ЭДУАРД ЛУКОЯНОВ / ТР-Й (ГЛАВЫ ИЗ ПОВЕСТИ)
Предисловие автора о трагическом и комическом
Мне кажется удачным сложившееся разделения искусства на трагическое и комическое. Согласитесь, замечательно было придумано считать вот это трагедией, потому что это грустно, а вот это комедией, потому что смешно. Все было бы легко и как у греков, если б так все и осталось. Но, к сожалению, порой не разберешь где грустно, а где смешно, и часто самые грустные вещи кажутся нам смешными, да и само это «грустное» выявить подчас трудновато. К примеру, в чем трагедия Эдипа? В том, что он взял в жены родную мать? Право, невесть какая беда. Нам Эдипа жаль по тому, что он, мудрый и благородный, вместо того, чтобы законно править своим царством, обезумел и ушел из Фив, оставив фивянам неизвестно какого правителя. Впрочем, нет, не за это нам жаль Эдипа. Скорее зато, что он, мудрый и благородный, вместо того, чтобы законно править своим царством, обезумел и ушел из Фив, оставив фивянам неизвестно какого правителя, потому что так было предрешено ему судьбой, которую он не в силах был изменить. Кажется, поэтому. А может быть все-таки потому, что он разделил ложе с собственной матерью.
Вспомните, сколько раз вы хохотали над монологом Гамлета, и ни разу не улыбнулись на гоголевской «Женитьбе» - часто автор сам не понимает, что пишет, трагедию или комедию. Видимо, пишется трагедия, но автор решает, что в жизни так не бывает, чтоб человек только страдал и ни одной веселой мысли ему в голову не приходит, вот автор и вставляет «Быть или не быть» для достоверности. Так рождаются новые жанры на стыки веселого и грустного, возвышенного и низменного и уже нельзя сказать, чего в произведении больше: трагического или комического. Как мне кажется, зачинателем подобного соединения был Платон. Вспомните, как комично заканчивается «Пир»: врываются веселые гуляки, рассуждения об Эросе прерываются попойкой, а наутро Сократ доказывает Аристофану, что настоящий поэт должен уметь писать и трагедию и комедию.
В жизни, действительно, ничто не делится на белое и черное - эту славную банальность я напоминаю вам, чтобы рассказать следующую историю.
Однажды один незнакомец разговорился со мной и, узнав, что я поэт, спросил:
- А кто ваш любимый поэт?
- Державин, - ответил я.
- А вы бы отдали все написанное вами за то, чтобы Державин смог написать еще хоть одно стихотворение.
- Конечно, - сказал я, ведь незнакомец встретился со мной, когда пребывал в полной уверенности, что мои стихи ни на что не годятся, потому я так легко от них и отказался.
Я бы наверно забыл бы об этом случае, как легко забываю обо всех легко брошенных словах, но когда я пришел домой, передо мной предстало удивительное зрелище: за моим столом сидел в красном бархатном халате, напудренный и в парике сын татарского мурзы Гаврила Романович Державин. В сухонькой старческой ручке он держал огромное тяжелое перо и мечтательно смотрел в окно, за которым качался на ветру страшноватый каштан. Время от времени он выводил по бумаге строки, но больше что-то чертил и зачеркивал. Прожалось это недолго - вскоре Державин встал, завязал пояс халата и ушел.
Я подошел к столу и взял бумагу. На ней было множество густо зачеркнутых строк, несколько чернильных голубков и один непристойный рисунок, под которым значилась подпись:
Ах, если б только бы ты знала,
Как крепко я люблю тебя,
То никогда б не увядала
Моя мужская красота!
Бросив листок, я открыл ящик стола. Рукописей своих я, разумеется, не обнаружил. Я сидел на стуле, еще теплом от Державина, и не знал плакать мне или смеяться.
Но это все явные проявления трагического и комического, происходящие с персонажами, по сути, такими же людьми как мы. А возможна ли трагедия и комедия самого письма, произведения, в котором страдают и радуются персонажи? Мне кажется, что возможна. К примеру, так: плохое произведение написано настолько хорошо, что от него невозможно оторваться, тратя день и бессонную ночь для того, чтобы прочитать увлекательный пустейший, но великолепно написанный роман. Что это? Трагедия напрасно потерянного времени или комедия ловкого плутовства? Или же, наоборот, хорошее произведение написано настолько плохо, что читать нет сил, какие бы великие и душеспасительные мысли в нем не излагались (здесь принято поминать Чернышевского, но я не буду этого делать). Впрочем, стилистическая ловкость и стилистическая слабость - вещи столь, по существу, незначительные, не дающие понять глубину печали и чистоты следующего рода письма.
Автор берет за образец неудачные опыты своих предшественников, отсеченные временем за ненадобностью, и строит на их сомнительных достижениях новое письмо, не высмеивающее нелепость подлинников, тем более, что это совершенно не нужно, раз их уже никто не читает и читать не собирается, кроме, разве что, небольшого числа заинтересованных ученых, дерущихся за каждое пока не занятое название для очередной диссертации. Тогда зачем автор обращается к уже переставшим существовать в сознании документам, манерам письма? Затем, что, уйдя в небытие, эти произведения становятся единственными возможными послами к небытию и от небытия. Используя их, поймав налету, вытащив хоть крохотный клок из них на мгновение творчества, автор принимает глоток небытия и передает его миру, надеясь передать хоть такими несловесными средствами хоть частицу понимания того, что нас ожидает, когда мы перестанем быть. И уже не автор, но само произведение, встречает, в лучшем случае, непонимание, в худшем - неправильное понимание. Не в этом ли непонятная трагедия, быть может, подавляющего большинства творений, когда-либо написанных? Или это скорее комично? И не стирается ли окончательно грань между трагедией и комедией, когда мы принимаем тождество «текст-мир»? Страдает ли мир или он дает непонятное свое прочтение, заставляя нас смеяться над ним или страдать или проходить мимо равнодушным?
А подчас трагедией становится отсутствие трагедии. Что сейчас происходит в России, да и во всем западном мире, в котором существует висящая на тонкой нитке послевоенная договоренность не допустить очередной трагедии в подвластных западу землях? Война, насильственная и экономическая, как это ни ужасно осознавать, необходима человеку, всеразрушающему венцу природы. Это разрушение заключается в притеснении, в подавлении всякой культуры, которая нам кажется неправильной (хотя наш западный опыт должен был, хотя бы на протяжении двадцатого века, сказать, что культура не может быть неправильной), лишь потому, что нам так говорят договорившиеся свыше правительства, заменившие собою Бога. Мы договорились не допустить трагедии для себя, для своего благополучия, и человек в нашем мире медленно и мучительно погибает, чувствуя смерть каждой клетки себя. Никогда Россия не запоет козлиной песнью.
