В БАНЕ

В общественной бане N 666, что по Сиротинскому переулку, начальником служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю -- мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.
-- Папаша, предоставь, - позвонил однажды вечером Витенька своему отцу на работу. Коноплянников знал, что такое "предоставь": это означало, что баня после закрытия должна быть использована -- на время -- для удовольствий сына, его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги Катеньки. Одним словом, для оргии.
-- Пару только побольше подпусти, папаша, -- просмердил в телефонную трубку Витенька. -- И чтоб насчет мокрых кошек -- ни-ни. Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку. Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три весело хихикающих в такт своим задницам существа. От закутанности их трудно было разглядеть. В более женственной руке была авоська с поллитрами водки и соленой, масленой жратвой. Кто-то нес какой-то непонятный сверток. Разом обернувшись и свистнув по сторонам, друзья скрылись в парадной пасти баньки.
-- Покупаться пришли, хе-хе, - проскулил старичок Коноплянников, зажав под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, -- хе-хе... Герои, истерически раздевшись, гуськом вошли в небольшую полупарилку, пронизанную тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно нес авоську. Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал бутыль. Пот стекал с его члена. Саша был худ, и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была жирна, почти светилась от жира, и похлопывала себя по бокам потными, прилепляющимися к телу руками. Тут надо сделать одну существенную оговорку: мужчины (и в некотором роде даже Катенька) были не просто шпана, а к тому же еще начитавшиеся сокровенной мудрости философы. Особенно это виделось по глазам: у Вити они напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у Саши же они были попросту не в меру интеллигентны. Вообще же своим видом в данный момент друзья напоминали каких-то зверофилософов. Представьте себе, например, Платона, одичавшего в далеких лесах.
-- Катенька, а, Катенька, у вас было много выкидышей?! -- вдруг спросил Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной.
-- И не говори. Вить, не говори, -- всплеснула руками Катя. -- Сатана бы сбился, считая.
-- А знаете ли вы, голубушка моя, -- неожиданно посерьезнел Витя и даже поставил бутыль с водкой на пол, -- что душа убитого ребенка не всегда сразу отстает от матери и очень часто -- вместе со всеми своими оболочками -- надолго присасывается к телу родительницы. На астральном плане. И я не удивлюсь, что если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то увидели бы на вашем теле не один и не два таких присоска.
Катенька побледнела и уронила шайку под табурет. Сначала мысленно вспотела -- "так или не так", и почему-то инстинктивно почувствовала "так", должна же куда-то деваться душа зародыша, и, естественно, что она -- несмышленка этакая -- не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как известно, слепа, да еще в таком возрасте. Ощутив это во всей полноте, Катенька завыла. Но Саша сухо прервал ее:
-- Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?! Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас. Другой раз ему повезет. Так что не верю. Скажите лучше, что вам неприятно оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски.
-- Неприятно, - робко кивнула головой Катенька.
-- Их у нее, наверное, видимо-невидимо, -- неадекватно вставил Витя, глотая слюну.
-- Сколько бы ни было, -- по-мужски оборвал Саша, подняв руки. -
- Ну подумайте, Катенька, - продолжал он, -- что реально причиняют вам эти присоски?! Ведь вы в другом мире, и их, если так можно выразиться, вой не доносится до ваших ушей... Кстати, Витя, что говорят авторитеты про такие случаи... в смысле последствий для матери здесь?
-- Да ерунда... Иногда чувствуется легкое недомогание...
-- Ну так вот... Легкое недомогание! -- Саша даже развел руками и привстал на месте. Тень от его голой фигуры поднялась на стене.
-- А потом, - ласково улыбнулся он, -- присоска все равно отстанет... И надеюсь, в смысле следующего воплощения будет более удачлива... Недомогание! Да я бы на вашем месте согласился таскать на себе сотни две таких душ-присосок, чем породить, а потом кормить одного такого паразита. Я бы прыгал с такими присосками с вышки, как спортсмен, -- загорелся вдруг Саша, соскочив со скамьи и бегая вокруг Катеньки в парной полутьме комнаты.
-- Да я бы сделался космонавтом! Оригиналом, в конце концов! Шостаковичем! А сколько нервов стоит воспитать этакого появившегося паразита?! Ведь в наших условиях -- это черт знает что, сверхад, Беатриче навыворот! Себя, себя любить надо!
