ЛОРД ГАУРИ / (ПЕРЕВОДЫ МАРИИ ГАЛИНОЙ И АРКАДИЯ ШТЫПЕЛЯ)
Грей Гаури родился в Дублине в 1939. Получил образование в Англии и США, преподавал английскую и американскую литературу в Гарварде и Лондонском Университетском колледже, а в 1972, выпустив первый сборник стихов, отказался от академической карьеры в пользу деловой и общественной жизни. Был главой компании, министром, главой Совета по искусствам Англии и ректором Королевского Колледжа искусств. Женат на немецкой журналистке Адельхейд фон дер Шуленбург. Член Королевского Литературного Общества. Ядро его нового сборника «День Третий» (Манчестер, «Каркатен», 2008) - «Домино-Гимн: стихи из Гарфилда», написанные за год, проведенный автором в больнице, когда он, умирая от вирусного заболевания сердца, был возвращен к жизни и творческой работе благодаря трансплантации живого сердца.
For Brer
The child comes out into the tunnelled garden.
He has little to say but he says beautifully.
The trees are swinging for him, all their birds
caught by all their branches.
Nothing persuades him this is not the moment
for throwing himself into byres or a real ditch,
the lime thumb-deep in the soil; not even cats
nor the women whose threats and nervousness
peck at the home’s disorder.
The wind will go down soon, the terse cats
busy themselves with birds. It’s time for dredging
and tractors approach from north in platoons.
He veers back to his folk who make him learn
poem after poem.
Child, cultivates words against your wish.
How else shall the day be done, the day recaptured
when the whole garden was rapt and the good sun
found its inhabitants dancing?
ДЛЯ БРЕР
Дитя заходит под своды сада.
Немногое может сказать, но говорит прекрасно.
Деревья раскачиваются для него одного, и птицы
Уловлены всеми ветвями.
Кто ж убедит его, что сейчас не время
Прятаться в коровниках в дренажных канавах,
Где перегной толщиной в ладонь – ни даже кошки
Ни угрозы взвинченных
Домашними хлопотами женщин.
Скоро утихнет ветер – скрытные кошки
Заняты птицами. Пора расчищать русла,
И трактора с севера подходят повзводно.
Он вернется к родне, научившей его
Странствовать от преданья к преданью.
Хочешь не хочешь, дитя, будешь растить слова.
Как иначе отвоевать этот день, когда
Ликовал весь сад и доброе солнце
Свысока наблюдало за пляшущими его обитателями.
Celebrate
The crab apple
three at the hospital
window. It waits our millennial
eclipse which then, at eleven
eleven, arrives with old-fashioned, Newtonian
politeness, precision,
the patch of blue above the television
zapped. In late summer
the lozengy apples find themselves in clover,
resources thrown at them to bring endeavour
to cardiac wards, to all of us waiting
our chances of heart. The brief darkening
switches the birds off, turns yellow and red to purple,
purple to grey: an Atlantic hospital
in colours at once ponderous and hopeful.
As if to compensate, each of us is given
a miniature dawn, an initiative of heaven
while minute by minute all the apples return
to post, their aura like a prescribed courage,
a chaos physics lesson, a Chardin painting,
a lucky break in the clouds, a turn of the page
and, punctually, the birds begin to sing.
РАДУЙСЯ
Дикая яблоня
троится в больничном
окне. Она ожидает последнего в тысячелетьи
затмения, наступающего в одиннадцать
одиннадцать со старомодной ньютоновской
вежливостью и точностью.
С голубой заплаткой над телеэкраном
покончено. На исходе лета
выпадут в клевер запасы
лекарственных яблок
для кардиологических палат, для нас, выжидающих
шанса на сердце. Короткое затемнение
выключает птиц, алое с желтым станет лиловым,
лиловое - серым: госпиталь «Атлантик»
в колерах ужаса и надежды.
