразу легко и свободно?
Алексей Дмитриевич потер свой голый подбородок.
– Отчего же, Зинаида Васильевна. Много раз.
– Значит, вы понимаете меня. Вот так было, когда я скакала на Маренго.
– Но у вас есть другие отличные лошади, Зинаида Васильевна… - заметил он.
– Ну, что вы! – она махнула рукой и тихо засмеялась, – В других лошадях нет этой правды, увы. Эта легкость в Маренго была точно, как легкость, когда скажешь правду. Как это я сказала так удивительно?
Он остановился, осторожно взял ее за локоть и повернул к себе. Посмотрел ей в глаза и сказал (голос его сам собой при этом опустился в басок и, к его радости, прозвучал очень уверенно, да и слова получились правильные):
– Если есть еще такая правда на свете, как была в Маренго, то, обещаю вам, Зинаида Васильевна, вам ее добыть.
Она быстро глянула на него, вдруг даже, кажется, с каким-то страхом, – потом прищурилась, словно пытаясь понять что-то для себя, и снова спросила давешнее:
– Да есть ли?
– Найду.
Вот такой состоялся разговор.
Если читать его и не знать, между кем и кем он состоялся, можно представить себе двух умудренных опытом старичков, бредущих по алее, опираясь на палки. А между тем, разговаривали между собой почти дети, сами при этом смутно понимая, что такое они и говорят.
Зинаида Васильевна, признаемся честно, возможно, вовсе не так печалилась о своей Маренго, как хотела то показать. И уж спросите ее, почему столь нелепое сравнение было ею выбрано – лошади с правдой, – я почти уверен, она бы и не ответила вразумительно. Но ведь, вышло таинственно и грустно, – не то ли это самое, что надо девицам в молодости? А вообще-то ведь, по чести, чушь полную она сказала.
Вернемся к рассказу.
Ошибки Алексею Дмитриевичу допустить было нельзя. Как бы ни благоволил к нему генерал, а все же поручик Клодт был старше Алексея Дмитриевича, говорил и выгибал свой ус с пониманием женских слабостей, и хоть был не так богат, как Алексей Дмитриевич, но знатнее его, да и много говорливее. А проклятый корнет Левченко смешил Зинаиду и ее сестер до слез. А нелепый Петр Евграфович (старый друг дома Плисовых), как Суворов Исмаил ядрами, уже год бомбил Зинаиду подарками и написанными плохим ямбом стихами.
Нет, нет, никаких слов еще не было сказано, никаких обещаний не было дано, – дело еще очень даже могло не состояться.
Правдивую лошадь – чтобы этот ни значило, – теперь требовалось добыть всеми правдами и неправдами… (до чего же, ей–богу, бывают пошлы каламбуры, вот еще один: retenons nos chevaux).
Правдивая, как и сам Алексей Дмитриевич смутно про себя догадывался, означало, что лошадь должна была быть, помимо всего прочего, дорогой, – девушки часто видят правду в дорогих вещах, так же как мужчины – в красивых девушках, – хоть ни те, ни другие не любят это признавать.
Но чудо–конь, – это вам не букет камелий, даже если и дорогой.
У отца из тверского имения на следующий же день Алексеем Дмитриевичем были вытребованы, и всеми правдами и неправдами через местное коммерческое общество через неделю получены, двенадцать тысяч рублей ассигнациями (просил двадцать). Для верности через полкового ремонтера Полушкина, – чтобы не случилось, не дай Бог, ошибки с выбором лошади, – был одолжен конэссер…
«Не обмануться, не обмануться только бы с лошадью», – думал Алексей Дмитриевич, прогуливаясь по просыпающейся ярмарке, то задирая лицо к вершинам берез, и тогда уносясь надеждой в будущее, то с тревогой опуская глаза к земле, и хмурясь на бутылочные осколки и сломанную детскую свистульку в пыли, вспоминая разговоры в полку про то, как барышники обманули офицера, подсунув ему вместо кобылы мерина.
Прошло еще с полчаса, и Александр Дмитриевич уже начал беспокоиться, не случилось ли накладки. Но тут сзади кто-то тронул его за рукав.
– Ваше благородие, не меня дожидаетесь?