Как ни странно, такие доводы неожиданно подействовали на Катеньку, и она успокоилась. ...Часа через полтора три вдребезги пьяных существа, хватая руками темноту, выскакивали из баньки. На одном промокло пальто. Другое потеряло шапку. Третье было босиком. Но из всех трех уст раздавался вопль:

Прожить бы жизнь до дна,
А там пускай ведут
За все твои дела
На самый страшный суд. 

...Одинокие прохожие и тараканы пугались их вида... А вскоре за ними из двери баньки юркнула фигура старика Коноплянникова. Бессмысленно озираясь, он ел голову мокрой кошки. Это был его способ прожигания жизни.


ГЛАВНЫЙ

До этих чудовищных событий за Василием Ивановичем Непомоевым никогда не водилось никаких особых странностей. Единственно, что действительно было, так это посторонние, безотносительно мира сего, галлюцинации, появляющиеся у Василия Ивановича каждый раз, когда он, огромный, тугоповоротливый, садился на толчок. Поэтому когда Непомоев бывал там, то смотрел он всегда прямо перед собой, в, одну точку, напряженно и достаточно отсутствующе. Невидимые - как он их называл - проходили мимо него в некое пространство, нередко строем и со знаменами. Иногда только пугали Василия Ивановича отдельные индивидуальности, заслонявшие собой все остальное, галлюцинативное; они нависали прямо над толчком и как бы не соглашались с существованием Василия Ивановича; он тогда смотрел на них снизу вверх, как оболтус. Иногда все сознательное уходило ему в зад, и на лице оставалось только интуитивное ожидание. В остальном это был спокойный, непривычный к жизни человек. Жил он в коммунальной квартирке в просторной комнатушке вместе с девочкой, лет десяти - одиннадцати, которую почему-то считал своей дочерью. Пугался ли он людей? Бывало, и тогда он долго и неповоротливо бил их по морде, особенно на площадях. Иной раз любил щекотать старушек, гоняясь за ними по дворам. Два раза в жизни ему казалось, что настежь распахивается запертая дверь в его комнату и кто-то хочет войти к нему, но вдруг исчезает на пороге. Жизнь его текла какая-то оголтелая. На себя он почти не обращал внимания, но с шуршащими по углам соседями, у него велись призрачные, не очень хорошие отношения. Его до того считали придурковатым, что в глубине души ожидали от него нечто необычное. Но сам Василий Иванович скорее чуждался своих соседей; их постоянное присутствие вызывало в нем смутное подозрение, что на самом деле он находится в аду, а не на этом свете. Но в аду не грубом, физическом, а скорее в психическом аду. Они до того ему надоедали, что иногда по ночам он выходил в коридор и, прихлопывая ладошками, разговаривал с соседями, хотя на самом деле в коридоре никого не было. Василий Иванович считал, что призрачное общение смягчает общение дикое, повседневное. Иной раз позволял себе плевать в их несуществующие рожи. Хорошо еще, что дочка не вызывала в нем тому подобных чувств; это несколько странно, и можно объяснить, пожалуй, только тем, что девочка являлась ему обычно в клозете, во время галлюцинадий; и ее земное существование как бы стиралось по сравнению с галлюцинативным. Василий Иванович считал ее слишком тихой для повседневной жизни; она и вправду была тиха, но не придурочна; только вот любила мысленно плясать во время сна.
Соседи, те были не такие; они скорее переносили сон на действительность. Особенно не понимал Василий Иванович одинокого лысого, но уже помолодевшего субъекта, которого все называли шептуном. Нашептывал он, правда, в несуществующее. Если, например, и шептал что-то у двери соседа, то только тогда, когда там висел огромный многозначительный замок. И странно, самому себе он ничего не шептал. С кем же тогда он общался? Остальные соседи были более или менее рациональны... Интеллигент Эдуард Петрович вообще был до омерзения нормален, если не считать патологического ужаса перед загробной жизнью. От этого страха его спасал только дикий разврат. Его брат Петя, бегающий по коридору, а иногда и по полю, толстяк, занимался накоплением денег и засушенных сверчков. Последняя семья выглядела очень религиозно; скорее всего, она - Раечка. Муж Коля если и мог считаться религиозным, то только в смысле обожания ближайшего начальства, которого он долго и исступленно этим преследовал. Раечка же ходила в церковь, и представления о том свете у нее были строгие, положительные, как у бухгалтера о смете расходов. Непомоева она особенно не терпела, потому что он никак не укладывался ни в какие рамки. И вот одним летним воскресным утром Василий Иванович, заснувший в клозете от слишком густого наплыва своих якобы галлюцинаций, проснулся от резкого стука в дверь. Он уже с полчаса как покончил со своими естественными надобностями, и невидимые больше не появлялись.