«Душа человека, - сказал министр Колпаков, - подобна тонко сотканному ковру, из которого вытягивает ворсинки наша теперешняя жизнь. Скоро от изящного узора, столь тщательно продуманного и сотканного творцом, останется лишь грубое черное сукно, выполняющее только свою первоначальную задачу - заполнять пространство и не давать полу грязниться о подошвы хозяев дома». Надо…
Надо…
За окном раздался звонок трамвая, прервавший ход моих мыслей; звонок того трамвая, на который почему-то не догадался сесть наш герой…
I
Жарким июльским утром по грунтовой дороге, проведенной через гаражный кооператив, уверенной походкой шагал молодой человек в черном пиджаке и с черным портфелем потускневшем от дорожной пыли. От духоты пиджак под мышками намок, молодой человек очень мучился, но пиджака не снимал, лишь изредка пытаясь освежиться, оттягивая выглаженный ворот рубашки и подставляя пушистую шею теплому ветру. Путь предстоял долгий и проходил между казавшихся нескончаемыми гаражными блоками.
Однажды встретилась на пути молодого человека проржавевшая колонка. Не снимая пиджака, он обильно полил голову прохладной водой, растер намокшую пыль на ладонях, и тут же спохватившись о нарушенных волосах, достал из внутреннего кармана крохотную частозубую расческу и принялся поправлять прическу, наугад делая широкий пробор. Причесавшись, он недовольно оглядел свои туфли, густо покрытые белыми разводами, достал носовой платок, намочил его водой из колонки и протер обувь. Тем же платком он хотел почистить пиджак, но, изучив измятый грязный комок ткани, отправил его в портфель.
Молодой человек посмотрел вдаль, туда, куда шел, разглядел среди деревьев большое кирпичное здание, и ускорил шаг.
На жаре волосы его скоро высохли, став похожими на грязный ворох тонких палок, а тщательно вычищенные туфли вновь, еще гуще, облепила пыль.
Еще некоторое время молодой человек приглаживал волосы свободной рукой, но, отчаявшись, бросил это занятие, лишь изредка смахивая с головы крупные капли пота.
Молодой человек шел работать.
В портфеле он нес чистую новенькую трудовую книжку и диплом об окончании техникума, весь измятый оттого, что он часто присаживаясь отдохнуть на пригорке в тени, доставал диплом и в сотый раз перечитывал свою специальность и свое имя - Абиевцев Андрей Валерьевич.
Заглядевшись на дымовую трубу, из которой как-то необыкновенно - не клубами, а равновеликими слоями - плавно выходили газы: должно быть, новая конструкция дефлектора поставлена, вляпался одной ногою в застоявшуюся лужу жирной мягкой грязи. Абиевцев ругался и не знал, что ему делать. Сначала он решил и второй ботинок запачкать, но сразу передумал. Затем он поплевал на замусоленный платок и принялся очищать грязь с туфли. Кончилось тем, что Абиевцев бросил платок и пошел дальше, надеясь, что грязь высохнет и сама отвалится.
Наконец, грунт под ногами сменился асфальтовой дорогой, а вместо гаражей выросли тополя.
Депо представляло собой длинное невысокое здание, в которое с одной стороны входили рельсы, а с другой поочередно высовывали головы трамваи.
По белому тополиному пуху прошел ко входу в кирпичный домик, где находился кабинет заведующего.
Абиевцев прочитал табличку, прикрученную к двери: Попотупяковский Артемий Трофимович, заведующий отделом кадров 3 трамвайного депо транспортного управления города Москвы. Табличка Абиевцеву понравилась - была она новенькая и с Георгием в медном уголке.
Абиевцев постучал и вошел.
За столом, обложенный аккуратными стопками бумаг, сидел Артемий Трофимович и стучал печатью. Был он мужчиной лет семидесяти, опрятно одетый и с густыми седыми волосами. Впечатление он производил человека опытного, моложавого и знающего толк не только в своем деле, но и в жизни вообще.
Рядом с ним стоял мужчина лет тридцати, светловолосый, с кругловатым лицом, с плотными губами. Они с Попотупяковский о чем-то вполголоса переговаривались: больше говорил мужчина, а Попотупяковский ставил на бумагах печати, читал их и время от времени кивал. Поза у мужчины была необычно - он как будто лоснился к старику за столом, выгибался дугой, то животом вперед, то вперед головой, покачиваясь на носках туфель, которые, как отметил про себя Абиевцев, были вычищены неряшливо - местами гуталин ненатурально чернел, а местами светлела густая пыль.
- Здравствуйте, - вмешался Абиевцев.
Круглолицый мужчина посмотрел на Абиевцева.
- Здравствуйте, - сказал Артемий Трофимович, - подождите, будьте добры, в коридоре.
Абиевцев огляделся - никакого коридора он не заметил. На минуту смешавшись, он понял, что коридором старик за столом назвал нечто вроде предбанника, разделявшего улицу и кабинет - небольшую выемку, очерченную немного выдававшимися углами, в которой стояли в ряд густо крашенные зеленой краской крючки для одежды.
Абиевцев пошел изучать крючки - некоторые из них, казавшиеся будто вылепленными из бетона, были удивительным образом выгнуты кверху так, что повесить на них пальто или куртку представлялось затруднительным - то, видимо, были пометы разгневанных уволенных работников, напоследок испортивших хоть такую малую деталь как крюки для одежды. Артемий Трофимович с круглолицым мужчиной продолжили свой разговор - снова был слышен неразборчивый полушепот, снова застучала печать.
Разглядев крюки, Абиевцев посмотрел на противоположную стену. Там, застекленная, лежала книга жалоб и предложений.
Абиевцев открыл первую страницу, неразборчивым почерком там было написано что-то, что невозможно было прочесть. На следующей странице было написано: «Копия снята», поставлена дата и подпись. На другой странице Абиевцев прочитал:
«Уважаемые смотрители депо номер один!
В наш современный век стыдно, что мне приходится долго стоять в очереди и в конце концов не получить ответа на прямо поставленный мною вопрос! Я хотел узнать, почему трамвай рейса номер 14 перестал ходить по улице Вернадского, где я проживаю, а в ответ получил лишь хамство от вашей сотрудницы по имени Екатерина Морищенская. Она сообщила мне, что изменения рейсов маршрутных транспортных средств я могу прочитать на специально оборудованной доске. После того, как я спросил, где мне можно увидеть эту «специально оборудованную доску», я вместо ответа получил новую партию ругательств, из которых я ничего не смог для себя уяснить. Возможно, что я вмешиваюсь не в свое дело, но мне кажется, что вам (зачеркнуто) Вам стоит провести инструкцию со своими сотрудниками по поводу общения с гражданами (зачеркнуто) посетителями.
Глубоко уважающий Вас,
ветеран соцтруда, участник ВОВ, Терещин И.В.»
Следующая страница вновь была помечена надписью «Копия снята».
Абиевцев пролистал несколько страниц и открыл книгу ближе к середине:
«Волею судеб мне приходится заходить в ваше депо раз в месяц и не перестаю удивляться порядочности и умелой работе ваших работников. Это знатоки своего дела! Предлагаю дать вашим рабочим премию или наградить переходящим кубком лучшего депо!»
Абиевцев не успел открыть следующую страницу - мужчина попрощался с Артемием Трофимовичем и вышел из кабинета.
- Здравствуйте, - сказал Абиевцев, подойдя к столу
- Здравствуйте-здравствуйте, - ответил Артемий Трофимович, поднимаясь из-за стола. - С чем пожаловали?
