ЧЕСЛАВ МИЛОШ / АНАСТАСИЯ ВЕКШИНА, СЕРГЕЙ МОРЕЙНО
Эти тексты, взятые из проекта сборника поэзии и прозы Чеслава Милоша «Ода птенцу» (составление, перевод, предисловие и комментарии Анастасии Векшиной и Сергея Морейно), призваны воссоздать на русском языке не совсем привычный для русского читателя облик Милоша: не поэта-олимпийца, в духе Гёте, не зануды-философа – но блистательного интеллектуала, поляка-космополита, иронизирующего над собственным догматизмом католика, страстно и нежно любящего внешний мир за сложенными из внутреннего одиночества стенами.
Чеслав Милош – великий польский поэт, лауреат Нобелевской премии 1980 года – за то, что «над Мексиканским заливом слагал вирши на языке, понятном лишь волнам и альбатросам». “Первопроходец” поэтики ироничного рационализма, “проторившей” дорогу к Нобелевcкой таким поэтам, как Иосиф Бродский и Шеймас Хини.
Сотрудничество переводчиков началось во время подготовки публикации в журнале “Воздух”. Наряду с двадцатипятилетним опытом работы старшего из переводчиков тандем Векшина-Морейно характеризуют свежесть восприятия и внимание к современному польскому языку. Оба переводчика постоянно курсируют между Россией, Польшей, Латвией и Эстонией, что позволяет им лучше ощутить биение общего пульса разных берегов одного (Балтийского) моря.
Анастасия Векшина, род. 1985 – поэт, переводчик, филолог, докторант Тартуского (Эстония) и Гданьского (Польша) университетов, автор десятка статей о русской литературе. Финалист премии “Дебют” (Москва, 2008), лауреат премий “Poetry and Solidarity” фестиваля “Castello di Duino” (Триест 2009, 2010). Стихи переведены на английский, итальянский, литовский, польский.
Сергей Морейно, род. 1964 – поэт, прозаик, переводчик, опубликовал четырнадцать книг стихов, эссе, переводов. Лауреат премии журнала “Дружба народов” (Москва, 2000), “Премии Ояра Вациетиса” (Рига, 2006), премии “Серебряная чернильница” (Вентспилс, 2008), “Русской премии” (Москва, 2009). Стихи переведены на английский, латышский, литовский, немецкий, польский.
Сергей Морейно занимается Милошем около двадцати лет. Его переводы опубликованы во многих бумажных и сетевых изданиях. Сам Милош перед смертью одобрил их (электронное письмо, отправленное его секретаршей, не сохранилось). Согласно отзывам многих людей, чей поэтический слух мы считаем образцовым, они открыли для себя стихи Милоша именно в переводах Морейно.
ИЗ КНИГИ «ИЗБАВЛЕНИЕ»
ВСТРЕЧА
Выехали еще затемно, в полях лежал снег,
Проснулась алая птица, была ночь.
Внезапно перебежал дорогу заяц,
А кто-то из ехавших указал на него.
Давно это было. Ныне в иной земле
И заяц, и тот, что его заметил.
Радость моя, где же они теперь:
Взмах руки, линия горизонта, треск колч –
Спрашиваю в задумчивости, не в печали.
ГОЛОСА БЕДНЫХ ЛЮДЕЙ
ПЕСЕНКА О КОНЦЕ СВЕТА
В день конца света
Пчела жужжит над цветком настурции,
Рыбак сучит суровую нить.
Скачут в море смешные дельфины,
Лепят ласточки гнезды из глины,
И пень гниет при дороге, как должен гнить.
В день конца света
Женщины идут полем под зонтиками,
Потные посыльные валятся с ног.
А с лотков продают папиросы,
Лодка желтая в отмель тычется носом,
И смычок над зеркалом плеса
Отмыкает звездную ночь.
А те, что ждали громов и молний,
Обманулись.
А те, что ждали знамений и ангельских труб,
Не верят, что началось.
Пока солнце садится в хаты,
Пока шмель грозится мохнатый,
Пока матери ходят брюхаты,
Кто поверит, что началось.
И лишь совсем сивый дед, которой мог быть пророком,
Однако ж не стал им, чтобы не докучать людям,
Скажет, подвязывая помидоры:
Другого конца света не будет,
Другого конца света не будет.
ПЕСНЯ ОБЫВАТЕЛЯ
Камень со дна, видевший высыхание морей
И тьму страшных рыб в муках смертного часа –
Я, бедный человек, вижу страшных несвободных людей
Тьмы и тьмы. Вижу краба, кормящегося их мясом.
Я видел крушение царств и гибель народов,
Бегство королей и владык, мощь тиранов.
Готов свидетельствовать даже перед плахой,
Что – жив, хотя бы всё вокруг шло прахом,
Что псу живому лучше, нежели мёртвому льву,
Как учит Писание.
Я, бедный человек, сидя на жестком стуле, смежив глаза,
Вздыхаю и думаю о звёздном небе,
О неевклидовом пространстве, о почкующейся амёбе,
О высоких гнёздах термитов.
