МАРИЯ МАЛИНОВСКАЯ / НЕ БЫЛО СМЕРТИ
Мария МАЛИНОВСКАЯ родилась в 1994 г. в г. Гомеле (Беларусь). В настоящее время живёт в Москве. Студентка Литературного института им. А.М. Горького. Участник форумов молодых писателей в Липках. Редактор отдела поэзии портала «Лиterraтура». Публиковалась в журналах «Юность», «Волга», «Урал», «Новая Юность» ,«Дети Ра», "Зинзивер» и др.
***
Мачты крейсера ломаются о небо,
люди ломаются о небо,
палуба расплющивается о небо.
Ты наступаешь на виноградину,
она лопается под подошвой твоей летней туфли.
Я бросаю тебе мяч,
ты не успеваешь ни схватить,
ни увернуться.
Располагайся, я пойду украду
пару свечек из ближней церквушки.
Проведём здесь время до восхода.
Когда начнёт светать, ложись
и закрой голову руками,
а главное — ни звука.
В полдень — точка слепоты,
тогда и сбежим.
Ну, ты же сам просил показать тебе
современное искусство.
В общем, я пошла.
Можешь сесть за рояль и спеть себе.
Закончи через пять минут —
я не должна услышать.
А ты не должен видеть клавиши.
Когда принесу свечи,
не смей взглядывать в сторону рояля.
Мы будем ужинать,
как делают все порядочные люди при свечах,
и каждый, как подобает,
будет смотреть в свою тарелку.
После ужина у нас есть выбор:
потушить свечи
и не найти друг друга
или не тушить —
ждать, пока сами погаснут.
***
Ночь развивалась под самым рассветом у дня
Неустранимой физической патологией.
Чуть проступали в явь берега пологие,
Соприкасаясь и мягко друг друга тесня.
Русло местами виднелось, усеяно донками.
Створки сухие сдвинув, последний моллюск
Словно пытался уверить: «Ещё молюсь».
Мёртвые створки казались предельно тонкими.
Врыты носами в реальность, ближе к домам,
Лодки стояли с прибитыми к днищам вёслами.
Дети из них неизменно вставали взрослыми,
Взрослые плакали в голос и звали мам.
Сцинков ловили да змей, объедали кустарники,
В землю смотрели, одними губами жуя.
Пока не убили обоих, держал воробья
В клетке высокой узенькой плотник старенький.
Дороже всего продавались чучела рыб.
У кого-то, по слухам, ещё сохранился аквариум.
Водопровод не чинили, привыкнув к авариям.
На указателе города значилось: “R. I. P.”
Дни начинались и длились по пять одновременно.
Ночь истощала каждый такой изнутри.
Каждый кончался проблеском новой зари,
Зыбкой границей небесных Омана и Йемена.
Из дому, трижды плюясь, выметали мираж.
Он подступал всё настойчивей, необъяснимее —
Паразитический редкостный вид метонимии.
Не было смерти. Жизнь совершала демарш.
Sodade [1]
Где ты живёшь, покажи мне, давай посидим
На пороге. Посмотрим, как даль курится,
Разливанное золото. Ты мне необходим.
Знаешь об этом. Безветрие. Чай с корицей.
Ещё посидим — и покажешь гранатовый сад.
Он с той стороны? Улыбаешься. Угадала.
В каждом умершем — прозрачный небесный sodade,
В каждом создателе — тайная блажь вандала.
Пó полю катится к нам ветровая слеза,
Узкой дорожкой мнёт молодые травы.
— Высоко забралась. Как хочешь теперь слезай.
В детской ладошке выгнутый ствол корявый
Солнце зажало. Куришь, глядишь туда.
Неуловимо вздрагивают ресницы.
Кисть пианиста, как прежде, смугла, худа.
Но если сыграешь, музыка будет разниться.
***
Не мешкай же, смелее, жизнь! Иди!
Беги, как девочка, — никто и не узнает.
Не всё ведь оставаться взаперти,
Твой дом лишь там, где он тобой не занят.
Беги, как вор, как лютый зверь, беги,
Беги солдатом на потеху строю —
Когда лишь в отдалении враги.
Чтоб не смущалась, я глаза закрою.
Закрыв глаза, увижу всё равно,
Как пробегаешь… в детском… помню… это ж…
Но нет — во взрослом… помню… и оно —
Уже не платье: миг – и только ветошь.