Артемий Трофимович пожал чуть дрожащую руку Абиевцева и снова взялся за печать.
- Я, - сказал Абиевцев, доставая бумаги из портфеля, - я по поводу устройства слесарем-ремонтером под ваше начальство.
- Не под мое начальство, миленький. Я с бумажками работаю. Я их подчиненный, а бригадир у тебя Вересаев Георгий Иванович, должно быть, а над Вересаевым еще начальник имеется, и тэ дэ. Бумажки все имеются при себе?
- Вот-вот, - заспешил Абиевцев передать на стол диплом, копию диплома, медицинские справки и копии медицинских справок.
На столе стояло довольно большое белое блюдо, на котором лежала канцелярская скрепка. Абиевцев положил бумаги на блюдо.
- Что ты, что ты, голубчик! Это же для скрепки! - Артемий Трофимович мигом собрал документы, ловкими розовыми ручками сложив их в аккуратную стопку.
Бумаги изучал он долго, тщательно, иногда замахиваясь поставить печать, но вовремя останавливая движение руки.
- Так-так-так, - сказал, посмотрев бумаги Артемий Трофимович, - а из санитарной где справочка?
Абиевцев спешно раскрыл портфель и принялся копошиться в груде мусора: шуршал исписанными, а по большей части измалеванными в бессмысленных крючках, бумажками, звонко шелестели в его дрожащих руках обертки от конфет и шоколада, летели на пол странички, выдранные когда-то из учебника философии (тяжело давался Абиевцеву этот предмет), порхали картонки визитных карточек, отовсюду вылезал хрустящий целлофан, но санитарной справки не было.
- Вот, - сказал Абиевцев, - похвальный лист за успехи в обществознании. - Ничего-ничего, - успокаивал Артемий Трофимович, - вы, главное, не волнуйтесь и все найдется. А волноваться будете, так конечно - никогда ничего не отыщете.
Абиевцев согласно кивал, но руки его все же не слушались. Отчаявшись, он вытряхнул на пол все, что было в портфеле и, встав на колени, взялся было перебирать сор, но Артемий Трофимович, недовольно глянув на весь это беспорядок, сказал:
- Вы дома поищите, наверняка найдете. Или снова сходите за справкой. Это не к спеху. Документы эти пока у меня полежат. В понедельник приходите - за эту неделю, в случае чего, новую оформить успеете.
Абиевцев потупился хмуро и зло, но согласно кивал, хотя внутри него поднимались, передергивая друг друга, раздражение и разочарование - так хотелось ему, чтоб сегодня же можно было статься из выпускника рабочим. Артемий Трофимович, увидев расстройство Абиевцева, смягчился:
- Не волнуйтесь, Андрей Валерьевич, - Абиевцев поднял глаза, - еще пара дней и вы станете товарищем нашего коллектива.
Абиевцев мгновенно преобразился: дернул головой, чтоб тщетно приглаженная копна упала на место, оправил лацканы пиджака, и уже спокойно собрал разбросанный мусор.
- Я вот эти бумажечки пока подошью, - продолжал Артемий Трофимович, - а санитарную справочку потом принесете, хорошо?
- Да-да, все принесу, - с благодарностью в голосе сообщил Абиевцев.
- Ну, вот и хорошо, - улыбнулся, добро подняв густые брови, Артемий Трофимович. - Еще чего-нибудь интересует?
- Нет, - сказал Абиевцев, - все понятно!
- Ну, всего доброго.
- До свидания, - сказал Абиевцев и, взяв портфель под мышку, отправился к выходу.
- Ох-ох-ох, - вздохнул Артемий Трофимович, когда Абиевцев вышел, - а грязнючий-то какой.
И положив мягкую щеку на ладонь, он мечтательно засмотрелся на распахнутую пухлую папку.
V
Так начал Абиевцев свою трудовую жизнь.
Тяжело приходилось ему на работе, но не от того, что не покладая рук приходилось ему ремонтировать механизмы и собирать детали, а от того, что работы ему серьезной не давали, а руки у Абиевцева чесались поскорее показать свои умения и смекалку. Лишь один раз пришлось ему подтянуть тормозной рукав, вот и самое трудное было для него задание, а к тем же частям трамвайной машины, где необходима была более мысль, нежели сила, его не пускали.
С товарищами он так же не мог сдружиться - ему казалось, что мастера смотрят на него свысока. Порой он от этого чувствовал нечто вроде тоски, а иногда скрипел зубами, приговаривая про себя: «Посмотрите вы у меня. Вот выучу все про все, буду ходить вам ошибки указывать. Стыдить». Однако учить он ничего как-то все не сбирался и в рабочих обсуждениях участия почти не принимал.
Однажды снова зашел спор между Аркадием Филипповичем и Михаилом Богдановичем насчет контроля и перепроверки, и Абиевцев набрался храбрости, встал и произнес:
- Необходимо все на автомат поставить! Вот и решение!
Михаил Богданович рассмеялся.
- L’automatе n’est pas le tomatе, - сказал он.
Абиевцев не понял.
- Автомат тебе не помидор, - пояснил Женя Лавров.
- Ничего-то ты, Биевин, в производстве не понимаешь, - сказал Михаил Богданович.
- Вы, Михаил Богданович, меня плохо знаете, и выводов поспешных попрошу не делать! - крикнул Абиевцев и, весь трясясь от обиды, вышел из столовой и отправился смотреть доску почета.
Светило яркое теплое солнце, с тополей слетали чуть пожелтевшие сухие листья, летели золотистые паутинки, а на душе у Абиевцева было скверно. Он стоял перед остекленной доской, на которой висели фотографии различной давности, от пожелтевших черно-белых строгих рабочих послевоенных лет к сепиям светлоглазых длинноволосых комсомольцев и свежим, блестящим глянцем, портретам, среди которых Абиевцев узнал Артемия Трофимовича Попотупяковского, Георгия Ивановича Вересаева, будто подобревшего и даже чуть улыбнувшегося на краткое мгновение съемки фотографии, и молодого человека с красивыми грустными глазами на скорее некрасивом лице. Под его фотографией Абиевцев прочитал: «Ласточка Михаил Михайлович, младший мастер». Еще больше огорчился Абиевцев при мысли о том, что этот смешной неприметный тихоня за какие-то неведомые заслуги попал на доску почета. Абиевцев даже решил было бросить все это дело и поискать себе другую работу, в другом месте, где бы его оценили по заслугам, но раздался звонок об окончании обеда и Абиевцев заспешил вернуться в сборочный цех.
В цехе никого не было.
Абиевцев испугался, решив, что он чего-то не знает, потом понял, что рабочие, должно быть, заговорились за обедом, не услышали звонка и теперь все болтают себе, не подозревая, что рабочий день продолжился. «Без них! - воскликнул про себя Абиевцев. - А я сейчас как возьмусь за ключ, да покажу им какой я!»
