ВЛАДИМИР ЛОРЧЕНКОВ / ВОЙДИ В РОМАШЕК ДОЛ. КОГДА Я СТАНУ ВЕТРОМ
ВОЙДИ В РОМАШЕК ДОЛ
— Кёсо-шнайде хнерлен, — сказал он.
— Ну да, ну да, — сказал я.
— Эльхе швальхе эстергом, — сказал он.
— Да-да цыган проклятый, — сказал я.
— Кесо рома, мадьярен, — сказал он.
— Да все вы так говорите, и наши молдавские цыгане тоже, — сказал я.
— Рюс кесо балатон шлихте нгасе, — сказал он.
— Думаешь, меня обманет это твое псевдогостеприимство? — сказал я.
— Думаешь, я не помню, как в 1986 году вы бляди, украли прапорщика, — сказал я.
— Юго-Восточного Округа советских войск в странах соцлагеря, — сказал я.
— И распилили его тупой пилой? — сказал я.
— Кесондр кеснодр секешфекешвархе, — сказал он.
— Шмекеш, — сказал я.
— Короче, отлипни от меня, чмо, — сказал я.
— Адье, — сказал я.
— Адье, — сказал он.
Протянул руку. Я порыскал в кармане, не меняясь в лице, чтоб он не догадался, какого достоинства монетку нащупываю. Выбрал самую большую. Вынул. Положил ему в руку. Венгр с разочарованием повертел в руке 50 центов — я с опозданием вспомнил, что у них тут все не как у людей, и чем больше монетка в прямом смысле, тем меньше в переносном, — и сказал:
— Угеш фельхе вареш, — сказал он.
— Да не за что, проваливай, — сказал я.
Он с достоинством поклонился и ушел, оборачиваясь изредка. Я дождался, пока он совсем скроется. Улица, по которой он уходил, была пустынной и напоминала сказочный городок из произведений братьев Гримм. Шоколадные стены, мармеладные крыши, и тетушка короля, что выплясывает на балу в сапогах с гвоздями — перед повешением. Все тут такое. Чертовы венгры! Ну, или, правильнее, Австро-Венгерская империя. Это ведь из-за них тут они все стали одинаковыми, да, постарался я припомнить уроки истории, продираясь через кустарники к городку. Империя Габсбургов. Бедолаги были для всех этих балканских цыган кем-то вроде нас, русских, для народов СССР, вспомнил я лекцию писателя Проханова, который заезжал к нам в Кишинев. Лекция стоила 50 долларов, писатель Проханов все время потрясал кулаками и говорил о том, что вскоре мы станем Пятой империей. Когда я подошел к нему после лекции взять автограф — больше всего мне нравилась трилогия «Красное очко Лубянки», «Ни капли не азиат» и «Черта оседлости: мифы, реальность и гребаный в рот» — великий русский писатель Проханов потряс кулаком у моего носа. Я быстро сунул в кулак ручку, помня, какими раздражительными бывают эти писатели. Но нет! Он продолжал трясти кулаком.
— Еще пятьдесят баксов, — сказал он, глядя на мое непонимающее лицо.
— Что, бля, совсем тупой? — сказал он.
— Башляй, и получишь автограф, — сказал он.
Я, говоря языком мэтра, “забашлял”, и он нарисовал мне на каждой книге автограф. На первом томе — пентаграмму, на втором — египетский крест, на третьем — ведическую руну. Сказал:
— Что там у тебя еще, — сказал он.
— Рукопись, — сказал я стыдливо.
— Бля, уроды, как вы меня достали своими писульками, — сказал он.
— Я... не... как... у... — забормотал я смущенно.
Он снисходительно взял, пролистал. Сказал:
— Пацан, сейчас таких вот, как ты... миллионы, — сказал он.
— Пол-России на хрен пишет, развелось писателей, а читать некому, — сказал он.
— Да, но вы ведь не это... не читали даж... — сказал я все еще смущенно.
— Да хоть Гильгамеш, — сказал он.
— Пацан, времена такие, нынче текст ничего не значит, — сказал он.
— Нужно Действие, нужен Эпатаж, — сказал он.
Посмотрел на меня вопросительно. Я вынул кошелек, дал еще денег.
— Вот например... — сказал он.
— Пацан, помни, ты не просто пацан, — сказал он.
— Ты, бля, наследник Красной Империи, — сказал он.
— Твои деды строили БАМ, протягивали кабеля в Сибири, — сказал он.
— Да нет, у нас надзирателей в семье никогда не было, — сказал я.
— Я из семьи военны... — сказал я.
— И потом, это все в прошлом, — сказал я.
Писатель Проханов замолк. Я — уже подкованный — сунул ему в кулак еще пятьдесят долларов. Творец ожил.
— Ну так, бля, — сказал он.
— Езжай в какой-нибудь советский военный городок, — сказал он.
— Открой три мои книги, — сказал он.
— Только на плацу, обязательно на плацу — сказал он.
— Призови духи советских титанов, — сказал он.
— Кто знает, может быть, именно ты тот пророк, — сказал он.
— Что призван вернуть на Землю Добрую Волю миллионов советских людей, — сказал он.
— Осуществивших в 20 годах 20 века настоящий Энергетический Взрыв, — сказал он.
— Призови духи Сталина и Ленина, Троцкого и Бабеля, — сказал он.
— Переживи мистический опыт, — сказал он.
— Напиши об этом… — сказал он.
— Книгу?! — сказал я.
— Хрен там, — сказал он.
— Колонку в GQ или в «Русскую жизнь», — сказал он.
— А в «Завтра»? — сказал я.
— Да ну их на хуй! — сказал он.
— В «Завтра» одни антисемиты и черносотенцы! — сказал он.
— Помни, пацан, — сказал он.
— Верни нам Империю, — сказал он.
… особого выбора у меня не было.
В мире существовал всего один военный городок, в котором я когда-то — как сказал писатель Проханов — ретранслировал энергию космического проекта вселенских советских добра и справедливости. И это, к счастью, был военный городок в Венгрии, городе Цеглед, на самой границе с Австрией. Конечно, он, как я узнал, сверившись с картами «Гугла» и интернет-форумами, был заброшен. Но с остальными местами все обстояло намного хуже.
… Гарнизон в городке Комаром, что в Венгрии, закрыли, потому что в тамошних казармах жили сначала гусары империи Габсбургов, потом — революционные войска Белы Куна, затем — гестапо, после — советские войска, и... В общем, как сказал бургомистр города Комаром, разрезая ленточку на церемонии сноса городка — “что-то с этими зданиями не так... и в них явно кроется подвох … и лучше их на хрен срыть полностью... ведь кто знает, кого придется селить здесь в следующий раз”. После чего, я уверен, раздались дружные аплодисменты.
… Из гарнизона в городке Луостари, на самом краю самого крайнего Заполярья, люди ушли двадцать лет назад, оставив там алкоголика, майора Петрова. Тот выпил последний ящик водки, решил, что он на затонувшей подводной лодке — это все полярная ночь за окном — и стал подавать по радио сигналы SOS. Два корабля береговой охраны Норвегии повелись на эту «разводку» и сели на мель.
… гарнизон в ста километрах от города Сретенска, в Забайкалье, оккупировала китайская колония завода по набивке матрацев. А новый русский буржуа, который их туда привел, еще и выкрал из зоопарка и поселил в тайге тигра-людоеда, из-за чего завод потерял всякие сношения с цивилизацией.
… гарнизон в городе Бобруйске, что в Белоруссии, облюбовал маньяк, насиловавший и убивавший женщин. Все началось в 1988 году... С тех пор там расстреляли по этому делу 2098 человек, каждый из которых “полностью признал свою вину и предоставил следствию исчерпывающие доказательства своих преступлений”. Но, к сожалению, убийства не прекратились.
И так везде. Просматривая данные в интернете, я понял, что писатель Проханов был прав. И что в мире идет интенсивное разрушение бывших военных городков СССР — как шло уничтожение храмов трудящихся майя беспощадными инквизиторами и конкистадорами, испанскими держимордами... Зачем, с какой целью? Наверняка враги Советского проекта — ненавистники великих писателей Бабеля и Пастернака, архитектуры советского модернизма и Великой Мечты, испохабленной сталинистами — старались купировать Места Силы...
… гарнизон в… застава на... военный городок при.... бараки у... казармы в... лагерь на...
Все было разрушено, все. Единственным относительно сохранившимся местом был городок в Цегледе. Куда я и отправился, чтобы полтора часа брести по совершенно забытому мной городу, любуясь спиной венгра-проводника и слушая его чертовы «кессоном».
ХХХ
… не скажу, что первое впечатление было жутким. Скорее, я испытал печаль. Городок на 20 домов, с открытым и полуразрушенным бассейном, стадионом, казармами и плацем — вечным, неизменным, постоянным плацем в самом центре, — издали казался обитаемым. Просто жители куда-то ушли.
Может быть, — подумал я, выходя из кустарника, которым порос забор городка, — сейчас как раз объявили никому не нужную Военную Спартакиаду, и все собрались на другом стадионе, за городком? Женщины — стрелять из пистолета Макарова по зрелой айве за право получить грамоту “Жены Офицера”, мужчины — играть в волейбол, а дети — болеть за отцов, обсуждать промахи матерей и есть лепешки, обмазанные соусом из чеснока и черного перца... Или в городок привезли буржуазный танец стриптиз, и все пошли дружно Осудить его? А может, приезжает какой-нибудь Товарищ Генерал, и специально — чтобы дети оставались в домах и не портили общую картину — по кабельному телевидению включили «Тома и Джерри»?
Это следовало проверить.
Я нашел дом номер пять, третий подъезд, и у меня почему-то забилось сердце. Песочница. Совсем такая, какой я оставил ее в свои пять лет, песочница, где я спрашивал невыносимо умного и невероятно большого третьеклассника, что будет, если просверлить Землю. Да-да, именно отсюда. Из этой песочницы. Судя по тому, что песка в ней не было... но не было и дыры — мои смелые гипотезы так никто и не решился проверить...
Я поднялся на пятый этаж. Конечно, вблизи все было не так хорошо, как издали. Штукатурка потрескалась, в подвале шныряли — в открытую — крысы, на перилах не было поручней... Гребаные венгры, подумал я. С другой стороны, лучше так, чем вваливаться к какой-нибудь ни хера не понимающей семье, слушая их невыносимые «секешфекешвареши», подумал я. Толкнул дверь.
… В квартире все было совсем как когда мы уехали. Пузырились обои, изгибался набухший от сырости, — городок построили на болоте, — плинтус. На кухне даже осталась кой-какая мебель... Я глянул из окна. За домом по-прежнему белело поле ромашки, собирать которую посылала меня мать. Я был такой маленький, а ромашка такая большая, что мне нужно было брести по полю, с трудом проходя по густым травам и цветам... идти, словно по колосящейся ржи... Я посмотрел вниз и закрыл окно. Прошел в свою комнату и вспомнил, что не спал всю ночь в автобусе. Лег, как бывало, свернувшись. Правда, на этот раз на полу. Почувствовал себя таким же пустым и разбитым, как этот дом. Велел себе не жалеть себя. Не справился с поручением. Укрылся курткой. Уснул.
— ...айся, — сказала она.
— А, — сказал я.
— Фекервареш, — сказал я.
— Да просыпайся же, — сказала она.
Я сел, прижавшись спиной к стене. Передо мной сидела Татьяна Николаевна. Моя первая учительница.
— Малыш, привет, — сказала она.
— Как я рада тебя видеть, — сказала она.
Обняла меня, и я расплакался.
— Татьяна Николаевна, — сказал я.
— Вы... вы тоже приехали поностальгировать? — сказал я.
— Идем, Володя, — сказала она.
Взяла меня за руку, и мы вышли в подъезд. Я заметил, что там уже было темно. Значит, я проспал почти до вечера?
— Нет, сутки ты спал, — сказала, улыбаясь она.
— Я все сидела и смотрела, — сказала она.
