Ирина Маруценко / ЧЕЛОВЕК ИЗ СИМЕИЗА
Об авторе: ИРИНА МАРУЦЕНКО
Родилась в Грозном в 1977 году. Защитила диплом на химическом факультете МГУ в 1999, в 2004 там же получила степень к.х.н. Окончила ВЛК при Литинституте им. Горького в 2010 году. Рассказы публиковались в журналах «Кольцо А», «Москва», «Лампа и дымоход», интернет-журнале «Пролог». Вышли два сборника короткой прозы – в 2010 и в 2012 годах.
МОЯ ДОРОГАЯ РАБЫНЯ
Маме дали отпуск в октябре, на самом краешке бархатного сезона.
Так даже лучше, радовалась она. Отдых за полцены – чего ещё надо!
У хозяйки мама брала две старых «камы» и гоняла толстую Лиду на дальние пляжи. Орала – догоняй! – и неслась впереди, качая, раз-два, поджарыми боками. Лида кряхтела и потела в хвосте.
Хозяйка Тётьаня попалась им замечательная. За велики доплаты не просила, угощала то абрикосовым повидлом, то яблочком и по вечерам звала к себе «на телевизор». Скучала: муж Тётьани умер три года назад, сын по распределению трудился во Владивостоке.
Мама из вежливости «на телевизор» соглашалась. Хотя Лида знала, что мама его не любит. А Лиде нравилось всё, начиная от балета и заканчивая Хрюшей и Степашкой. Так бы и сидела возле голубого экрана до появления нарисованной сетки. Но за день она уставала, и иногда засыпала прямо посреди «скажем всем спокойной ночи».
В то утро Тётьаня заранее их предупредила, чтобы к вечеру приходили на хозяйскую половину, да не замотавшись, как обычно, а бодрые. Будут показывать рабыню из Наура – так, по крайней мере, послышалось Лиде. Иностранное кино на несколько серий! Это надо видеть.
Да не ехайте вы к черту на кулички, уговаривала Тётьаня маму. Уморитесь. Вон городской пляж, вон море, и чего не сидится? Народу никого, выбирай лучшее место и спи-отдыхай.
Мама поглядела на пухлые Лидины щёки и выкатила из-под навеса «каму». Лида поняла, что пощады не будет.
Но мама выбрала пляж совсем рядышком с городом, в пятнадцати минутах езды. Видно, ей и самой любопытно было поглядеть вечером на заграничную рабыню.
Левой, командовала мама, лупя по холодной воде руками рядом с Лидой. Правой! Вдох! Выдох! Голос звонко отражался от невысоких скалок, что охраняли пляж с боков. Лида захлёбывалась, пускала пузыри и мечтала об обеде, ужине и рабыне. Страшно хотелось узнать, какая она, и что это за город такой – Наур, и каково это – жить в рабстве.
Потом, наконец-то, была еда. Хлеб, яйца и грозные огромные помидоры, серебристо-сахарные на сломе. Лида в два приёма проглотила яйцо вкрутую и затосковала. Ладно уж, вздохнула мама и отдала ей второе, почищенное для себя. Ешь, пионерка.
Мама закурила, а Лида полезла в море. Ей нравилось плавать лягушкой и нырять на мелкоте. Цепляться пальцами за камни и ходить под толщей воды по дну, как небывалая руконогая рыба.
Когда Лида в очередной раз выскочила на поверхность за глотком воздуха, по верхней дороге проезжала белоснежная, ну полный шик и блеск, «волга». Пыль, поднятая колёсами, сверкала и переливалась вокруг машины, как фосфорное сияние. Машина уже почти скрылась за поворотом, но вдруг затормозила. Неспешно сдала назад к съезду на пляж.
Стуча зубами, Лида подбежала к маме и дала завернуть себя в нагретое солнцем полотенце.
Из машины вышли четверо мужчин. Один из них оказался просто копией Адриано Челентано, да на руке, помимо часов, носил толстую жёлтую цепочку. Очень красиво! Все четверо были в рубашках с короткими рукавами и в узких спекулянтских джинсах. Лида залюбовалась, а вот маме они почему-то не понравились. Мама сморщилась и пробормотала, что пора, в самом деле, сворачиваться.
Хеллоу, девочки, крикнул Челентано, шагая к ним. Остальные трое растянулись по бокам от него в ряд, будто бы в шутку перекрывали Лиде и маме дорогу с пляжа. Челентано ослепительно улыбался. Лида на секундочку помечтала, что он влюбился в неё с первого взгляда и сейчас попросит руки и сердца. Мама, наверное, думала о том же – иначе с чего вдруг стала такой озабоченной?
Мы уже уходим, сказала мама. Иллюзия может быть приятной, но при том оставаться иллюзией, ответил Челентано. Один из его приятелей с удовольствием засмеялся. Лида, одевайся, бросила мама. Да, прямо на купальник, ну и что, что мокрое. Мы уходим!
Челентано возразил ей совсем уже непонятно. Тогда мама отошла от Лиды в сторону. Идите, идите сюда, мы поговорим. Дочь, стой там, где стоишь.
Мужчины сгрудились вокруг мамы, начался еле слышный диалог. Лучше всего у Лиды получалось разбирать мамины слова. Правда, не все.
…расстрел, в лучшем случае пожизненное, говорила мама.
…хозяйка в курсе, где мы, зачем-то врала она.
…ждёт вечером… телефильм… из Наура, выдавала она следом правду.
Лида ёжилась возле своей «камы» в неприятно промокших брюках-бананах и кофточке, пытаясь уловить суть дела и никак не улавливая.
Договорились, пошли, громко сказал Челентано. Беда с этими умными бабами, добавил его смешливый приятель. Но по согласию – это аргумент, важно заметил третий. Четвёртый не произнес ни слова.
Сначала пусть она уедет, кивнула мама на Лиду. Как договаривались.
Лида стояла с открытым ртом.
Езжай, езжай, дочь. Тут недалеко, дорогу ты помнишь.
А я вернусь попозже.
Про рабыню смотри не забудь, а то опоздаешь, посоветовала Лида.
Да, ответила мама. Не беспокойся.
Лида взяла велик за рога и начала толкать его сначала по песку, потом по дороге. Вверх по склону. Перед спуском в сторону города она оглянулась: мама смотрела ей вслед из-под козырька ладони. Челентано расстёгивал брючный ремень. Купаться, что ли, решил?
Езжай, махнула мама рукой.
Лида оседлала «каму», и ветер засвистел вокруг, леденя влажную грудь.
Мама вернулась к самому началу рабыни. Лида как раз успела выяснить, что никакого Наура не существует. Просто у рабыни такое нечеловеческое имя: Изаура.
Тётьаня, глянув в мамино осунувшееся каменное лицо, начала было расспросы. Но тут заиграла странная, диковатая музыка, и все трое примолкли, столбиками замерев перед телевизором.
Четыре серии спустя Лида и мама вернулись домой. Досматривали уже там.