Пока хожу, грежу, засну – и в ясности горькой
Дрожу от страха и голода,
На площадях городов, исчезающих с первой зорькой,
Под мраморными руинами рухнувших врат
Торгую водкой и золотом.
А ведь не раз бывал совсем близок,
Сердце исполнено стали, душа – земли, воды и огня,
Неведомое раскрывало губы,
Как раскрывает их тихая ночь в объятьях залива.
И меднолистые кущи ласкали меня
Пальцами дива.
И вовсе близко, за окнами, заповедник миров,
В коем майский жук и паук – большие планеты,
В коем, Марсу подобно, блуждающий атом багров,
А рядом жнецы починают холодный жбан
Жарким летом.
Алкал этого, а более ничего. В старости
Ветхим Гёте припасть к алтарю земли
И почтить её, и примирить
С делом, поставленным, как лесная засека
Над током дежурных светил и мимолётных теней.
Алкал этого, а более ничего. Так кто
Виноват? Кто прозакладывал
Мою юность и пору зрелости, пропитал
Ужасом мои лучшие годы? Кто же,
Ах, кто же, о Боже, кто виноват?
И думать могу только о звёздном небе,
О высоких гнёздах термитов.
БЕДНЫЙ ПОЭТ
Первый позыв – песня,
Вольный голос, наполняющий горы и долины.
Первый позыв – радость,
Но и она отнята.
И вот годы обновили кровь,
А в теле вспыхнула и погасла тысяча планетных систем,
Сижу, разгневанный и желчный писака,
Зло сощурив глаза,
И, взвешивая на ладони перо,
Обдумываю возмездье.
Кладу перо, оно пускает ростки и корни, опушается листьями,
И запах его бесстыден, так как там, на реальной земле,
Такие древеса не растут, и оскорбителен
Даже запах его страждущему человеку.
Кто-то служит отчаянию, чья сладость
Паче крепости табака, рюмки водки, выпитой в час утраты.
Другой лелеет надежды глупцов, розовые, как эротичный сон.
Некто находит вкус в лизании зада отечеству,
Могущем продолжаться долго,
Однако не дольше, чем длится девятнадцатый век.
Все-таки я согрет циничной надеждой
Ввиду того, что от первого вздоха не ведал иного, кроме чум и пожаров,
Кроме унижений, позора и вражды гордецов.
Я согрет надеждой прямого отмщения,
Поскольку являюсь одним из немногих, кто знал,
Но никакой для себя не чаял корысти.
СТАНИСЛАВ ИГНАЦЫ ВИТКЕВИЧ
Жар, пепел, полынь.
Тут стою пред лицом целокупности жизни.
Жар, пепел и дикая вишня
На плоских сколках недолговечных царств.
В последний раз ветер разгонит тучи,
Заплачу о том, что вижу в последний раз:
По-над небом, по-над криком гусей и разливом рек
Паучок строит алмазную лесенку,
Внизу полынь, крапива и дикая вишня
На сонных просторах несуществующих царств.
Я побежден,
Гибну гибелью всякой дышащей твари.
Тем не менее знаю: вот мой жребий и только мой,
Я побеждён, земля из-под ног уходит
И плавится, словно воск, хрупкая память.
Все шёпоты колыбелек, все сны матерей, баюкающих детей,
Все придыханья любовников с налитыми кровью белками,
Все снега апельсиновых рассветов в горах
Ношу с собой. Пока еще – все,
Но скоро кану в чёрную бездну зенита.
Исполать роду, наглому и плодовитому,
Множащемуся и длящемуся, не взыскуя тайны.
В обход людской воли жаждал достичь глубин,
Но сильный прав – только т а к
Постигаешь пределы.
ЗАВЕДЕНИЕ
Из завсегдатаев столика,
В зимние полдни украшенного узорами ледовой оранжереи,
Я остался один.
Если бы захотел, мог бы сесть за него
И, барабаня пальцами в морозном покое,
Выкликать тени.
Иней на оконном стекле прежний,
Но никто не войдет.
Горсть пепла,
Пятно перегноя, засыпанное известкой,
Не снимет плаща, не скажет весело:
Идём напьемся.
С неприязнью ощупываю холодный мрамор,
С неприязнью ощупываю собственное плечо:
Вот мы, и вот я в осуществляющихся стремленьях,
А они заточены на вечные веки
В своё последнее слово, в последний взгляд,
И далеки, как император Валентиниан,
Как вожди массагетов, сгинувшие бесследно –
А между тем минул всего лишь год или два или три.
Я могу стать дровосеком в лесах Крайнего Севера,
Могу взойти на трибуну или снять фильм
Способом, им неизвестным.
Могу привыкнуть к запаху фруктов с коралловых островов
И получить свое фото в костюме второй половины столетья.
А они навсегда смешные бюсты в жабо и фраках
Энциклопедий Лярусса.
Временами, когда закат красит крыши убогой улицы,
Загляжусь в небо – и вижу там, в облаках,
Колченогий столик. Лавирует кельнер с подносом,
А они глядят на меня, закатываясь смехом.
Я просто еще не знаю, как оно гибнет с легкой руки человека.
Они же знают, они крепко знают.