— Как ты нашел городок? — сказала она.
— Венгр проводил... — сказал я.
— Кстати что такое «Кесондр кеснодр секешфекешвархе»? — спросил я.
— Володя! — сказала она.
— Все так же ругаешься матом, негодник! — сказала она.
— Татьяна Николаевна, мне уже 35... —сказал я.
— Ну, ладно, — сказала она.
— Это значит «да пошел ты на хрен, гребаный русский шовинист», — сказала она.
— Я — шовинист????? — удивился я.
Потом нервно глянул вверх. Где-то там, на втором этаже, всегда висели наверху пауки, которых я страсть как боялся. И в проеме лестничной клетки всегда было темно. Я постоянно воображал там мрачного черного мужика из фильма про роботов — в шлеме и с плащом, — которого видел в кинотеатре, и фильм шел на венгерском без титров. Много позже я узнал, что это повелитель зла, Дарт Вейдер.
Мужик вышел из тьмы и цеременно кивнул мне, держа в руках шлем.
— Кёсоном, — сказал он.
Я даже не испугался — просто открыл рот и смотрел назад, пока Татьяна Николаевна тащила меня за руку вниз. На первом этаже я чуть не споткнулся обо что-то. Пригляделся — пацан.
— Петя Верхостоев, — сказала Татьяна Николаевна.
— Помнишь, ты его попросил тебя проводить, — сказала она.
— А ему за это автомат подарить? — сказала она.
— Вот с тех пор и стоит, ждет... — сказала она.
— Да ты не парься, малыш, — сказала она.
— Петя тупой был, не то что ты, красавчик, 190 слов в минуту в первом классе, — сказала она.
— Скорость чтения лучшая в начальных школах ЮГВ, — сказала она.
— Прости, паца... — сказал я, выходя.
На улице мы пошли по дорожке — церемонно, словно генерал Лебедь и его супруга, которые обожали так наматывать круги по парку еще одного гарнизона моего дет... впрочем, какая разница, подумал я с горечью, — и Татьяна Николаевна показала мне бассейн. Удивительно, но в нем была налита вода!
— Как же это, — сказал я.
— Помнишь, тут утонул по пьяни лейтенант, — сказала Татьяна Николаевна.
— Да, летчик сраный, — сказал я с презрением, ведь это была Артиллерийская Часть.
— Фррррр, — сказал вдруг мужик, высунувший голову из воды.
Я узнал в нем утонувшего лейтенанта. Он помахал мне линялой рукой. Сказал:
— Там, где пехота не пройдет, — сказал он.
— И бронепоезд не промчится, — сказал он.
— И грозный танк не проползет, — сказал он.
— Там пролетит стальная птица, — сказал он.
— Так что... это кто еще сраный, — сказал он.
— Пацан, а ведь это твой отец дежурил в ту ночь, — сказал он.
— Иди ты, — на всякий случай сказал я.
— Да нет... если бы не он, мои собутыльники сбежали бы, — сказал он.
Снова нырнул. Я глянул: он лег на дно, широко раскрыл глаза и выпустил воздух струйкой пузырьков. Татьяна Николаевна тактично кашлянула. Я обернулся, и увидел, что она держит за руку грустного пацаненка в школьной курточке и с носом как у выдающегося советского актера Вицина.
— Ромка Шраер! — радостно сказал я.
— Володя Лоринков, — сказал он.
— Помнишь, я предложил тебе с братом купить у меня винтовку-воздушку? — сказал он.
— В 1984 году, — сказал он.
— Как же, — сказал я.
— Полсотни форинтов мы тебе заплатили, — сказал я.
— Ага, — сказал он.
— Я, собственно, зачем, — сказал он.
— Форинты-то в 2002-м обесценились, вместо них теперь евро... — сказал он.
— И? — сказал я.
— Так я за «воздушкой»! — сказал он.
— Ах ты жи... — сказал я.
— Тс-с-с-с, — сказала ласково Татьяна Николаевна, зажимая мне рот.
— Посмотри, как красиво, — сказала она.
В наступивших легких сумерках заброшенный городок ожил. Горели окна, мелькала разноцветными огнями карусель, которую ставили на плацу по выходным, пахло колбасами и «ландышами» — теми самыми лепешками с чесночным соусом, — от лавок в фургонах — из которых протягивали ту самую колбасу и «ландыши» приветливые в минуту торговли венгры... Прогуливались коротко стриженные мужчины в форме и без обручальных колец... и женщины со смешными прическами, как у Джейн Фонды, и с обручальными кольцами. Пары церемонно кивали мне.
— А теперь сюрприз, — сказала Татьяна Николаевна, когда мы подошли к забору между домами и казармами.
— Дерево, залезай, — сказала она.
Я поднял взгляд. Яблоня. Снял куртку и полез на самый верх. Там, на самых тонких ветвях, я словно успокоился, и мне впервые за 30 лет стало легко. Сквозь листву я увидел внизу часового. Он повернулся и сказал:
— Помнишь, ты постоянно воровал здесь яблоки, — сказал он.
— А мне всегда за это влетало, потому что здесь не место детям, — сказал он.
— Чувак, я для яблочного пирога, я не специ... — сказал я.
— Да ладно, я просто хотел сказать, что всегда видел тебя, — сказал он.
— Ты, увы, не Фенимор Купер, — сказал он.
— Я специально отворачивался, — сказал он.
Я бросил в него яблоком и слез. Мимо прошел седой — несмотря на молодость — мужчина с женой и двумя девчонками. Я не помнил его, но сразу узнал по описаниям.
— Товарищ начальник штаба Масхадов, — сказал я.
— Держитесь подальше от индепандистских тенденций малой родины, — сказал я.
— Это все плохо для вас кончится, — сказал я.
Он наклонил голову, и посмотрел на меня с недоумением.
— Впрочем... — сказал я.
— Доброго вечера, — сказал я.
Он кивнул и пошел дальше — навстречу гранате спецназа, которая залетела в его последний схрон, и глядя на которую он, может быть, вспомнил этот городок, свет, безмятежный вечер и музыку каруселей. Я долго глядел ему вслед.
… Татьяна Николаевна ждала меня.
— Тс-с-с, — сказала она.
Спряталась со мной за деревом. Мимо пробежал человек с безумным лицом и пистолетом.
— Замполит, ищет тебя, между прочим, — сказала она.
— Ну, застрелить, — сказала она.
— За что?! — возмутился я показно.
— Украсть все противогазы со склада было не лучшей идеей, Володя, — сказала она.
— Тем более перед приездом комиссии из Москвы, — сказала она.
Я потупился.
— Это не я, это брат, — сказал я виновато.
— Привет, — сказал он.
Я глазам своим не верил. Передо мной стоял брат — семилетний, худенький, задумчивый гений, с вечно взъерошенными волосами.
— Брат, брат, — сказал я.
Обнял мальчишку. Он смотрел на меня чуть отстраненно и с любопытством.
— Ну, как, —сказал он.
— Ты стал космонавтом, как собирался, — сказал он.
— Я... — сказал я.
— ... в общем, знаешь, да, — сказал я.
Мимо пронеслась ватага пацанов на велосипедах. Один — чересчур маленький, чтобы рулить велосипедом на раме, и потому стоявший под ней — был удивительно похож на... Пацаны орали во все горло.
— Пора-пор-порадуемся, — орали они.
— На своем веку, красавице и бу... — орали они.
Я молча смотрел им вслед.
— Ты только посмотри на себя, — сказал мой рассудительный с детства брат.
— Только и делаешь, что на велике катаешься, да фигню всякую поешь, — сказал он.
— Да все пытаешься обслюнявить рыжую Свету за пару конфет, — сказал он.
— Что-то я сомневаюсь, что таких раздолбаев и оболтусов берут в космонавты, — сказал он.
Вместо ответа я снова обнял его. Душил в объятиях, как старая, трахнутая на всю голову тетушка.
…Татьяна Николаевна тактично кашлянула. Сказала:
— Володь, пойдем? - сказала она.
Я оглянулся на нее, а брат, р-раз, и исчез. Наверное, опять пошел запускать модель космического корабля с украденными со склада патронами. Да, конечно, патроны, как и противогазы, тоже были вовсе не моей иде... Я вспомнил.
— Никаких пятидесяти форинтов засранцу Шраеру! — крикнул я в огни городка.
— И перепрячь те патроны от “Шилки” в схроне у елки! — крикнул я.
— Отец знает, где мы их зарыли, и тайком вынет, — крикнул я.
— Мы потом двадцать лет сходить с ума будем, думая что с ними случило... — крикнул я.
Дальше мы пошли к детской площадке. Там, как всегда, у горки, ждала она.
— Привет, — сказала рыжая Света.
— Ты как всегда опаздываешь, — сказала она.
— Ну что, поцелуемся? — сказала она.
— Малыш, увы, без вариантов, — сказал я.
— Только не сегодня, — сказал я.
— Надо или мне скинуть три десятка... — сказал я.
— Или тебе прибавить столько же, — сказал я.
— Вот и жди его весь вечер, — сказала она.
— Мужчины, — сказала она.
Взялась за руки с подружкой, и они убежали.
… мы гуляли с Татьяной Николаевной половину ночи. Городок жил —как всегда в выходные — я слышал смех, я видел лица, и над нами склонялась огромная, гигантская просто, Луна. Та самая Луна моего детства, которую я искал всю жизнь и нигде не мог найти — ни в Запольяре, ни в Сибири, ни в Молдавии, ни в... Нигде. Просто, может быть, потому, что она повисла навсегда в моем детстве. Может, потому, что она и была им. Огромная, серебристая Луна. В свете которой так красиво улыбалась моя первая учительница, Татьяна Николаевна Пше...
— А теперь вы меня укусите? — сказал я.
— Что? — сказала она.
— Ну, я же не слепой, — сказал я.
— Вы выглядите так, как 30 лет назад, — сказал я.
— Значит, Вы или плод шизофрении, или вампир, — сказал я.
— Володя, Володя, — сказала она.
Рассмеялась. Захлопала в ладоши. Мы как раз уже стояли на плацу, на ступенях огромной карусели. Я увидел, что все жители городка собрались тут... Заметил даже трахнутого на всю голову капитана разведроты, который забирался каждое утро на дерево и демонстрировал там приемы карате дятлу, жившему в дупле. Старшеклассников, которые сидели в засадном полку в камышах, когда мы начинали драку на замерзшем болоте с венграми из школы поблизости. Толика из соседнего подъезда — он вырезал мне из цельного куска дерева ППШ со съемным диском. И даже двух черепах из венгерского роддома, где лежала на сохранении подружка матери и куда мы ходили кормить черепах морковкой и проведывать эту самую подругу... Венгр, продававший паприку и суп халасли прямо у себя на плантации... Офицер без глаз — их выклевали птицы в песках, куда парня сбросили попутчики по поезду... Директор школы, обожавшая наш класс...
Музыка чуть стихла. Они улыбались, смотрели на меня, и впервые в жизни я не чувствовал раздражения из-за толпы.
— Представляете, он решил, что мы вампиры, — сказала Татьяна Николаевна.
Дружный, мягкий смех достиг Луны и она улыбнулась нам в ответ.
— Володя, мы не вампиры, — сказала Татьяна Николаевна.
— Мы — энергетическая копия военного городка, — сказала она.
— Помнишь 1986 год, случай, когда по телику показывали «Микки Мауса» трое суток? — сказала она.
— Ответственные, честные патриоты Страны поняли уже, к чему все идет, — сказала она.
— В городок привезли специальную установку, — сказала она.
— И с нас всех сняли энергетические копии, — сказала она.
— Наши ауры, поля... — сказала она.
— И так было проделано со всеми гарнизонами СССР и соцлагеря, — сказала она.
— Потом волны бушующего моря обрушились на нашу советскую Атлантиду, — сказала она.
— И она затонула, но... — сказала она.
— Ее главная сущность, ее Энергетика, осталась в местах силы, — сказала она.