Увижу всё: от неоткрытых сфер
И брошенных распахнутыми высей —
До тех шальных, блистательных афер,
Что делала из данных Богом миссий.
Не медли, жизнь. Отбывшее — в отбой!
Ступай-ка лучше к моему герою,
К тому зайди, кто был мне всей тобой.
Ступай скорей, а я… глаза закрою.
***
В бархатном поле мой дядя поставил вышку:
— Девочка будет. Пусть учится видеть вперёд,
Близкое зрение чаще всего и врёт.
А поселения до горизонта выжгу.
И, обернувшись покровом семейных легенд,
Исчез навсегда, аферист и финансовый гений.
С пустующей вышки его сумасшедших везений
Звучало раз в год отчуждённое “This is the end…”
Я с детства сбегала туда, хоть потом пороли,
Из-под ладони смотрела, как даль горит.
Внутри на опорах — из книг и журналов Магритт,
Площадка вся в цифрах — шифровки, счета, пароли?
Под крышей однажды нашла именной каракал,
Имя — моё. Заплакала, ниже глядя —
На мелкую подпись вдоль по стволу: твой дядя,
Который сегодня — считай что тебя разыскал.
Напротив курка: Везение — родич риску.
С другой стороны: Испытывать — лучше (Чейз).
Да знаю я, знаю! Если бы не исчез,
Как бы любил ты рыжую авантюристку,
Лишь у тебя учившуюся всему —
И не имеет значения, что понаслышке.
Я дольше обычного не уходила с вышки,
Видя вперёд: подарок с собой возьму.
***
Толпа вызывает священника криками «бис».
Толпа выступает с молитвой на транспаранте.
Твой авторский почерк в абстрактных картинах убийств.
Мы авторы схожие – модусом операнди.
Преследуют нас одинаково: школы одной.
Ты режешь людей в андеграунде. Я — сочиняю.
Мейнстрим коренной с дурновкусицей пристяжной
Опять переходит от дяди Митяя к Миняю.
Обыденность мира вращается, как шестерня,
Зубцами вертя колесо самых жутких фантазий.
И чувствую ночью, что где-то читаешь меня,
И воздух кусаю, крутясь в непрерывном экстазе.
Ты мне отвечаешь. Как прежде Есенину Блок.
Твой творческий путь узнаю по прямым репортажам.
Впервые не с властью — с поэтом такой диалог.
Почти равносильно шокируем эпатажем.
И это ещё не всерьёз, деликатно, щадя.
Конечно, спокойней сейчас не заглядывать вдаль, но
Предвижу твои инсталляции на площадях.
Зови.
Почитаю там.
Будет концептуально.
***
Осталась одна стена — с подоконником.
Сидя на нём, бесцельно смотрю в окно.
По телефону ответил, сказался покойником.
Это, добавил, формально подтверждено.
Я повесила трубку и больше её не видела:
Где был телефонный столик, зацвёл репей.
— Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела?
Пока не исчезла кухня, сходи, попей.
Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой
Уже широко и неровно алел горизонт.
Всё на свете как будто держалось неверной тоникой.
— Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? —
Продолжал. И правда: во времени и прострации
Осталась одна облупленная стена.
— Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.
Целую, до встречи. И не сиди допоздна.
***
Почему не сотворил ты меня, Боже,
его собакой?
Он рассказывал,
что «по матери слезу смахнул,
а по псу рыдал в голос».
Моя больная мечта —
стать его собакой,
ничейной его собакой.
ходить за ним по земле
и получать от него
подачку редкую —
чтобы не делать этого — женщиной.
К ногам ласкаться.
И не рыдать от обиды,
когда крикнет:
«Пошла вон!»
Просто идти вон,
продрогшей, взъерошенной,
чтобы снова мчаться,
не вытерпев,
по следу,
засыпать,
мордой уткнувшись в след,
чтобы снова
от лиха
в один скачок заграждать.
Чтобы не делать этого — женщиной.
А ещё смотреть на него,
как собаки смотрят,
всю любовь говоря глазами…
Ему бы отвечать не пришлось
и слушать.
Почему не сотворил ты меня, Боже,
его собакой?
Он бы назвал меня Бимкой
или Каштанкой,
он бы вытаскивал из меня
не душу, а пищу,
бросался камнями,
а не словами.