БЕДНЫЙ ХРИСТИАНИН СМОТРИТ НА ГЕТТО
Пчёлы обживают красные потроха,
Муравьи обживают чёрные кости,
Начало распарыванья и растаптыванья шёлка,
Начало дробленья стекла, дерева, меди, никеля, серебра,
Воздушного гипса, струн и духовых инструментов, хрусталя –
Пых! Фосфорическое пламя с жёлтой стены
Облизывает волосы людей и животных.
Пчелы обживают каморки лёгких,
Муравьи обживают белые кости,
Не выдерживает бумага, резина, шерсть, мешковина, лён,
Материя, хрящ, клетчатка, проволока, змеиная кожа,
Занялась и осела крыша, стены, оплавлен фундамент,
Осталась вытоптанная, песчаная, с обугленными стволами без листьев
Земля.
Роя туннель, медленно движется крот-охранник
С маленькой красной мигалкой на лбу.
Обследует закопанные тела, считает, пробирается дальше,
Различая человеческий пепел по цвету окалины,
Пепел каждого по радужным испареньям.
Пчелы обживают алые колеи,
Муравьи обживают след моего тела.
Боюсь, очень боюсь жандарма-крота.
Его мешков под глазами, как у патриарха,
Сиживавшего часто при блеске свечей,
Почитывая великую книгу судеб.
Что скажу ему – я, Жид Нового Благовещения,
Две тысячи лет надеющийся на возвращенье Христа?
Мой изувеченный труп откроется его взору,
Дав повод числить меня среди прислужников смерти:
Необрезанных.
ПРИГОРОД
С картою рука упала
В песок горячий,
Солнце побелевшее упало
В песок горячий,
Фелек на прикупе, Фелек тасует,
Всучит кривую, влепит косую,
Песок горячий.
Тень трубы ломается. Плешина.
Дальше город в кирпиче кроваво-красном.
Насыпь ржавая, изогнутые рельсы,
Кузова заржавленного остов.
Сухая канава.
Брошена пустая фляга
В песок горячий,
Угодила капля дождевая
В песок горячий.
Янек на прикупе, Янек подносит,
Играем лето, зиму и осень,
Играем год, и другой, и третий,
Солнце сквозь чёрные карты метит
Песок горячий.
Дальше город в кирпиче кроваво-красном,
Жидкая сосна за синагогой,
Зыбкий след и пыль до горизонта.
По равнине катятся вагоны,
А в вагонах чей-то плач бесслезный.
На мандолину – на мандолине
Выдай нам всё –
Эх, пальцем по струнам.
Славная песенка,
Голое поле,
Выпит стакан,
А больше не надо.
Глянь, по дороге чешет девчонка,
В пробковых туфлях, чёлка подвита,
Иди-ка сюда, потешишься с нами.
Голое поле,
Солнце садится.
ИЗ КНИГИ «ВЛАДЫКА ПОПЕЛЬ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»
ОДА ПТЕНЦУ
О нетривиальный.
О неопытный.
Прячущий за спиной оперенные длани.
Вскормленный в прыжках изумрудного ящера
Кибернетической цангой,
Гребущей всё, чего ни коснётся.
О неведомый.
О превосходящий
Зияние ландышей и глаз богомола в траве,
Выгоревшей от обращения ядовито-зеленых солнц,
Ночь в муравьиных склепах с парой светил
И галактику тела трутня,
Равную нашей вселенной.
Вне радости, вместо радости
Ты раскачиваешься в гамаке над морями озона,
Дворцами на дне и пагодами из листьев,
Посадочными террасами в лагуне тени.
Зовут – спохватываешься, и я предвкушаю миг,
Когда стопа ослабит жим, распрямятся крылья.
Колышется насиженная тобой ветвь, ты на хрустальном шкоте
Проносишь горячие часики сердца.
О единственный, безразличный
К звукам пта, птерон, фгл, брд.
Вне имени, вместо имени,
Недосягаемый лёт в куске янтаря.
И каждый взмах как ответ на вопрос, что разлучает
Вещи, коим что денно даю имена,
С сущностью моей лепестковой,
Хоть и причастной зениту.
Со мной навечно твой полураскрытый клюв,
Чья изнанка столь явственна и нежна,
Что волосы на шее ерошит дрожь
Кровного родства и экстаза.
Тогда ложусь после обеда в тени,
Вижу рты, склонившиеся к латунной мышце,
И с трепетом касаюсь обнажённой руки
Под сенью колокола и оливы.
СЛОВАЦКИЙ
О юный, о туманный,
Жестоко ты обманут,
Не вечный дух конспиратора, Люцифер,
Свивает тело угря, прошитое костью,
Вряд ли жизнь в нём засела так крепко, что лбом о камень
Надобно долго бить, пока не утихнет.
Шум и гам таков же, только бесплотен.
Отравленная слизью пена, дохлый морской паук
Останутся тем, чем есть, ничем больше.
Что бы ни писал Ламарк, нечего цепь рождений
Сплетать в журавлиный поезд, дабы муку тел
Демократично вывезти к стремлению и цели.