— С гражданских копии не снимали, все они были пидарасы и потенциальные изменники, — сказала она.
— А вот мы... —сказала она.
— Это как... обезвоживание продуктов, — сказала она.
— В решающий момент просто добавь воды, и все становится как раньше, — сказала она.
— Сечешь, малыш? — сказала она.
Музыка снова заиграла, карусель закрутилась, и облачко, накрывшее Луну, уплыло. И тут лунные лучи проникли во всех, кто собрался на плацу. И они оказались заполнены изнутри прекрасным светом, самым удивительным, нежным и волшебным, какой только можно видеть. Отец говорил мне, что видел такой единожды в жизни — в Чернобыле, где таким — невиданным прежде на Земле — цветом горели костры. Тут толпа расступилась, и я увидел и его.
— Здравия желаю, — сказал он.
Я молча смотрел на него, а он на меня. Он был с матерью — молодые, и, конечно, она была подстрижена, как Джейн Фонда, — и они держались за руки. Рядом с ними стояли, тоже держась за руки, два пацана. Отец был в парадной форме. Он как раз поправился, и бегал по утрам, а я с ним, — он, конечно, специально притормаживал ради меня, — и еще он заехал мне по носу случайно, когда показывал прямой левый, и я очень старался не заплакать, но слезы выступили — из-за боли. Они смотрели на меня молча, и мальчишки тоже.
— Мама, — сказал я.
— Зачем ты тогда постриглась, — сказал я.
— Нельзя всю жизнь ходить с косой до колен, — сказала она и улыбнулась.
Они с братом отошли... все стихло, и я понял, что настало время главного свидания. Присел на корточки и посмотрел на себя. Мальчишка был славный. Как так случилось, подумал я. Как так слу... Он все время поворачивал чуть голову, глядя вбок, но не прямо, вечно ускользал — я так хорошо знал этот жест, — и мне пришлось взять его мягко за плечи и развернуть.
Тогда он улыбнулся, задрал голову и посмотрел мне прямо в глаза.
Большие, бездоные, днем карие, а сейчас черные, как космос, из которого мне — и всему миру — сладкими обещаниями неизведанного будущего светила Луна. И я почувствовал, что теряю вес, и теряю воспоминания, и теряю себя. Отрываюсь от Земли и лечу туда. В его глаза. В светящиеся чертоги. И вновь увидел Луну, но уже — огромной. И весь мир — ставший больше, чем он есть. Гигантские деревья и огромных взрослых. Одна из них — с прекрасными длинными волосами — говорила мне что-то, гладя по голове. Я поморгал спросонья, сев на кровати.
— Сынок, — сказала она и протянула мне пакет.
— Иди погуляй за домом, — сказала она.
… И я отправился бродить в поле ромашек.
КОГДА Я СТАНУ ВЕТРОМ
— Ждите здесь, — велел охранник.
Очень мужественный, в черной кожаной куртке, и взглядом из-под бровей. Может, они у него просто были как у Брежнева? Я не всматривался, они не любят прямого взгляда. Так что мне пришлось наблюдать за ним исподтишка. Плечи надутые, но это скорее из-за трех свитеров. Они все одевают по три свитера, чтобы не казаться тщедушными. Ну, под кожаную куртку. Время от времени он бросал взгляды на дверь, откуда должна была выйти Она. Я без колебаний понял, что он влюблен. Они все влюблены в певиц, которых должны охранять, после того как стал популярным фильм «Брат-2». Я понял, кого он мне напоминает. Охранника певицы Салтыковой из «Брата-2». Удивительно, подумал я, но больше ничего подумать не успел, потому что дверь распахнулась и в кабинет влетела певица Максим.
Странно, но я ничего не почувствовал.
Поразительно, понимаешь в один день, что есть где-то женщина твоей мечты, мечтаешь о ней, а потом она входит в комнату, где ждешь ты, а ты... ничего, совсем ничего не чувствуешь.
Должно быть, так же было с узниками концлагерей, когда их освобождали.
Слишком много надежд, слишком много времени за колючей проволокой. Ей для меня были дни моей жизни, серые и не скрашенные ничем, кроме алкоголя и рассказов, которые я пописывал, чтобы хоть на время отвлечься от боли. Фантомной боли любви, которой я никогда не испытывал и которая нагрянула ко мне, словно в плохом романе плохого писателя, коварным убийцей с ножом.
Как сейчас помню этот день.
Я стою на центральном рынке в длинной очереди и слушаю, как из киоска с водкой, коньяком, вином и ликерами, кричат в динамики два молдавских юмориста. Фамилий я не помню, неважно. Важно лишь, что молдавские юмористы еще тупее и несмешнее даже, чем еврейские юмористы из России. И почему-то они все считают смешным разговаривать женскими голосами.
И один из них говорит другому:
— Знаешь, как называется девушка, — говорит он.
— Девушка, — говорит другой.
— Ха-ха! — ржет передо мной очередь, пришедшая покупать дешевый ненастоящий коньяк на свадьбы, крестины и похороны.
Я поежился. Наверное, я был единственный здесь, кто пришел купить всего ящик коньяку. Совсем маленькая партия. Но для меня огромная. Почему я приходил сюда? Мне просто никогда не нравилось бежать еще за одной. Так что я предпочитал закупить оптом и закрыться в квартире еще на месяц. Иногда выходил, но лишь по ночам. Мне не нравились люди, совсем не нравились. Так что вы можете представить, как я чувствовал себя утром на многолюдном центральном рынке, буквально набитом этими самыми людьми. Асфальт, как сейчас помню, был серый, в трещинах, и стоявший передо мной краснолицый молдаванин в костюме и с золотой цепью на шее вот-вот должен был наступить на жевательную резинку. Он, не видя, все придвигался к ней, а я ждал. Мне было холодно — ноябрь — и я почему-то загадал, что не доживу до следующего года. Рождество еще ладно — я католик — а вот сама уже новогодняя ночь, нет, нет.
Не то чтобы у меня были какие-то дурные предчувствия.
Мне просто больше не хотелось жить.
… меня толкнули, и я очнулся. Сделал шаг вперед. Глянул вниз. Так и есть, сосед с цепью наступил на жевательную резинку и беззлобно матерился, шаркая ногой по асфальту.
— Нет, ты не дослушал, — крикнул из динамика юморист.
— Как называется девушка, которая, — кричал он.
— Не девушка?! — кричал другой.
— А-ха-ха!! — ржала очередь, которая, совершенно очевидно, очень весело проводила время.
— Нет, как называется девушка, которая приехала домой, — кричал первый юморист.
— В Молдавию, — кричал он.
— Из Италии, — кричал он.
— Не знаю, — кричал второй.
— Пирожок с итальянской начинкой, — кричал первый.
Очередь изнемогала от смеха. Я страдал и думал о том, что зря выучил румынский язык. Зачем я здесь, ради чего, думал я. Может, податься в Россию, думал я. Но разницы никакой, кроме, может быть, того, что там орать из динамиков будут не цыгане, а евреи, и шутить они будут не про девушек из Италии, а про провинциалок в Москве. Куда ни кинь, всюду клин, вспомнил я русскую поговорку. Интересно, кто кричит из динамиков у евреев и цыган, подумал я. Человек мыслящий всюду чужой, подумал я, и почувствовал, как на глаза мне наворачиваются слезы. Как я жалел себя!
В это время крики в динамиках замолкли, и оттуда вдруг раздался чистый, нездешний, девичий голос.
— Когда я уйду, ты станешь ветром, — сказала она.
— Когда ты уйдешь, я стану песней, — сказала она.
— Только ты, когда тобой стану, — сказала она.
— Только я, когда ты мной станешь, — сказала она.
Это была простенькая безыскусная песенка про девушку из ПТУ, которая влюбляется в паренька из соседнего класса и думает о нем, не решаясь признаться в своих чувствах. Они разъезжаются, и она через всю жизнь проносит любовь к нему, а он так ничего и не узнает. Но она смотрит и смотрит на него глазами, полными любви, даже когда его нет рядом. Слезы на моих глазах стали еще ощутимее. Я вдруг почувствовал, что эта простая — как пять копеек — песня цепляет меня за живое. Я понял, что плачу по любви, которую ко мне никто никогда не испытывал. И я понял, что девушка, которая это поет, настоящая волшебница, раз она способна такими простенькими словами, такой простенькой музыкой и такой простенькой мелодией так быстро и просто снять с вас все лишнее, оставив под холодным ноябрьским небом лишь вас самого. А кто вы? А кто я?
Все мы — испуганные уставшие дети.
Я поднял голову, поморгал и увидел вдруг небо. И что оно очень красивое. И вспомнил, что я не смотрел в него вот уже несколько лет.
Когда подошла моя очередь, я купил еще и кассету.
ХХХ
Оказалось, что ее зовут Максим.
И она вовсе не дурочка, как постоянно писали о ней в этой отвратительной «Экспресс-газете» эти долбоебы, которым лишь бы обосрать человека. Журналисты сраные!
Да, мне пришлось пойти на кое-какие сдвиги в личной жизни после того, как я познакомился с творчеством Максим. Конечно, первым новшеством был магнитофон. Нужно же мне было на чем-то слушать кассету с песнями моей любимой?! Дальше был небольшой и недорогой компьютер, ну, и к интернету пришлось подключиться, чтобы искать в Сети новые песни Любимой, и скачивать ее интервью, и записаться в кое-какие фан-клубы. Хотя, конечно, в этих клубах одни пидарасы да клоуны, которые понятия не имеют, что такое настоящая любовь, и настоящее уважение, и настоящее внимание. Им кажется, что если они будут надрачивать на своих тинейджерских кроватях под песни Любимой, то проявят этим максимум поклонения. На самом же деле речь шла об элементарном желании познакомиться с другими такими же придурками, чтобы надрачивать на песни Любимой уже вместе, а потом забыть творчество Любимой.
Проще говоря, это для них такой способ знакомства.
Я же в своей любви к Максим был величественен, одинок и всемогущ. Словно граф Монте-Кристо, который 20 лет в башне в замке над пропастью над океаном ковырял стену ложкой. Только, сдается мне, граф тоже был редкостным педрилой, и ложка у него была дырявая. Я же не ковырял стену, но старательно, по крупицам, воссоздавал новый, чудесный мир, в котором моя Любимая обрела бы наконец покой.
Разумеется, она была несчастлива.
Послушали бы вы ее песни! «Когда я уйду». «Только ты никому ничего не скажешь». «Хватит об этом». «Не стой на краю». «Сколько можно». «Что я без тебя». «Камикадзе любви».
Однозначно, она не была счастлива в личной жизни, думал я, собирая песни Максим и выискивая крупицы правды о ней в сраных статьях желтых газет на своем ноутбуке. Конечно, мне пришлось купить для него маленький столик. А потом и диван, чтобы мебель в комнате была подобрана. Ну, после пришлось и генеральную уборку затеять, ведь не могла же Она глядеть — пусть и с экрана монитора — на грязь и свинство. Так, постепенно, всего за пару месяцев, Любимая облагородила мой дом. Недаром говорят, что если в доме появляется женщина, то он, дом, становится живым. Да чего уж там.
Это я ожил.
… причем настолько, что даже снова начал писать.
И, хотя я вот уже лет 10 как пропал из виду всех этих журналов, премий, критиков, но, как оказалось, хватки не потерял. По крайней мере, все они отзывались обо мне восторженно. Ну, не совсем обо мне, если честно: дело в том, что я намеренно придумал себе псевдоним, и легенду, прекрасно понимая, что мне, с репутацией мизантропа — совершенно заслуженной, отмечу — трудно будет вернуться в литературу.
Как оказалось, я не ошибся.
Мистические и загадочные женские рассказы от имени «Анны Старобинец», которую я придумал, и которой я выдумал имидж социофобки и затворницы — весьма умеренный, на всякий случай, чтобы никто не заподозрил в ней настоящего скандалиста и бывшего писателя, Лоринкова, — якобы вечно разъезжающей журналистки с Ироничным взглядом на жизнь и Сложными отношениями с Любимым, стали хитом! Они пользовались в глянцевых московских журналах большим спросом.