А я просто была бы
его собакой,
не зная, что это и есть
слишком любить его,
слишком.
[1] Термин, встречающийся в креольском, португальском и испанском языках, не имеющий аналога в русском. Смесь ностальгии, меланхолии и нежности.
***
Мачты крейсера ломаются о небо,
люди ломаются о небо,
палуба расплющивается о небо.
Ты наступаешь на виноградину,
она лопается под подошвой твоей летней туфли.
Я бросаю тебе мяч,
ты не успеваешь ни схватить,
ни увернуться.
Располагайся, я пойду украду
пару свечек из ближней церквушки.
Проведём здесь время до восхода.
Когда начнёт светать, ложись
и закрой голову руками,
а главное — ни звука.
В полдень — точка слепоты,
тогда и сбежим.
Ну, ты же сам просил показать тебе
современное искусство.
В общем, я пошла.
Можешь сесть за рояль и спеть себе.
Закончи через пять минут —
я не должна услышать.
А ты не должен видеть клавиши.
Когда принесу свечи,
не смей взглядывать в сторону рояля.
Мы будем ужинать,
как делают все порядочные люди при свечах,
и каждый, как подобает,
будет смотреть в свою тарелку.
После ужина у нас есть выбор:
потушить свечи
и не найти друг друга
или не тушить —
ждать, пока сами погаснут.
***
Ночь развивалась под самым рассветом у дня
Неустранимой физической патологией.
Чуть проступали в явь берега пологие,
Соприкасаясь и мягко друг друга тесня.
Русло местами виднелось, усеяно донками.
Створки сухие сдвинув, последний моллюск
Словно пытался уверить: «Ещё молюсь».
Мёртвые створки казались предельно тонкими.
Врыты носами в реальность, ближе к домам,
Лодки стояли с прибитыми к днищам вёслами.
Дети из них неизменно вставали взрослыми,
Взрослые плакали в голос и звали мам.
Сцинков ловили да змей, объедали кустарники,
В землю смотрели, одними губами жуя.
Пока не убили обоих, держал воробья
В клетке высокой узенькой плотник старенький.
Дороже всего продавались чучела рыб.
У кого-то, по слухам, ещё сохранился аквариум.
Водопровод не чинили, привыкнув к авариям.
На указателе города значилось: “R. I. P.”
Дни начинались и длились по пять одновременно.
Ночь истощала каждый такой изнутри.
Каждый кончался проблеском новой зари,
Зыбкой границей небесных Омана и Йемена.
Из дому, трижды плюясь, выметали мираж.
Он подступал всё настойчивей, необъяснимее —
Паразитический редкостный вид метонимии.
Не было смерти. Жизнь совершала демарш.
Sodade [1]
Где ты живёшь, покажи мне, давай посидим
На пороге. Посмотрим, как даль курится,
Разливанное золото. Ты мне необходим.
Знаешь об этом. Безветрие. Чай с корицей.
Ещё посидим — и покажешь гранатовый сад.
Он с той стороны? Улыбаешься. Угадала.
В каждом умершем — прозрачный небесный sodade,
В каждом создателе — тайная блажь вандала.
Пó полю катится к нам ветровая слеза,
Узкой дорожкой мнёт молодые травы.
— Высоко забралась. Как хочешь теперь слезай.
В детской ладошке выгнутый ствол корявый
Солнце зажало. Куришь, глядишь туда.
Неуловимо вздрагивают ресницы.
Кисть пианиста, как прежде, смугла, худа.
Но если сыграешь, музыка будет разниться.
***
Не мешкай же, смелее, жизнь! Иди!
Беги, как девочка, — никто и не узнает.
Не всё ведь оставаться взаперти,
Твой дом лишь там, где он тобой не занят.
Беги, как вор, как лютый зверь, беги,
Беги солдатом на потеху строю —
Когда лишь в отдалении враги.
Чтоб не смущалась, я глаза закрою.
Закрыв глаза, увижу всё равно,
Как пробегаешь… в детском… помню… это ж…
Но нет — во взрослом… помню… и оно —
Уже не платье: миг – и только ветошь.
Увижу всё: от неоткрытых сфер
И брошенных распахнутыми высей —
До тех шальных, блистательных афер,
Что делала из данных Богом миссий.
Не медли, жизнь. Отбывшее — в отбой!