Один-одинешенек со своими дубовыми катафалками,
Губной помадой, ленточкой и луидором
И эхом колокола Святого Андрея.
Прохаживаясь здесь, ты видел вереск и мельницу,
Чёрные овечки паслись за друидичными валунами,
Нотариусы и врачи понастроили вилл,
Их ложа, их зеркала с оттиском высоко взбитых волос
И голых плеч над косматой тенью
Плывут по небу в мерцании свечей.
Брат с голубого Нила в тисках Луксора!
Ты не был братом ужа, уставившегося на солнце.
Отрезано навсегда неведение от знанья.
Зачем так много болтал? Вот так и любой коснеет,
Ибо жизнь окончательна и смерть окончательна.
Ладно, прими от меня этот стакан коньяка.
РУБЕЖИ
«Спокойно, овцы мои, спокойно ступайте»
В заливы, полные темнеющим временем.
Морские львы держат скипетр на скальном троне.
Далеко-далеко бросишь за спину гребень, вырастет лес,
Бросишь зеркальце, заплещется океан.
В конце концов похерена добрая слава.
Ни вех, ни часов, ни даже памяти о том, как на карачках мы мыли золото.
Истерлись подпруги, а истуканы стали пылью в жесткой траве.
Случилось то, что случилось. Земля и море.
Соль, жёлтые горы, уродливый дуб, волна.
О своей доблести шипели бы альбатросам?
Мы лучше знаем. Мы присягнём.
«Спокойно, овцы мои, спокойно ступайте».
Перевод С.Морейно
Campo di Fiori
В Риме на Campo di Fiori
Корзины маслин и лимонов,
Вся площадь в винных брызгах
И цветочных обломках.
Розовые креветки
Сыплются на прилавок,
Винограда тёмные груды
Ложатся в пух абрикосов.
Именно здесь когда-то
Сжигали Джордано Бруно,
Палач подпалил солому
Перед толпой любопытной.
А только пламя утихло,
Снова ожили таверны,
Корзины маслин и лимонов
На головах поплыли.
Я вспомнил Campo di Fiori
В Варшаве, у карусели,
В красивый весенний вечер,
Под музыку заводную.
Залпы за стенами гетто
Заглушала бойкая песня,
И подлетали пары
Высоко в ясное небо.
Ветер с домов горящих
Нес пепел воздушных змеев,
Дети на карусели
Ловили их черные перья.
Взметал подолы девицам
Тот ветер с домов горящих,
Смеялись веселые толпы
В воскресный варшавский вечер.
Один здесь мораль увидит,
Что народ и варшавский, и римский
Торгует, гуляет, любит,
Не глядя в костры страданья.
Другой здесь мораль увидит
В том, что все преходяще,
В том, что растёт забвенье,
Едва утихает пламя.
Я же тогда подумал
Об одиночестве павших.
О том, что Джордано Бруно,
На лобный помост ступая,
Не находил ни слова
На языке человечьем,
Чтобы с людьми попрощаться,
С теми, кто остаётся.
Уже вино разливали,
Продавали морские звезды,
Корзины олив и лимонов
Поплыли в веселом гаме.
И был он уже далёким,
Как будто прошли столетья,
А люди всё еще ждали,
Что он отлетит с пожаром.
Так гибнущие одиноки,
Для мира канули в лету,
Язык наш им чужероден,
Как язык далёкой планеты.
Но только года промчатся,
И всё это станет легендой,
Над новым Campo di Fiori
Восстанет слово поэта.
Варшава – Пасха 1943 г.
Перевела с польского Анастасия Векшина
Желтый велосипед
When I ask her what she wants
she says, “A yellow bicycle”.
Robert Haas
Пока мы передвигаемся танцующим шагом, моя дорогая,
Паркуя машину недалеко оттуда, где стоит прислоненный к дереву жёлтый велосипед,
Пока мы танцующим шагом входим в ворота сада,
Северных парков, полных росы и пения птиц,
Наша память, как в детстве, хранит только то, что нужно,
Вчерашний вечер и утро, не больше.
Но вот нам вспомнилась девушка с таким же желтым велосипедом,
Она называла его ласковыми именами.
А там, где цветочные клумбы между рядами самшита,
Мы нашли фигурку с табличкой с фамилией скульптора.
Мы спускались вниз по террасам, ведущим к озеру,
Которое как то озеро из известной баллады,
Гладкое от полуострова до полуострова хвойных лесов.
Так к нам общая память людская вернулась.
Перевела с польского Анастасия Векшина
Чеслав Милош
И светился тот город
И светился тот город вокруг спустя многие годы.
И угасала жизнь Рютбефа или Вийона.
Потомки уже родились, танцевали свои танцы.
В новых зеркалах отражались новые моды.
Ради чего всё было, если я уже не скажу ни слова.
Она надо мной нависла всем грузом земного шара.
Прах мой лежал в жестянке под стойкой бара.
И светился тот город вокруг, когда я возвращался
Домой, в витрину каменного музея,
К алебастровым баночкам и ресничной туши,
К менструальным повязкам египетской принцессы.
Было в нём только из меди выкованное солнце,
Медленный скрип шагов на темнеющих досках паркета.