Потом у мамы были дикая роза, просто Мария, богатые тоже плачут, Санта-Барбара, тропиканка, новая жертва, лето нашей тайны, Элен и ребята, друзья, жестокий ангел, земля любви, земля надежды, берег мечты, шипы и розы, бригада, секс в большом городе, доктор хаус, граница таёжный роман и много такого, за чем Лида просто не успевала следить. Сама она в старших классах к телевизору охладела, а в институте научилась обзывать его ящиком.
Да оторвись ты от ящика, мам, говорила Лида. Так и жизнь вся мимо пройдёт!
ЧЕЛОВЕК ИЗ СИМЕИЗА
Сверху море оказалось похожим на мятую синюю простыню – и кто-то невидимый продолжал без устали елозить по шелковистой ткани; ворочался в горячечном бреду, создавая новые и новые складки… Женя, недовольный своей бабской, так он её определил, фантазией, придумывал себе прозвища, каждое утро новые. Бормотал: «слизняк», открывая глаза после короткой, исполненной комариной камарильи ночи. Под ледяное звяканье умывальника, прикрученного к сосне у крыльца, выстанывал «урод». Из осколка зеркала, пристроенного тут же, на бачке с водой, на Женю смотрел уродский серый глаз. Второй глаз в отражение не умещался.
Хозяйка, крепко сколоченная Марина Степановна, наблюдала с сочувствием за единственным пока ещё постояльцем.
– Переучился, студент, – шептала она супругу. Тот кивал, подёргивая себя за вислые тяжёлые усы, и уходил в сад, к своим молдавским ранним, артёмовским зимним и парижанкам. Никита Фомич некогда был известным далеко за границами Крыма селекционером, сотрудником лаборатории Предгорного хозяйства. Среди прочих плодовых культур особо уважал он грушу. Выйдя на пенсию, Никита Фомич в первую очередь занялся заброшенным садом, до которого прежде не доходили руки: очистил от сушняка, привил несколько новых сортов, выкорчевал сосновый дикорастущий молодняк. И только худо-бедно обиходив сад, отремонтировал летнюю пристройку, чтобы замолчала наконец Марина Степановна, сетующая на недостаток постояльцев в сезон – надо, мол, больше народу пускать, надо расширять жилплощадь.
Переучившийся студент случился первым гостем новой пристройки, рассчитанной специально для парочек…
Марина Степановна возглавила авангард симеизских частников, кто поставил ай-ти технологии на службу своему маленькому бизнесу, то есть дал о себе знать через всемирную сеть. «Да нехай, – говорила она, взмахивая рукой весело и небрежно, – они там привыкли к интернетам, к карточкам своим пластмассовым, а нам-то на пользу». Было понятно, и кто «они», и где «там». За скромную по любым меркам сумму, переведённую на счёт веб-мани, путешественник хоть из Киева, хоть из Магадана мог забронировать себе кров заранее. Правда, в случае неявки постояльца в оговоренный срок сумма не возвращалась, а Марина Степановна по старинке шла с картонной табличкой к автобусной станции, не забыв прихватить складную полотняную скамеечку и зонтик… Такое, впрочем, происходило редко.
Вот и студент-переучка, поначалу представившийся Марине Степановне лишь как Е. Блумштейн, застолбил себе майские каникулы в пристройке, оснащённой двуспальной кроватью. И в графе «количество человек» ясно прописал – двое. А приехал сам-один. Жалко было хлопчика, носатого, несчастного и неуловимо похожего на птенца дергача, но денег Марина Степановна содрала с него по полной программе, то есть включая и за отсутствующую к проживанию подружку. На всех не нажалеешься.
Два первых курортных дня прошли в тоскливом, размеренном покое. Хозяева по вечерам не шумели, не лезли в Женину душу, в обмен на угощение не пытались выманить байки из весёлой столичной жизни. Да и не угощали особенно – были прижимисты. Хозяин, похожий на внезапно усатого бульдога, сразу предупредил, чтобы цветов с груш не обламывал «девкам на букеты», а хозяйка заявила, что если Женя начнёт опаздывать к завтраку, то ждать его никто не станет и повторно стол не накроет. Обеды и ужины ещё в Москве решено было пропускать в угоду ресторанчикам и кафешкам. Но теперь, в одиночку, ходить по злачным местам казалось Жене бессмысленной тратой денег и времени. Да и есть ему как-то не хотелось. Всё же, пытаясь быть щедрым и мучаясь необъяснимым мазохистским удовольствием, он заплатил Марине Степановне за вечернюю кормёжку. Не отказывая себе в том же удовольствии, бормоча под нос «мямля», давился на закате суховатыми драниками или водянистой куриной лапшой.
Самое интересное наступало с рассветом. Умытый, клацающий от утреннего холода зубами Женя наскоро выпивал кружку растворимого кофе, который хозяйка отчего-то звала «кафой», «кафу лить тебе?», брал с собой пару сырников или краюху черного с салом – и спешил через заднюю калитку вверх на Панеа. Добравшись до смотровой площадки, он жевал припасенный завтрак и наблюдал, как медленно линяет морской сатин, из тёмно-синего становясь голубым с зелеными и бурыми пятнами отмелей.
Под разворачивающееся перед глазами действо хорошо было презирать себя, обзывая то «козлом», то – более обоснованно ввиду близости моря – «моллюском». Хорошо было прикидывать, что университет после позора, случившегося накануне отъезда, придется бросить. Женя облизывал масляные пальцы и представлял себя неким могущественным человеком… нет, не в изгнании, но на покое. По собственной воле избравшим путь мизантропа, не желающего общаться с людьми. И особенно – с женщинами, которые, конечно, рано или поздно начнут преследовать его, умолять о толике внимания, и она, та самая, предательница, приползет на коленях… К восьми утра полюбоваться окрестными красотами подтягивались другие курортники, и Женя спускался на пляж. Купался – холодная, недобрая, остро пахнущая водорослями вода выбивала из головы любые мысли. Покрываясь мурашками и дрожа, он обсыхал на шероховатых, будто припудренных камнях и снова лез в море.
Утром третьего дня прибыли свежие жильцы. Женя еще лежал в кровати, таращась на неохотно сереющий потолок, когда нижняя, парадная калитка стукнула, и зычный рёв распорол спокойствие сада и дома:
– Ау, хозяева? Комнаты сдаете?
Споро, даром что дамой была корпулентной, зашлепала по крыльцу хозяйка, взревела в ответ:
– А як жеж, як жеж! Проходьте, ранние пташки, проходьте. Сколько вас, сколько комнат-то нужно?
Гости, видимо, нагрянули наугад, не по брони.
– Пять коек найдётся?
– А як жеж им не найтись, в мае-то. Вы вона, под навесом пока располагайтесь.
Умывальник вона, под сосной. Хозяин мой все другие сосны-то поизвёл, всё ему давай груши…
Женя не смог удержать любопытства: перед кем это, интересно знать, лебезит непробиваемая Марина Степановна, принижая цветущий, мёдом благоухающий сад мужа? Он выглянул из окна.
Во дворе толпились… мужики. Именно мужики – не парни, не перцы, и уж конечно, не джентльмены. Красномордые, как на подбор пузатые, с толстыми шеями, понаехавшие походили на строительную бригаду из Молдавии. Или на донецких шахтёров, получивших отпуск после вахтенной. Штаны с лампасами, майки-алкоголички, сумки «Абибас»: вопросов больше нет.
