СЕРГЕЙ МОРЕЙНО
Сергей МОРЕЙНО — председатель жюри Премии.
Родился в Москве, в 1988 году переехал в Ригу, Член союза писателей Латвии с 1991 г., редактор журнала “Vārds”. Окончил МФТИ и Литературный институт им. Горького. Автор 24 книг и более 500 публикаций стихотворений, эссе, прозы, комментариев и переводов с латышского, немецкого, польского языков — в том числе, переводы А. Чака, О. Вациетиса, У. Берзиньша, Я. Рокпелниса, Ю. Кунносса, М. Асаре, Г. Бенна, П. Целана, Г. Айха, К. Кролова, Х. М. Энценсбергера, Х. Чеховского, Ч. Милоша. Публиковался на русском, латышском, литовском, польском, немецком, английском, белорусском и армянском языках в изданиях Латвии, России, Израиля, Литвы, Эстонии, Польши, Белоруссии, Германии и Швейцарии, а также на сетевых ресурсах.
ИЗ ЦИКЛА «СТРАННЫЕ ПАРЫ НА БЕРЕГУ OSTSEE»
:::
Наши дрейфующие хутора и летучие проселки
откуковали свое, отгнездились, и вот сидят,
нахохлившись, под кисеями серых небес,
рассчитанных на двоих, максимум,
троих, как в шатрах чайханы.
Вдалеке, пожалуй, ну очень вдалеке
море, не сдерживаемое берегами,
бьется в схватках с известняком,
омертвением, плавником
вдоль спины.
В долгих криках, порожняком,
встречным курсом ты ко мне,
я к тебе, беспризорная баржа
с блесной в десне без слов,
без снов и без объятий.
Чьи зовы мы слышим?
:::
Твой лик, превращенный тенями в головоломку,
я считываю из черных точек и белых линий;
в проточную нежность окунаю голову, лоб, улыбку
и вынимаю нитку розовых лилий.
Если начнешь вдруг молиться во церкве на студеном
плачущем озере, оставь свою тень при входе.
Журавль и синица согреют ее не хлебом единым,
я ж подгребу со временем с кровью и плотью.
Я ведь имею всё, и себя тем паче.
Ближний берег, дальние дачи.
Эта коса заменяет тебя мне, и столь удачно,
что, будь ты женою кесаря, не стала бы дальше.
:::
Эти дрова не горят, и леса над озером
тонут в сплошном мираже
весеннего полдня,
без искры извне.
Одни качели раскачиваются
взад-вперед, и временно
мы равны на их весах.
«Все чаши мира, — сказала ты, —
сольются в одну мою, когда
другие взойдут на помост,
и тебе суждено видеть
мою крылатую тень,
кто б ни стоял
напротив».
Пристегнись. Над млечным плёсом хлопóк.
Заводи, и я тебе покажу: мельничное
колесо прорывает хлопок пристани,
и зáводи меняют кожу.
:::
Под вечер он вышел за городские ворота.
Волосы стелились по ветру серой поземкой.
Осенние листья медом текли мимо рта.
Дорога раскачивалась от ударов подземки.
И он отнюдь не казался нищим в щипках, щенках
и городках лоскутного одеяльца.
Но, когда почувствовал сок на веках и воск на щеках,
то, не оборачиваясь, узнал эти пальцы.
Ибо бои подступали к его судьбе,
и он прорывался с ними сквозь боль и муку.
Но, когда почувствовал кровь на шее и кровь на губе,
то, не оборачиваясь, признал эту руку.
ЧИСТЫЙ ЗВУК
Константин Кузьминский в «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой лагуны» пишет «…грустная строчка. И — чистая строчка. Бродскому такую нипочем не написать. А Горшков — может. Или Коля Рубцов».
Я вряд сумею дать определение чистоты строки. Я мог бы привести примеры выдающихся поэтов, которые пишут «грязно», но — зачем? Тем более, настоящая чистота предполагает некоторую внутристрочную неотмирасегойность, накладывает на самое себя не всегда выполнимые обязательства и всяко затрудняет не только процесс письма, но и процесс выхода к людям, так что большинство крупных, состоявшихся поэтов — я абсолютно без иронии — пишут скорее «нечисто».