И светился тот город вокруг, когда я возвращался,
Пряча лицо в воротник, хотя в живых никого не осталось
Из тех, кто мог бы о старых долгах напомнить,
О подлостях мелких, простительных оскорбленьях.
И светился тот город вокруг спустя многие годы.
1963, Париж
Перевела с польского Анастасия Векшина
Чеслав Милош – великий польский поэт, лауреат Нобелевской премии 1980 года – за то, что «над Мексиканским заливом слагал вирши на языке, понятном лишь волнам и альбатросам». “Первопроходец” поэтики ироничного рационализма, “проторившей” дорогу к Нобелевcкой таким поэтам, как Иосиф Бродский и Шеймас Хини.
Сотрудничество переводчиков началось во время подготовки публикации в журнале “Воздух”. Наряду с двадцатипятилетним опытом работы старшего из переводчиков тандем Векшина-Морейно характеризуют свежесть восприятия и внимание к современному польскому языку. Оба переводчика постоянно курсируют между Россией, Польшей, Латвией и Эстонией, что позволяет им лучше ощутить биение общего пульса разных берегов одного (Балтийского) моря.
Анастасия Векшина, род. 1985 – поэт, переводчик, филолог, докторант Тартуского (Эстония) и Гданьского (Польша) университетов, автор десятка статей о русской литературе. Финалист премии “Дебют” (Москва, 2008), лауреат премий “Poetry and Solidarity” фестиваля “Castello di Duino” (Триест 2009, 2010). Стихи переведены на английский, итальянский, литовский, польский.
Сергей Морейно, род. 1964 – поэт, прозаик, переводчик, опубликовал четырнадцать книг стихов, эссе, переводов. Лауреат премии журнала “Дружба народов” (Москва, 2000), “Премии Ояра Вациетиса” (Рига, 2006), премии “Серебряная чернильница” (Вентспилс, 2008), “Русской премии” (Москва, 2009). Стихи переведены на английский, латышский, литовский, немецкий, польский.
Сергей Морейно занимается Милошем около двадцати лет. Его переводы опубликованы во многих бумажных и сетевых изданиях. Сам Милош перед смертью одобрил их (электронное письмо, отправленное его секретаршей, не сохранилось). Согласно отзывам многих людей, чей поэтический слух мы считаем образцовым, они открыли для себя стихи Милоша именно в переводах Морейно.
ИЗ КНИГИ «ИЗБАВЛЕНИЕ»
ВСТРЕЧА
Выехали еще затемно, в полях лежал снег,
Проснулась алая птица, была ночь.
Внезапно перебежал дорогу заяц,
А кто-то из ехавших указал на него.
Давно это было. Ныне в иной земле
И заяц, и тот, что его заметил.
Радость моя, где же они теперь:
Взмах руки, линия горизонта, треск колч –
Спрашиваю в задумчивости, не в печали.
ГОЛОСА БЕДНЫХ ЛЮДЕЙ
ПЕСЕНКА О КОНЦЕ СВЕТА
В день конца света
Пчела жужжит над цветком настурции,
Рыбак сучит суровую нить.
Скачут в море смешные дельфины,
Лепят ласточки гнезды из глины,
И пень гниет при дороге, как должен гнить.
В день конца света
Женщины идут полем под зонтиками,
Потные посыльные валятся с ног.
А с лотков продают папиросы,
Лодка желтая в отмель тычется носом,
И смычок над зеркалом плеса
Отмыкает звездную ночь.
А те, что ждали громов и молний,
Обманулись.
А те, что ждали знамений и ангельских труб,
Не верят, что началось.
Пока солнце садится в хаты,
Пока шмель грозится мохнатый,
Пока матери ходят брюхаты,
Кто поверит, что началось.
И лишь совсем сивый дед, которой мог быть пророком,
Однако ж не стал им, чтобы не докучать людям,
Скажет, подвязывая помидоры:
Другого конца света не будет,
Другого конца света не будет.
ПЕСНЯ ОБЫВАТЕЛЯ
Камень со дна, видевший высыхание морей
И тьму страшных рыб в муках смертного часа –
Я, бедный человек, вижу страшных несвободных людей
Тьмы и тьмы. Вижу краба, кормящегося их мясом.
Я видел крушение царств и гибель народов,
Бегство королей и владык, мощь тиранов.
Готов свидетельствовать даже перед плахой,
Что – жив, хотя бы всё вокруг шло прахом,
Что псу живому лучше, нежели мёртвому льву,
Как учит Писание.
Я, бедный человек, сидя на жестком стуле, смежив глаза,
Вздыхаю и думаю о звёздном небе,
О неевклидовом пространстве, о почкующейся амёбе,
О высоких гнёздах термитов.
Пока хожу, грежу, засну – и в ясности горькой
Дрожу от страха и голода,
На площадях городов, исчезающих с первой зорькой,
Под мраморными руинами рухнувших врат
Торгую водкой и золотом.
А ведь не раз бывал совсем близок,
Сердце исполнено стали, душа – земли, воды и огня,
Неведомое раскрывало губы,
Как раскрывает их тихая ночь в объятьях залива.