"Опять бить будут", - подумал Василий Иванович про соседей. И действительно, за дверью что-то дышало и жило. Василий Иванович прислушался. И вдруг различил шепот, дальний такой, несколько мистический: "Непомоев, Василий Иванович, вам не дурно?!" Василий Иванович отнес почему-то шепот за счет невидимых. "Неужели они стали приходить сами собой?", - тяжело подумал Непомоев. Но "они" его не пугали: один раз, когда Василия Ивановича прослабило в теплой ванне, "они" тотчас появились и рядком, смирехонько, уселись на стульях вокруг ванны и очень прилично себя вели. Поэтому Непомоев непугливо открыл дверь. К его изумлению, перед ним застыла фигура шептуна с его замороченным лицом. Василий Иванович хотел было запереться в клозете, но шептун ласково и настойчиво его не пустил. - О здоровьишке вашем беспокоюсь... Вот так, - нелепо прошипел он. - Вот так... Вот так, - и как истукан стал пожимать руку Василь Ивановича. - Вот так. Непомоев ошалел. - Да пустите же мой зад, - глухо сказал он. - Простите, - обалдело ответил шептун и упал. Перешагнув через скрюченного на полу шептуна, Василий Иванович, изрядно перетрусивший, двинулся вперед по коммунальному коридору. Вдруг все двери в комнаты приоткрылись и из них выглянули жильцы. - Василь Иванычу - слава, слава! Василь Иванычу - слава, слава! - разом, точно заговоренные, запели они. И, самое главное, в такт. - Василь Иванычу - слава! Недоступному - слава, слава! - пели они во всю мощь своих сознаний. Пела на кухне даже его дочь. Непомоев побежал. Коридор был длинный, серьезный, с вещами по углам, а комната Василь Ивановича от клозета была самая дальняя. Спотыкаясь, он вбежал в нее и заперся на ключ. "Что с ними! Они сошли с ума! Они все переменились!" - подумал он и с ужасом увидел, что дочкиных вещей в комнате нет. Не было даже странно массивной кровати. "Таня, Таня! Сюда"! - завопил он дочери, оставаясь в комнате. Выйти он не решался и вопил настырно, по-громадному. Наконец он почуял, как у двери неожиданно зашуршали. - Надо ему объяснить, - услышал он шепот. - Василий Иванович, пустите! - наконец раздался робкий единый вздох пяти душ. - Не пущу! - подбадривая себя, орал Василий Иванович. Вдруг, после шепота, выделился голос Раечки: "Они все уйдут, а мне-то можно..." Непомоев уважал Раечку за религиозность и рационализм; к тому же она была женщина. "Уходите!" - проурчал он, а сам заглянул в особо доверительную щелку. Действительно, мигом никого не оказалось в коридоре. Кроме Раечки. Непомоев осторожливо впустил ее, разом опять запершись. Раечка была, как всегда, проста, объяснима, требовательна и к себе и к людям, но на Непомоева смотрела с несвойственным ей восхищением. - В чем дело, Раечка? - слегка спустив штаны, осклабился Непомоев. - Где кровать моей дочери? Раечка нервно заходила по скрипучему полу. - Ваша дочь никогда не будет мешать вам в одной комнате, - сказала она, поеживаясь. - Она никогда больше не осмелится присутствовать при вас. Непомоев как-то гнусно шевельнулся животом и хохотнул: - Чего же ее, милая, так смутило? - Василий Иванович, - не обращая внимания на его слова, проговорила Рая и подошла к Непомоеву, глядя на него широко раскрытыми глазами, в которых были слезы. - Василий Иваныч, - тихо сказала она, - есть сведения, что вы на том свете - главный... Это было сказано настолько жутко, убежденно и всеобъемлюще, что Василий Иваныч замер. - Что?! - слюнно выкрикнул он минуты через две. Почему-то ему самому перед своим существованием стало страшно и повеяло непонятностью и неоконченностью самого себя...