– У прошлом годе вы не у Петренок на Советской, часом, останавливались? – стрекотала Марина Степановна, распахивая изнутри окна и возникая меж стеклянных створок, как кукушка из часов. – Я ж помню, бачила вас вроде… Что ль не угодила вам Марковна, почему не к ней вернулись?
– А нас куда пошлют, туда и ходим, да, Вано? – один из мужиков прекратил копаться в спортивной сумке, разогнулся и весело блеснул в скромном утреннем свете зубами, неожиданно белыми… Женя отскочил от своего наблюдательного поста, запутался задом в занавеске и чуть не упал. Во дворе дико загоготали. Жене померещилось, что смеялись над ним – заметили его унизительное девчоночье подглядывание. За несколько секунд борьбы с занавеской, он совершил тонкую, но значимую душевную работу. Тонкость заключалась в том, чтобы незаметно убедить себя лечь обратно в постель, по причине ставшего вдруг скучным восхождения на Панеа… Признаться, что ему просто страшно проходить к умывальнику под взглядами шумной неприятной компании, Женя не смог…
Впервые от начала отпуска он выспался. К полудню маленькую комнатку затопили вопли и ядрёное солнце, потом солнце схлынуло – и, цепляясь только за звук, Женя с трудом продрался из ватных теснин сна в мир. Взмокший и осовевший, он сообразил мало-помалу, что провалялся в комнате весь длинный день, а вопли из сада складываются в музыку, песню. Играла запись:
– Каменные боги ласковы к червям,
Каменные руки бьют по головам.
В чем я провинился, где проступок мой?
Серые собаки гонятся за мной. [1]
Перебивая громко включенную запись, крикнул один из мужиков:
– Андрюх, да выруби ты это! Я ж шансон люблю, ну!
Второй отозвался:
– Человек, да ты послушай, там дальше…
Женя прислушался вместе с невидимым «человеком»:
– Уходите, черти – нечего продать,
В будущую среду позову опять.
Стоит созвониться со своей душой,
И адские собаки гонятся за мной…
В огороде пальма, а в шкафу скелет.
Нынче я задумчив, беден и раздет.
Небо под ногами, земля под головой,
И всякие собаки гонятся за мной!
– Ну будет уже, будет, – музыка оборвалась, и голос «человека» прозвучал вызывающе басовито на фоне шелестящих листьев и тихого, прерывистого птичьего щебета: – Андрюх, ты куда, твою налево, диск с Кругом заховал?
Во дворе набирал обороты праздник. Большой деревянный стол под навесом был покрыт соразмерной ему, в ярких узорах клеенкой из неприкосновенных дотоле хозяйкиных запасов. Предвечерний луч солнца удачно, словно по заказу заоблачного Тициана, подсветил рубиновым гору редисок в глубокой тарелке, деликатно не тронув тень над миской прохладными молоденькими огурцами. Один из мужиков стебухал огромными шматами сало, другой толстыми пальцами ухватывал из кастрюли с рассолом куски будущего шашлыка. В мангале плясало весёлое пламя.
– А-а, студент! – осклабился сидевший без дела возле небольшого магнитофона тот самый, белозубый. Впрочем, как скоро смог убедиться Женя, все они были белозубы и неопределенны по национальности – ничего специального, ярко этнического не несли эти люди в себе, и принять их можно было за кого угодно, кроме разве что негров и китайцев… Он моментально запутался в простых, крепких именах, и отчаялся отличить Петруху от Андрюхи или от Семёна. Только главного, которому все обращались странно, по кличке «человек», он запомнил сразу. Через десять минут, пока Женя плескал в отёкшее ото сна лицо тёплой, настоявшейся за день водой из умывальника, разъяснилась и удивительная заботливость Марины Степановны: новые гости сыпали деньгами направо и налево.
– Кавунов нам квашеных пожалуешь, хозяйка? – спрашивал Человек и шлепал на стол бумажку в сколько-то гривен.
– А як жеж!
– Салфеток или полотенцев у вас найдется? – встревал то ли Семён, то ли Петруха, топыря в стороны грязные от рассола руки, а Человек уже доставал следующие деньги. Небольшие, но такие для Марины Степановны желанные…
– О, никак тот самый Блумштейн проснулся! – донеслось от нижней калитки.
Боком в неё втирался, страдальчески морща лоб и всем видом показывая, как ему тяжко, пятый мужик. В руках он держал две десятилитровые канистры, янтарно-жёлтые на просвет. Женя вздрогнул. Он всё никак не мог выбрать момент, чтобы улизнуть от навязчивой компании, и вот, дождался. Вновь прибывшему ответили в несколько глоток:
– Пиво! Нет, не так – пыыыво!
– Где тебя носит, сукин ты кот, нутро горит!
– Слы, Вано, оставь свои штучки, Блумштейна зовут Евгением, понял? – это Человек подал с ленцой голос последним, когда все откричались.
– Да ладно, Человек, нам хозяйка сама сказала – живет у нее такой Блумштейн. Я ж не виноват, что он ев…
– Цыц, – отрезал Человек, – лучше пивом займись. Холодное хоть? А ты, брат Женя, не кисни. Трепло он, Вано наш, но хороший… Не, ну ей-ей хороший!
Женя чувствовал, как на него смотрит без отрыва Человек, и не мог поднять глаз от стиснутых на коленях своих кулаков. Ноги будто приросли ко вкопанной в землю скамейке, и он с тоской думал, что никогда ему не быть настоящим мужиком – не тряпкой, а вот, как эти, простые люди, как скамейки крепко вкопанные, вросшие в землю… Он сидел, не в силах ответить что-нибудь едкое, хлёсткое, мучился неприязнью – и не уходил, хотел быть похожим на любого из них – и испытывал отторжение. Сейчас начнётся настоящая мужская попойка – запотевшая горилка уже подоспела стараниями Марины Степановны на край стола, зашипело в сердцах мясо на шампурах, – будут пить и горилку, и пиво, рыгать чесноком и луком, перебивая светлый грушевый дух, орать лужёными глотками шансон, плеваться мягкими косточками «кавунов»…
– Слы, Жень, – тихо сказал Человек, всё никак он не мог угомониться и отстать, замолкнуть. – Ты не это, не парься. Ты, давай, я тебе желание исполню одно, ну? Я ж вижу, чего ты маешься… Дурь, конечно, но если надо…
Скручивалась внутри пружина, пылали уши, а перед глазами плыло лицо той, ненавистной, желанной, единственной… навсегда, навсегда! «Такого ты мужика себе ищешь, да? – мстительно подумал в адрес лица Женя. – Чтобы издевался, душу вынимал?». Страшно было поверить странному предложению, спокойнее, хотя и обиднее, было счесть его шуткой, но Женя почти верил.
Между ними втиснулась откуда-то мерзкая рожа Вано – его-то уж Женя захотел бы, так не спутал с остальными приспешниками Человека:
– Человек, а что скажешь мне насчёт Любаньки? Помнишь, в прошлом-то году? – глаза Вано похотливо блестели.