Честно говоря, с мистикой у меня всегда было не очень, потому что я много времени в молодости подрабатывал в криминальном отделе газеты и знал, что нет ничего скучнее и безопаснее мертвецов. Так что я, от имени Анны, особо не заморачиваясь, переписывал десятками страниц Кинга. Но на это никто внимания не обращал.
В этом бизнесе на тексты вообще никто внимания не обращает.
Главное — хорошая легенда. И мне, признаю, она удалась, хотя выбрал я ее случайно.
Ведь у меня были, конечно, и другие идеи. Например, насчет «журналистки из Чечни которая написала роман о смертнице» или о «прапорщике ОМОНа, простом и безыскусном парне, который говорит «блядь» через слово, а дома пишет роман о русской жизни».
Но это был бы совсем уж фейк, согласитесь.
Конечно, рассказы — это все было ради денег.
Тех самых, на которые я обустроил наше с Максим гнездышко.
Главное для меня было вернуться к своему роману — конечно о любви, — заброшенному много, много лет назад. Помню, когда я его начал, он показался мне претенциозным и скучным, ненастоящим, одним словом. Да так оно и было. Так что я, когда ожил и стал слушать песни своей Любимой, своего Солнышка — как я позволял себе называть ее — то переписал даже начало. И оно тоже ожило. Как и весь мой роман. Часто, глядя на Луну, повисшую над моим окном в те ночи, когда я торопливо печатал что-то о нашей с Максим любви, я представлял себе, что луна это корабль.
И что он причалит к моим окнам и я ступлю на его палубу, посеребренную космической пылью.
И мы отплывем — уже к ее окнам.
И я протяну ей руку, и она ступит на палубу тоже, и заиграет музыка — «когда я уйду, ты станешь ветром» — и мы обнимемся, и корабль-Луна доставит нас снова к моим окнам. И что наши дома станут гаванями нашего корабля.
Гавани Луны.
Я так и назвал роман.
ХХХ
Единственное, что ужасно бесило меня в наших с любимой отношениях, была, как я уже упоминал, газета «Экспресс-газета» в которой Постоянно писали про Любимую какие-то гадости. Например, на целом развороте они пытались убедить всех, что Максим — дурочка. Хотя это не так, и Любимая производила впечатление интеллектуально развитой девушки.
Она даже в жюри литературной премии «Национальный бестселлер» как-то была!
И пускай писали, что это все ради проформы и рекламы, но я-то знал, что настоящая Максим это не певичка-однодневка, вроде какой телки из «Блестящих», и что она пришла к нам если не навсегда, то уж точно надолго.
Как Алла Борисовна Пугачева.
Жалко только, что эти пидарасы из «Экспресс-газеты» ни хера не понимали и продолжали поливать Любимую помоями. Хотя я совершенно Четко и Ясно дал понять им в анонимном электронном письме, что если они не прекратят, то это для них плохо кончится. Да, совсем забыл — одну из комнат своей квартиры я, после того, как вынырнул на поверхность с кассетой Максим, переоборудовал в спортивный зал, установив там штангу, скамью, шведскую стенку и гири.
«Ебаный ваш рот пиздоболы...» — начиналось мое письмо.
Я понимаю, что для писателя это звучит грубо, но журналисты, они привыкли ухватывать самую суть сразу, так что нечего писать продолжительное вступление. Они его все равно вычеркнут! Так что я был краток. После чего стал ждать следующего номера газеты. И он вышел. На первой полосе было фото Любимой, сзади, и броско огромными буквами:
«Я спал с Максим».
И пониже и помельче:
«Сзади она была похожа на кабачок» — говорит нам Иван Трохин, продюсер центра...»
Статья была еще грязнее, чем обложка. Якобы этот самый продюсер был влиятельным человеком, а Любимая — еще когда пробивалась в Москве — пришла к нему и отдалась. «Я потрахал ее чуть сверху, чуть сзади, ничего особенного» — говорил он. После чего добавлял, что она безголосая... … красит волосы... что она по документам никакая не «Максим», а Фаня Абрамовна Шитман-Милославская, и что он имел ее и «по-кавказски» — честно говоря, я не очень понял, что он имеет в виду, видимо, они танцевали лезгинку?.. в интернете данных на этот счет не оказалось, — и что она была не страстной и скучной.. и что она помылась и ушла, а он забыл про нее. Наглый, тупой, лживый завистливый гомосек! Я так и написал это в редакцию, с подложного адреса, но они не реагировали. Только разместили маленькую заметочку в следующем номере.
«Маньяк певички Максим угрожает редакции»
После чего меня забанили, и я не мог посещать страницу.
Но мне было уже все равно.
Ведь я знал, что она приезжает к нам, в Молдавию.
ХХХ
Сделать себе удостоверение было делом пяти минут. У всех журналистов удостоверения просрочены, это раз, и все они их вечно теряют, это два. Так что я сам кое-что напечатал вырезал кусок бумаги, потер синей краской — вроде размазанной печати, — и заламинировал. После чего позвонил со специально купленной карточки в «Молдова-концерт» и договорился об интервью, представившись журналистом местного популярного издания. Я требовал эксклюзива, пообещав в ответ четыре полосы рекламы. Я мог бы пообещать и десять. Ведь я не был журналистом местного популярного издания.
— У вас будет пятнадцать минут, — сказали мне.
Я заверил, что мне и пяти хватит. Так оно и случилось. Когда в комнату вошла она, такая... простая, обыденная в этих своих потертых джинсах, почти без макияжа... я был в легкой прострации всего пару секунд. Я поразился тому, какая она... Естественная. После чего раскрыл дипломат, достал пистолет и пристрелил охранника. Мне было жаль его, но я не был уверен, что плечи это из-за свитера. Рисковать нельзя было.
Он неловко взмахнул руками и упал спиной на горшок с фикусом.
— … — молча посмотрела она на меня.
— Все это покажется вам недоразумением, — сказал я.
— Но потом вы поймете, что так надо было, — сказал я.
Молча встал, закрыл дверь и, схватив ее за руку, вытащил через черный вход. Затолкал в машину — к сожалению, в багажник — и тронулся.
Только тогда до нее дошло, и она стала кричать.
ХХХ
В квартире первым делом я ее связал и посадил на кровать. Вынул кляп изо рта. Обыскал. Почему-то нашел паспорт.
— А зачем вам паспорт? — сказал я.
— А ты в Москве бывал, псих? — сказала она.
— Попробуй без паспорта пройтись, — сказала она.
— Первый мент твой, — сказала она.
— Учти, тебе за меня голову отре... — сказала она.
— М-м-м-м, — сказала она, потому что я сунул ей тряпку в рот.
— Вам нет нужды мне угрожать, — сказал я.
— Возможно, все это покажется вам смешным, — сказал я.
— Но постарайтесь хотя бы на секунду отнестись к моим словам серьезно, — сказал я.
− Я Люблю вас, - сказал я.
− Это возможно, сказал я.
Она в негодовании покачала головой, широко раскрыв глаза от ярости. Я кивнул. Любимая была такая... забавная в своем негодовании. Я улыбнулся.
— В старину люди влюблялись по портрету, — сказал я.
— Чем мы хуже, Любимая? — сказал я.
— Конечно, вы думаете, что попали к маньяку, — сказал я.
— Это совершенно типичная ситуация, — сказал я.
— Но это неправда, и вы убедитесь в этом, как бы... — сказал я.
— … неправдоподобно это ни выглядело, — сказал я.
Раскрыл паспорт.
— Фаня??? — сказал я.
— Вы и правда Фаня Аб... — сказал я.
Вытащил тряпку.
— Ты что, блядь, антисемит? — сказала она.
— Да нет, конеч... — сказал я.
— Стоп, не хочу начинать с вранья, — сказал я.
— Да... — сказал я.
— Поймите правильно, это Молдавия, — сказал я.
— Быть антисемитом это для нас норма, — сказал я.
— Ты меня тоже пойми, — сказала она.
— Это Россия, — сказала она.
— Весь шоу-бизнес из евреев с ненастоящей фамилией для нас тоже норма, — сказала она.
— Ничего, — сказал я.
— Мне все равно, — сказал я.
— Я люблю Вас, — сказал я.
Подумал. Она сидела, руки за спиной, вся такая негодующая, разгоряченная... Смотрела на меня волчонком. Как в клипе на песню «Ты обманул мои надежды, милый», где она, в роли школьницы, глядит на парня, разбившего ей сердце.
Я не удержался и потянулся было поцеловать ее. Она отпрянула. Я вспомнил. Да, обстоятельства еще не те. Я сказал:
— Простите, — сказал я.
— А что еще из этого правда? — сказал я.
— Из чего? — сказала она.
— Из статьи в «Экспресс-газете» — сказал я.
— Я не читаю статей в «Экспресс-газете» — сказала она.
— … — молча ждал я и смотрел на нее.
— Правда, не читаю... меня забанили, — сказала она нехотя.
— … — ждал я.
— … ну, многое, — сказала она.
— Но, блядь, на кабачок я НИКОГДА не была похожа, — сказала она.
— Пидарюги!!! — сказала она.
Я молча встал и вышел из комнаты. Вернулся с рюкзаком. Открыл. Вынул пакет, развернул. Если бы она могла, она бы отпрянула. Перед ней лежала голова.
— Ш-ш... — у нее дрожали губы.
— Спокойно, — сказал я.
— Присмотритесь, — сказал я.
Она зажмурилась и отвернулась. Я подал плечами. Я сказал:
— Мне все равно, что вы спали с мужчинами, как шлюха, — сказал я горько.
— Мне все равно, какое у вас прошлое, — сказал я.
— Для меня вы чисты, — сказал я.
— Я очень люблю вас, — сказал я.
— Это голова журналиста «Экспресс-газеты» — сказал я.
— Он приехал вчера, с вами, — сказал я.
— Освещать гастроли, — сказал я.
— Я выманил его, и убил, — сказал я.
— Я отрезал ему, живому, голову, — сказал я.
— Последнее, что он увидел, был ваш портрет, — сказал я.
— Последнее, что он услышал, были мои слова о том, за что он умирает, — сказал я.
— За Вас, — сказал я.
Молча разрезал веревки у нее на руках и ногах, вышел, закрыл дверь. Припал к замочной скважине. Стал наблюдать.
Она повернула голову и медленно раскрыла глаза. Всмотрелась в голову.
Потом улыбнулась.
ХХХ
На восьмые сутки — ее уже разыскивал Интерпол — мы ужинали спагетти с овощами по-сицилийски. Я все еще связывал ей ноги, хотя она перестала бояться и, кажется, все-таки оценила мой Поступок.
Ну, в смысле, голову долбоеба из «Экспресс-газеты».
Мы ели, разговаривали, я попросил подать мне соль, и тут мы поругались впервые. Как сейчас помню, речь шла о содержании текстов. Ее и моих. Я говорил, что мне нравится нарочитая безыскусность ее песен, которую я нахожу восхитительной. Это настоящий постмодернистский изыск, сказал я. Изящный, очень... тонкий. Но что иногда мне бы — как эстету — может быть, хотелось, чтобы она проявляла больше сложности в своих текстах.
Тут она и сказала, что совершенно не понимает, что я говорю, и вовсе не конструирует свои песни искусственно.
— Я пишу от сердца, — сказала она.
— Когда пацан любит девчонку, — сказала она.
— А девчонка пацана, — сказала она.
— Слишком много слов не нужно, — сказала она.
— Они чувствуют сердцем, — сказала она.
Я посмотрел на нее молча и почувствовал, как у меня забилось сердце. А ведь она права, подумал я. Как же я привык все... усложнять, подумал я. Отложил нож, вилку, перегнулся через стол, взял ее лицо двумя руками и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась. Но и не отвечала. Я не осуждал ее за это. У нее были причины так делать.