Алексей Дмитриевич вздрогнул, резко повернулся и увидел стоящим перед собой высокого худого, как щепка, цыгана, одетого в пеструю рубашку и широкие бумазейные штаны, заправленные в лоснящиеся жирным блеском сапоги. На гуляющей волнами иссиня-черной шевелюре, которая занимала три четверти головы цыгана, криво сидел потертый объемистый картуз, за ободок которого был заложен мятый и наполовину уже облетевший одуванчик. Подпоясан конэссер был разноцветным снурком с двумя болтающимися на его концах массивными мохнатыми кистями, – они казались срезанными с портьеры в театре.
Лицо цыгана было скуластое, костистое, рябое, – очень смуглое, почти черное, – глаза сидели глубоко под набрякшими веками, так что зрачки смотрели из них как два зверя из глубоких нор, и их почти и совсем не было видно. Невозможно было определить его возраст.
– Ты Годявир? – хмурясь, спросил цыгана Алексей Дмитриевич, досадуя на себя за то, что вздрогнул, когда тот тронул его.
– Он самый. А вы Алексей Дмитриевич? Я Петром Полушкиным прислан.
– Что ж, братец, – сказал Алексей Дмитриевич, – Он мне говорил, что ты очень хорошо в лошадях разбираешься. И впрямь ли знаешь их?
– Не знаю, – осклабился цыган, пугая Алексея Дмитриевича грязным медным зубом, – Чую. Под копытом родился.
– Ах, вот как значит – «чуешь»?
– Правду чую. Конь мне сам все расскажет, я и спрашивать никого не буду.
Алексей Дмитриевич, довольный, покачал головой. Случайно произнесенное цыганом слово «правда» ободрило его. Хороший знак.
– Это очень хорошо, что ты такой опытный, – похвалил цыгана Алексей Дмитриевич, – Мне как раз такого и надо. Сам знаешь, как у нас нынче торгуют. Осла продадут и не заметишь.
– Это верно, ваше благородие, – опустил глаза цыган, – Балуют много. Оно нам известно.
– Погоди–ка, – вдруг спохватился Алексей Дмитриевич, – А ведь, и верно, тебе это должно быть очень хорошо известно. Что же ты, с эдаким-то талантом, да вашим цыганским ремеслом не занялся?
– А что ж, и занимался поначалу, – с готовностью покаялся Годявир, – Да только в полку оно жить спокойнее. Охота по лесам прятаться, да битым быть. Давно не озорую.
– Что ж, это хорошо, что не озоруешь, – обрадовался Алексей Дмитриевич, – Пойдем, братец, нам с тобой нынче важную покупку сделать надо. Великую покупку, дорогую. Тебя не обижу.
Он пошел было вперед, но тут же остановился и задумался, поднеся руку к губам.
– Как бы это тебе лучше про Маренго объяснить?
На это цыган приоткрыл немного правый глаз, и Алексей Дмитриевич вздрогнул – словно темный луч, пронзительный и умный, стрельнул в него оттуда.
– Это не та, что у Трубецких пала недавно?
– Ну да, точно! – кивнул Алексей Дмитриевич, удивленный, – Да ты знал ту кобылу, что ли?
– Сам выбирал, – Годявир снова прикрыл глаз, и выражение на его скуластом лице сделалось страдательски–мечтательное, – Что за зверюга была! Гривка легкая, в поясу гибкая, ножки в белых чулочках… Как бежит, и мечет их, и мечет, словно барышня на роялях играют…
– Да ты поэт, – ухмыльнулся Алексей Дмитриевич.
– Дивная была красавица, – кивнул цыган, затем махнул рукой, словно сам на себя досадуя за сентиментальность, помедлил и деловито спросил, – Что ж, такую же, что ли будем искать? Золото–гнедую, под офицерское седло?
– Да нет, брат, тут видишь, какое дело, – замялся Алексей Дмитриевич: – Нам нужно, как бы тебе сказать, не совсем тут чтобы в масть попасть, – то есть, видишь, как кажется, если в масть попадем, как у Маренго, то тоже и хорошо, а все ж, не в масти дело. Не знаю, поймешь ли, – он сдвинул фуражку на затылок и почесал лоб, – Вот какое дело: правдивую лошадь надо, понимаешь ли ты меня? Это тут и гнедую можно, и соловую, да чуть хоть и не пегую. Главное, чтоб, видишь ли, правдивую. Да как же тебе объяснить-то, черт! Чтобы – ах! Вот! Чтобы, ты понимаешь – ах! И ни для какого не для офицерского седла, а для девицы одной благородной. Да ну! – разозлился он сам на себя, в конце концов, – Как тут объяснишь!