– Она замужем, – тот с сомнением почесал подбородок.
– Да я не об муже, а так… Старовата для меня и страшна, да? Или нет?
– Если есть манда и рот, значит, баба не урод, – ответил авторитет, и Женю накрыло волной отвращения. «Идиот, повёлся, как детсадовец. И ведь рассказал бы, о святом рассказал бы этому пошляку», – злобно подумал он, внутренне корчась от собственной младенческой доверчивости, и смог наконец-то подняться.
– Ишь шустрый какой, куда, – донеслось снизу, но он, не разбирая дороги, хотя и было ещё не очень темно, ринулся к пристройке. Не сидеть ему в компании настоящих мужиков, не напиться с ними, не рисовать тлеющими, настрелянными по пьяни сигаретами красные узоры, на секунду зависающие в тёмном воздухе…
Жутко, яростно затрещало за спиной – и что-то тяжёлое и плотное с коротким криком глухо ударилось о землю: Женя даже почувствовал, как почва содрогнулась под ногами, и задрожали заросли тамариска вдоль забора. Истошно завизжала женщина. «Это Марина Степановна визжит», – успел неумно подумать Женя, пока медленно, едва не скрипя шеей, поворачивался в сторону плохого звука.
На земле неожиданно близко, шагах в пяти, лежал усыпанный мелкими веточками и лепестками Никита Фомич. Вечером он, согласно заведённому им же самим правилу, обходил сад иногда с ведёрком белил, а сегодня со стремянкой: приставлял лесенку к могучим стволам, взбирался, переползал на ветки и что-то там высматривал. За цветением наблюдал ли, или опылял перекрёстно – Женя не спрашивал, неинтересны ему были ботанические пестики-тычинки, да и хозяин ни с кем особо дел своих не обсуждал.
Никита Фомич лежал на земле, вывернув голову необратимо и уставив правый глаз в красивое закатное небо. Левый глаз как-то странно выдвинулся из глазницы и почти целиком лежал на пухлой подушке щеки. Марину Степановну успел обхватить Вано, вжал её в себя и гладил по могучей спине, как гладят перепуганного ребёнка.
– Щас, щас, – непонятно шептал он, а та продолжала визжать, но весь звук теперь уходил в грудь Вано, обтянутую рубашкой.
Человек неспешно, но и не мешкая, встал со скамьи и подошёл к телу. Второй раз за вечер Жене отказали ноги, он по кругу всё думал полторы мысли про медпункт и про «надо бежать», но не мог сделать ничего, увяз, словно муха в янтаре. Впервые смерть, хоть и чужая, подошла так близко и дала себя рассмотреть во всех неприглядных деталях. Человек между тем опустился на колени, взялся за голову Никиты Фомича и аккуратно повернул так, чтобы она лежала правильно с точки зрения анатомии. Женя услышал сухой щелчок, сопроводивший кошмарную процедуру. Вывалившийся глаз хозяина просел обратно в глазницу, возвращаясь к нормальному размеру. К горлу Жени подкатила тошнота, и оттого все последовавшие события получалось возможным списать на ошибку восприятия, на ту же слабую физиологию… Он якобы услышал, как Человек сказал, сердито и скучливо, в адрес лежащего тела:
– Шо развалился, вставай уже и шуруй отседа.
В следующий момент Женя якобы увидел – он так и повторял, используя слово вместо якоря, «якобы» – как Никита Фомич шевельнул рукой. И якобы вдохнул полной грудью.
Женя попятился, споткнулся о корень очередной проклятой груши и плюхнулся на землю. Человек поднял голову и посмотрел на него – и вдруг подмигнул, и показал ему немодный теперь, но вечный знак, растопырив указательный и средний пальцы. Знак победы. Не пытаясь подняться, как был на карачках, Женя шустро пополз к пристройке, испытывая ужас от необъяснимого, не могущего происходить в наши дни, рядом с ай-падами и вай-фаями… Рядом с аккуратным, целиком собранным паззлом жизни откуда ни возьмись появился дополнительный фрагмент, самый красивый и драгоценный, но лишний, никуда не вписывающийся. Безнадёжно, до слёз чужеродный и в то же время необходимый, как воздух.
– Живой, живой! – голосила за спиной Марина Николаевна. – Ах ты ж пень ты старый, я бачила, убився! Как глузданётся с вершины, сердеченько-то моё и зашлось! Шоб этим твоим грушам повылазило…
– Человек, ну давай ты послушаешь всё-таки парня? Я поставлю, давай? – просил один из мужиков, таясь за клубами шашлычного дыма.
– Ему оно надо, парню твоему? – устало отвечал Человек.
– Надо, надо.
– Вот так вот, потихонечку, – командовала Марина Степановна.
– Та нишо, та я сам, – бухтел Никита Фомич.
И над всем разворачивалась песня, которую ушлый то ли Андрюха, то ли Петруха завёл таки, преодолев сопротивление главного слушателя:
– Без кого ты не можешь, тот не погиб –
this is also a part of the trip.
Небеса полны летающих рыб –
this is also a part of the trip.
Всё пылает, Алиса обнимает свой гриб –
this is also a part of the trip,
this is also a part of the trip.
Проснулся Женя, как подобает приличному курортнику, не рано и не поздно – в девять утра, – с вызревшей за ночь решимостью подойти к Человеку и попросить – пусть исполнит желание, раз обещал. Марина Степановна, позёвывая, убирала со стола, оттирала заляпанную клеёнку ловкими и сильными движениями. Рядом сидел Никита Фомич, следящий за женой с удовольствием и благодушием, заметными не хуже вещей материальных. Одна рука его покоилась в гипсе.
– Полночи вчера колобродили с ним, у, старый пень. В травмпункт он, вишь ты, не хотел идти, – хозяйка шутливо замахнулась на мужа, а тот смущённо покряхтел своё «та нишо» и улыбнулся виновато, чуть ли не застенчиво…
– Мне б позавтракать… – попросил Женя, ощущая звериный, алчный прямо голод, такой, что впору хватать недоеденные бутерброды и холодные остатки шашлыка.
– Як жеж без завтрака, сейчас яишню тебе сжарю, – Марина Степановна светилась лаской наперегонки с солнышком.
– А гости где, спят ещё? – словно ненароком поинтересовался Женя. Хозяйка нравилась ему всё больше и больше, нормальная вышла тётка, и чего он морду воротил?
– Уехали, – грустно сказала она. – Всю ночь просидели, и як спугнул кто. Я им талдычу, шоб деньги за койки забрали – не, куда там. Вещи покидали и – фьюить! – она залихватски присвистнула, вспугнув из тамариска парочку дурных воробьёв.
– Не свисти, – осадил её Никита Фомич.
Женя улыбнулся: если вдуматься, желание его, столь цепкое все прежние дни, мешающее жить и думать о прочем, ослабло. Да и было ли оно, желание. Всё вдруг прошло, отболело, срослось.
После каникул он, загорелый и возмужавший, вернулся как ни в чём ни бывало в университет.