— Я люблю тебя, — сказал я.
— У тебя есть причины мне не отвечать, — сказал я.
— Я просто все усложнял, — сказал я.
— Но один раз, — сказал я.
— Ты сняла все лишнее с моего сердца, — сказал я.
— И я тоже смог написать что-то простое... — сказал я.
— Потому что чувствовал сердцем, — сказал я.
— Что же, — сказала она, глядя мне в глаза.
— Я дам почитать, — сказал я.
Ночью над окнами повисла полная Луна, и я подумал, что хоть это и было восхитительно, со всей этой историей пора кончать. Она не полюбила меня, а поиски становятся все активнее. К сожалению, убитый охранник и обезглавленный долбоеб из «Экспресс-газеты» не оставляли мне выбора.
Так что под утро я сунул за пояс сзади нож, и вошел к ней в комнату.
Мне было грустно, но я был преисполнен решимости. Раз уж я прожил два года с безответной любовью, значит, проживу и всю оставшуюся жизнь. Я зашел, прикрыл дверь, и повернулся.
… … она сидела в углу, дочитывая последнюю, 198-ю страницу. И даже не подняла головы.
— Почему 198, — сказала она.
— Мне никогда не хватает терпения добить текст до круглой цифры, — сказал я.
— Это правда ты написал, — сказала она.
— Это правда написал я, — сказал я.
— Про меня, — сказала она.
— Про тебя, — сказал я.
— Своими руками, — сказала она.
— Своими руками, — сказал я.
— Дай поцелую, — сказала она.
— Да нет, руки, — сказала она.
Я протянул ей руки, и только тогда заметил, как они дрожат.
Она, глядя мне в глаза, подползла на коленях и поцеловала мне каждую руку.
Обняла меня за колени и прижалась.
— Делай со мной что хочешь, — сказала она.
Так мы, наконец, стали близки.
ХХХ
Ладно, ладно, рассказываю.
Она и правда оказалась похожей на кабачок. Ну, сзади.
Но, знаете, это никакого значения для меня не имеет. Я вообще часто думаю теперь о том, что любовь это когда ты готов терпеть ее с ушами торчком, лишним весом или его недостатком, кривыми зубами, злобной мамой, тремя детьми, долгами за квартиру, паспортом на имя Фани, и другими подобными мелочами.
К которым я, конечно, отнес и ее слабые способности к высокой литературе.
— Знаешь, — сказала она мне, когда мы уже выбрались из города и ехали на юг.
Это оказалось проще простого. Я не брился месяц, а Максим просто замотала голову платком, так что мы стали похожи на обычную семейную пару: араб из медицинского университета Молдавии и его жена-молдаванка, принявшая ислам, совершают загородную поездку на авто. Нас даже не проверили на посту. Перед этим я запустил в интернете слух, который должен был обеспечить нам прикрытие. Якобы, у певицы Максим было настоящее раздвоение личности, и она писала рассказы от имени писательницы Старобинец. А в момент просветления она совершила единственное известное психиатрии самоубийство двух личностей в одном человеке: певица Максим застрелила себя за то, что писала рассказы как Анна Старобинец, а как писательница Старобинец она застрелила себя, за то, что пела песни певицы Максим.
Об этом сразу же написала «Экспресс-газета».
— Да, — сказал я.
Полиции уже не было, приближалась Румыния, виднелись горы, так что Любимая уже сняла с головы платок и размахивала им, как знаменем.
— Знаешь, я сочинила стихотворение, — сказала она.
— Не как всегда, а... — сказала она.
— Мне кажется, это высокая поэзия, — сказала она.
— Хочешь послушать, — сказала она.
— Да, — сказал я.
Она встала — мы ехали в кабриолете — я засмеялся, чуть снизил скорость, и она стала декламировать:
хава нагила, хава нагила, хава нагила и хэй нагила
если б девчонка не пе-ре-ро-ди-лась
так бы пустою певичкой была
брошки носила, песенки пела, под фонограмму плясала
и не зналА
что сердце девчонки, и жизнь настоящая, в коконе скрыты,
что отдала
парню простому из Кишинева, может быть в прошлой жизни
а может во сне
бабочка скрыта, бабочки нет, бабочка прячется где-то во мне
и лишь с тобою, и под тобою, бла-го-да-ря лишь твоей красоте —
пусть и неяркой пусть и неброской, —
мы открываем все грани во мне...
членом своим полируешь мне матку
личностью жесткой — личность во мне
если б не ты, похититель мой страшный,
без тебя Калибан я бы очнулась на дне...
я оказалась женщиной тонкой, личностью, духом, пер-со-на-ли-тэ
это как все лишнее и наносное, снимет с бойца сущность ка-ра-те,
я оказалась не попсо-дешевкой, не фонограммщицей, не просто Максим
я оказалась спутницей Джойса,
ну, а что прошлое... так и хуй с ним!!!
Волнуясь, села. Поглядывала на меня изредка. Но я молчал, вел машину и улыбался. Конечно, я был очень доволен. Но не только я учил Любимую, но и она меня.
Когда пацан любит девчонку, а девчонка пацана...
Слишком много слов и правда не нужно.
— Кёсо-шнайде хнерлен, — сказал он.
— Ну да, ну да, — сказал я.
— Эльхе швальхе эстергом, — сказал он.
— Да-да цыган проклятый, — сказал я.
— Кесо рома, мадьярен, — сказал он.
— Да все вы так говорите, и наши молдавские цыгане тоже, — сказал я.
— Рюс кесо балатон шлихте нгасе, — сказал он.
— Думаешь, меня обманет это твое псевдогостеприимство? — сказал я.
— Думаешь, я не помню, как в 1986 году вы бляди, украли прапорщика, — сказал я.
— Юго-Восточного Округа советских войск в странах соцлагеря, — сказал я.
— И распилили его тупой пилой? — сказал я.
— Кесондр кеснодр секешфекешвархе, — сказал он.
— Шмекеш, — сказал я.
— Короче, отлипни от меня, чмо, — сказал я.
— Адье, — сказал я.
— Адье, — сказал он.
Протянул руку. Я порыскал в кармане, не меняясь в лице, чтоб он не догадался, какого достоинства монетку нащупываю. Выбрал самую большую. Вынул. Положил ему в руку. Венгр с разочарованием повертел в руке 50 центов — я с опозданием вспомнил, что у них тут все не как у людей, и чем больше монетка в прямом смысле, тем меньше в переносном, — и сказал:
— Угеш фельхе вареш, — сказал он.
— Да не за что, проваливай, — сказал я.
Он с достоинством поклонился и ушел, оборачиваясь изредка. Я дождался, пока он совсем скроется. Улица, по которой он уходил, была пустынной и напоминала сказочный городок из произведений братьев Гримм. Шоколадные стены, мармеладные крыши, и тетушка короля, что выплясывает на балу в сапогах с гвоздями — перед повешением. Все тут такое. Чертовы венгры! Ну, или, правильнее, Австро-Венгерская империя. Это ведь из-за них тут они все стали одинаковыми, да, постарался я припомнить уроки истории, продираясь через кустарники к городку. Империя Габсбургов. Бедолаги были для всех этих балканских цыган кем-то вроде нас, русских, для народов СССР, вспомнил я лекцию писателя Проханова, который заезжал к нам в Кишинев. Лекция стоила 50 долларов, писатель Проханов все время потрясал кулаками и говорил о том, что вскоре мы станем Пятой империей. Когда я подошел к нему после лекции взять автограф — больше всего мне нравилась трилогия «Красное очко Лубянки», «Ни капли не азиат» и «Черта оседлости: мифы, реальность и гребаный в рот» — великий русский писатель Проханов потряс кулаком у моего носа. Я быстро сунул в кулак ручку, помня, какими раздражительными бывают эти писатели. Но нет! Он продолжал трясти кулаком.
— Еще пятьдесят баксов, — сказал он, глядя на мое непонимающее лицо.
— Что, бля, совсем тупой? — сказал он.
— Башляй, и получишь автограф, — сказал он.
Я, говоря языком мэтра, “забашлял”, и он нарисовал мне на каждой книге автограф. На первом томе — пентаграмму, на втором — египетский крест, на третьем — ведическую руну. Сказал:
— Что там у тебя еще, — сказал он.
— Рукопись, — сказал я стыдливо.
— Бля, уроды, как вы меня достали своими писульками, — сказал он.
— Я... не... как... у... — забормотал я смущенно.
Он снисходительно взял, пролистал. Сказал:
— Пацан, сейчас таких вот, как ты... миллионы, — сказал он.
— Пол-России на хрен пишет, развелось писателей, а читать некому, — сказал он.
— Да, но вы ведь не это... не читали даж... — сказал я все еще смущенно.
— Да хоть Гильгамеш, — сказал он.
— Пацан, времена такие, нынче текст ничего не значит, — сказал он.
— Нужно Действие, нужен Эпатаж, — сказал он.
Посмотрел на меня вопросительно. Я вынул кошелек, дал еще денег.
— Вот например... — сказал он.
— Пацан, помни, ты не просто пацан, — сказал он.
— Ты, бля, наследник Красной Империи, — сказал он.
— Твои деды строили БАМ, протягивали кабеля в Сибири, — сказал он.
— Да нет, у нас надзирателей в семье никогда не было, — сказал я.
— Я из семьи военны... — сказал я.
— И потом, это все в прошлом, — сказал я.
Писатель Проханов замолк. Я — уже подкованный — сунул ему в кулак еще пятьдесят долларов. Творец ожил.
— Ну так, бля, — сказал он.
— Езжай в какой-нибудь советский военный городок, — сказал он.
— Открой три мои книги, — сказал он.
— Только на плацу, обязательно на плацу — сказал он.
— Призови духи советских титанов, — сказал он.
— Кто знает, может быть, именно ты тот пророк, — сказал он.
— Что призван вернуть на Землю Добрую Волю миллионов советских людей, — сказал он.
— Осуществивших в 20 годах 20 века настоящий Энергетический Взрыв, — сказал он.
— Призови духи Сталина и Ленина, Троцкого и Бабеля, — сказал он.
— Переживи мистический опыт, — сказал он.
— Напиши об этом… — сказал он.
— Книгу?! — сказал я.
— Хрен там, — сказал он.
— Колонку в GQ или в «Русскую жизнь», — сказал он.
— А в «Завтра»? — сказал я.
— Да ну их на хуй! — сказал он.
— В «Завтра» одни антисемиты и черносотенцы! — сказал он.
— Помни, пацан, — сказал он.
— Верни нам Империю, — сказал он.
… особого выбора у меня не было.
В мире существовал всего один военный городок, в котором я когда-то — как сказал писатель Проханов — ретранслировал энергию космического проекта вселенских советских добра и справедливости. И это, к счастью, был военный городок в Венгрии, городе Цеглед, на самой границе с Австрией. Конечно, он, как я узнал, сверившись с картами «Гугла» и интернет-форумами, был заброшен. Но с остальными местами все обстояло намного хуже.
… Гарнизон в городке Комаром, что в Венгрии, закрыли, потому что в тамошних казармах жили сначала гусары империи Габсбургов, потом — революционные войска Белы Куна, затем — гестапо, после — советские войска, и... В общем, как сказал бургомистр города Комаром, разрезая ленточку на церемонии сноса городка — “что-то с этими зданиями не так... и в них явно кроется подвох … и лучше их на хрен срыть полностью... ведь кто знает, кого придется селить здесь в следующий раз”. После чего, я уверен, раздались дружные аплодисменты.
… Из гарнизона в городке Луостари, на самом краю самого крайнего Заполярья, люди ушли двадцать лет назад, оставив там алкоголика, майора Петрова. Тот выпил последний ящик водки, решил, что он на затонувшей подводной лодке — это все полярная ночь за окном — и стал подавать по радио сигналы SOS. Два корабля береговой охраны Норвегии повелись на эту «разводку» и сели на мель.