...Запершись, Василий Иванович остался один. И в его комнате была абсолютная тишина. Через полчаса он вышел. Пристальные глаза жильцов наблюдали за ним. Во дворе он встретил Раечку и еще двух чистых людей. Отозвав их за угол помойки, Василий Иванович почти целый час беседовал с ними. Оказалось, сведения были очень определенные и точные: они шли и от интеллигента Эдуарда Петровича, и от двух важных живущих неподалеку и разъезжающих на ЗИЛе личностей, работающих, как все уверяли, в засекреченной оккультной лаборатории, и, главное, от одного подозрительного субъекта в рваном пальто, о котором не раз говорили, что он парил. Молча Непомоев пошел в сторону, в булочную; он то колебался, то не колебался. Механически купил хлеб, и вдруг ему стало противно его жевать. А к вечеру во дворе уже творилось черт знает что. Непомоева напугал старый рецидивист, работающий плотником. Он наверху чинил сарай и, обычно жестокомордный даже по отношению к собакам, повернул харю к Василию Ивановичу, заискивающе улыбнулся и, приподняв кепку, проговорил: "Хозяин идеть". От предчувствия чего-то абсолютно невозможного Непомоев спрятался в садике, между дровами, в дыре, и стал прислушиваться. Особенно взволновался из-за неожиданной потери интеллигент Эдуард Петрович. - Это же ужас, товарищи, - нервно бегая по двору, верещал он, - нам надо скрывать эту тайну, а то Василия Ивановича от нас заберут, заберут! Раечка была более рациональна. - Куда бы его ни забрали - все равно "там" он главный, - говорила она. - Нам не нужно докучать ему здесь... Нам лучше просто жить по Непомоеву. Толстяк Петя, бегающий по коридору, а иногда и по полю, уверял, что ему на все наплевать, потому что он - постоянный и даже на том свете, кроме сверчков и денег, ни о чем и слышать не хочет. Шептун вдруг куда-то исчез, и никто его больше никогда не видел. Многие другие жильцы отнеслись к этому событию, правда, чуть недоверчиво, но с большой опаской. Поэтому на дворе стоял неимоверный гвалт. Рецидивист хохотал, сидя на сарае. Наконец Непомоев вышел из своего убежища. Увидев его, все замерли, и гвалт мгновенно прекратился. Некоторые даже закрыли лицо руками. Неустроенный, Василий Иванович, ни на кого не глядя прошел в дом. Ровно через час к нему опять постучали. С настороженным, несколько скучающим лицом Василий Иванович открыл дверь. Перед ним стоял интеллигент Эдуард Петрович. Галстук на нем сбился, словно облеванный, костюм был смят и как бы улетал от него. Сама физиономия была воспалена, губы красны от налившейся крови, а глаза монотонно блуждали. Он весь дрожал.
-- Василий Иванович, -- начал интеллигент, -- одно только слово... Умоляю вас... У меня к вам вопросы... Скажите, как там, на том свете?..
-- Что? - переспросил Непомоев.
-- Ну, вообще... Всякие детали... Не слишком ли страшно?.. И есть ли мысли? -- бормотал Эдуард Петрович. Непомоев побагровел.
-- Пошел вон! -- заорал он и схватил щетку.
Дверь тотчас захлопнулась, а через несколько минут у окна Василия Ивановича, под деревом, лежал на земле судорожно скрюченный Эдуард Петрович и горько, истерически, отталкивая от себя тело, рыдал. Иногда он вдруг очень непосредственно вставал на ноги и, весь грязный, в слезах, надрывно выкрикивал в окно Непомоева:
-- Ну, как же там, на том свете... Ну, как же там, на том свете?!! -- и опять падал на землю.
Окно Василия Ивановича было наглухо закрыто. Даже птицы не летали около. Бесцельно бродя по своей комнате из угла в угол, Василий Иванович скучал. В окрестностях было что-то вроде тишины. Но иногда она прерывалась звуками странной беготни, хлопаньем дверей и суетней. Василию Ивановичу показалось, что бегали даже кошки. Его самого после инцидента с Эдуардом Петровичем уже боялись о чем-либо спрашивать и не беспокоили. Но вскоре эти звуки странной танцующей суетни усилились. Дело в том, что, потеряв доступ к Непомоеву, жильцы совсем взбесились и, не зная, как выразить свои причудливые чувства и мистическое нагнетение, как бы плясали вокруг дома Василия Ивановича, словно лунные жители вокруг костра... Но всему приходит конец, и позже, собравшись вечерком на дворе, у доминошного столика, жильцы мирно и тихо стали шушукаться о бессмертии души. Но вдруг они увидели такую картину: парадная дверь одной из развалюх настежь распахнулась и на белый свет выскочила голая старушка, вся в крови и с венком в руках. Несколько котов, как тигры, бросались на нее непонятно почему. Даже лицо и живот у старушки были в кровавых лоскутьях. Эта лихая сцена напоминала что-то родное, юродивое. Какой-то старичок упал перед этой старушкой на колени. А основная масса жильцов забегала, не обращая внимания на свои тела. Почему-то никому в голову не пришло вызвать "скорую помощь". Средь общего хаоса странно выглядели несколько точно загипнотизированных своими мыслями человек, которые равнодушно ходили мимо бегающих жильцов. В большинстве эти несуетные думали о Непомоеве и других бесконечных вопросах. Среди них была и Раечка. Она раскладывала по полочкам свою вечную жизнь. Шум между тем усиливался. Наконец старушку припрятали в канаву. Кто-то оторвал головы двум котам. Вдруг стало быстро темнеть, и в вечерней тьме особенно страшен был одинокий свет в окне Непомоева; иногда выглядывало и его лицо, уже за это короткое время ставшее жутким и маскообразным. Одна доченька Танечка осмеливалась по-земному плясать перед его окнами; шальная и десятилетняя, она махала ему красным платком. Все окончательно затихло, только когда подъехала на колясках милиция. Забрав двух дядь, она бесшумно и таинственно уехала.