В качестве возмещения нам дается
миниатюрный рассвет, по почину неба
минута в минуту возвращаются яблоки
на свои посты, их сияние - как пропись мужества
урок космогонии, живопись Шардена
просвет в облаках, перевернутая страница
и птицы вновь запевают как по команде.
Flight
He practiced writing
love on an envelope, pretending his hand traced
love on her shoulder—gently, not to wake her.
After a few tries
he signed the postcard With Love but his careless name
ran away at the border and over the hills
through the archway until
it smudged her address and spoiled the name of the country
where she lived with her husband and things they owed.
Love, he remembered
saying—making and saying—is an idea
this turbulence can turn into a picture
you carry with you
for life long after the lives have reassembled
and the little sleep is over and all the names
you whispered are drawn
back into syllables breaking into one
flagrance: a name on a postcard and your name
signed with three Xs—
three birds flighting the hills of another country
beyond endearment or air traffic control,
beyond the white sigh
of waves moving on Dover or the Bering Sea,
or the moony upturned eyes of Saint Sebastian
borne by his arrows
to sleep in the arms of an altered heaven’s embrace
in Antonello da Messina’s version
on the other side
of a postmark pronounced Drays-den and sent with love.
ПОЛЕТ
Он разрабатывал руку - писал и писал
на конверте люблю, воображая, что чертит пальцем
люблю на ее плече, нежно, чтобы не разбудить.
С нескольких попыток он все же
написал на открытке С Любовью, но беззаботное слово
сбежало с открытки, рвануло через холмы,
пропорхнуло под аркой, и, наконец,
испачкало адрес и переврало названье
страны, где она проживала с мужем и всем их добром.
Любовь, он помнил,
как слово и как занятье - есть мысль,
что этот вихрь претворяется в образ
который можно держать при себе
всю жизнь, пока тасуются жизни,
и краткий сон прерывается, и все имена,
которые ты нашептывал, выпадают вновь
по слогам в одном внезапном
кошмаре: имя на открытке и твое имя,
подпись – три «Икс»,
три птички, летящие над холмами другой страны,
превыше нежности и всех диспетчерских служб,
над белой тоской
волн, катящихся от Дувра к Берингову морю,
или лунных закатившихся глаз Святого Себастьяна,
удерживаемого стрелами
в распахнутых объятьях небес
каким увидел его Антонелло да Мессина
на лицевой стороне
открытки с отчетливым «из Дрез-дена с любовью»
Перевод с английского Марии Галиной и Аркадия Штыпеля
For Brer
The child comes out into the tunnelled garden.
He has little to say but he says beautifully.
The trees are swinging for him, all their birds
caught by all their branches.
Nothing persuades him this is not the moment
for throwing himself into byres or a real ditch,
the lime thumb-deep in the soil; not even cats
nor the women whose threats and nervousness
peck at the home’s disorder.
The wind will go down soon, the terse cats
busy themselves with birds. It’s time for dredging
and tractors approach from north in platoons.
He veers back to his folk who make him learn
poem after poem.
Child, cultivates words against your wish.
How else shall the day be done, the day recaptured
when the whole garden was rapt and the good sun
found its inhabitants dancing?
ДЛЯ БРЕР
Дитя заходит под своды сада.
Немногое может сказать, но говорит прекрасно.
Деревья раскачиваются для него одного, и птицы
Уловлены всеми ветвями.
Кто ж убедит его, что сейчас не время
Прятаться в коровниках в дренажных канавах,
Где перегной толщиной в ладонь – ни даже кошки
Ни угрозы взвинченных
Домашними хлопотами женщин.
Скоро утихнет ветер – скрытные кошки
Заняты птицами. Пора расчищать русла,
И трактора с севера подходят повзводно.
Он вернется к родне, научившей его
Странствовать от преданья к преданью.
Хочешь не хочешь, дитя, будешь растить слова.
Как иначе отвоевать этот день, когда
Ликовал весь сад и доброе солнце
Свысока наблюдало за пляшущими его обитателями.