… гарнизон в ста километрах от города Сретенска, в Забайкалье, оккупировала китайская колония завода по набивке матрацев. А новый русский буржуа, который их туда привел, еще и выкрал из зоопарка и поселил в тайге тигра-людоеда, из-за чего завод потерял всякие сношения с цивилизацией.
… гарнизон в городе Бобруйске, что в Белоруссии, облюбовал маньяк, насиловавший и убивавший женщин. Все началось в 1988 году... С тех пор там расстреляли по этому делу 2098 человек, каждый из которых “полностью признал свою вину и предоставил следствию исчерпывающие доказательства своих преступлений”. Но, к сожалению, убийства не прекратились.
И так везде. Просматривая данные в интернете, я понял, что писатель Проханов был прав. И что в мире идет интенсивное разрушение бывших военных городков СССР — как шло уничтожение храмов трудящихся майя беспощадными инквизиторами и конкистадорами, испанскими держимордами... Зачем, с какой целью? Наверняка враги Советского проекта — ненавистники великих писателей Бабеля и Пастернака, архитектуры советского модернизма и Великой Мечты, испохабленной сталинистами — старались купировать Места Силы...
… гарнизон в… застава на... военный городок при.... бараки у... казармы в... лагерь на...
Все было разрушено, все. Единственным относительно сохранившимся местом был городок в Цегледе. Куда я и отправился, чтобы полтора часа брести по совершенно забытому мной городу, любуясь спиной венгра-проводника и слушая его чертовы «кессоном».
ХХХ
… не скажу, что первое впечатление было жутким. Скорее, я испытал печаль. Городок на 20 домов, с открытым и полуразрушенным бассейном, стадионом, казармами и плацем — вечным, неизменным, постоянным плацем в самом центре, — издали казался обитаемым. Просто жители куда-то ушли.
Может быть, — подумал я, выходя из кустарника, которым порос забор городка, — сейчас как раз объявили никому не нужную Военную Спартакиаду, и все собрались на другом стадионе, за городком? Женщины — стрелять из пистолета Макарова по зрелой айве за право получить грамоту “Жены Офицера”, мужчины — играть в волейбол, а дети — болеть за отцов, обсуждать промахи матерей и есть лепешки, обмазанные соусом из чеснока и черного перца... Или в городок привезли буржуазный танец стриптиз, и все пошли дружно Осудить его? А может, приезжает какой-нибудь Товарищ Генерал, и специально — чтобы дети оставались в домах и не портили общую картину — по кабельному телевидению включили «Тома и Джерри»?
Это следовало проверить.
Я нашел дом номер пять, третий подъезд, и у меня почему-то забилось сердце. Песочница. Совсем такая, какой я оставил ее в свои пять лет, песочница, где я спрашивал невыносимо умного и невероятно большого третьеклассника, что будет, если просверлить Землю. Да-да, именно отсюда. Из этой песочницы. Судя по тому, что песка в ней не было... но не было и дыры — мои смелые гипотезы так никто и не решился проверить...
Я поднялся на пятый этаж. Конечно, вблизи все было не так хорошо, как издали. Штукатурка потрескалась, в подвале шныряли — в открытую — крысы, на перилах не было поручней... Гребаные венгры, подумал я. С другой стороны, лучше так, чем вваливаться к какой-нибудь ни хера не понимающей семье, слушая их невыносимые «секешфекешвареши», подумал я. Толкнул дверь.
… В квартире все было совсем как когда мы уехали. Пузырились обои, изгибался набухший от сырости, — городок построили на болоте, — плинтус. На кухне даже осталась кой-какая мебель... Я глянул из окна. За домом по-прежнему белело поле ромашки, собирать которую посылала меня мать. Я был такой маленький, а ромашка такая большая, что мне нужно было брести по полю, с трудом проходя по густым травам и цветам... идти, словно по колосящейся ржи... Я посмотрел вниз и закрыл окно. Прошел в свою комнату и вспомнил, что не спал всю ночь в автобусе. Лег, как бывало, свернувшись. Правда, на этот раз на полу. Почувствовал себя таким же пустым и разбитым, как этот дом. Велел себе не жалеть себя. Не справился с поручением. Укрылся курткой. Уснул.
— ...айся, — сказала она.
— А, — сказал я.
— Фекервареш, — сказал я.
— Да просыпайся же, — сказала она.
Я сел, прижавшись спиной к стене. Передо мной сидела Татьяна Николаевна. Моя первая учительница.
— Малыш, привет, — сказала она.
— Как я рада тебя видеть, — сказала она.
Обняла меня, и я расплакался.
— Татьяна Николаевна, — сказал я.
— Вы... вы тоже приехали поностальгировать? — сказал я.
— Идем, Володя, — сказала она.
Взяла меня за руку, и мы вышли в подъезд. Я заметил, что там уже было темно. Значит, я проспал почти до вечера?
— Нет, сутки ты спал, — сказала, улыбаясь она.
— Я все сидела и смотрела, — сказала она.
— Как ты нашел городок? — сказала она.
— Венгр проводил... — сказал я.
— Кстати что такое «Кесондр кеснодр секешфекешвархе»? — спросил я.
— Володя! — сказала она.
— Все так же ругаешься матом, негодник! — сказала она.
— Татьяна Николаевна, мне уже 35... —сказал я.
— Ну, ладно, — сказала она.
— Это значит «да пошел ты на хрен, гребаный русский шовинист», — сказала она.
— Я — шовинист????? — удивился я.
Потом нервно глянул вверх. Где-то там, на втором этаже, всегда висели наверху пауки, которых я страсть как боялся. И в проеме лестничной клетки всегда было темно. Я постоянно воображал там мрачного черного мужика из фильма про роботов — в шлеме и с плащом, — которого видел в кинотеатре, и фильм шел на венгерском без титров. Много позже я узнал, что это повелитель зла, Дарт Вейдер.
Мужик вышел из тьмы и цеременно кивнул мне, держа в руках шлем.
— Кёсоном, — сказал он.
Я даже не испугался — просто открыл рот и смотрел назад, пока Татьяна Николаевна тащила меня за руку вниз. На первом этаже я чуть не споткнулся обо что-то. Пригляделся — пацан.
— Петя Верхостоев, — сказала Татьяна Николаевна.
— Помнишь, ты его попросил тебя проводить, — сказала она.
— А ему за это автомат подарить? — сказала она.
— Вот с тех пор и стоит, ждет... — сказала она.
— Да ты не парься, малыш, — сказала она.
— Петя тупой был, не то что ты, красавчик, 190 слов в минуту в первом классе, — сказала она.
— Скорость чтения лучшая в начальных школах ЮГВ, — сказала она.
— Прости, паца... — сказал я, выходя.
На улице мы пошли по дорожке — церемонно, словно генерал Лебедь и его супруга, которые обожали так наматывать круги по парку еще одного гарнизона моего дет... впрочем, какая разница, подумал я с горечью, — и Татьяна Николаевна показала мне бассейн. Удивительно, но в нем была налита вода!
— Как же это, — сказал я.
— Помнишь, тут утонул по пьяни лейтенант, — сказала Татьяна Николаевна.
— Да, летчик сраный, — сказал я с презрением, ведь это была Артиллерийская Часть.
— Фррррр, — сказал вдруг мужик, высунувший голову из воды.
Я узнал в нем утонувшего лейтенанта. Он помахал мне линялой рукой. Сказал:
— Там, где пехота не пройдет, — сказал он.
— И бронепоезд не промчится, — сказал он.
— И грозный танк не проползет, — сказал он.
— Там пролетит стальная птица, — сказал он.
— Так что... это кто еще сраный, — сказал он.
— Пацан, а ведь это твой отец дежурил в ту ночь, — сказал он.
— Иди ты, — на всякий случай сказал я.
— Да нет... если бы не он, мои собутыльники сбежали бы, — сказал он.
Снова нырнул. Я глянул: он лег на дно, широко раскрыл глаза и выпустил воздух струйкой пузырьков. Татьяна Николаевна тактично кашлянула. Я обернулся, и увидел, что она держит за руку грустного пацаненка в школьной курточке и с носом как у выдающегося советского актера Вицина.
— Ромка Шраер! — радостно сказал я.
— Володя Лоринков, — сказал он.
— Помнишь, я предложил тебе с братом купить у меня винтовку-воздушку? — сказал он.
— В 1984 году, — сказал он.
— Как же, — сказал я.
— Полсотни форинтов мы тебе заплатили, — сказал я.
— Ага, — сказал он.
— Я, собственно, зачем, — сказал он.
— Форинты-то в 2002-м обесценились, вместо них теперь евро... — сказал он.
— И? — сказал я.
— Так я за «воздушкой»! — сказал он.
— Ах ты жи... — сказал я.
— Тс-с-с-с, — сказала ласково Татьяна Николаевна, зажимая мне рот.
— Посмотри, как красиво, — сказала она.
В наступивших легких сумерках заброшенный городок ожил. Горели окна, мелькала разноцветными огнями карусель, которую ставили на плацу по выходным, пахло колбасами и «ландышами» — теми самыми лепешками с чесночным соусом, — от лавок в фургонах — из которых протягивали ту самую колбасу и «ландыши» приветливые в минуту торговли венгры... Прогуливались коротко стриженные мужчины в форме и без обручальных колец... и женщины со смешными прическами, как у Джейн Фонды, и с обручальными кольцами. Пары церемонно кивали мне.
— А теперь сюрприз, — сказала Татьяна Николаевна, когда мы подошли к забору между домами и казармами.
— Дерево, залезай, — сказала она.
Я поднял взгляд. Яблоня. Снял куртку и полез на самый верх. Там, на самых тонких ветвях, я словно успокоился, и мне впервые за 30 лет стало легко. Сквозь листву я увидел внизу часового. Он повернулся и сказал:
— Помнишь, ты постоянно воровал здесь яблоки, — сказал он.
— А мне всегда за это влетало, потому что здесь не место детям, — сказал он.
— Чувак, я для яблочного пирога, я не специ... — сказал я.
— Да ладно, я просто хотел сказать, что всегда видел тебя, — сказал он.
— Ты, увы, не Фенимор Купер, — сказал он.
— Я специально отворачивался, — сказал он.
Я бросил в него яблоком и слез. Мимо прошел седой — несмотря на молодость — мужчина с женой и двумя девчонками. Я не помнил его, но сразу узнал по описаниям.
— Товарищ начальник штаба Масхадов, — сказал я.
— Держитесь подальше от индепандистских тенденций малой родины, — сказал я.
— Это все плохо для вас кончится, — сказал я.
Он наклонил голову, и посмотрел на меня с недоумением.
— Впрочем... — сказал я.
— Доброго вечера, — сказал я.
Он кивнул и пошел дальше — навстречу гранате спецназа, которая залетела в его последний схрон, и глядя на которую он, может быть, вспомнил этот городок, свет, безмятежный вечер и музыку каруселей. Я долго глядел ему вслед.
… Татьяна Николаевна ждала меня.
— Тс-с-с, — сказала она.
Спряталась со мной за деревом. Мимо пробежал человек с безумным лицом и пистолетом.
— Замполит, ищет тебя, между прочим, — сказала она.
— Ну, застрелить, — сказала она.
— За что?! — возмутился я показно.
— Украсть все противогазы со склада было не лучшей идеей, Володя, — сказала она.
— Тем более перед приездом комиссии из Москвы, — сказала она.
Я потупился.
— Это не я, это брат, — сказал я виновато.
— Привет, — сказал он.
Я глазам своим не верил. Передо мной стоял брат — семилетний, худенький, задумчивый гений, с вечно взъерошенными волосами.
— Брат, брат, — сказал я.
Обнял мальчишку. Он смотрел на меня чуть отстраненно и с любопытством.
— Ну, как, —сказал он.
— Ты стал космонавтом, как собирался, — сказал он.
— Я... — сказал я.
— ... в общем, знаешь, да, — сказал я.