И он замолчал, досадуя на себя, что так много говорил, а так и не смог толком объяснить, какую лошадь надо.
Но Годявир все понял.
– Правдивого коня – что же тут не понять, ваше благородие. А хорошо сказано, ухватисто, – он одобрительно покачал головой и повторил сам, – Правдивого…
– Ну, вот и хорошо, что ты понимаешь, – заулыбался Алексей Дмитриевич, – Видно, что ты, и впрямь, конэссер.
– Что ж, стало быть, для девицы Трубецких кобылу ищете? – вдруг снова неожиданно приоткрыл веко и стрельнул в Алексея Дмитриевича Годявир.
Тот опять смутился.
Вовсе ему не хотелось, чтобы новость о готовящемся сюрпризе для Зинаиды пошла гулять по полку, да чего доброго добралась раньше времени до нее самой. Соперники его могли к именинам предпринять и контрамеры, ставящие цель оконфузить его, – этого допустить было никак нельзя.
– При чем тут Трубецкая? – раздраженно прошипел он, да тут же и спохватился, что сам попросил у цыгана лошадь, как Маренго, – Это я так про Маренго спросил, для примера, – соврал он и почувствовал, что оглушительно краснеет, – Мне какая-то похожая на Маренго нужна лошадь, понимаешь? Та была правдивая. Сестре хочу в подарок, в имение наше тверское послать. Я, видишь, очень перед сестрой провинился по одному вопросу, и вот вымаливаю прощение.
– В тверское имение? – цыган почесал затылок, погасил взгляд и зевнул, – Это можно. Скажите мне только наперед, сколько стоит ваше прощение у сестры?
– Ну, так… – начал было и запнулся Алексей Дмитриевич, опасаясь называть человеку, которого видел впервые в жизни, сумму у себя в кармане. Но потом он спохватился и вспомнил, что конэссера был по знакомству, из полка, и назвал сумму:
– У меня с собой двенадцать тысяч.
– Не горюйте, ваше благородие, – кивнул на это довольно цыган, – За такие деньги справим вашей сестрице лошаденку. Еще и получше Маренги найдем.
– Да знаешь где смотреть-то?
На это цыган сощурил глаза.
– Цена уж подсказала. Есть у меня на примете именно такая кобыленка, какая вам требуется. Разве, тысчонок пять–шесть придется накинуть.
– Да ты в своем уме? – возмутился Алексей Дмитриевич, – Ты на чьей стороне торговать собрался?
– Вам, кажись, было угодно, чтобы – «ах», – ухмыляясь медным зубом, спросил цыган, – Подождите, пока лошадку-то увидите. А не то, могу и просто хорошую конягу подыскать, за двенадцать.
– Коли цыган – так уж до конца жизни цыган, – буркнул себе под нос Алексей Дмитриевич, - Веди, черт с тобой.
И громко добавил:
- Только ты учти, что я не мальчишка какой–нибудь, кто в лошадях не смыслит! Я и сам тебе живо отличу ту, что за двенадцать от той, что…
Тут он споткнулся о камень, и снова чертыхнулся, не договорив.
– Я и сам вижу, что вы серьезный человек, – напевно отозвался цыган, – Петра Алексеевича и мне совесть обмануть не позволила бы. А вы только гляньте сперва на лошадку.
«В конце концов, – подумал про себя Алексей Дмитриевич, следуя за длинной, качающейся в толпе спиной в пестрой рубашке, – Я ведь так и предполагал, что это «ах!» потянет тысяч на двадцать. Эх, пожадничал папаша. Да ну черт с ним, поручусь и займу, если лошадь, и вправду, хороша, – потом отдам».
Сквозь наполнявшуюся теперь быстро людьми ярмарку, сквозь море торгующих и славящих солнечные июньские небеса, возгласы, рукопожатия, скрип колес, лязг кастрюльных крышек, дым жаровен, смех, визг, бесчеловечную брань, хрюканье и альтруистические поцелуи, Алексей Дмитриевич и Годявир протискивались к конским рядам. Дойдя до них, не пошли вдоль загонов, а миновали их и двинулись дальше, к самой границе ярмарки, туда где за дорогой начиналась уже роща. Тут бросали возы и телеги приехавшие на ярмарку покупатели и продавцы, а специально нанятые за плату мужики сторожили транспорт.