Celebrate
The crab apple
three at the hospital
window. It waits our millennial
eclipse which then, at eleven
eleven, arrives with old-fashioned, Newtonian
politeness, precision,
the patch of blue above the television
zapped. In late summer
the lozengy apples find themselves in clover,
resources thrown at them to bring endeavour
to cardiac wards, to all of us waiting
our chances of heart. The brief darkening
switches the birds off, turns yellow and red to purple,
purple to grey: an Atlantic hospital
in colours at once ponderous and hopeful.
As if to compensate, each of us is given
a miniature dawn, an initiative of heaven
while minute by minute all the apples return
to post, their aura like a prescribed courage,
a chaos physics lesson, a Chardin painting,
a lucky break in the clouds, a turn of the page
and, punctually, the birds begin to sing.
РАДУЙСЯ
Дикая яблоня
троится в больничном
окне. Она ожидает последнего в тысячелетьи
затмения, наступающего в одиннадцать
одиннадцать со старомодной ньютоновской
вежливостью и точностью.
С голубой заплаткой над телеэкраном
покончено. На исходе лета
выпадут в клевер запасы
лекарственных яблок
для кардиологических палат, для нас, выжидающих
шанса на сердце. Короткое затемнение
выключает птиц, алое с желтым станет лиловым,
лиловое - серым: госпиталь «Атлантик»
в колерах ужаса и надежды.
В качестве возмещения нам дается
миниатюрный рассвет, по почину неба
минута в минуту возвращаются яблоки
на свои посты, их сияние - как пропись мужества
урок космогонии, живопись Шардена
просвет в облаках, перевернутая страница
и птицы вновь запевают как по команде.
Flight
He practiced writing
love on an envelope, pretending his hand traced
love on her shoulder—gently, not to wake her.
After a few tries
he signed the postcard With Love but his careless name
ran away at the border and over the hills
through the archway until
it smudged her address and spoiled the name of the country
where she lived with her husband and things they owed.
Love, he remembered
saying—making and saying—is an idea
this turbulence can turn into a picture
you carry with you
for life long after the lives have reassembled
and the little sleep is over and all the names
you whispered are drawn
back into syllables breaking into one
flagrance: a name on a postcard and your name
signed with three Xs—
three birds flighting the hills of another country
beyond endearment or air traffic control,
beyond the white sigh
of waves moving on Dover or the Bering Sea,
or the moony upturned eyes of Saint Sebastian
borne by his arrows
to sleep in the arms of an altered heaven’s embrace
in Antonello da Messina’s version
on the other side
of a postmark pronounced Drays-den and sent with love.
ПОЛЕТ
Он разрабатывал руку - писал и писал
на конверте люблю, воображая, что чертит пальцем
люблю на ее плече, нежно, чтобы не разбудить.
С нескольких попыток он все же
написал на открытке С Любовью, но беззаботное слово
сбежало с открытки, рвануло через холмы,
пропорхнуло под аркой, и, наконец,
испачкало адрес и переврало названье
страны, где она проживала с мужем и всем их добром.
Любовь, он помнил,
как слово и как занятье - есть мысль,
что этот вихрь претворяется в образ
который можно держать при себе
всю жизнь, пока тасуются жизни,
и краткий сон прерывается, и все имена,
которые ты нашептывал, выпадают вновь
по слогам в одном внезапном
кошмаре: имя на открытке и твое имя,
подпись – три «Икс»,
три птички, летящие над холмами другой страны,
превыше нежности и всех диспетчерских служб,
над белой тоской
волн, катящихся от Дувра к Берингову морю,
или лунных закатившихся глаз Святого Себастьяна,
удерживаемого стрелами
в распахнутых объятьях небес
каким увидел его Антонелло да Мессина
на лицевой стороне
открытки с отчетливым «из Дрез-дена с любовью»
Перевод с английского Марии Галиной и Аркадия Штыпеля