Поэтому я лучше назову двух поэтов, которых мне хотелось хотелось бы считать лауреатами в номинации «Чистый звук»: Маша Шихирева и Сергей Михайлов.
как на жёлто-коричневой свежей доске, на которую падает свет
животом прижимаешься к ней и, сощурясь, глядишь в горизонт
там шевелятся волны, и это единственный звук,
и цвета — тёмно-синий и белая точка звезды
Маленькая, слишком маленькая подборка Маши Шихиревой — объем не позволял надеяться на какой-либо иной результат; соответственно, и цитата маленькая. Что происходит в этих четырех строчках? Помимо всего того, о чем можно написать целую страницу, — кроме нарисованной звуком, объемом и цветом картинки, кроме свежести, ощутимо встающей волной с листа, тут есть прием. В первых двух строчках происходит перенос действия с объекта, предположительно расположившегося на доске, на субъект (на лирического героя). В двух последних строчках осуществляется перенос действия (прилагательное «единственный» играет роль сказуемого «быть единственным») с единичного явления (звук) на два других, несопоставимых явления (на замолчанный цвет и белую точку). Это модный пируэт, он отработан в сотнях стихотворений, но — черт — возьми — как — же — воздушно он здесь исполнен!
Теперь книга Сергея Михайлова. Она заслуживает огромной цитаты.
Терроризм, любовь моя
Прежде чем заняться взрывчаткой,
он сварил кофе
В этой гостинице разрешалось
пользоваться своей спиртовкой,
если заплатишь за неделю вперёд
и подпишешь правила техники безопасности
Ей запретили кофе —
в её же собственных интересах, —
но без утренней дозы «арабской порчи»
в ней просыпалась только нижняя половина тела,
жившая третий месяц как-то самостоятельно
Сегодня она была нужна ему целиком
Он налил ей кофе и сделал два бутерброда,
улыбаясь про себя её как никогда здоровому аппетиту;
самому ничего не хотелось
Затем тут же, на столе, среди остатков хлеба и сыра,
протянул две чёрные ленты —
одну себе и другую, длиннее на две ладони,
для неё
– Маслом, — сказала она в затылок ему,
туго сажавшему в патронташи сигары шашек. —
Смажь
Не следовало прерываться,
не доведя до конца простое дело,
но внезапное возбуждение было сильнее,
оно всегда его подводило, они всегда брали его на слабо —
эти смеющиеся с поволокой глаза
перед его глазами
…………………………………………….
Сцеловывая крошку из уголка её марокканских губ,
он почувствовал, как меланхолично они раскрылись,
повеяв сладчайшей бездной, им не изведанной и наполовину,
и скорее узнал, чем услышал:
– Я и сейчас думаю, что наша встреча —
это была чья-то ошибка, несчастный случай
– Катастрофа, – поправил он, хмурясь. —
Любовь – это катастрофа. Крушение целого мира
Она отстранилась Он вернулся к работе
…Когда для финальной сцены всё было готово
и он протянул ей венчальный пояс,
взгляд её блуждал в небесах за окном,
будто следил за птицей, будто искал дорогу,
рука напутственно гладила огромный живой живот
Я выделил последнюю строфу курсивом, потому что в ней есть то, чего крайне трудно достичь поэтическими средствами — целомудренный отказ. От всего — от любви, от взрыва, от действия, от поэзии, поэтики и поэтизации: отказ ОТ. Решение оформлено в одно-единственное слово «сцена», тоже своего рода трансфер — героев — из области «по эту сторону» в сферу «по ту». Я позволю себе предположить, что если бы концовку стихотворения написала талантливая Галина Крук или, не дай бог, умелый Сергей Жадан, там оказалось бы мощное БЛЯМС с переносом пассионарной харизмы с протагонистов на автора. Мы, дескать, поэты, тоже, блин, где-то, блин, террористы, нах.