Мимо пронеслась ватага пацанов на велосипедах. Один — чересчур маленький, чтобы рулить велосипедом на раме, и потому стоявший под ней — был удивительно похож на... Пацаны орали во все горло.
— Пора-пор-порадуемся, — орали они.
— На своем веку, красавице и бу... — орали они.
Я молча смотрел им вслед.
— Ты только посмотри на себя, — сказал мой рассудительный с детства брат.
— Только и делаешь, что на велике катаешься, да фигню всякую поешь, — сказал он.
— Да все пытаешься обслюнявить рыжую Свету за пару конфет, — сказал он.
— Что-то я сомневаюсь, что таких раздолбаев и оболтусов берут в космонавты, — сказал он.
Вместо ответа я снова обнял его. Душил в объятиях, как старая, трахнутая на всю голову тетушка.
…Татьяна Николаевна тактично кашлянула. Сказала:
— Володь, пойдем? - сказала она.
Я оглянулся на нее, а брат, р-раз, и исчез. Наверное, опять пошел запускать модель космического корабля с украденными со склада патронами. Да, конечно, патроны, как и противогазы, тоже были вовсе не моей иде... Я вспомнил.
— Никаких пятидесяти форинтов засранцу Шраеру! — крикнул я в огни городка.
— И перепрячь те патроны от “Шилки” в схроне у елки! — крикнул я.
— Отец знает, где мы их зарыли, и тайком вынет, — крикнул я.
— Мы потом двадцать лет сходить с ума будем, думая что с ними случило... — крикнул я.
Дальше мы пошли к детской площадке. Там, как всегда, у горки, ждала она.
— Привет, — сказала рыжая Света.
— Ты как всегда опаздываешь, — сказала она.
— Ну что, поцелуемся? — сказала она.
— Малыш, увы, без вариантов, — сказал я.
— Только не сегодня, — сказал я.
— Надо или мне скинуть три десятка... — сказал я.
— Или тебе прибавить столько же, — сказал я.
— Вот и жди его весь вечер, — сказала она.
— Мужчины, — сказала она.
Взялась за руки с подружкой, и они убежали.
… мы гуляли с Татьяной Николаевной половину ночи. Городок жил —как всегда в выходные — я слышал смех, я видел лица, и над нами склонялась огромная, гигантская просто, Луна. Та самая Луна моего детства, которую я искал всю жизнь и нигде не мог найти — ни в Запольяре, ни в Сибири, ни в Молдавии, ни в... Нигде. Просто, может быть, потому, что она повисла навсегда в моем детстве. Может, потому, что она и была им. Огромная, серебристая Луна. В свете которой так красиво улыбалась моя первая учительница, Татьяна Николаевна Пше...
— А теперь вы меня укусите? — сказал я.
— Что? — сказала она.
— Ну, я же не слепой, — сказал я.
— Вы выглядите так, как 30 лет назад, — сказал я.
— Значит, Вы или плод шизофрении, или вампир, — сказал я.
— Володя, Володя, — сказала она.
Рассмеялась. Захлопала в ладоши. Мы как раз уже стояли на плацу, на ступенях огромной карусели. Я увидел, что все жители городка собрались тут... Заметил даже трахнутого на всю голову капитана разведроты, который забирался каждое утро на дерево и демонстрировал там приемы карате дятлу, жившему в дупле. Старшеклассников, которые сидели в засадном полку в камышах, когда мы начинали драку на замерзшем болоте с венграми из школы поблизости. Толика из соседнего подъезда — он вырезал мне из цельного куска дерева ППШ со съемным диском. И даже двух черепах из венгерского роддома, где лежала на сохранении подружка матери и куда мы ходили кормить черепах морковкой и проведывать эту самую подругу... Венгр, продававший паприку и суп халасли прямо у себя на плантации... Офицер без глаз — их выклевали птицы в песках, куда парня сбросили попутчики по поезду... Директор школы, обожавшая наш класс...
Музыка чуть стихла. Они улыбались, смотрели на меня, и впервые в жизни я не чувствовал раздражения из-за толпы.
— Представляете, он решил, что мы вампиры, — сказала Татьяна Николаевна.
Дружный, мягкий смех достиг Луны и она улыбнулась нам в ответ.
— Володя, мы не вампиры, — сказала Татьяна Николаевна.
— Мы — энергетическая копия военного городка, — сказала она.
— Помнишь 1986 год, случай, когда по телику показывали «Микки Мауса» трое суток? — сказала она.
— Ответственные, честные патриоты Страны поняли уже, к чему все идет, — сказала она.
— В городок привезли специальную установку, — сказала она.
— И с нас всех сняли энергетические копии, — сказала она.
— Наши ауры, поля... — сказала она.
— И так было проделано со всеми гарнизонами СССР и соцлагеря, — сказала она.
— Потом волны бушующего моря обрушились на нашу советскую Атлантиду, — сказала она.
— И она затонула, но... — сказала она.
— Ее главная сущность, ее Энергетика, осталась в местах силы, — сказала она.
— С гражданских копии не снимали, все они были пидарасы и потенциальные изменники, — сказала она.
— А вот мы... —сказала она.
— Это как... обезвоживание продуктов, — сказала она.
— В решающий момент просто добавь воды, и все становится как раньше, — сказала она.
— Сечешь, малыш? — сказала она.
Музыка снова заиграла, карусель закрутилась, и облачко, накрывшее Луну, уплыло. И тут лунные лучи проникли во всех, кто собрался на плацу. И они оказались заполнены изнутри прекрасным светом, самым удивительным, нежным и волшебным, какой только можно видеть. Отец говорил мне, что видел такой единожды в жизни — в Чернобыле, где таким — невиданным прежде на Земле — цветом горели костры. Тут толпа расступилась, и я увидел и его.
— Здравия желаю, — сказал он.
Я молча смотрел на него, а он на меня. Он был с матерью — молодые, и, конечно, она была подстрижена, как Джейн Фонда, — и они держались за руки. Рядом с ними стояли, тоже держась за руки, два пацана. Отец был в парадной форме. Он как раз поправился, и бегал по утрам, а я с ним, — он, конечно, специально притормаживал ради меня, — и еще он заехал мне по носу случайно, когда показывал прямой левый, и я очень старался не заплакать, но слезы выступили — из-за боли. Они смотрели на меня молча, и мальчишки тоже.
— Мама, — сказал я.
— Зачем ты тогда постриглась, — сказал я.
— Нельзя всю жизнь ходить с косой до колен, — сказала она и улыбнулась.
Они с братом отошли... все стихло, и я понял, что настало время главного свидания. Присел на корточки и посмотрел на себя. Мальчишка был славный. Как так случилось, подумал я. Как так слу... Он все время поворачивал чуть голову, глядя вбок, но не прямо, вечно ускользал — я так хорошо знал этот жест, — и мне пришлось взять его мягко за плечи и развернуть.
Тогда он улыбнулся, задрал голову и посмотрел мне прямо в глаза.
Большие, бездоные, днем карие, а сейчас черные, как космос, из которого мне — и всему миру — сладкими обещаниями неизведанного будущего светила Луна. И я почувствовал, что теряю вес, и теряю воспоминания, и теряю себя. Отрываюсь от Земли и лечу туда. В его глаза. В светящиеся чертоги. И вновь увидел Луну, но уже — огромной. И весь мир — ставший больше, чем он есть. Гигантские деревья и огромных взрослых. Одна из них — с прекрасными длинными волосами — говорила мне что-то, гладя по голове. Я поморгал спросонья, сев на кровати.
— Сынок, — сказала она и протянула мне пакет.
— Иди погуляй за домом, — сказала она.
… И я отправился бродить в поле ромашек.
КОГДА Я СТАНУ ВЕТРОМ
— Ждите здесь, — велел охранник.
Очень мужественный, в черной кожаной куртке, и взглядом из-под бровей. Может, они у него просто были как у Брежнева? Я не всматривался, они не любят прямого взгляда. Так что мне пришлось наблюдать за ним исподтишка. Плечи надутые, но это скорее из-за трех свитеров. Они все одевают по три свитера, чтобы не казаться тщедушными. Ну, под кожаную куртку. Время от времени он бросал взгляды на дверь, откуда должна была выйти Она. Я без колебаний понял, что он влюблен. Они все влюблены в певиц, которых должны охранять, после того как стал популярным фильм «Брат-2». Я понял, кого он мне напоминает. Охранника певицы Салтыковой из «Брата-2». Удивительно, подумал я, но больше ничего подумать не успел, потому что дверь распахнулась и в кабинет влетела певица Максим.
Странно, но я ничего не почувствовал.
Поразительно, понимаешь в один день, что есть где-то женщина твоей мечты, мечтаешь о ней, а потом она входит в комнату, где ждешь ты, а ты... ничего, совсем ничего не чувствуешь.
Должно быть, так же было с узниками концлагерей, когда их освобождали.
Слишком много надежд, слишком много времени за колючей проволокой. Ей для меня были дни моей жизни, серые и не скрашенные ничем, кроме алкоголя и рассказов, которые я пописывал, чтобы хоть на время отвлечься от боли. Фантомной боли любви, которой я никогда не испытывал и которая нагрянула ко мне, словно в плохом романе плохого писателя, коварным убийцей с ножом.
Как сейчас помню этот день.
Я стою на центральном рынке в длинной очереди и слушаю, как из киоска с водкой, коньяком, вином и ликерами, кричат в динамики два молдавских юмориста. Фамилий я не помню, неважно. Важно лишь, что молдавские юмористы еще тупее и несмешнее даже, чем еврейские юмористы из России. И почему-то они все считают смешным разговаривать женскими голосами.
И один из них говорит другому:
— Знаешь, как называется девушка, — говорит он.
— Девушка, — говорит другой.
— Ха-ха! — ржет передо мной очередь, пришедшая покупать дешевый ненастоящий коньяк на свадьбы, крестины и похороны.
Я поежился. Наверное, я был единственный здесь, кто пришел купить всего ящик коньяку. Совсем маленькая партия. Но для меня огромная. Почему я приходил сюда? Мне просто никогда не нравилось бежать еще за одной. Так что я предпочитал закупить оптом и закрыться в квартире еще на месяц. Иногда выходил, но лишь по ночам. Мне не нравились люди, совсем не нравились. Так что вы можете представить, как я чувствовал себя утром на многолюдном центральном рынке, буквально набитом этими самыми людьми. Асфальт, как сейчас помню, был серый, в трещинах, и стоявший передо мной краснолицый молдаванин в костюме и с золотой цепью на шее вот-вот должен был наступить на жевательную резинку. Он, не видя, все придвигался к ней, а я ждал. Мне было холодно — ноябрь — и я почему-то загадал, что не доживу до следующего года. Рождество еще ладно — я католик — а вот сама уже новогодняя ночь, нет, нет.
Не то чтобы у меня были какие-то дурные предчувствия.
Мне просто больше не хотелось жить.
… меня толкнули, и я очнулся. Сделал шаг вперед. Глянул вниз. Так и есть, сосед с цепью наступил на жевательную резинку и беззлобно матерился, шаркая ногой по асфальту.
— Нет, ты не дослушал, — крикнул из динамика юморист.
— Как называется девушка, которая, — кричал он.
— Не девушка?! — кричал другой.
— А-ха-ха!! — ржала очередь, которая, совершенно очевидно, очень весело проводила время.
— Нет, как называется девушка, которая приехала домой, — кричал первый юморист.
— В Молдавию, — кричал он.
— Из Италии, — кричал он.
— Не знаю, — кричал второй.
— Пирожок с итальянской начинкой, — кричал первый.
Очередь изнемогала от смеха. Я страдал и думал о том, что зря выучил румынский язык. Зачем я здесь, ради чего, думал я. Может, податься в Россию, думал я. Но разницы никакой, кроме, может быть, того, что там орать из динамиков будут не цыгане, а евреи, и шутить они будут не про девушек из Италии, а про провинциалок в Москве. Куда ни кинь, всюду клин, вспомнил я русскую поговорку. Интересно, кто кричит из динамиков у евреев и цыган, подумал я. Человек мыслящий всюду чужой, подумал я, и почувствовал, как на глаза мне наворачиваются слезы. Как я жалел себя!