[1] – здесь и далее использованы отрывки песен Василия К.
Родилась в Грозном в 1977 году. Защитила диплом на химическом факультете МГУ в 1999, в 2004 там же получила степень к.х.н. Окончила ВЛК при Литинституте им. Горького в 2010 году. Рассказы публиковались в журналах «Кольцо А», «Москва», «Лампа и дымоход», интернет-журнале «Пролог». Вышли два сборника короткой прозы – в 2010 и в 2012 годах.
МОЯ ДОРОГАЯ РАБЫНЯ
Маме дали отпуск в октябре, на самом краешке бархатного сезона.
Так даже лучше, радовалась она. Отдых за полцены – чего ещё надо!
У хозяйки мама брала две старых «камы» и гоняла толстую Лиду на дальние пляжи. Орала – догоняй! – и неслась впереди, качая, раз-два, поджарыми боками. Лида кряхтела и потела в хвосте.
Хозяйка Тётьаня попалась им замечательная. За велики доплаты не просила, угощала то абрикосовым повидлом, то яблочком и по вечерам звала к себе «на телевизор». Скучала: муж Тётьани умер три года назад, сын по распределению трудился во Владивостоке.
Мама из вежливости «на телевизор» соглашалась. Хотя Лида знала, что мама его не любит. А Лиде нравилось всё, начиная от балета и заканчивая Хрюшей и Степашкой. Так бы и сидела возле голубого экрана до появления нарисованной сетки. Но за день она уставала, и иногда засыпала прямо посреди «скажем всем спокойной ночи».
В то утро Тётьаня заранее их предупредила, чтобы к вечеру приходили на хозяйскую половину, да не замотавшись, как обычно, а бодрые. Будут показывать рабыню из Наура – так, по крайней мере, послышалось Лиде. Иностранное кино на несколько серий! Это надо видеть.
Да не ехайте вы к черту на кулички, уговаривала Тётьаня маму. Уморитесь. Вон городской пляж, вон море, и чего не сидится? Народу никого, выбирай лучшее место и спи-отдыхай.
Мама поглядела на пухлые Лидины щёки и выкатила из-под навеса «каму». Лида поняла, что пощады не будет.
Но мама выбрала пляж совсем рядышком с городом, в пятнадцати минутах езды. Видно, ей и самой любопытно было поглядеть вечером на заграничную рабыню.
Левой, командовала мама, лупя по холодной воде руками рядом с Лидой. Правой! Вдох! Выдох! Голос звонко отражался от невысоких скалок, что охраняли пляж с боков. Лида захлёбывалась, пускала пузыри и мечтала об обеде, ужине и рабыне. Страшно хотелось узнать, какая она, и что это за город такой – Наур, и каково это – жить в рабстве.
Потом, наконец-то, была еда. Хлеб, яйца и грозные огромные помидоры, серебристо-сахарные на сломе. Лида в два приёма проглотила яйцо вкрутую и затосковала. Ладно уж, вздохнула мама и отдала ей второе, почищенное для себя. Ешь, пионерка.
Мама закурила, а Лида полезла в море. Ей нравилось плавать лягушкой и нырять на мелкоте. Цепляться пальцами за камни и ходить под толщей воды по дну, как небывалая руконогая рыба.
Когда Лида в очередной раз выскочила на поверхность за глотком воздуха, по верхней дороге проезжала белоснежная, ну полный шик и блеск, «волга». Пыль, поднятая колёсами, сверкала и переливалась вокруг машины, как фосфорное сияние. Машина уже почти скрылась за поворотом, но вдруг затормозила. Неспешно сдала назад к съезду на пляж.
Стуча зубами, Лида подбежала к маме и дала завернуть себя в нагретое солнцем полотенце.
Из машины вышли четверо мужчин. Один из них оказался просто копией Адриано Челентано, да на руке, помимо часов, носил толстую жёлтую цепочку. Очень красиво! Все четверо были в рубашках с короткими рукавами и в узких спекулянтских джинсах. Лида залюбовалась, а вот маме они почему-то не понравились. Мама сморщилась и пробормотала, что пора, в самом деле, сворачиваться.
Хеллоу, девочки, крикнул Челентано, шагая к ним. Остальные трое растянулись по бокам от него в ряд, будто бы в шутку перекрывали Лиде и маме дорогу с пляжа. Челентано ослепительно улыбался. Лида на секундочку помечтала, что он влюбился в неё с первого взгляда и сейчас попросит руки и сердца. Мама, наверное, думала о том же – иначе с чего вдруг стала такой озабоченной?
Мы уже уходим, сказала мама. Иллюзия может быть приятной, но при том оставаться иллюзией, ответил Челентано. Один из его приятелей с удовольствием засмеялся. Лида, одевайся, бросила мама. Да, прямо на купальник, ну и что, что мокрое. Мы уходим!
Челентано возразил ей совсем уже непонятно. Тогда мама отошла от Лиды в сторону. Идите, идите сюда, мы поговорим. Дочь, стой там, где стоишь.
Мужчины сгрудились вокруг мамы, начался еле слышный диалог. Лучше всего у Лиды получалось разбирать мамины слова. Правда, не все.
…расстрел, в лучшем случае пожизненное, говорила мама.
…хозяйка в курсе, где мы, зачем-то врала она.
…ждёт вечером… телефильм… из Наура, выдавала она следом правду.
Лида ёжилась возле своей «камы» в неприятно промокших брюках-бананах и кофточке, пытаясь уловить суть дела и никак не улавливая.
Договорились, пошли, громко сказал Челентано. Беда с этими умными бабами, добавил его смешливый приятель. Но по согласию – это аргумент, важно заметил третий. Четвёртый не произнес ни слова.
Сначала пусть она уедет, кивнула мама на Лиду. Как договаривались.
Лида стояла с открытым ртом.
Езжай, езжай, дочь. Тут недалеко, дорогу ты помнишь.
А я вернусь попозже.
Про рабыню смотри не забудь, а то опоздаешь, посоветовала Лида.
Да, ответила мама. Не беспокойся.
Лида взяла велик за рога и начала толкать его сначала по песку, потом по дороге. Вверх по склону. Перед спуском в сторону города она оглянулась: мама смотрела ей вслед из-под козырька ладони. Челентано расстёгивал брючный ремень. Купаться, что ли, решил?
Езжай, махнула мама рукой.
Лида оседлала «каму», и ветер засвистел вокруг, леденя влажную грудь.
Мама вернулась к самому началу рабыни. Лида как раз успела выяснить, что никакого Наура не существует. Просто у рабыни такое нечеловеческое имя: Изаура.
Тётьаня, глянув в мамино осунувшееся каменное лицо, начала было расспросы. Но тут заиграла странная, диковатая музыка, и все трое примолкли, столбиками замерев перед телевизором.
Четыре серии спустя Лида и мама вернулись домой. Досматривали уже там.