Так Абиевцев и поступил: взял гаечный ключ и скорым шагом направился к хвосту стоявшего алого трамвая. Забравшись под днище, он призадумался - чего бы подвертеть? Перед глазами его ветвились, расходясь во все направления трубы, тросы, резисторы торможения, все они рождались неизвестно где и неизвестно куда уходили, каким-то неведомым образом работая вместе с асинхронным двигателем. Внимательно рассмотрев таинственное устройство, Абиевцев выбрал гайку и поставил на нее ключ. «Придут, а работаю! - ликовал Абиевцев. - Хоть бы часа через три прибежали, хватившись, а я тут по расписанию! »
- Абиевцев!
Абиевцев выглянул из-под днища.
- Ты где прячешься, Абиевцев?
Над головой Абиевцева стоял великаном Женя Лавров.
- Куда залез? - сказал он. - Иди зарплату получай.
Абиевцев выбрался из ямы.
- Ты в первый раз зарплату получаешь? Пойдем тогда вместе получать, - сказал Лавров.
Абиевцев вздохнул, положил ключ на место, и они с Лавровым отправились в конторку Попотупяковского, в которой толпилась очередь. Артемий Трофимович Попотупяковский отвечал в депо за все, что не касалось производственного процесса: за кадры, за бухгалтерию, за отчеты и проч. Все в его семье были начальниками: дед заведовал уездной канцелярией, дослужился до чина, отец его распоряжался сначала в комиссариате, а потом разбирался с коллективизацией, сам же Попотупяковский сменил много должностей, путешествуя с места на место - сначала заведовал складом плодовощей где-то под Липецком, потом уехал на Север, а когда открыли военные города, тут же отправился наводить порядки в городской столовой в Балаклаве, и, в конце концов, причудливые длинные дороги привели Попоптупяковского в первое трамвайное депо города Москвы.
Теперь он выглядывал из окошка, сверял по графам заработанное, отсчитывал нужную сумму и подавал бланк для росписи.
Абиевцев стоял в тесной шумной говорливой очереди, пахнущей маслом и грубой тканью рабочих роб. Работники, по своему обыкновению, весело переговаривались, шутили и о чем-то спорили.
- В первый раз зарплату получаешь? - вкрадчиво спросил Артемий Трофимович.
- В первый! - ответил Абиевцев.
- Это для тебя праздник должен быть, - сказал, тихонько улыбаясь, Артемий Трофимович. - На вот, распишись.
Абиевцев взял ручку, привязанную к окошку, и поставил могучий росчерк поверх галочки на бланке. Артемий Трофимович выдал Абиевцеву небольшую стопку свеженьких зеленых бумажек и напутствовал:
- Вот теперь ты наш полноправный коллега. Ступай, Абиевцев, ступай.
Абиевцев отошел от окошка, сжимая в кулаке деньги. Он не мог решиться пересчитать свою зарплату у всех на глазах, лицо его исказили муки любопытства, но он переборол себя и отправил сжатый кулак в карман брюк.
- Ты ведь в общежитии живешь? - услышал он сладкий, немного высоковатый для мужчины, голос Жени Лаврова.
- Да, а что! - с некоторым вызовом сказал Абиевцев.
- И я, - ответил Женя Лавров, - пойдем вместе.
Абиевцев уже неделю жил в рабочем общежитии. Как рад он был, когда узнал, что можно в нем поселиться и больше не просыпаться чуть заря и не ехать в Москву на утреннем электропоезде пригородного сообщения. Общежитие находилось совсем недалеко от депо, и дойти до него можно было пешком. Вот уже неделю дорога с работы становилась истинным мучением для Абиевцева - вместо предполагаемых тридцати-сорока минут он мог до полуночи блуждать по пыльным летним улицам, тщетно пытаясь разглядеть белый девятиэтажным дом с рекламной вывеской на боку, служившей ему ориентиром.
- Пойдем! - сказал Абиевцев, решив, что Лавров сможет показать ему верный путь от депо к дому.
Сняв в раздевалке рабочие комбинезоны и надев пиджаки, они пошли домой.
Лавров все пытался завязать разговор, но угрюмый юноша с грязноватыми волосами игнорировал всякие его потуги.
- Не правда ли замечательный бригадир наш, Георгий Иванович? - сказал Лавров.
Абиевцев промолчал.
- У него многому можно научиться, - не сдавался Лавров. - Это он с виду весь из себя такой - в пиджачишке вычищенном, молчаливый, а как за ключ возьмется - страшно смотреть, винты так и кипят под его умелыми руками.
Абиевцев молча шел, запоминая ориентиры: деревянная часовенка, огражденная высоким чугунным забором, через двести шагов - тополь со сломанной веткой, черная коротконогая собака, сидящая у фонарного столба, а дальше старушка в вязаном берете сидит на лавочке.
- А вот Вересаев в последнее время плох становится, - снова заговорил Лавров. - Зачерствел он, что ли, но никак не хочет понимать новых подходов к производству, все ему по старинке хочется работать, а ведь время не стоит на месте, все меняется, и производство нужно ускорять. Ты как считаешь?
- Никак, - отрезал Абиевцев.
Золотистая паутинка в воздухе, пыльная обочина, желтый цветок.
- А что ж тебе, Андрей Валерьевич, интересно тогда? - пролепетал Лавров.
- Мне? - ответил Абиевцев. - Мне-то все интересно!
- А именно? - спросил Лавров. - Ты откуда родом?
Абиевцев ответил.
- А я из Курска, - сказал Лавров. - Плохонький город, знаешь ли, область нищая. Там рядом Воронежская область, и, знаешь ли, знаки ставить не надо, чтоб узнать, где какая. Вот идет дорога хорошая и вдруг - раз! Грунтовая пошла. Вот тебе и граница. Нищая область наша, ничего-то там нет, вот я в Москву и приехал, семью свою кормить.
Абиевцев зевнул.
- В Воронежской области там все на жирных харчах живут, все у кормушки народных богатств, а кто не у кормушки, тот хотя бы по хорошей дороге ходи. И работенка там хорошенькая есть, в Москве за такую попотеть надо, чтоб найти, а там - пруд пруди работы, все рук не хватает золото выгребать.
- Что ж ты туда не поехал, а в Москву потащился? - изумился Абиевцев.
- Да потому, Андрей Валерьевич, - сказал Лавров, - что у меня принцип есть: коль метеком быть, то в Спарте или в Афинах, а не в крохотном Коринфе - хоть посмотреть на что есть. Вот на эту домину хоть взгляни. Какая красота, какое торжество инженерной мысли!
- Согласен, - сказал Абиевцев, запоминая очертания строящегося цилиндрического чудовища.
Лавров призадумался, замолк на минуту, а потом сказал:
- А не выпить ли нам по кружечке пива в честь твоей первой зарплаты?
- Я пива не пью!
- Да ты что ж, Абиевцев, обязательно надо хоть по кружечке, а то работаться потом не будет - примета плохая.
Абиевцев вспомнил слова Артемия Трофимовича о том, что для него первая зарплата должна быть праздником, вспомнил, что по праздникам его родители обыкновенно принимали гостей и пили вино и водку, к тому же решил, что от коллектива отбиваться на начальном этапе все же не стоит, и сказал:
- Одну кружку выпить можно!
- Давай вот сюда и зайдем, - сказал Женя Лавров, довольно потирая ручки и кивком головы показывая на подвальчик с зеленой вывеской «Рюмочная “Трудовая слава“».