А Василий Иванович целую ночь не спал. Он и сам не знал, что с ним творится. Он был весь во власти некой жуткой и необъяснимой реальности, о которой он не знал раньше и которая сейчас показывала ему, что он - незакончен и в нем есть совершенно неслыханные бездны. Эти странные "сведенья" о том, что он есть или будет на том свете Главный, если они даже и были верны, не встретили в нем, земном, понимания: уж слишком это было как белая стена и потусторонне. Но зато эти события вызвали в нем поток какой-то странной силы, которая хотя и не говорила, кто он - Главный или не-Главный, но которая ужасающе ясно показывала, что он только жалкая частичка того, кем он мог бы быть... Поэтому Василий Иванович загрустил. Он смутно видел те духовные бездны, которые открывались ему... но чувствовал, что ходит только по их краю и не может броситься в них. От этого он судорожно засеменил из стороны в сторону по своей заброшенной, с пустыми дырами вместо вещей, комнате. Он не знал, как тут же, сию минуту, перейти грань. И хватался, хватался за все несусветное, попадающееся ему под руки. Приделал петлю перед зеркалом и, положив в нее голову, долго, как собака, прислушиваясь, смотрел на себя. - Ну как, Главный, - подмигнул он сам себе в зеркало, - пора кончать? Но из-за неуверенности, что это именно то, что нужно, чтобы перейти грань, он медлил и то вынимал голову из петли, то опять клал ее в петлю. "Является ли повешенье мыслью или это будет факт новой власти?" - думал он, глядя на себя. Наконец вдруг стал собирать свои пожитки. Свернул одеяло, простыни, матрас, но с собой ничего не взял. И когда уже было раннее утро и свет залил пустынный не шелохнувшийся двор, где недавно происходила вывороченная наизнанку мистерия, Василий Иванович вышел на улицу. И никуда далеко не пошел. Просто залез в подвернувшийся рядом огромный помойный бак. "Больше я отсюда никуда не уйду", - подумал Василий Иванович на дне. А вокруг бака, как голоса больного, звенели его юркие, оторвавшиеся от него мысли; они пели ему то: "Слава, слава!", то: "Куда ты, куда ты, куда ты!", то: "Прощай, прощай, прощай!"


УЧИТЕЛЬ

Почему эта странная история произошла со мной и почему она во многом предопределила мою судьбу? Ведь человечек я тихий, неказистый и даже мухи не обижу. Но в этот день у меня уже с утра сердце по-особому билось. И все время была какая-то сонная сосредоточенность на самом себе, точно мира не существовало. Я все свои мысли, каждое их вздрагиванье, как мировое и единственное событие ощущал. И тело было легкое, родное, словно слипшееся с мыслями. Все это хорошо, но вместе с тем было беспокойство. И тревожность какая-то. Напившись кофеечку, я вышел на улицу. И пальтишко свое ощущал как теплое одеяльце. Стоял рваный, осенний день. Катились листья, тучи неслись по небу, как мысли эпилептика. Мелкий дождь растворял весь мир в мокром. Да и он - мир-то - был какой-то отодвинутый, точно ему надоело существовать.
"Хорошо бы стук сердечка своего послушать да в зеркала насмотреться", -- подумал я. И вышел на аллею. У деревьев, укрывшись от дождика, рисовали что-то сюрреалистическое два художника. Вдруг я оказался у кинотеатра. Может быть, картина шла такая необычная, но у входа, на улице, толпилось немного людишек. И сновали взад и вперед. Спрашивали билеты, которые были уже проданы. Я решил тоже постоять. И тут сразу - почему именно сразу, точно я к этому был предназначен, -- сразу ко мне обратился толстый, потрепанный гражданин средних лет, с дамой.