Потом у мамы были дикая роза, просто Мария, богатые тоже плачут, Санта-Барбара, тропиканка, новая жертва, лето нашей тайны, Элен и ребята, друзья, жестокий ангел, земля любви, земля надежды, берег мечты, шипы и розы, бригада, секс в большом городе, доктор хаус, граница таёжный роман и много такого, за чем Лида просто не успевала следить. Сама она в старших классах к телевизору охладела, а в институте научилась обзывать его ящиком.
Да оторвись ты от ящика, мам, говорила Лида. Так и жизнь вся мимо пройдёт!
ЧЕЛОВЕК ИЗ СИМЕИЗА
Сверху море оказалось похожим на мятую синюю простыню – и кто-то невидимый продолжал без устали елозить по шелковистой ткани; ворочался в горячечном бреду, создавая новые и новые складки… Женя, недовольный своей бабской, так он её определил, фантазией, придумывал себе прозвища, каждое утро новые. Бормотал: «слизняк», открывая глаза после короткой, исполненной комариной камарильи ночи. Под ледяное звяканье умывальника, прикрученного к сосне у крыльца, выстанывал «урод». Из осколка зеркала, пристроенного тут же, на бачке с водой, на Женю смотрел уродский серый глаз. Второй глаз в отражение не умещался.
Хозяйка, крепко сколоченная Марина Степановна, наблюдала с сочувствием за единственным пока ещё постояльцем.
– Переучился, студент, – шептала она супругу. Тот кивал, подёргивая себя за вислые тяжёлые усы, и уходил в сад, к своим молдавским ранним, артёмовским зимним и парижанкам. Никита Фомич некогда был известным далеко за границами Крыма селекционером, сотрудником лаборатории Предгорного хозяйства. Среди прочих плодовых культур особо уважал он грушу. Выйдя на пенсию, Никита Фомич в первую очередь занялся заброшенным садом, до которого прежде не доходили руки: очистил от сушняка, привил несколько новых сортов, выкорчевал сосновый дикорастущий молодняк. И только худо-бедно обиходив сад, отремонтировал летнюю пристройку, чтобы замолчала наконец Марина Степановна, сетующая на недостаток постояльцев в сезон – надо, мол, больше народу пускать, надо расширять жилплощадь.
Переучившийся студент случился первым гостем новой пристройки, рассчитанной специально для парочек…
Марина Степановна возглавила авангард симеизских частников, кто поставил ай-ти технологии на службу своему маленькому бизнесу, то есть дал о себе знать через всемирную сеть. «Да нехай, – говорила она, взмахивая рукой весело и небрежно, – они там привыкли к интернетам, к карточкам своим пластмассовым, а нам-то на пользу». Было понятно, и кто «они», и где «там». За скромную по любым меркам сумму, переведённую на счёт веб-мани, путешественник хоть из Киева, хоть из Магадана мог забронировать себе кров заранее. Правда, в случае неявки постояльца в оговоренный срок сумма не возвращалась, а Марина Степановна по старинке шла с картонной табличкой к автобусной станции, не забыв прихватить складную полотняную скамеечку и зонтик… Такое, впрочем, происходило редко.
Вот и студент-переучка, поначалу представившийся Марине Степановне лишь как Е. Блумштейн, застолбил себе майские каникулы в пристройке, оснащённой двуспальной кроватью. И в графе «количество человек» ясно прописал – двое. А приехал сам-один. Жалко было хлопчика, носатого, несчастного и неуловимо похожего на птенца дергача, но денег Марина Степановна содрала с него по полной программе, то есть включая и за отсутствующую к проживанию подружку. На всех не нажалеешься.
Два первых курортных дня прошли в тоскливом, размеренном покое. Хозяева по вечерам не шумели, не лезли в Женину душу, в обмен на угощение не пытались выманить байки из весёлой столичной жизни. Да и не угощали особенно – были прижимисты. Хозяин, похожий на внезапно усатого бульдога, сразу предупредил, чтобы цветов с груш не обламывал «девкам на букеты», а хозяйка заявила, что если Женя начнёт опаздывать к завтраку, то ждать его никто не станет и повторно стол не накроет. Обеды и ужины ещё в Москве решено было пропускать в угоду ресторанчикам и кафешкам. Но теперь, в одиночку, ходить по злачным местам казалось Жене бессмысленной тратой денег и времени. Да и есть ему как-то не хотелось. Всё же, пытаясь быть щедрым и мучаясь необъяснимым мазохистским удовольствием, он заплатил Марине Степановне за вечернюю кормёжку. Не отказывая себе в том же удовольствии, бормоча под нос «мямля», давился на закате суховатыми драниками или водянистой куриной лапшой.
Самое интересное наступало с рассветом. Умытый, клацающий от утреннего холода зубами Женя наскоро выпивал кружку растворимого кофе, который хозяйка отчего-то звала «кафой», «кафу лить тебе?», брал с собой пару сырников или краюху черного с салом – и спешил через заднюю калитку вверх на Панеа. Добравшись до смотровой площадки, он жевал припасенный завтрак и наблюдал, как медленно линяет морской сатин, из тёмно-синего становясь голубым с зелеными и бурыми пятнами отмелей.
Под разворачивающееся перед глазами действо хорошо было презирать себя, обзывая то «козлом», то – более обоснованно ввиду близости моря – «моллюском». Хорошо было прикидывать, что университет после позора, случившегося накануне отъезда, придется бросить. Женя облизывал масляные пальцы и представлял себя неким могущественным человеком… нет, не в изгнании, но на покое. По собственной воле избравшим путь мизантропа, не желающего общаться с людьми. И особенно – с женщинами, которые, конечно, рано или поздно начнут преследовать его, умолять о толике внимания, и она, та самая, предательница, приползет на коленях… К восьми утра полюбоваться окрестными красотами подтягивались другие курортники, и Женя спускался на пляж. Купался – холодная, недобрая, остро пахнущая водорослями вода выбивала из головы любые мысли. Покрываясь мурашками и дрожа, он обсыхал на шероховатых, будто припудренных камнях и снова лез в море.
Утром третьего дня прибыли свежие жильцы. Женя еще лежал в кровати, таращась на неохотно сереющий потолок, когда нижняя, парадная калитка стукнула, и зычный рёв распорол спокойствие сада и дома:
– Ау, хозяева? Комнаты сдаете?
Споро, даром что дамой была корпулентной, зашлепала по крыльцу хозяйка, взревела в ответ:
– А як жеж, як жеж! Проходьте, ранние пташки, проходьте. Сколько вас, сколько комнат-то нужно?
Гости, видимо, нагрянули наугад, не по брони.
– Пять коек найдётся?
– А як жеж им не найтись, в мае-то. Вы вона, под навесом пока располагайтесь.
Умывальник вона, под сосной. Хозяин мой все другие сосны-то поизвёл, всё ему давай груши…
Женя не смог удержать любопытства: перед кем это, интересно знать, лебезит непробиваемая Марина Степановна, принижая цветущий, мёдом благоухающий сад мужа? Он выглянул из окна.
Во дворе толпились… мужики. Именно мужики – не парни, не перцы, и уж конечно, не джентльмены. Красномордые, как на подбор пузатые, с толстыми шеями, понаехавшие походили на строительную бригаду из Молдавии. Или на донецких шахтёров, получивших отпуск после вахтенной. Штаны с лампасами, майки-алкоголички, сумки «Абибас»: вопросов больше нет.