Годявир провел Алексея Дмитриевича извилистой тропой сквозь лабиринты телег и вывел его с другой стороны стоянки, прямо в поле. Там, без всякой изгороди, привольно, словно возведенный в сказке за ночь дворец, стоял высокий татарский шатер.
– Ты куда меня привел? – нащупывая в кармане кошелек, набросился на цыгана Алексей Дмитриевич, – Я думал мы с тобой весь день по рядам ходить будем, лошадь выбирать...
– Тут она, и ходить никуда не надо, – отозвался цыган тихо, – Татарский князь свою любимицу продает. Они там в своей земле с братьями что-то не поделили, ему бежать пришлось. Теперь вот, у него деньги закончились. Всё, говорит, продал, даже халат, – не хотел с лошадью расставаться. Ан, гляди-ка, со всем расставаться, рано или поздно, приходится.
Алексей Дмитриевич пролез вслед за Годявиром под жердинами изгороди, затем пошли по открытому полю. Скоро подошли к шатру.
Оттуда уж выходил им навстречу невысокий коренастый татарин, с круглой бородкой на гладком лице, с потерявшимися в высоких блестящих скулах глазками. Одет он, действительно, был только наполовину – в светлые шаровары с широким поясом, и остроконечные туфли на босу ногу. Бритая голова его светилась на солнце, будто очищенное от скорлупы яйцо.
Поздоровались. Тут же выяснилось, что татарин не знает ни слова по–русски. Годявир взялся переводить.
Алексею Дмитриевичу все это сильно не нравилось. Он привык выбирать лошадь пусть в сутолоке, в толчее на рынке, но у хорошего барышника, – или уж у друга–офицера в конюшне, а не черте–где, в открытом поле. А ну как, лошадь краденная?
«Посмотрю кобылу, коли уж пришел, – раздраженно думал он про себя, зажимая в кармане деньги, – Гляну, да и уйду сразу».
Татарин всё улыбался очень довольный, всё гладил себя по бородке, кивал и указывал рукой на шатер.
– Да ты откуда его знаешь? – обернулся Алексей Дмитриевич на Годявира.
– Давнишние приятели, ваше благородие. В хорошие времена Салем–хан сюда целые табуны водил. А вот ведь, как в жизни бывает, – добавил цыган, сокрушенно качая головой.
Вошли в шатер.
Обычно настроившемуся на то, чтобы разочароваться в своих ожиданиях человеку, не сложно это сделать. Но с Алексеем Дмитриевичем вышло другое. Едва он увидел стоящую в маленьком стойле кобылу, дыхание у него перехватило. Алексей Дмитриевич был пусть и не большой знаток лошадей, а все ж королеву от пешки по виду определить мог.
Лошадь оказалась прелестна. Хоть небольшого роста, наподобие арабской, но стройная, с маленькой головкой, с круглым, полным яблоком глаза, с нервными стоящими ушами, и, точно, как была Маренго, «в чулочках»…
– Бочка воздушные, – вдруг плаксиво заорал рядом с ним татарин, и так, что было ясно, что сам он не понимает заученные для покупателей и бессмысленные для него самого звуки, – Спинка–стрелка! Грудка пирожком! Ножки как ножички, – бегут, бегут, землю режут!..
– Да погоди ты со своими ножичками, – отмахнулся от него Алексей Дмитриевич, – Сам вижу, что хороша. Как звать-то?
– Акба, – ответил за татарина Годявир.
Окликнув кобылу по имени, Алексей Дмитриевич прошел к ней в загон, с удовольствием отмечая про себя, что та, почуяв его, напряглась, встала навытяжку, закосила нервно глазом. Не лошадь, девица – сильная, умная, норовистая. Словно зная, что он смотрит на нее, лошадь заиграла ногами.
– Красавица, красавица, – кивал он сам себе, обходя лошадь.
Затем принялся восхищенно трогать ее там и тут – за холку, за обрез, за храпок… Все ему нравилось, все восхищало в ней, – тем больше, чем дольше он ее рассматривал, – и грудной осколок, и тонкие, нежные и чуткие, как крылья летучей мыши, ноздри…
– Ваше благородие, – услышал он позади себя насмешливый голос Годявира, – Вы смотреть–то будете?