И меднолистые кущи ласкали меня
Пальцами дива.
И вовсе близко, за окнами, заповедник миров,
В коем майский жук и паук – большие планеты,
В коем, Марсу подобно, блуждающий атом багров,
А рядом жнецы починают холодный жбан
Жарким летом.
Алкал этого, а более ничего. В старости
Ветхим Гёте припасть к алтарю земли
И почтить её, и примирить
С делом, поставленным, как лесная засека
Над током дежурных светил и мимолётных теней.
Алкал этого, а более ничего. Так кто
Виноват? Кто прозакладывал
Мою юность и пору зрелости, пропитал
Ужасом мои лучшие годы? Кто же,
Ах, кто же, о Боже, кто виноват?
И думать могу только о звёздном небе,
О высоких гнёздах термитов.
БЕДНЫЙ ПОЭТ
Первый позыв – песня,
Вольный голос, наполняющий горы и долины.
Первый позыв – радость,
Но и она отнята.
И вот годы обновили кровь,
А в теле вспыхнула и погасла тысяча планетных систем,
Сижу, разгневанный и желчный писака,
Зло сощурив глаза,
И, взвешивая на ладони перо,
Обдумываю возмездье.
Кладу перо, оно пускает ростки и корни, опушается листьями,
И запах его бесстыден, так как там, на реальной земле,
Такие древеса не растут, и оскорбителен
Даже запах его страждущему человеку.
Кто-то служит отчаянию, чья сладость
Паче крепости табака, рюмки водки, выпитой в час утраты.
Другой лелеет надежды глупцов, розовые, как эротичный сон.
Некто находит вкус в лизании зада отечеству,
Могущем продолжаться долго,
Однако не дольше, чем длится девятнадцатый век.
Все-таки я согрет циничной надеждой
Ввиду того, что от первого вздоха не ведал иного, кроме чум и пожаров,
Кроме унижений, позора и вражды гордецов.
Я согрет надеждой прямого отмщения,
Поскольку являюсь одним из немногих, кто знал,
Но никакой для себя не чаял корысти.
СТАНИСЛАВ ИГНАЦЫ ВИТКЕВИЧ
Жар, пепел, полынь.
Тут стою пред лицом целокупности жизни.
Жар, пепел и дикая вишня
На плоских сколках недолговечных царств.
В последний раз ветер разгонит тучи,
Заплачу о том, что вижу в последний раз:
По-над небом, по-над криком гусей и разливом рек
Паучок строит алмазную лесенку,
Внизу полынь, крапива и дикая вишня
На сонных просторах несуществующих царств.
Я побежден,
Гибну гибелью всякой дышащей твари.
Тем не менее знаю: вот мой жребий и только мой,
Я побеждён, земля из-под ног уходит
И плавится, словно воск, хрупкая память.
Все шёпоты колыбелек, все сны матерей, баюкающих детей,
Все придыханья любовников с налитыми кровью белками,
Все снега апельсиновых рассветов в горах
Ношу с собой. Пока еще – все,
Но скоро кану в чёрную бездну зенита.
Исполать роду, наглому и плодовитому,
Множащемуся и длящемуся, не взыскуя тайны.
В обход людской воли жаждал достичь глубин,
Но сильный прав – только т а к
Постигаешь пределы.
ЗАВЕДЕНИЕ
Из завсегдатаев столика,
В зимние полдни украшенного узорами ледовой оранжереи,
Я остался один.
Если бы захотел, мог бы сесть за него
И, барабаня пальцами в морозном покое,
Выкликать тени.
Иней на оконном стекле прежний,
Но никто не войдет.
Горсть пепла,
Пятно перегноя, засыпанное известкой,
Не снимет плаща, не скажет весело:
Идём напьемся.
С неприязнью ощупываю холодный мрамор,
С неприязнью ощупываю собственное плечо:
Вот мы, и вот я в осуществляющихся стремленьях,
А они заточены на вечные веки
В своё последнее слово, в последний взгляд,
И далеки, как император Валентиниан,
Как вожди массагетов, сгинувшие бесследно –
А между тем минул всего лишь год или два или три.
Я могу стать дровосеком в лесах Крайнего Севера,
Могу взойти на трибуну или снять фильм
Способом, им неизвестным.
Могу привыкнуть к запаху фруктов с коралловых островов
И получить свое фото в костюме второй половины столетья.
А они навсегда смешные бюсты в жабо и фраках
Энциклопедий Лярусса.
Временами, когда закат красит крыши убогой улицы,
Загляжусь в небо – и вижу там, в облаках,
Колченогий столик. Лавирует кельнер с подносом,
А они глядят на меня, закатываясь смехом.
Я просто еще не знаю, как оно гибнет с легкой руки человека.
Они же знают, они крепко знают.
БЕДНЫЙ ХРИСТИАНИН СМОТРИТ НА ГЕТТО
Пчёлы обживают красные потроха,
Муравьи обживают чёрные кости,
Начало распарыванья и растаптыванья шёлка,
Начало дробленья стекла, дерева, меди, никеля, серебра,
Воздушного гипса, струн и духовых инструментов, хрусталя –
Пых! Фосфорическое пламя с жёлтой стены
Облизывает волосы людей и животных.