– У прошлом годе вы не у Петренок на Советской, часом, останавливались? – стрекотала Марина Степановна, распахивая изнутри окна и возникая меж стеклянных створок, как кукушка из часов. – Я ж помню, бачила вас вроде… Что ль не угодила вам Марковна, почему не к ней вернулись?
– А нас куда пошлют, туда и ходим, да, Вано? – один из мужиков прекратил копаться в спортивной сумке, разогнулся и весело блеснул в скромном утреннем свете зубами, неожиданно белыми… Женя отскочил от своего наблюдательного поста, запутался задом в занавеске и чуть не упал. Во дворе дико загоготали. Жене померещилось, что смеялись над ним – заметили его унизительное девчоночье подглядывание. За несколько секунд борьбы с занавеской, он совершил тонкую, но значимую душевную работу. Тонкость заключалась в том, чтобы незаметно убедить себя лечь обратно в постель, по причине ставшего вдруг скучным восхождения на Панеа… Признаться, что ему просто страшно проходить к умывальнику под взглядами шумной неприятной компании, Женя не смог…
Впервые от начала отпуска он выспался. К полудню маленькую комнатку затопили вопли и ядрёное солнце, потом солнце схлынуло – и, цепляясь только за звук, Женя с трудом продрался из ватных теснин сна в мир. Взмокший и осовевший, он сообразил мало-помалу, что провалялся в комнате весь длинный день, а вопли из сада складываются в музыку, песню. Играла запись:
– Каменные боги ласковы к червям,
Каменные руки бьют по головам.
В чем я провинился, где проступок мой?
Серые собаки гонятся за мной. [1]
Перебивая громко включенную запись, крикнул один из мужиков:
– Андрюх, да выруби ты это! Я ж шансон люблю, ну!
Второй отозвался:
– Человек, да ты послушай, там дальше…
Женя прислушался вместе с невидимым «человеком»:
– Уходите, черти – нечего продать,
В будущую среду позову опять.
Стоит созвониться со своей душой,
И адские собаки гонятся за мной…
В огороде пальма, а в шкафу скелет.
Нынче я задумчив, беден и раздет.
Небо под ногами, земля под головой,
И всякие собаки гонятся за мной!
– Ну будет уже, будет, – музыка оборвалась, и голос «человека» прозвучал вызывающе басовито на фоне шелестящих листьев и тихого, прерывистого птичьего щебета: – Андрюх, ты куда, твою налево, диск с Кругом заховал?
Во дворе набирал обороты праздник. Большой деревянный стол под навесом был покрыт соразмерной ему, в ярких узорах клеенкой из неприкосновенных дотоле хозяйкиных запасов. Предвечерний луч солнца удачно, словно по заказу заоблачного Тициана, подсветил рубиновым гору редисок в глубокой тарелке, деликатно не тронув тень над миской прохладными молоденькими огурцами. Один из мужиков стебухал огромными шматами сало, другой толстыми пальцами ухватывал из кастрюли с рассолом куски будущего шашлыка. В мангале плясало весёлое пламя.
– А-а, студент! – осклабился сидевший без дела возле небольшого магнитофона тот самый, белозубый. Впрочем, как скоро смог убедиться Женя, все они были белозубы и неопределенны по национальности – ничего специального, ярко этнического не несли эти люди в себе, и принять их можно было за кого угодно, кроме разве что негров и китайцев… Он моментально запутался в простых, крепких именах, и отчаялся отличить Петруху от Андрюхи или от Семёна. Только главного, которому все обращались странно, по кличке «человек», он запомнил сразу. Через десять минут, пока Женя плескал в отёкшее ото сна лицо тёплой, настоявшейся за день водой из умывальника, разъяснилась и удивительная заботливость Марины Степановны: новые гости сыпали деньгами направо и налево.
– Кавунов нам квашеных пожалуешь, хозяйка? – спрашивал Человек и шлепал на стол бумажку в сколько-то гривен.
– А як жеж!
– Салфеток или полотенцев у вас найдется? – встревал то ли Семён, то ли Петруха, топыря в стороны грязные от рассола руки, а Человек уже доставал следующие деньги. Небольшие, но такие для Марины Степановны желанные…
– О, никак тот самый Блумштейн проснулся! – донеслось от нижней калитки.
Боком в неё втирался, страдальчески морща лоб и всем видом показывая, как ему тяжко, пятый мужик. В руках он держал две десятилитровые канистры, янтарно-жёлтые на просвет. Женя вздрогнул. Он всё никак не мог выбрать момент, чтобы улизнуть от навязчивой компании, и вот, дождался. Вновь прибывшему ответили в несколько глоток:
– Пиво! Нет, не так – пыыыво!
– Где тебя носит, сукин ты кот, нутро горит!
– Слы, Вано, оставь свои штучки, Блумштейна зовут Евгением, понял? – это Человек подал с ленцой голос последним, когда все откричались.
– Да ладно, Человек, нам хозяйка сама сказала – живет у нее такой Блумштейн. Я ж не виноват, что он ев…
– Цыц, – отрезал Человек, – лучше пивом займись. Холодное хоть? А ты, брат Женя, не кисни. Трепло он, Вано наш, но хороший… Не, ну ей-ей хороший!
Женя чувствовал, как на него смотрит без отрыва Человек, и не мог поднять глаз от стиснутых на коленях своих кулаков. Ноги будто приросли ко вкопанной в землю скамейке, и он с тоской думал, что никогда ему не быть настоящим мужиком – не тряпкой, а вот, как эти, простые люди, как скамейки крепко вкопанные, вросшие в землю… Он сидел, не в силах ответить что-нибудь едкое, хлёсткое, мучился неприязнью – и не уходил, хотел быть похожим на любого из них – и испытывал отторжение. Сейчас начнётся настоящая мужская попойка – запотевшая горилка уже подоспела стараниями Марины Степановны на край стола, зашипело в сердцах мясо на шампурах, – будут пить и горилку, и пиво, рыгать чесноком и луком, перебивая светлый грушевый дух, орать лужёными глотками шансон, плеваться мягкими косточками «кавунов»…
– Слы, Жень, – тихо сказал Человек, всё никак он не мог угомониться и отстать, замолкнуть. – Ты не это, не парься. Ты, давай, я тебе желание исполню одно, ну? Я ж вижу, чего ты маешься… Дурь, конечно, но если надо…
Скручивалась внутри пружина, пылали уши, а перед глазами плыло лицо той, ненавистной, желанной, единственной… навсегда, навсегда! «Такого ты мужика себе ищешь, да? – мстительно подумал в адрес лица Женя. – Чтобы издевался, душу вынимал?». Страшно было поверить странному предложению, спокойнее, хотя и обиднее, было счесть его шуткой, но Женя почти верил.
Между ними втиснулась откуда-то мерзкая рожа Вано – его-то уж Женя захотел бы, так не спутал с остальными приспешниками Человека:
– Человек, а что скажешь мне насчёт Любаньки? Помнишь, в прошлом-то году? – глаза Вано похотливо блестели.