-- Здравствуйте, -- сказал он мне. Я больше уставился на даму, чем на него. На первый взгляд она была вполне терпима; старая, видавшая виды лиса облегала ее шею; взгляд был немного туповатый, я бы даже сказал, субстанциональный. Толстый гражданин перехватил мое внимание.
-- А вы знаете, кстати, меня зовут Толя, -- улыбнулся он, -- вы знаете, моя жена была лисой.
-- Я и так вижу, что на ней лиса, -- буркнул я.
-- Нет, вы меня не поняли, -- спохватился толстячок, -- моя жена -- вот она, перед вами -- была лисой в прямом смысле этого слова. О, это невероятная история, поверьте мне. Ее поймал под Рязанью один мой приятель, егерь. И подарил мне, я люблю животных. Толстячок на минуту замолчал. Я посмотрел на него. Вы уже знаете, что у меня было странное состояние. Одна его особенность состояла в том, что все, что происходило в мире, имело реальный смысл, как будто обычный покров видимости был сдернут. Даже самые заурядные слова отражали только истину, а не являлись всего-навсего словесной шелухой. Поэтому для меня стало ясно, что этот человек говорит правду. Толстяк продолжал:
-- А дальше -- и представьте, все это происходило в коммунальной квартире -- эта лиса стала сбрасывать шерсть, расти, заговорила человеческим голосом, появилось лицо и, как видите, все остальное.
Я глянул на его жену. Только теперь я увидел в ее лице что-то лисье. Впрочем, лисьи были просто общие черты лица, а это не редкость у людей, особенно у женщин. Правда, на висках волосы у нее немного напоминали шерсть. Вглядевшись поглубже, я почувствовал, что главная странность ее лица заключалась не в сходстве с лисьей мордой, а в каком-то туповатом и загадочном выражении.
-- Как это с вами случилось? -- обратился я к ней, выйдя из оцепенения.
-- О, это было очень страшно, -- благодарно взглянув на меня, ответила бывшая лиса, -- не думайте, я прекрасно помню, когда я была животным. А потом, потом... точно все стало рушиться внутри меня... И взамен этого появилось новое... Какой-то поток... Нечто жуткое, как будто внутри меня что-то расширялось и расширялось... Когда появились первые мысли, от страха я стала лаять на них... Но потом ничего, привыкла, -- грустно улыбнувшись, добавила она.
-- Невероятно, -- ужаснулся я, -- А скажите, кем-нибудь посторонним, кроме вашего мужа, зафиксирован этот чудовищный переход?
-- А как же, -- ответила женщина, -- Это происходило у всех на глазах. В коммунальной квартире. И наш сосед как раз врач.
-- И какая же реакция в научных кругах? -- спросил я, -- Вас, наверное, затаскали по конференциям и лабораториям, и, наверное, засекретили.
-- Ничего подобного, -- ответила дама, -- Представьте, никто и не обратил внимания. Это, признаюсь, очень задело мое самолюбие. А один профессор даже сказал о моем случае: "Пустяки!"
-- Ничего себе пустяки, -- возмутился я и чуть не заорал, -- Да ведь вы мигом проскочили, можно даже сказать пролетели несколько миллионов лет сложнейшей эволюции... Черт побери... Ничего себе пустяки...
Дама как-то странно на меня посмотрела, точно я сказал нелепость. Потрепанный толстячок стоял рядом: он весь лоснился и сиял от удовольствия, что имеет такую жену.
-- Ну, а что сказал ваш сосед-врач, это же происходило на его глазах. Он вас обследовал? -- спросил я.
-- Обследовал, -- сказала дама, -- И нашел, что я психопатка.
-- Только и всего! -- вскричал я.
Мне показалось в высшей степени странным, что существо, которое обладает способностью к такого рода превращениям, оказалось в глазах людей всего-навсего психопаткой. "Ну и ну", -- подумал я. Дама стояла как ни в чем не бывало. "Говорит логически, -- рассуждал я про себя, пристально всматриваясь в нее, -- а все равно как-то чувствуется в ней что-то загадочное, капризное и точно спрятанное по ту сторону. Эх, станцевать бы с такой вальс!" Между тем кругом сновали люди. И спрашивали: "Нет ли билетика, нет ли билетика?"