– Как это смотреть, – не понял Алексей Дмитриевич, – Я и смотрю, к твоему сведенью.
– Фьють! – снова рассмеялся Годявир, – Да вы ее гладите, как барин дворовую девку. Кто ж так смотрит? Хоть я своему татарину верю, а всякое бывает, когда люди по миру идут. Давайте смотреть, правдивая ли лошадь.
Алексей Дмитриевич на эту фамильярность неожиданно и против своего обыкновения не обиделся и не возмутился. Мы все делаемся на удивление кротки, если точно знаем, что кто-то разбирается в нужном нам деле лучше нашего.
– Ну, покажи сам, как надо, – только буркнул он.
Годявир тут же ловко перепрыгнул через ограждение и подошел к лошади.
– Тут не мельтешить надо, – вдруг тихо и протяжно заговорил он, словно запел песню, – Я сам барышником был. Офицер придет, я перед ним конем-то и вожу, словно фантик перед котенком дергаю на ниточке. Офицер и бегает за фантиком – то, что я ему хочу показать, только и видит. А перед вами–то, ваше благородие, и дергать фантик не надо, вы сами вокруг коня всё скочите. Вот вы глаза ее посмотрите, – Годивяр вытянул руку и потрогал у кобылицы под глазом, – Есть ли здесь правда? Около кости надо щупать, нет ли пузыря. Барышники дырочку иголкой проколют и в глаз пузырь надувают, чтобы красиво было, – только воздух–то потом выйдет и еще хуже получится, чем было. Но тут, вижу, – добавил он, отпуская руку от глаза кобылы, – правда.
– А вот, уши, – продолжил цыган, трогая у кобылицы уши, – висят у иного коня уши, ему сзади на голове отрежут лоскут, стянут и опять зашьют, да только все это ненадолго: кожа ослабнет, и уши опять, как груши. Но и тут у Акбы – правда.
– Правда! Правда! – неожиданно взмахивая руками, радостно подхватил татарин, услышав знакомое слово.
– Каждая лошадь – как ангел, – продолжал петь Годявир, залезая лошади под брюхо, трогая ее там и сям, и что было удивительно, – хоть он бесцеремонно залезал в самые чувствительные места ее, кобылица реагировала на это спокойно.
– Правда, все правда – повторял цыган, ощупывая кобылу, – Плечи не мясисты, килы нет, ворс нигде не пупится. Колени, как у девушки. А в поясу какая гибкость – загляденье! Нет, благородие, – закончил он, вылезая из-под лошади, – Все правда в ней.
– Что ж, – пересохшим от волнения и от охватившего его радостного чувства голосом произнес Алексей Дмитриевич, забывший вдруг сразу все свои страхи и то, что хотел сразу, посмотрев на лошадь, уйти, – Спроси, сколько хочет.
Цыган обернулся к татарину и несколько времени, громко и ожесточенно спорил с ним на татарском.
– Готов, – только ради вас, – повернулся он, закончив, к Алексею Дмитриевичу, - отдать за осьмнадцать тысяч. Берите, ваше благородие, правду говорю, такая все сорок стоит.
Лошадь решительно Алексею Дмитриевичу нравилась. Если он теперь и подозревал сговор между татарином и цыганом, то скорее, лишь в виде невинной комиссии по знакомству.
Годивяр не подсунет ему лошадь бракованную, – тем паче краденную, – зная вперед, что обман неизбежно раскроется, и что сам он потеряет за это доходное место, а то и пойдет под суд. Лошадь была правдивая. В ней не было изъянов, это была та самая «Ах!», как он раньше выразился, – да он сам был убежден на сто процентов, чувствовал это своей кожей с того самого момента, ка ее увидел, – эта была именно та лошадь, о которой мечтала Зинаида Васильевна, а цена подтверждала это.
– Скажи ему, что со мной сейчас только двенадцать, – сказал он Годивяру, – Но что остальные он получит не позднее четверга, под мое честное слово. Залогом то, что не возьму сейчас купчую. Ты будешь за свидетеля. Оформим всё при передаче остатка. Спроси, согласен ли?
Годивяр перевел татарину.