Ступай-ка лучше к моему герою,
К тому зайди, кто был мне всей тобой.
Ступай скорей, а я… глаза закрою.
***
В бархатном поле мой дядя поставил вышку:
— Девочка будет. Пусть учится видеть вперёд,
Близкое зрение чаще всего и врёт.
А поселения до горизонта выжгу.
И, обернувшись покровом семейных легенд,
Исчез навсегда, аферист и финансовый гений.
С пустующей вышки его сумасшедших везений
Звучало раз в год отчуждённое “This is the end…”
Я с детства сбегала туда, хоть потом пороли,
Из-под ладони смотрела, как даль горит.
Внутри на опорах — из книг и журналов Магритт,
Площадка вся в цифрах — шифровки, счета, пароли?
Под крышей однажды нашла именной каракал,
Имя — моё. Заплакала, ниже глядя —
На мелкую подпись вдоль по стволу: твой дядя,
Который сегодня — считай что тебя разыскал.
Напротив курка: Везение — родич риску.
С другой стороны: Испытывать — лучше (Чейз).
Да знаю я, знаю! Если бы не исчез,
Как бы любил ты рыжую авантюристку,
Лишь у тебя учившуюся всему —
И не имеет значения, что понаслышке.
Я дольше обычного не уходила с вышки,
Видя вперёд: подарок с собой возьму.
***
Толпа вызывает священника криками «бис».
Толпа выступает с молитвой на транспаранте.
Твой авторский почерк в абстрактных картинах убийств.
Мы авторы схожие – модусом операнди.
Преследуют нас одинаково: школы одной.
Ты режешь людей в андеграунде. Я — сочиняю.
Мейнстрим коренной с дурновкусицей пристяжной
Опять переходит от дяди Митяя к Миняю.
Обыденность мира вращается, как шестерня,
Зубцами вертя колесо самых жутких фантазий.
И чувствую ночью, что где-то читаешь меня,
И воздух кусаю, крутясь в непрерывном экстазе.
Ты мне отвечаешь. Как прежде Есенину Блок.
Твой творческий путь узнаю по прямым репортажам.
Впервые не с властью — с поэтом такой диалог.
Почти равносильно шокируем эпатажем.
И это ещё не всерьёз, деликатно, щадя.
Конечно, спокойней сейчас не заглядывать вдаль, но
Предвижу твои инсталляции на площадях.
Зови.
Почитаю там.
Будет концептуально.
***
Осталась одна стена — с подоконником.
Сидя на нём, бесцельно смотрю в окно.
По телефону ответил, сказался покойником.
Это, добавил, формально подтверждено.
Я повесила трубку и больше её не видела:
Где был телефонный столик, зацвёл репей.
— Мои — хорошо, — продолжал, — как твои дела?
Пока не исчезла кухня, сходи, попей.
Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой
Уже широко и неровно алел горизонт.
Всё на свете как будто держалось неверной тоникой.
— Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? —
Продолжал. И правда: во времени и прострации
Осталась одна облупленная стена.
— Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.
Целую, до встречи. И не сиди допоздна.
***
Почему не сотворил ты меня, Боже,
его собакой?
Он рассказывал,
что «по матери слезу смахнул,
а по псу рыдал в голос».
Моя больная мечта —
стать его собакой,
ничейной его собакой.
ходить за ним по земле
и получать от него
подачку редкую —
чтобы не делать этого — женщиной.
К ногам ласкаться.
И не рыдать от обиды,
когда крикнет:
«Пошла вон!»
Просто идти вон,
продрогшей, взъерошенной,
чтобы снова мчаться,
не вытерпев,
по следу,
засыпать,
мордой уткнувшись в след,
чтобы снова
от лиха
в один скачок заграждать.
Чтобы не делать этого — женщиной.
А ещё смотреть на него,
как собаки смотрят,
всю любовь говоря глазами…
Ему бы отвечать не пришлось
и слушать.
Почему не сотворил ты меня, Боже,
его собакой?
Он бы назвал меня Бимкой
или Каштанкой,
он бы вытаскивал из меня
не душу, а пищу,
бросался камнями,
а не словами.
А я просто была бы
его собакой,
не зная, что это и есть
слишком любить его,
слишком.
[1] Термин, встречающийся в креольском, португальском и испанском языках, не имеющий аналога в русском. Смесь ностальгии, меланхолии и нежности.