Мне кажется удачным сложившееся разделения искусства на трагическое и комическое. Согласитесь, замечательно было придумано считать вот это трагедией, потому что это грустно, а вот это комедией, потому что смешно. Все было бы легко и как у греков, если б так все и осталось. Но, к сожалению, порой не разберешь где грустно, а где смешно, и часто самые грустные вещи кажутся нам смешными, да и само это «грустное» выявить подчас трудновато. К примеру, в чем трагедия Эдипа? В том, что он взял в жены родную мать? Право, невесть какая беда. Нам Эдипа жаль по тому, что он, мудрый и благородный, вместо того, чтобы законно править своим царством, обезумел и ушел из Фив, оставив фивянам неизвестно какого правителя. Впрочем, нет, не за это нам жаль Эдипа. Скорее зато, что он, мудрый и благородный, вместо того, чтобы законно править своим царством, обезумел и ушел из Фив, оставив фивянам неизвестно какого правителя, потому что так было предрешено ему судьбой, которую он не в силах был изменить. Кажется, поэтому. А может быть все-таки потому, что он разделил ложе с собственной матерью.
Вспомните, сколько раз вы хохотали над монологом Гамлета, и ни разу не улыбнулись на гоголевской «Женитьбе» - часто автор сам не понимает, что пишет, трагедию или комедию. Видимо, пишется трагедия, но автор решает, что в жизни так не бывает, чтоб человек только страдал и ни одной веселой мысли ему в голову не приходит, вот автор и вставляет «Быть или не быть» для достоверности. Так рождаются новые жанры на стыки веселого и грустного, возвышенного и низменного и уже нельзя сказать, чего в произведении больше: трагического или комического. Как мне кажется, зачинателем подобного соединения был Платон. Вспомните, как комично заканчивается «Пир»: врываются веселые гуляки, рассуждения об Эросе прерываются попойкой, а наутро Сократ доказывает Аристофану, что настоящий поэт должен уметь писать и трагедию и комедию.
В жизни, действительно, ничто не делится на белое и черное - эту славную банальность я напоминаю вам, чтобы рассказать следующую историю.
Однажды один незнакомец разговорился со мной и, узнав, что я поэт, спросил:
- А кто ваш любимый поэт?
- Державин, - ответил я.
- А вы бы отдали все написанное вами за то, чтобы Державин смог написать еще хоть одно стихотворение.
- Конечно, - сказал я, ведь незнакомец встретился со мной, когда пребывал в полной уверенности, что мои стихи ни на что не годятся, потому я так легко от них и отказался.
Я бы наверно забыл бы об этом случае, как легко забываю обо всех легко брошенных словах, но когда я пришел домой, передо мной предстало удивительное зрелище: за моим столом сидел в красном бархатном халате, напудренный и в парике сын татарского мурзы Гаврила Романович Державин. В сухонькой старческой ручке он держал огромное тяжелое перо и мечтательно смотрел в окно, за которым качался на ветру страшноватый каштан. Время от времени он выводил по бумаге строки, но больше что-то чертил и зачеркивал. Прожалось это недолго - вскоре Державин встал, завязал пояс халата и ушел.
Я подошел к столу и взял бумагу. На ней было множество густо зачеркнутых строк, несколько чернильных голубков и один непристойный рисунок, под которым значилась подпись:
Ах, если б только бы ты знала,
Как крепко я люблю тебя,
То никогда б не увядала
Моя мужская красота!
Бросив листок, я открыл ящик стола. Рукописей своих я, разумеется, не обнаружил. Я сидел на стуле, еще теплом от Державина, и не знал плакать мне или смеяться.
Но это все явные проявления трагического и комического, происходящие с персонажами, по сути, такими же людьми как мы. А возможна ли трагедия и комедия самого письма, произведения, в котором страдают и радуются персонажи? Мне кажется, что возможна. К примеру, так: плохое произведение написано настолько хорошо, что от него невозможно оторваться, тратя день и бессонную ночь для того, чтобы прочитать увлекательный пустейший, но великолепно написанный роман. Что это? Трагедия напрасно потерянного времени или комедия ловкого плутовства? Или же, наоборот, хорошее произведение написано настолько плохо, что читать нет сил, какие бы великие и душеспасительные мысли в нем не излагались (здесь принято поминать Чернышевского, но я не буду этого делать). Впрочем, стилистическая ловкость и стилистическая слабость - вещи столь, по существу, незначительные, не дающие понять глубину печали и чистоты следующего рода письма.
Автор берет за образец неудачные опыты своих предшественников, отсеченные временем за ненадобностью, и строит на их сомнительных достижениях новое письмо, не высмеивающее нелепость подлинников, тем более, что это совершенно не нужно, раз их уже никто не читает и читать не собирается, кроме, разве что, небольшого числа заинтересованных ученых, дерущихся за каждое пока не занятое название для очередной диссертации. Тогда зачем автор обращается к уже переставшим существовать в сознании документам, манерам письма? Затем, что, уйдя в небытие, эти произведения становятся единственными возможными послами к небытию и от небытия. Используя их, поймав налету, вытащив хоть крохотный клок из них на мгновение творчества, автор принимает глоток небытия и передает его миру, надеясь передать хоть такими несловесными средствами хоть частицу понимания того, что нас ожидает, когда мы перестанем быть. И уже не автор, но само произведение, встречает, в лучшем случае, непонимание, в худшем - неправильное понимание. Не в этом ли непонятная трагедия, быть может, подавляющего большинства творений, когда-либо написанных? Или это скорее комично? И не стирается ли окончательно грань между трагедией и комедией, когда мы принимаем тождество «текст-мир»? Страдает ли мир или он дает непонятное свое прочтение, заставляя нас смеяться над ним или страдать или проходить мимо равнодушным?
А подчас трагедией становится отсутствие трагедии. Что сейчас происходит в России, да и во всем западном мире, в котором существует висящая на тонкой нитке послевоенная договоренность не допустить очередной трагедии в подвластных западу землях? Война, насильственная и экономическая, как это ни ужасно осознавать, необходима человеку, всеразрушающему венцу природы. Это разрушение заключается в притеснении, в подавлении всякой культуры, которая нам кажется неправильной (хотя наш западный опыт должен был, хотя бы на протяжении двадцатого века, сказать, что культура не может быть неправильной), лишь потому, что нам так говорят договорившиеся свыше правительства, заменившие собою Бога. Мы договорились не допустить трагедии для себя, для своего благополучия, и человек в нашем мире медленно и мучительно погибает, чувствуя смерть каждой клетки себя. Никогда Россия не запоет козлиной песнью.