– Она замужем, – тот с сомнением почесал подбородок.
– Да я не об муже, а так… Старовата для меня и страшна, да? Или нет?
– Если есть манда и рот, значит, баба не урод, – ответил авторитет, и Женю накрыло волной отвращения. «Идиот, повёлся, как детсадовец. И ведь рассказал бы, о святом рассказал бы этому пошляку», – злобно подумал он, внутренне корчась от собственной младенческой доверчивости, и смог наконец-то подняться.
– Ишь шустрый какой, куда, – донеслось снизу, но он, не разбирая дороги, хотя и было ещё не очень темно, ринулся к пристройке. Не сидеть ему в компании настоящих мужиков, не напиться с ними, не рисовать тлеющими, настрелянными по пьяни сигаретами красные узоры, на секунду зависающие в тёмном воздухе…
Жутко, яростно затрещало за спиной – и что-то тяжёлое и плотное с коротким криком глухо ударилось о землю: Женя даже почувствовал, как почва содрогнулась под ногами, и задрожали заросли тамариска вдоль забора. Истошно завизжала женщина. «Это Марина Степановна визжит», – успел неумно подумать Женя, пока медленно, едва не скрипя шеей, поворачивался в сторону плохого звука.
На земле неожиданно близко, шагах в пяти, лежал усыпанный мелкими веточками и лепестками Никита Фомич. Вечером он, согласно заведённому им же самим правилу, обходил сад иногда с ведёрком белил, а сегодня со стремянкой: приставлял лесенку к могучим стволам, взбирался, переползал на ветки и что-то там высматривал. За цветением наблюдал ли, или опылял перекрёстно – Женя не спрашивал, неинтересны ему были ботанические пестики-тычинки, да и хозяин ни с кем особо дел своих не обсуждал.
Никита Фомич лежал на земле, вывернув голову необратимо и уставив правый глаз в красивое закатное небо. Левый глаз как-то странно выдвинулся из глазницы и почти целиком лежал на пухлой подушке щеки. Марину Степановну успел обхватить Вано, вжал её в себя и гладил по могучей спине, как гладят перепуганного ребёнка.
– Щас, щас, – непонятно шептал он, а та продолжала визжать, но весь звук теперь уходил в грудь Вано, обтянутую рубашкой.
Человек неспешно, но и не мешкая, встал со скамьи и подошёл к телу. Второй раз за вечер Жене отказали ноги, он по кругу всё думал полторы мысли про медпункт и про «надо бежать», но не мог сделать ничего, увяз, словно муха в янтаре. Впервые смерть, хоть и чужая, подошла так близко и дала себя рассмотреть во всех неприглядных деталях. Человек между тем опустился на колени, взялся за голову Никиты Фомича и аккуратно повернул так, чтобы она лежала правильно с точки зрения анатомии. Женя услышал сухой щелчок, сопроводивший кошмарную процедуру. Вывалившийся глаз хозяина просел обратно в глазницу, возвращаясь к нормальному размеру. К горлу Жени подкатила тошнота, и оттого все последовавшие события получалось возможным списать на ошибку восприятия, на ту же слабую физиологию… Он якобы услышал, как Человек сказал, сердито и скучливо, в адрес лежащего тела:
– Шо развалился, вставай уже и шуруй отседа.
В следующий момент Женя якобы увидел – он так и повторял, используя слово вместо якоря, «якобы» – как Никита Фомич шевельнул рукой. И якобы вдохнул полной грудью.
Женя попятился, споткнулся о корень очередной проклятой груши и плюхнулся на землю. Человек поднял голову и посмотрел на него – и вдруг подмигнул, и показал ему немодный теперь, но вечный знак, растопырив указательный и средний пальцы. Знак победы. Не пытаясь подняться, как был на карачках, Женя шустро пополз к пристройке, испытывая ужас от необъяснимого, не могущего происходить в наши дни, рядом с ай-падами и вай-фаями… Рядом с аккуратным, целиком собранным паззлом жизни откуда ни возьмись появился дополнительный фрагмент, самый красивый и драгоценный, но лишний, никуда не вписывающийся. Безнадёжно, до слёз чужеродный и в то же время необходимый, как воздух.
– Живой, живой! – голосила за спиной Марина Николаевна. – Ах ты ж пень ты старый, я бачила, убився! Как глузданётся с вершины, сердеченько-то моё и зашлось! Шоб этим твоим грушам повылазило…
– Человек, ну давай ты послушаешь всё-таки парня? Я поставлю, давай? – просил один из мужиков, таясь за клубами шашлычного дыма.
– Ему оно надо, парню твоему? – устало отвечал Человек.
– Надо, надо.
– Вот так вот, потихонечку, – командовала Марина Степановна.
– Та нишо, та я сам, – бухтел Никита Фомич.
И над всем разворачивалась песня, которую ушлый то ли Андрюха, то ли Петруха завёл таки, преодолев сопротивление главного слушателя:
– Без кого ты не можешь, тот не погиб –
this is also a part of the trip.
Небеса полны летающих рыб –
this is also a part of the trip.
Всё пылает, Алиса обнимает свой гриб –
this is also a part of the trip,
this is also a part of the trip.
Проснулся Женя, как подобает приличному курортнику, не рано и не поздно – в девять утра, – с вызревшей за ночь решимостью подойти к Человеку и попросить – пусть исполнит желание, раз обещал. Марина Степановна, позёвывая, убирала со стола, оттирала заляпанную клеёнку ловкими и сильными движениями. Рядом сидел Никита Фомич, следящий за женой с удовольствием и благодушием, заметными не хуже вещей материальных. Одна рука его покоилась в гипсе.
– Полночи вчера колобродили с ним, у, старый пень. В травмпункт он, вишь ты, не хотел идти, – хозяйка шутливо замахнулась на мужа, а тот смущённо покряхтел своё «та нишо» и улыбнулся виновато, чуть ли не застенчиво…
– Мне б позавтракать… – попросил Женя, ощущая звериный, алчный прямо голод, такой, что впору хватать недоеденные бутерброды и холодные остатки шашлыка.
– Як жеж без завтрака, сейчас яишню тебе сжарю, – Марина Степановна светилась лаской наперегонки с солнышком.
– А гости где, спят ещё? – словно ненароком поинтересовался Женя. Хозяйка нравилась ему всё больше и больше, нормальная вышла тётка, и чего он морду воротил?
– Уехали, – грустно сказала она. – Всю ночь просидели, и як спугнул кто. Я им талдычу, шоб деньги за койки забрали – не, куда там. Вещи покидали и – фьюить! – она залихватски присвистнула, вспугнув из тамариска парочку дурных воробьёв.
– Не свисти, – осадил её Никита Фомич.
Женя улыбнулся: если вдуматься, желание его, столь цепкое все прежние дни, мешающее жить и думать о прочем, ослабло. Да и было ли оно, желание. Всё вдруг прошло, отболело, срослось.
После каникул он, загорелый и возмужавший, вернулся как ни в чём ни бывало в университет.
[1] – здесь и далее использованы отрывки песен Василия К.