А ведь любовь — не теракт, любовь — это крушение…
Родился в Москве, в 1988 году переехал в Ригу, Член союза писателей Латвии с 1991 г., редактор журнала “Vārds”. Окончил МФТИ и Литературный институт им. Горького. Автор 24 книг и более 500 публикаций стихотворений, эссе, прозы, комментариев и переводов с латышского, немецкого, польского языков — в том числе, переводы А. Чака, О. Вациетиса, У. Берзиньша, Я. Рокпелниса, Ю. Кунносса, М. Асаре, Г. Бенна, П. Целана, Г. Айха, К. Кролова, Х. М. Энценсбергера, Х. Чеховского, Ч. Милоша. Публиковался на русском, латышском, литовском, польском, немецком, английском, белорусском и армянском языках в изданиях Латвии, России, Израиля, Литвы, Эстонии, Польши, Белоруссии, Германии и Швейцарии, а также на сетевых ресурсах.
ИЗ ЦИКЛА «СТРАННЫЕ ПАРЫ НА БЕРЕГУ OSTSEE»
:::
Наши дрейфующие хутора и летучие проселки
откуковали свое, отгнездились, и вот сидят,
нахохлившись, под кисеями серых небес,
рассчитанных на двоих, максимум,
троих, как в шатрах чайханы.
Вдалеке, пожалуй, ну очень вдалеке
море, не сдерживаемое берегами,
бьется в схватках с известняком,
омертвением, плавником
вдоль спины.
В долгих криках, порожняком,
встречным курсом ты ко мне,
я к тебе, беспризорная баржа
с блесной в десне без слов,
без снов и без объятий.
Чьи зовы мы слышим?
:::
Твой лик, превращенный тенями в головоломку,
я считываю из черных точек и белых линий;
в проточную нежность окунаю голову, лоб, улыбку
и вынимаю нитку розовых лилий.
Если начнешь вдруг молиться во церкве на студеном
плачущем озере, оставь свою тень при входе.
Журавль и синица согреют ее не хлебом единым,
я ж подгребу со временем с кровью и плотью.
Я ведь имею всё, и себя тем паче.
Ближний берег, дальние дачи.
Эта коса заменяет тебя мне, и столь удачно,
что, будь ты женою кесаря, не стала бы дальше.
:::
Эти дрова не горят, и леса над озером
тонут в сплошном мираже
весеннего полдня,
без искры извне.
Одни качели раскачиваются
взад-вперед, и временно
мы равны на их весах.
«Все чаши мира, — сказала ты, —
сольются в одну мою, когда
другие взойдут на помост,
и тебе суждено видеть
мою крылатую тень,
кто б ни стоял
напротив».
Пристегнись. Над млечным плёсом хлопóк.
Заводи, и я тебе покажу: мельничное
колесо прорывает хлопок пристани,
и зáводи меняют кожу.
:::
Под вечер он вышел за городские ворота.
Волосы стелились по ветру серой поземкой.
Осенние листья медом текли мимо рта.
Дорога раскачивалась от ударов подземки.
И он отнюдь не казался нищим в щипках, щенках
и городках лоскутного одеяльца.
Но, когда почувствовал сок на веках и воск на щеках,
то, не оборачиваясь, узнал эти пальцы.
Ибо бои подступали к его судьбе,
и он прорывался с ними сквозь боль и муку.
Но, когда почувствовал кровь на шее и кровь на губе,
то, не оборачиваясь, признал эту руку.
ЧИСТЫЙ ЗВУК
Константин Кузьминский в «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой лагуны» пишет «…грустная строчка. И — чистая строчка. Бродскому такую нипочем не написать. А Горшков — может. Или Коля Рубцов».
Я вряд сумею дать определение чистоты строки. Я мог бы привести примеры выдающихся поэтов, которые пишут «грязно», но — зачем? Тем более, настоящая чистота предполагает некоторую внутристрочную неотмирасегойность, накладывает на самое себя не всегда выполнимые обязательства и всяко затрудняет не только процесс письма, но и процесс выхода к людям, так что большинство крупных, состоявшихся поэтов — я абсолютно без иронии — пишут скорее «нечисто».