«Душа человека, - сказал министр Колпаков, - подобна тонко сотканному ковру, из которого вытягивает ворсинки наша теперешняя жизнь. Скоро от изящного узора, столь тщательно продуманного и сотканного творцом, останется лишь грубое черное сукно, выполняющее только свою первоначальную задачу - заполнять пространство и не давать полу грязниться о подошвы хозяев дома». Надо…
Надо…
За окном раздался звонок трамвая, прервавший ход моих мыслей; звонок того трамвая, на который почему-то не догадался сесть наш герой…
I
Жарким июльским утром по грунтовой дороге, проведенной через гаражный кооператив, уверенной походкой шагал молодой человек в черном пиджаке и с черным портфелем потускневшем от дорожной пыли. От духоты пиджак под мышками намок, молодой человек очень мучился, но пиджака не снимал, лишь изредка пытаясь освежиться, оттягивая выглаженный ворот рубашки и подставляя пушистую шею теплому ветру. Путь предстоял долгий и проходил между казавшихся нескончаемыми гаражными блоками.
Однажды встретилась на пути молодого человека проржавевшая колонка. Не снимая пиджака, он обильно полил голову прохладной водой, растер намокшую пыль на ладонях, и тут же спохватившись о нарушенных волосах, достал из внутреннего кармана крохотную частозубую расческу и принялся поправлять прическу, наугад делая широкий пробор. Причесавшись, он недовольно оглядел свои туфли, густо покрытые белыми разводами, достал носовой платок, намочил его водой из колонки и протер обувь. Тем же платком он хотел почистить пиджак, но, изучив измятый грязный комок ткани, отправил его в портфель.
Молодой человек посмотрел вдаль, туда, куда шел, разглядел среди деревьев большое кирпичное здание, и ускорил шаг.
На жаре волосы его скоро высохли, став похожими на грязный ворох тонких палок, а тщательно вычищенные туфли вновь, еще гуще, облепила пыль.
Еще некоторое время молодой человек приглаживал волосы свободной рукой, но, отчаявшись, бросил это занятие, лишь изредка смахивая с головы крупные капли пота.
Молодой человек шел работать.
В портфеле он нес чистую новенькую трудовую книжку и диплом об окончании техникума, весь измятый оттого, что он часто присаживаясь отдохнуть на пригорке в тени, доставал диплом и в сотый раз перечитывал свою специальность и свое имя - Абиевцев Андрей Валерьевич.
Заглядевшись на дымовую трубу, из которой как-то необыкновенно - не клубами, а равновеликими слоями - плавно выходили газы: должно быть, новая конструкция дефлектора поставлена, вляпался одной ногою в застоявшуюся лужу жирной мягкой грязи. Абиевцев ругался и не знал, что ему делать. Сначала он решил и второй ботинок запачкать, но сразу передумал. Затем он поплевал на замусоленный платок и принялся очищать грязь с туфли. Кончилось тем, что Абиевцев бросил платок и пошел дальше, надеясь, что грязь высохнет и сама отвалится.
Наконец, грунт под ногами сменился асфальтовой дорогой, а вместо гаражей выросли тополя.
Депо представляло собой длинное невысокое здание, в которое с одной стороны входили рельсы, а с другой поочередно высовывали головы трамваи.
По белому тополиному пуху прошел ко входу в кирпичный домик, где находился кабинет заведующего.
Абиевцев прочитал табличку, прикрученную к двери: Попотупяковский Артемий Трофимович, заведующий отделом кадров 3 трамвайного депо транспортного управления города Москвы. Табличка Абиевцеву понравилась - была она новенькая и с Георгием в медном уголке.
Абиевцев постучал и вошел.
За столом, обложенный аккуратными стопками бумаг, сидел Артемий Трофимович и стучал печатью. Был он мужчиной лет семидесяти, опрятно одетый и с густыми седыми волосами. Впечатление он производил человека опытного, моложавого и знающего толк не только в своем деле, но и в жизни вообще.
Рядом с ним стоял мужчина лет тридцати, светловолосый, с кругловатым лицом, с плотными губами. Они с Попотупяковский о чем-то вполголоса переговаривались: больше говорил мужчина, а Попотупяковский ставил на бумагах печати, читал их и время от времени кивал. Поза у мужчины была необычно - он как будто лоснился к старику за столом, выгибался дугой, то животом вперед, то вперед головой, покачиваясь на носках туфель, которые, как отметил про себя Абиевцев, были вычищены неряшливо - местами гуталин ненатурально чернел, а местами светлела густая пыль.
- Здравствуйте, - вмешался Абиевцев.
Круглолицый мужчина посмотрел на Абиевцева.
- Здравствуйте, - сказал Артемий Трофимович, - подождите, будьте добры, в коридоре.
Абиевцев огляделся - никакого коридора он не заметил. На минуту смешавшись, он понял, что коридором старик за столом назвал нечто вроде предбанника, разделявшего улицу и кабинет - небольшую выемку, очерченную немного выдававшимися углами, в которой стояли в ряд густо крашенные зеленой краской крючки для одежды.
Абиевцев пошел изучать крючки - некоторые из них, казавшиеся будто вылепленными из бетона, были удивительным образом выгнуты кверху так, что повесить на них пальто или куртку представлялось затруднительным - то, видимо, были пометы разгневанных уволенных работников, напоследок испортивших хоть такую малую деталь как крюки для одежды. Артемий Трофимович с круглолицым мужчиной продолжили свой разговор - снова был слышен неразборчивый полушепот, снова застучала печать.
Разглядев крюки, Абиевцев посмотрел на противоположную стену. Там, застекленная, лежала книга жалоб и предложений.
Абиевцев открыл первую страницу, неразборчивым почерком там было написано что-то, что невозможно было прочесть. На следующей странице было написано: «Копия снята», поставлена дата и подпись. На другой странице Абиевцев прочитал:
«Уважаемые смотрители депо номер один!
В наш современный век стыдно, что мне приходится долго стоять в очереди и в конце концов не получить ответа на прямо поставленный мною вопрос! Я хотел узнать, почему трамвай рейса номер 14 перестал ходить по улице Вернадского, где я проживаю, а в ответ получил лишь хамство от вашей сотрудницы по имени Екатерина Морищенская. Она сообщила мне, что изменения рейсов маршрутных транспортных средств я могу прочитать на специально оборудованной доске. После того, как я спросил, где мне можно увидеть эту «специально оборудованную доску», я вместо ответа получил новую партию ругательств, из которых я ничего не смог для себя уяснить. Возможно, что я вмешиваюсь не в свое дело, но мне кажется, что вам (зачеркнуто) Вам стоит провести инструкцию со своими сотрудниками по поводу общения с гражданами (зачеркнуто) посетителями.
Глубоко уважающий Вас,
ветеран соцтруда, участник ВОВ, Терещин И.В.»
Следующая страница вновь была помечена надписью «Копия снята».
Абиевцев пролистал несколько страниц и открыл книгу ближе к середине:
«Волею судеб мне приходится заходить в ваше депо раз в месяц и не перестаю удивляться порядочности и умелой работе ваших работников. Это знатоки своего дела! Предлагаю дать вашим рабочим премию или наградить переходящим кубком лучшего депо!»
Абиевцев не успел открыть следующую страницу - мужчина попрощался с Артемием Трофимовичем и вышел из кабинета.
- Здравствуйте, - сказал Абиевцев, подойдя к столу
- Здравствуйте-здравствуйте, - ответил Артемий Трофимович, поднимаясь из-за стола. - С чем пожаловали?
Артемий Трофимович пожал чуть дрожащую руку Абиевцева и снова взялся за печать.