Пчелы обживают каморки лёгких,
Муравьи обживают белые кости,
Не выдерживает бумага, резина, шерсть, мешковина, лён,
Материя, хрящ, клетчатка, проволока, змеиная кожа,
Занялась и осела крыша, стены, оплавлен фундамент,
Осталась вытоптанная, песчаная, с обугленными стволами без листьев
Земля.
Роя туннель, медленно движется крот-охранник
С маленькой красной мигалкой на лбу.
Обследует закопанные тела, считает, пробирается дальше,
Различая человеческий пепел по цвету окалины,
Пепел каждого по радужным испареньям.
Пчелы обживают алые колеи,
Муравьи обживают след моего тела.
Боюсь, очень боюсь жандарма-крота.
Его мешков под глазами, как у патриарха,
Сиживавшего часто при блеске свечей,
Почитывая великую книгу судеб.
Что скажу ему – я, Жид Нового Благовещения,
Две тысячи лет надеющийся на возвращенье Христа?
Мой изувеченный труп откроется его взору,
Дав повод числить меня среди прислужников смерти:
Необрезанных.
ПРИГОРОД
С картою рука упала
В песок горячий,
Солнце побелевшее упало
В песок горячий,
Фелек на прикупе, Фелек тасует,
Всучит кривую, влепит косую,
Песок горячий.
Тень трубы ломается. Плешина.
Дальше город в кирпиче кроваво-красном.
Насыпь ржавая, изогнутые рельсы,
Кузова заржавленного остов.
Сухая канава.
Брошена пустая фляга
В песок горячий,
Угодила капля дождевая
В песок горячий.
Янек на прикупе, Янек подносит,
Играем лето, зиму и осень,
Играем год, и другой, и третий,
Солнце сквозь чёрные карты метит
Песок горячий.
Дальше город в кирпиче кроваво-красном,
Жидкая сосна за синагогой,
Зыбкий след и пыль до горизонта.
По равнине катятся вагоны,
А в вагонах чей-то плач бесслезный.
На мандолину – на мандолине
Выдай нам всё –
Эх, пальцем по струнам.
Славная песенка,
Голое поле,
Выпит стакан,
А больше не надо.
Глянь, по дороге чешет девчонка,
В пробковых туфлях, чёлка подвита,
Иди-ка сюда, потешишься с нами.
Голое поле,
Солнце садится.
ИЗ КНИГИ «ВЛАДЫКА ПОПЕЛЬ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»
ОДА ПТЕНЦУ
О нетривиальный.
О неопытный.
Прячущий за спиной оперенные длани.
Вскормленный в прыжках изумрудного ящера
Кибернетической цангой,
Гребущей всё, чего ни коснётся.
О неведомый.
О превосходящий
Зияние ландышей и глаз богомола в траве,
Выгоревшей от обращения ядовито-зеленых солнц,
Ночь в муравьиных склепах с парой светил
И галактику тела трутня,
Равную нашей вселенной.
Вне радости, вместо радости
Ты раскачиваешься в гамаке над морями озона,
Дворцами на дне и пагодами из листьев,
Посадочными террасами в лагуне тени.
Зовут – спохватываешься, и я предвкушаю миг,
Когда стопа ослабит жим, распрямятся крылья.
Колышется насиженная тобой ветвь, ты на хрустальном шкоте
Проносишь горячие часики сердца.
О единственный, безразличный
К звукам пта, птерон, фгл, брд.
Вне имени, вместо имени,
Недосягаемый лёт в куске янтаря.
И каждый взмах как ответ на вопрос, что разлучает
Вещи, коим что денно даю имена,
С сущностью моей лепестковой,
Хоть и причастной зениту.
Со мной навечно твой полураскрытый клюв,
Чья изнанка столь явственна и нежна,
Что волосы на шее ерошит дрожь
Кровного родства и экстаза.
Тогда ложусь после обеда в тени,
Вижу рты, склонившиеся к латунной мышце,
И с трепетом касаюсь обнажённой руки
Под сенью колокола и оливы.
СЛОВАЦКИЙ
О юный, о туманный,
Жестоко ты обманут,
Не вечный дух конспиратора, Люцифер,
Свивает тело угря, прошитое костью,
Вряд ли жизнь в нём засела так крепко, что лбом о камень
Надобно долго бить, пока не утихнет.
Шум и гам таков же, только бесплотен.
Отравленная слизью пена, дохлый морской паук
Останутся тем, чем есть, ничем больше.
Что бы ни писал Ламарк, нечего цепь рождений
Сплетать в журавлиный поезд, дабы муку тел
Демократично вывезти к стремлению и цели.
Один-одинешенек со своими дубовыми катафалками,
Губной помадой, ленточкой и луидором
И эхом колокола Святого Андрея.
Прохаживаясь здесь, ты видел вереск и мельницу,
Чёрные овечки паслись за друидичными валунами,
Нотариусы и врачи понастроили вилл,
Их ложа, их зеркала с оттиском высоко взбитых волос
И голых плеч над косматой тенью
Плывут по небу в мерцании свечей.