Поэтому я лучше назову двух поэтов, которых мне хотелось хотелось бы считать лауреатами в номинации «Чистый звук»: Маша Шихирева и Сергей Михайлов.
как на жёлто-коричневой свежей доске, на которую падает свет
животом прижимаешься к ней и, сощурясь, глядишь в горизонт
там шевелятся волны, и это единственный звук,
и цвета — тёмно-синий и белая точка звезды
Маленькая, слишком маленькая подборка Маши Шихиревой — объем не позволял надеяться на какой-либо иной результат; соответственно, и цитата маленькая. Что происходит в этих четырех строчках? Помимо всего того, о чем можно написать целую страницу, — кроме нарисованной звуком, объемом и цветом картинки, кроме свежести, ощутимо встающей волной с листа, тут есть прием. В первых двух строчках происходит перенос действия с объекта, предположительно расположившегося на доске, на субъект (на лирического героя). В двух последних строчках осуществляется перенос действия (прилагательное «единственный» играет роль сказуемого «быть единственным») с единичного явления (звук) на два других, несопоставимых явления (на замолчанный цвет и белую точку). Это модный пируэт, он отработан в сотнях стихотворений, но — черт — возьми — как — же — воздушно он здесь исполнен!
Теперь книга Сергея Михайлова. Она заслуживает огромной цитаты.
Терроризм, любовь моя
Прежде чем заняться взрывчаткой,
он сварил кофе
В этой гостинице разрешалось
пользоваться своей спиртовкой,
если заплатишь за неделю вперёд
и подпишешь правила техники безопасности
Ей запретили кофе —
в её же собственных интересах, —
но без утренней дозы «арабской порчи»
в ней просыпалась только нижняя половина тела,
жившая третий месяц как-то самостоятельно
Сегодня она была нужна ему целиком
Он налил ей кофе и сделал два бутерброда,
улыбаясь про себя её как никогда здоровому аппетиту;
самому ничего не хотелось
Затем тут же, на столе, среди остатков хлеба и сыра,
протянул две чёрные ленты —
одну себе и другую, длиннее на две ладони,
для неё
– Маслом, — сказала она в затылок ему,
туго сажавшему в патронташи сигары шашек. —
Смажь
Не следовало прерываться,
не доведя до конца простое дело,
но внезапное возбуждение было сильнее,
оно всегда его подводило, они всегда брали его на слабо —
эти смеющиеся с поволокой глаза
перед его глазами
…………………………………………….
Сцеловывая крошку из уголка её марокканских губ,
он почувствовал, как меланхолично они раскрылись,
повеяв сладчайшей бездной, им не изведанной и наполовину,
и скорее узнал, чем услышал:
– Я и сейчас думаю, что наша встреча —
это была чья-то ошибка, несчастный случай
– Катастрофа, – поправил он, хмурясь. —
Любовь – это катастрофа. Крушение целого мира
Она отстранилась Он вернулся к работе
…Когда для финальной сцены всё было готово
и он протянул ей венчальный пояс,
взгляд её блуждал в небесах за окном,
будто следил за птицей, будто искал дорогу,
рука напутственно гладила огромный живой живот
Я выделил последнюю строфу курсивом, потому что в ней есть то, чего крайне трудно достичь поэтическими средствами — целомудренный отказ. От всего — от любви, от взрыва, от действия, от поэзии, поэтики и поэтизации: отказ ОТ. Решение оформлено в одно-единственное слово «сцена», тоже своего рода трансфер — героев — из области «по эту сторону» в сферу «по ту». Я позволю себе предположить, что если бы концовку стихотворения написала талантливая Галина Крук или, не дай бог, умелый Сергей Жадан, там оказалось бы мощное БЛЯМС с переносом пассионарной харизмы с протагонистов на автора. Мы, дескать, поэты, тоже, блин, где-то, блин, террористы, нах.
А ведь любовь — не теракт, любовь — это крушение…