- Я, - сказал Абиевцев, доставая бумаги из портфеля, - я по поводу устройства слесарем-ремонтером под ваше начальство.
- Не под мое начальство, миленький. Я с бумажками работаю. Я их подчиненный, а бригадир у тебя Вересаев Георгий Иванович, должно быть, а над Вересаевым еще начальник имеется, и тэ дэ. Бумажки все имеются при себе?
- Вот-вот, - заспешил Абиевцев передать на стол диплом, копию диплома, медицинские справки и копии медицинских справок.
На столе стояло довольно большое белое блюдо, на котором лежала канцелярская скрепка. Абиевцев положил бумаги на блюдо.
- Что ты, что ты, голубчик! Это же для скрепки! - Артемий Трофимович мигом собрал документы, ловкими розовыми ручками сложив их в аккуратную стопку.
Бумаги изучал он долго, тщательно, иногда замахиваясь поставить печать, но вовремя останавливая движение руки.
- Так-так-так, - сказал, посмотрев бумаги Артемий Трофимович, - а из санитарной где справочка?
Абиевцев спешно раскрыл портфель и принялся копошиться в груде мусора: шуршал исписанными, а по большей части измалеванными в бессмысленных крючках, бумажками, звонко шелестели в его дрожащих руках обертки от конфет и шоколада, летели на пол странички, выдранные когда-то из учебника философии (тяжело давался Абиевцеву этот предмет), порхали картонки визитных карточек, отовсюду вылезал хрустящий целлофан, но санитарной справки не было.
- Вот, - сказал Абиевцев, - похвальный лист за успехи в обществознании. - Ничего-ничего, - успокаивал Артемий Трофимович, - вы, главное, не волнуйтесь и все найдется. А волноваться будете, так конечно - никогда ничего не отыщете.
Абиевцев согласно кивал, но руки его все же не слушались. Отчаявшись, он вытряхнул на пол все, что было в портфеле и, встав на колени, взялся было перебирать сор, но Артемий Трофимович, недовольно глянув на весь это беспорядок, сказал:
- Вы дома поищите, наверняка найдете. Или снова сходите за справкой. Это не к спеху. Документы эти пока у меня полежат. В понедельник приходите - за эту неделю, в случае чего, новую оформить успеете.
Абиевцев потупился хмуро и зло, но согласно кивал, хотя внутри него поднимались, передергивая друг друга, раздражение и разочарование - так хотелось ему, чтоб сегодня же можно было статься из выпускника рабочим. Артемий Трофимович, увидев расстройство Абиевцева, смягчился:
- Не волнуйтесь, Андрей Валерьевич, - Абиевцев поднял глаза, - еще пара дней и вы станете товарищем нашего коллектива.
Абиевцев мгновенно преобразился: дернул головой, чтоб тщетно приглаженная копна упала на место, оправил лацканы пиджака, и уже спокойно собрал разбросанный мусор.
- Я вот эти бумажечки пока подошью, - продолжал Артемий Трофимович, - а санитарную справочку потом принесете, хорошо?
- Да-да, все принесу, - с благодарностью в голосе сообщил Абиевцев.
- Ну, вот и хорошо, - улыбнулся, добро подняв густые брови, Артемий Трофимович. - Еще чего-нибудь интересует?
- Нет, - сказал Абиевцев, - все понятно!
- Ну, всего доброго.
- До свидания, - сказал Абиевцев и, взяв портфель под мышку, отправился к выходу.
- Ох-ох-ох, - вздохнул Артемий Трофимович, когда Абиевцев вышел, - а грязнючий-то какой.
И положив мягкую щеку на ладонь, он мечтательно засмотрелся на распахнутую пухлую папку.
V
Так начал Абиевцев свою трудовую жизнь.
Тяжело приходилось ему на работе, но не от того, что не покладая рук приходилось ему ремонтировать механизмы и собирать детали, а от того, что работы ему серьезной не давали, а руки у Абиевцева чесались поскорее показать свои умения и смекалку. Лишь один раз пришлось ему подтянуть тормозной рукав, вот и самое трудное было для него задание, а к тем же частям трамвайной машины, где необходима была более мысль, нежели сила, его не пускали.
С товарищами он так же не мог сдружиться - ему казалось, что мастера смотрят на него свысока. Порой он от этого чувствовал нечто вроде тоски, а иногда скрипел зубами, приговаривая про себя: «Посмотрите вы у меня. Вот выучу все про все, буду ходить вам ошибки указывать. Стыдить». Однако учить он ничего как-то все не сбирался и в рабочих обсуждениях участия почти не принимал.
Однажды снова зашел спор между Аркадием Филипповичем и Михаилом Богдановичем насчет контроля и перепроверки, и Абиевцев набрался храбрости, встал и произнес:
- Необходимо все на автомат поставить! Вот и решение!
Михаил Богданович рассмеялся.
- L’automatе n’est pas le tomatе, - сказал он.
Абиевцев не понял.
- Автомат тебе не помидор, - пояснил Женя Лавров.
- Ничего-то ты, Биевин, в производстве не понимаешь, - сказал Михаил Богданович.
- Вы, Михаил Богданович, меня плохо знаете, и выводов поспешных попрошу не делать! - крикнул Абиевцев и, весь трясясь от обиды, вышел из столовой и отправился смотреть доску почета.
Светило яркое теплое солнце, с тополей слетали чуть пожелтевшие сухие листья, летели золотистые паутинки, а на душе у Абиевцева было скверно. Он стоял перед остекленной доской, на которой висели фотографии различной давности, от пожелтевших черно-белых строгих рабочих послевоенных лет к сепиям светлоглазых длинноволосых комсомольцев и свежим, блестящим глянцем, портретам, среди которых Абиевцев узнал Артемия Трофимовича Попотупяковского, Георгия Ивановича Вересаева, будто подобревшего и даже чуть улыбнувшегося на краткое мгновение съемки фотографии, и молодого человека с красивыми грустными глазами на скорее некрасивом лице. Под его фотографией Абиевцев прочитал: «Ласточка Михаил Михайлович, младший мастер». Еще больше огорчился Абиевцев при мысли о том, что этот смешной неприметный тихоня за какие-то неведомые заслуги попал на доску почета. Абиевцев даже решил было бросить все это дело и поискать себе другую работу, в другом месте, где бы его оценили по заслугам, но раздался звонок об окончании обеда и Абиевцев заспешил вернуться в сборочный цех.
В цехе никого не было.
Абиевцев испугался, решив, что он чего-то не знает, потом понял, что рабочие, должно быть, заговорились за обедом, не услышали звонка и теперь все болтают себе, не подозревая, что рабочий день продолжился. «Без них! - воскликнул про себя Абиевцев. - А я сейчас как возьмусь за ключ, да покажу им какой я!»