-- Представьте, -- выпучил глаза Толя, -- у нас есть лишний билет, все ищут его, но мы никак не можем его продать!
-- Не берут? -- ужаснулся я.
-- Не в этом дело. Берут. Просто мы не можем продать, -- ответил Толя. Мы действительно походили как в тумане вокруг людей и никак не могли продать билета. Около нас покупали лишние билеты, но мы ничего не могли поделать.
-- Ну, я пойду. К себе, -- плаксиво проскулил я. Дама стояла где-то совсем в стороне, как все равно за пространствами, и как-то нехорошо дернулась туловищем. Наконец я отделался от своих новых приятелей и побрел по улице. Слякоть хлюпала у меня под ногами. И мир пошатывался, точно его смывал дождь. Не помню, сколько времени я пробродил по городу, погрузив свою душу в какой-то туман и слепое, вялое искание. Единственно реальной была одна мысль, привязавшаяся ко мне: "А ведь все это говорит в пользу христианства... Если животное может разом превратиться в человека, то почему человек не может преобразиться?" Наконец я очутился у пивной. При входе почему-то продавали мороженое. Сев за стол, я ничего не заказал себе, так и просидев за пустым столиком. Вдруг около моего уха оказался Толя. Я огляделся: дамы вокруг не было.
-- А вы знаете, -- хихикнул Толя в мою плоть, -- та старая лисья шкура, которую вы видели вокруг шеи моей жены, это ее бывшее тело -- хи-хи, -- вернее сказать, шкура...
Я изумленно уставился на него.
-- А вы знаете, что я вам скажу, -- вскричал я, точно пораженный своей мыслью. -- Давайте устроим брак втроем!.. А, милый, -- я схватил его за руку и приблизил свое горящее лицо, -- Не отнимайте у меня счастья!.. Я всегда любил очень непонятных женщин... Одна моя жена была шизофреничка, которая любила все черное; другая была мракобеска и кокетничала с чертом; у третьей был параноидный синдром: она считала меня оборотнем и только поэтому мне отдавалась... А потом, заметьте, брак втроем... Сколько в нем скрыто мистицизма, затаенной боли, изломанности, утонченных нюансов... Хе-хе... Соглашайтесь.
Толстяк на мгновенье замер, точно что-то обдумывая; потом его лицо вдруг заулыбалось, и он подмигнул мне.
-- Шут с вами, -- сказал он, -- Соглашаюсь...
-- Откровенно говоря, -- добавил он, дыша мне в лицо, -- хоть я и очень люблю Ирину, но знаете... иногда с ней бывает тяжело.
Он вытер платком потное лицо.
-- Еще ничего, если она вдруг завоет посреди ночи или посреди обеда... На такой атавизм я и не обращаю внимания. Но другие-странности... Например, тоска... Особенно я не люблю, когда она бредит... Вы знаете, последний шизофренический бредок -- букет девичьих цветочков по сравнению с этим... Только животное, перейдя в человека, может так закошмариться... А речь, речь... Подлежащее она употребляет как сказуемое, а сказуемое становится подлежащим. Но это с формальной стороны... А по существу. - Он махнул рукой. - Вы знаете, она солнце принимает за ягоду... Но я так и знал, что вы все это любите... Пошли. Мы встали. Я вспомнил тупые, но очень милые, как спелая слива, внутри которой находится остановившееся безумие, глаза Ирины. В голову навязчиво лезли аналогии с великими религиями. "Учителя-то, - думал я, - небось также неласково себя чувствовали tete-a-tete с Абсолютом, как и Ирэн среди нас... Эх, герои, герои..." Раздобрев друг к другу, чуть не обнявшись, мы с Толей вышли из пивной и пошли туда... к жене.