Тот долго и возмущенно, сопровождая свою речь многими негодующими жестами говорил что-то, так что Алексей Дмитриевич был немало удивлен, когда по завершении всего этого потока, Годивяр перевел его речь одним словом:
– Согласен.
Отсчитали деньги.
– Дайте адрес, ваше благородие, чтобы доставили вам кобылку-то, – прищурился цыган.
– Что ж ты думаешь, я ему ее так и оставлю? Сейчас же заберу сам. Ему залог, мне лошадь.
На это цыган кивнул:
– И то. Но и магарыч, – добавил он, подумав, – Нельзя ли сейчас.
Алексей Дмитриевич пошарил еще в бумажнике, вынул и протянул Годявиру двадцать пять рублей.
– Маловато за такую–то красавицу.
– Потом дам еще… – застыдился Алексей Дмитриевич, – В полку свидимся. Сейчас, видишь, нет больше.
– Вашему слову поверю, – вздохнул цыган, – Езжайте тогда. А мы с Салем–ханом обмоем тут продажу.
Лошадь оседлали.
Алексей Дмитриевич легко вскочил на нее и снова почувствовал, что лошадь была правдивая, – заиграли под ним звонкие бока, словно загудели трубы, и близко показалось ему уже свершение радостной судьбы.
Одну ближайшую задачу, впрочем, ему предстояло теперь решить: как можно более незаметно добраться на Акбе до своей съемной квартиры, и поставить лошадь в стойло, так чтобы никто из полка раньше срока не увидел ее.
С этими мыслями он и выехал из шатра, - матерчатый полог за ним закрылся.
Татарин подождал, пока стихнут за зыбкими стенами шатра звуки подков, подошел к Годивяру и на русском языке, без всякого акцента сказал:
– Жаль, не вышло оставить кобылу. Но и то дело.
Он отсчитал из полученной пачки шесть тысяч и передал их цыгану.
– Пропажи-то у генерала хватились?
– Уж ищут тайком, – отвечал на это Годивяр, пересчитывая деньги, – Генерал на все ярмарки людей отрядил, не задерживаться бы нам.
– Так бросай все и бежим. Через лес до Осередного, как хотели, а там врозь, – я по желехной дороге на юг, а ты – куда знаешь.
– Идем.
Оба вышли из шатра и, стараясь держаться за телегами и обозами, впрочем, не подавая вида, что прячутся или куда–то спешат, направились к роще.
Все же, они немного нервничали и, пока не дошли до рощи, чтобы заглушить волнение, на ходу разговаривали.
– А, и впрямь, хороша была генеральская кобыла, – сказал татарин, – Как бишь, имя?
– Трубецкой.
– Да не его, черт! Кобылы!
– А, Калипсо.
Помолчали.
– Сложно увести-то было? – спросил татарина Годявир.
– Увести коня, сам знаешь, всегда просто. Прятать мучение. А увести–то – что! Генерал ее отдельно от всех лошадей держал, на старой засеке. Кстати, зачем ему это надо было?
– Боялся, чтобы дочка не узнала, – усмехнулся Годявир, – У нее недавно кобыла пала, так она замену все у него просила. А у генерала денег нет больше, промотался вконец, театры да балы. Вот и решил перепродажей лошадей заняться, заработать. Вот и прятал.
– Вишь, заработал.
Оба ухмыльнулись.
– Кобылица, однако, и впрямь, увидишь – не забудешь, – вновь завел татарин, – Так сам бы и съел ее всю сам. Как ты смешно ее назвал? Правдивая лошадь.
– Не я, мальчишка этот. Да и не он придумал. Девица генералова. Городят черте–что.
– А что же, хорошее слово. Правдивая. Но чудно, все ж. Генерал, ты говорил, за нее тридцать тысяч на аукционе отдал. А не хранил.
– Бестолковый, – согласился Годявир, – Но ведь, бог все видит, – он с усмешкой взглянул на Годявара, – Получит генерал свою Калипсу на именины дочери обратно.
Оба засмеялись, – от шутки тоже, но еще от того, что к этому моменту никем не замеченные уже дошли до рощи.
– Не жалко полка-то? – спросил татарин цыгана на прощанье.
– Нет мочи без свободы, – отвечал ему Годявир, – Уж лучше птицей бездумной летать, чем для этих правдивых лошадей искать.
Он сплюнул.
– Ну что ж, тогда бывай.
Через мгновение оба скрылись за деревьями.