Так Абиевцев и поступил: взял гаечный ключ и скорым шагом направился к хвосту стоявшего алого трамвая. Забравшись под днище, он призадумался - чего бы подвертеть? Перед глазами его ветвились, расходясь во все направления трубы, тросы, резисторы торможения, все они рождались неизвестно где и неизвестно куда уходили, каким-то неведомым образом работая вместе с асинхронным двигателем. Внимательно рассмотрев таинственное устройство, Абиевцев выбрал гайку и поставил на нее ключ. «Придут, а работаю! - ликовал Абиевцев. - Хоть бы часа через три прибежали, хватившись, а я тут по расписанию! »
- Абиевцев!
Абиевцев выглянул из-под днища.
- Ты где прячешься, Абиевцев?
Над головой Абиевцева стоял великаном Женя Лавров.
- Куда залез? - сказал он. - Иди зарплату получай.
Абиевцев выбрался из ямы.
- Ты в первый раз зарплату получаешь? Пойдем тогда вместе получать, - сказал Лавров.
Абиевцев вздохнул, положил ключ на место, и они с Лавровым отправились в конторку Попотупяковского, в которой толпилась очередь. Артемий Трофимович Попотупяковский отвечал в депо за все, что не касалось производственного процесса: за кадры, за бухгалтерию, за отчеты и проч. Все в его семье были начальниками: дед заведовал уездной канцелярией, дослужился до чина, отец его распоряжался сначала в комиссариате, а потом разбирался с коллективизацией, сам же Попотупяковский сменил много должностей, путешествуя с места на место - сначала заведовал складом плодовощей где-то под Липецком, потом уехал на Север, а когда открыли военные города, тут же отправился наводить порядки в городской столовой в Балаклаве, и, в конце концов, причудливые длинные дороги привели Попоптупяковского в первое трамвайное депо города Москвы.
Теперь он выглядывал из окошка, сверял по графам заработанное, отсчитывал нужную сумму и подавал бланк для росписи.
Абиевцев стоял в тесной шумной говорливой очереди, пахнущей маслом и грубой тканью рабочих роб. Работники, по своему обыкновению, весело переговаривались, шутили и о чем-то спорили.
- В первый раз зарплату получаешь? - вкрадчиво спросил Артемий Трофимович.
- В первый! - ответил Абиевцев.
- Это для тебя праздник должен быть, - сказал, тихонько улыбаясь, Артемий Трофимович. - На вот, распишись.
Абиевцев взял ручку, привязанную к окошку, и поставил могучий росчерк поверх галочки на бланке. Артемий Трофимович выдал Абиевцеву небольшую стопку свеженьких зеленых бумажек и напутствовал:
- Вот теперь ты наш полноправный коллега. Ступай, Абиевцев, ступай.
Абиевцев отошел от окошка, сжимая в кулаке деньги. Он не мог решиться пересчитать свою зарплату у всех на глазах, лицо его исказили муки любопытства, но он переборол себя и отправил сжатый кулак в карман брюк.
- Ты ведь в общежитии живешь? - услышал он сладкий, немного высоковатый для мужчины, голос Жени Лаврова.
- Да, а что! - с некоторым вызовом сказал Абиевцев.
- И я, - ответил Женя Лавров, - пойдем вместе.
Абиевцев уже неделю жил в рабочем общежитии. Как рад он был, когда узнал, что можно в нем поселиться и больше не просыпаться чуть заря и не ехать в Москву на утреннем электропоезде пригородного сообщения. Общежитие находилось совсем недалеко от депо, и дойти до него можно было пешком. Вот уже неделю дорога с работы становилась истинным мучением для Абиевцева - вместо предполагаемых тридцати-сорока минут он мог до полуночи блуждать по пыльным летним улицам, тщетно пытаясь разглядеть белый девятиэтажным дом с рекламной вывеской на боку, служившей ему ориентиром.
- Пойдем! - сказал Абиевцев, решив, что Лавров сможет показать ему верный путь от депо к дому.
Сняв в раздевалке рабочие комбинезоны и надев пиджаки, они пошли домой.
Лавров все пытался завязать разговор, но угрюмый юноша с грязноватыми волосами игнорировал всякие его потуги.
- Не правда ли замечательный бригадир наш, Георгий Иванович? - сказал Лавров.
Абиевцев промолчал.
- У него многому можно научиться, - не сдавался Лавров. - Это он с виду весь из себя такой - в пиджачишке вычищенном, молчаливый, а как за ключ возьмется - страшно смотреть, винты так и кипят под его умелыми руками.
Абиевцев молча шел, запоминая ориентиры: деревянная часовенка, огражденная высоким чугунным забором, через двести шагов - тополь со сломанной веткой, черная коротконогая собака, сидящая у фонарного столба, а дальше старушка в вязаном берете сидит на лавочке.
- А вот Вересаев в последнее время плох становится, - снова заговорил Лавров. - Зачерствел он, что ли, но никак не хочет понимать новых подходов к производству, все ему по старинке хочется работать, а ведь время не стоит на месте, все меняется, и производство нужно ускорять. Ты как считаешь?
- Никак, - отрезал Абиевцев.
Золотистая паутинка в воздухе, пыльная обочина, желтый цветок.
- А что ж тебе, Андрей Валерьевич, интересно тогда? - пролепетал Лавров.
- Мне? - ответил Абиевцев. - Мне-то все интересно!
- А именно? - спросил Лавров. - Ты откуда родом?
Абиевцев ответил.
- А я из Курска, - сказал Лавров. - Плохонький город, знаешь ли, область нищая. Там рядом Воронежская область, и, знаешь ли, знаки ставить не надо, чтоб узнать, где какая. Вот идет дорога хорошая и вдруг - раз! Грунтовая пошла. Вот тебе и граница. Нищая область наша, ничего-то там нет, вот я в Москву и приехал, семью свою кормить.
Абиевцев зевнул.
- В Воронежской области там все на жирных харчах живут, все у кормушки народных богатств, а кто не у кормушки, тот хотя бы по хорошей дороге ходи. И работенка там хорошенькая есть, в Москве за такую попотеть надо, чтоб найти, а там - пруд пруди работы, все рук не хватает золото выгребать.
- Что ж ты туда не поехал, а в Москву потащился? - изумился Абиевцев.
- Да потому, Андрей Валерьевич, - сказал Лавров, - что у меня принцип есть: коль метеком быть, то в Спарте или в Афинах, а не в крохотном Коринфе - хоть посмотреть на что есть. Вот на эту домину хоть взгляни. Какая красота, какое торжество инженерной мысли!
- Согласен, - сказал Абиевцев, запоминая очертания строящегося цилиндрического чудовища.
Лавров призадумался, замолк на минуту, а потом сказал:
- А не выпить ли нам по кружечке пива в честь твоей первой зарплаты?
- Я пива не пью!
- Да ты что ж, Абиевцев, обязательно надо хоть по кружечке, а то работаться потом не будет - примета плохая.
Абиевцев вспомнил слова Артемия Трофимовича о том, что для него первая зарплата должна быть праздником, вспомнил, что по праздникам его родители обыкновенно принимали гостей и пили вино и водку, к тому же решил, что от коллектива отбиваться на начальном этапе все же не стоит, и сказал:
- Одну кружку выпить можно!
- Давай вот сюда и зайдем, - сказал Женя Лавров, довольно потирая ручки и кивком головы показывая на подвальчик с зеленой вывеской «Рюмочная “Трудовая слава“».