Ира встретила нас в халате, с папироской в зубах, от нее слегка пахло вином. Комната была одна, метров шестнадцать, поэтому Толя сразу увел жену в клозет на переговоры. Через полчаса они вышли оттуда, и Ирина, пожав мне руку, крепко поцеловала меня в зубы. И началась наша новая семейная жизнь. Я на первое время очень стеснялся. Да и неудивительно: комнатушка маленькая, никуда не денешься. Но Толя оказался на редкость добродушный малый. Кроме того, он наряду со всем хотел обратить Ирину в какую-нибудь нормальную религию и приучить молиться; и Ирэн действительно иногда, чуть подвывая, молилась; но Толя уверял, что она делает это для вида, а на самом деле исповедует что-то свое, невероятное... Потом, когда мы сжились, Ирина логически объясняла мне, что верит не в Господа, а в Абсолютно Постороннее; и это Постороннее она ощущает даже в природе; ей достаточно увидеть, например, лес, поле, реки, и она чувствует это Постороннее, которое - по ее словам - присутствует во всем и везде. Но люди, однако, не могут его замечать... Этот культ Постороннего всему Бытию (и даже Небытию) таил в себе что-то немыслимое, тайное, нечеловечески страшное. Это было Постороннее и Добру и Злу, всем видам Бытия, и я думаю, что и Сатана и Светлый Ангел содрогнулись бы, приближаясь к этой двери. Да и сам Абсолют, по-моему, по-абсурдному, такое не вмещал... Впрочем, вероятно, только в том диком положении, в каком очутилась лиса-Ирэн, мог бы открыться Глаз на присутствие чего-то извечно постороннего всему существующему... Да, да, Ирэн была очень странна... Но кто знал, чем все это кончится... Я любил с ней прогуливаться в парках, на улице Горького; ходили в кино; на людях она редко лаяла, часто уходила в себя, бедняжка; признаюсь, ей было трудно выносить тяжесть человеческого сознания; нам, существам к этому делу привычным, и то иной раз дурно делается; а каково-то было ей, непривычной... Да она малейших пустяков вроде спонтанных мыслей о самоубийстве и тех боялась; я знал - тогда она лаять начинала... В темноте... Хрипло, наполовину по-лисьи, наполовину по-человечески. И глазенки, бывало, зальются такой беспредельной тоской, словно выброшена она на остров - остров страшный, духовный, навсегда замкнутый... Однако, возможно, я ошибаюсь. Может быть, причина. ее тоски была в чем-то другом... Не этого я в ней боялся. Трусил я перед ней обычно, когда чувствовал, что она Ему, Постороннему, Отцу своему, молилась. И вся такая загадочная становилась, зубки Дрожат, глаза как во сне смотрят и далекие, далекие. Мне тогда казалось, что передо мной находится что-то абсолютно невозможное, что не может существовать, а существует. Однажды мы с Толей, прикорнув, грустные, сидели в креслах. Пили чай, телевизор смотрели. Толя по добродушию иногда в Божественную Комедию глядел. В общем, время коротали. Ирэн же, напротив, была нервна и издерганна: то вдруг в печаль бесконечную впадет, то залает. Перед зеркалом немного помодничала; потом рассердилась и книжку стала читать. Но вообще была неадекватная; уж на что мы свыкшиеся, и то удивлялись: почему Ирэн занялась читать учебник по сопромату; почему она вдруг прыгать стала. Я даже чувствовал, что мой добряк Толя совсем раскис и не прочь продолжать этот брак только со мной. Откуда-то из своей сумки Ирина достала вина.
-- Выпьем, мальчики, - сказала она. Последнее время мы частенько с ней стали попивать. Выпили. В стену почему-то стучал старый сосед-врач, считавший, что Ирэн -- психопатка. Но на этот раз мы быстро опьянели и уснули тяжелым, беспробудным сном. И тут-то начинается самое неприятное, почти слабоумное. Проснулись мы одни-одинешеньки. И, короче говоря, без яичек. Кастрированные, но только не по-медицински. На наших мошонках были следы вострых лисьих зубов. А Ирэн нигде не было. Мы туда, мы сюда. Расплакались. Спрашивали соседей, где Ирина. Они говорят, что рано утром ушла. Звонили, бегали, кричали -- ничего не помогло. Исчез, исчез наш Учитель -- раз и навсегда. И я тогда понял -- недаром Ирочка молилась последнее время так долго, неистово Ему, Постороннему. Ушла, ушла она к Отцу своему, вознеслась. И род человеческий оставила. И нас оставила. Но почему, почему она откусила нам яички?! А с нами потом совсем необыкновенные вещи стали происходить. Лишившись яичек, мы вдруг как-то разом поумнели. Но только в самом гнусном, карьеристском, направлении. Мы сейчас с Толей - научные работники. Квартиру нам дали на двоих. Он исследует одно взрывчатое вещество, а я - другое. Так что в один прекрасный день мы всю эту вашу канитель можем взорвать. И Москву, и Киев, и Париж, и Нью-Йорк - все! А пока мы на квартире чаи гоняем. Сидим на кровати голые, без яичек и хохочем... И хохочем... академики... Только где ты, где ты, Учитель наш, сам себя спасший?шаблоны для dle