Брат с голубого Нила в тисках Луксора!
Ты не был братом ужа, уставившегося на солнце.
Отрезано навсегда неведение от знанья.
Зачем так много болтал? Вот так и любой коснеет,
Ибо жизнь окончательна и смерть окончательна.
Ладно, прими от меня этот стакан коньяка.
РУБЕЖИ
«Спокойно, овцы мои, спокойно ступайте»
В заливы, полные темнеющим временем.
Морские львы держат скипетр на скальном троне.
Далеко-далеко бросишь за спину гребень, вырастет лес,
Бросишь зеркальце, заплещется океан.
В конце концов похерена добрая слава.
Ни вех, ни часов, ни даже памяти о том, как на карачках мы мыли золото.
Истерлись подпруги, а истуканы стали пылью в жесткой траве.
Случилось то, что случилось. Земля и море.
Соль, жёлтые горы, уродливый дуб, волна.
О своей доблести шипели бы альбатросам?
Мы лучше знаем. Мы присягнём.
«Спокойно, овцы мои, спокойно ступайте».
Перевод С.Морейно
Campo di Fiori
В Риме на Campo di Fiori
Корзины маслин и лимонов,
Вся площадь в винных брызгах
И цветочных обломках.
Розовые креветки
Сыплются на прилавок,
Винограда тёмные груды
Ложатся в пух абрикосов.
Именно здесь когда-то
Сжигали Джордано Бруно,
Палач подпалил солому
Перед толпой любопытной.
А только пламя утихло,
Снова ожили таверны,
Корзины маслин и лимонов
На головах поплыли.
Я вспомнил Campo di Fiori
В Варшаве, у карусели,
В красивый весенний вечер,
Под музыку заводную.
Залпы за стенами гетто
Заглушала бойкая песня,
И подлетали пары
Высоко в ясное небо.
Ветер с домов горящих
Нес пепел воздушных змеев,
Дети на карусели
Ловили их черные перья.
Взметал подолы девицам
Тот ветер с домов горящих,
Смеялись веселые толпы
В воскресный варшавский вечер.
Один здесь мораль увидит,
Что народ и варшавский, и римский
Торгует, гуляет, любит,
Не глядя в костры страданья.
Другой здесь мораль увидит
В том, что все преходяще,
В том, что растёт забвенье,
Едва утихает пламя.
Я же тогда подумал
Об одиночестве павших.
О том, что Джордано Бруно,
На лобный помост ступая,
Не находил ни слова
На языке человечьем,
Чтобы с людьми попрощаться,
С теми, кто остаётся.
Уже вино разливали,
Продавали морские звезды,
Корзины олив и лимонов
Поплыли в веселом гаме.
И был он уже далёким,
Как будто прошли столетья,
А люди всё еще ждали,
Что он отлетит с пожаром.
Так гибнущие одиноки,
Для мира канули в лету,
Язык наш им чужероден,
Как язык далёкой планеты.
Но только года промчатся,
И всё это станет легендой,
Над новым Campo di Fiori
Восстанет слово поэта.
Варшава – Пасха 1943 г.
Перевела с польского Анастасия Векшина
Желтый велосипед
When I ask her what she wants
she says, “A yellow bicycle”.
Robert Haas
Пока мы передвигаемся танцующим шагом, моя дорогая,
Паркуя машину недалеко оттуда, где стоит прислоненный к дереву жёлтый велосипед,
Пока мы танцующим шагом входим в ворота сада,
Северных парков, полных росы и пения птиц,
Наша память, как в детстве, хранит только то, что нужно,
Вчерашний вечер и утро, не больше.
Но вот нам вспомнилась девушка с таким же желтым велосипедом,
Она называла его ласковыми именами.
А там, где цветочные клумбы между рядами самшита,
Мы нашли фигурку с табличкой с фамилией скульптора.
Мы спускались вниз по террасам, ведущим к озеру,
Которое как то озеро из известной баллады,
Гладкое от полуострова до полуострова хвойных лесов.
Так к нам общая память людская вернулась.
Перевела с польского Анастасия Векшина
Чеслав Милош
И светился тот город
И светился тот город вокруг спустя многие годы.
И угасала жизнь Рютбефа или Вийона.
Потомки уже родились, танцевали свои танцы.
В новых зеркалах отражались новые моды.
Ради чего всё было, если я уже не скажу ни слова.
Она надо мной нависла всем грузом земного шара.
Прах мой лежал в жестянке под стойкой бара.
И светился тот город вокруг, когда я возвращался
Домой, в витрину каменного музея,
К алебастровым баночкам и ресничной туши,
К менструальным повязкам египетской принцессы.
Было в нём только из меди выкованное солнце,
Медленный скрип шагов на темнеющих досках паркета.
И светился тот город вокруг, когда я возвращался,
Пряча лицо в воротник, хотя в живых никого не осталось
Из тех, кто мог бы о старых долгах напомнить,
О подлостях мелких, простительных оскорбленьях.
И светился тот город вокруг спустя многие годы.
1963, Париж
Перевела с польского Анастасия Векшина