В это время крики в динамиках замолкли, и оттуда вдруг раздался чистый, нездешний, девичий голос.
— Когда я уйду, ты станешь ветром, — сказала она.
— Когда ты уйдешь, я стану песней, — сказала она.
— Только ты, когда тобой стану, — сказала она.
— Только я, когда ты мной станешь, — сказала она.
Это была простенькая безыскусная песенка про девушку из ПТУ, которая влюбляется в паренька из соседнего класса и думает о нем, не решаясь признаться в своих чувствах. Они разъезжаются, и она через всю жизнь проносит любовь к нему, а он так ничего и не узнает. Но она смотрит и смотрит на него глазами, полными любви, даже когда его нет рядом. Слезы на моих глазах стали еще ощутимее. Я вдруг почувствовал, что эта простая — как пять копеек — песня цепляет меня за живое. Я понял, что плачу по любви, которую ко мне никто никогда не испытывал. И я понял, что девушка, которая это поет, настоящая волшебница, раз она способна такими простенькими словами, такой простенькой музыкой и такой простенькой мелодией так быстро и просто снять с вас все лишнее, оставив под холодным ноябрьским небом лишь вас самого. А кто вы? А кто я?
Все мы — испуганные уставшие дети.
Я поднял голову, поморгал и увидел вдруг небо. И что оно очень красивое. И вспомнил, что я не смотрел в него вот уже несколько лет.
Когда подошла моя очередь, я купил еще и кассету.
ХХХ
Оказалось, что ее зовут Максим.
И она вовсе не дурочка, как постоянно писали о ней в этой отвратительной «Экспресс-газете» эти долбоебы, которым лишь бы обосрать человека. Журналисты сраные!
Да, мне пришлось пойти на кое-какие сдвиги в личной жизни после того, как я познакомился с творчеством Максим. Конечно, первым новшеством был магнитофон. Нужно же мне было на чем-то слушать кассету с песнями моей любимой?! Дальше был небольшой и недорогой компьютер, ну, и к интернету пришлось подключиться, чтобы искать в Сети новые песни Любимой, и скачивать ее интервью, и записаться в кое-какие фан-клубы. Хотя, конечно, в этих клубах одни пидарасы да клоуны, которые понятия не имеют, что такое настоящая любовь, и настоящее уважение, и настоящее внимание. Им кажется, что если они будут надрачивать на своих тинейджерских кроватях под песни Любимой, то проявят этим максимум поклонения. На самом же деле речь шла об элементарном желании познакомиться с другими такими же придурками, чтобы надрачивать на песни Любимой уже вместе, а потом забыть творчество Любимой.
Проще говоря, это для них такой способ знакомства.
Я же в своей любви к Максим был величественен, одинок и всемогущ. Словно граф Монте-Кристо, который 20 лет в башне в замке над пропастью над океаном ковырял стену ложкой. Только, сдается мне, граф тоже был редкостным педрилой, и ложка у него была дырявая. Я же не ковырял стену, но старательно, по крупицам, воссоздавал новый, чудесный мир, в котором моя Любимая обрела бы наконец покой.
Разумеется, она была несчастлива.
Послушали бы вы ее песни! «Когда я уйду». «Только ты никому ничего не скажешь». «Хватит об этом». «Не стой на краю». «Сколько можно». «Что я без тебя». «Камикадзе любви».
Однозначно, она не была счастлива в личной жизни, думал я, собирая песни Максим и выискивая крупицы правды о ней в сраных статьях желтых газет на своем ноутбуке. Конечно, мне пришлось купить для него маленький столик. А потом и диван, чтобы мебель в комнате была подобрана. Ну, после пришлось и генеральную уборку затеять, ведь не могла же Она глядеть — пусть и с экрана монитора — на грязь и свинство. Так, постепенно, всего за пару месяцев, Любимая облагородила мой дом. Недаром говорят, что если в доме появляется женщина, то он, дом, становится живым. Да чего уж там.
Это я ожил.
… причем настолько, что даже снова начал писать.
И, хотя я вот уже лет 10 как пропал из виду всех этих журналов, премий, критиков, но, как оказалось, хватки не потерял. По крайней мере, все они отзывались обо мне восторженно. Ну, не совсем обо мне, если честно: дело в том, что я намеренно придумал себе псевдоним, и легенду, прекрасно понимая, что мне, с репутацией мизантропа — совершенно заслуженной, отмечу — трудно будет вернуться в литературу.
Как оказалось, я не ошибся.
Мистические и загадочные женские рассказы от имени «Анны Старобинец», которую я придумал, и которой я выдумал имидж социофобки и затворницы — весьма умеренный, на всякий случай, чтобы никто не заподозрил в ней настоящего скандалиста и бывшего писателя, Лоринкова, — якобы вечно разъезжающей журналистки с Ироничным взглядом на жизнь и Сложными отношениями с Любимым, стали хитом! Они пользовались в глянцевых московских журналах большим спросом.
Честно говоря, с мистикой у меня всегда было не очень, потому что я много времени в молодости подрабатывал в криминальном отделе газеты и знал, что нет ничего скучнее и безопаснее мертвецов. Так что я, от имени Анны, особо не заморачиваясь, переписывал десятками страниц Кинга. Но на это никто внимания не обращал.
В этом бизнесе на тексты вообще никто внимания не обращает.
Главное — хорошая легенда. И мне, признаю, она удалась, хотя выбрал я ее случайно.
Ведь у меня были, конечно, и другие идеи. Например, насчет «журналистки из Чечни которая написала роман о смертнице» или о «прапорщике ОМОНа, простом и безыскусном парне, который говорит «блядь» через слово, а дома пишет роман о русской жизни».
Но это был бы совсем уж фейк, согласитесь.
Конечно, рассказы — это все было ради денег.
Тех самых, на которые я обустроил наше с Максим гнездышко.
Главное для меня было вернуться к своему роману — конечно о любви, — заброшенному много, много лет назад. Помню, когда я его начал, он показался мне претенциозным и скучным, ненастоящим, одним словом. Да так оно и было. Так что я, когда ожил и стал слушать песни своей Любимой, своего Солнышка — как я позволял себе называть ее — то переписал даже начало. И оно тоже ожило. Как и весь мой роман. Часто, глядя на Луну, повисшую над моим окном в те ночи, когда я торопливо печатал что-то о нашей с Максим любви, я представлял себе, что луна это корабль.
И что он причалит к моим окнам и я ступлю на его палубу, посеребренную космической пылью.
И мы отплывем — уже к ее окнам.
И я протяну ей руку, и она ступит на палубу тоже, и заиграет музыка — «когда я уйду, ты станешь ветром» — и мы обнимемся, и корабль-Луна доставит нас снова к моим окнам. И что наши дома станут гаванями нашего корабля.
Гавани Луны.
Я так и назвал роман.
ХХХ
Единственное, что ужасно бесило меня в наших с любимой отношениях, была, как я уже упоминал, газета «Экспресс-газета» в которой Постоянно писали про Любимую какие-то гадости. Например, на целом развороте они пытались убедить всех, что Максим — дурочка. Хотя это не так, и Любимая производила впечатление интеллектуально развитой девушки.
Она даже в жюри литературной премии «Национальный бестселлер» как-то была!
И пускай писали, что это все ради проформы и рекламы, но я-то знал, что настоящая Максим это не певичка-однодневка, вроде какой телки из «Блестящих», и что она пришла к нам если не навсегда, то уж точно надолго.
Как Алла Борисовна Пугачева.
Жалко только, что эти пидарасы из «Экспресс-газеты» ни хера не понимали и продолжали поливать Любимую помоями. Хотя я совершенно Четко и Ясно дал понять им в анонимном электронном письме, что если они не прекратят, то это для них плохо кончится. Да, совсем забыл — одну из комнат своей квартиры я, после того, как вынырнул на поверхность с кассетой Максим, переоборудовал в спортивный зал, установив там штангу, скамью, шведскую стенку и гири.
«Ебаный ваш рот пиздоболы...» — начиналось мое письмо.
Я понимаю, что для писателя это звучит грубо, но журналисты, они привыкли ухватывать самую суть сразу, так что нечего писать продолжительное вступление. Они его все равно вычеркнут! Так что я был краток. После чего стал ждать следующего номера газеты. И он вышел. На первой полосе было фото Любимой, сзади, и броско огромными буквами:
«Я спал с Максим».
И пониже и помельче:
«Сзади она была похожа на кабачок» — говорит нам Иван Трохин, продюсер центра...»
Статья была еще грязнее, чем обложка. Якобы этот самый продюсер был влиятельным человеком, а Любимая — еще когда пробивалась в Москве — пришла к нему и отдалась. «Я потрахал ее чуть сверху, чуть сзади, ничего особенного» — говорил он. После чего добавлял, что она безголосая... … красит волосы... что она по документам никакая не «Максим», а Фаня Абрамовна Шитман-Милославская, и что он имел ее и «по-кавказски» — честно говоря, я не очень понял, что он имеет в виду, видимо, они танцевали лезгинку?.. в интернете данных на этот счет не оказалось, — и что она была не страстной и скучной.. и что она помылась и ушла, а он забыл про нее. Наглый, тупой, лживый завистливый гомосек! Я так и написал это в редакцию, с подложного адреса, но они не реагировали. Только разместили маленькую заметочку в следующем номере.
«Маньяк певички Максим угрожает редакции»
После чего меня забанили, и я не мог посещать страницу.
Но мне было уже все равно.
Ведь я знал, что она приезжает к нам, в Молдавию.
ХХХ
Сделать себе удостоверение было делом пяти минут. У всех журналистов удостоверения просрочены, это раз, и все они их вечно теряют, это два. Так что я сам кое-что напечатал вырезал кусок бумаги, потер синей краской — вроде размазанной печати, — и заламинировал. После чего позвонил со специально купленной карточки в «Молдова-концерт» и договорился об интервью, представившись журналистом местного популярного издания. Я требовал эксклюзива, пообещав в ответ четыре полосы рекламы. Я мог бы пообещать и десять. Ведь я не был журналистом местного популярного издания.
— У вас будет пятнадцать минут, — сказали мне.
Я заверил, что мне и пяти хватит. Так оно и случилось. Когда в комнату вошла она, такая... простая, обыденная в этих своих потертых джинсах, почти без макияжа... я был в легкой прострации всего пару секунд. Я поразился тому, какая она... Естественная. После чего раскрыл дипломат, достал пистолет и пристрелил охранника. Мне было жаль его, но я не был уверен, что плечи это из-за свитера. Рисковать нельзя было.
Он неловко взмахнул руками и упал спиной на горшок с фикусом.
— … — молча посмотрела она на меня.
— Все это покажется вам недоразумением, — сказал я.
— Но потом вы поймете, что так надо было, — сказал я.
Молча встал, закрыл дверь и, схватив ее за руку, вытащил через черный вход. Затолкал в машину — к сожалению, в багажник — и тронулся.
Только тогда до нее дошло, и она стала кричать.
ХХХ
В квартире первым делом я ее связал и посадил на кровать. Вынул кляп изо рта. Обыскал. Почему-то нашел паспорт.
— А зачем вам паспорт? — сказал я.
— А ты в Москве бывал, псих? — сказала она.
— Попробуй без паспорта пройтись, — сказала она.
— Первый мент твой, — сказала она.
— Учти, тебе за меня голову отре... — сказала она.
— М-м-м-м, — сказала она, потому что я сунул ей тряпку в рот.
— Вам нет нужды мне угрожать, — сказал я.
— Возможно, все это покажется вам смешным, — сказал я.
— Но постарайтесь хотя бы на секунду отнестись к моим словам серьезно, — сказал я.
− Я Люблю вас, - сказал я.
− Это возможно, сказал я.
Она в негодовании покачала головой, широко раскрыв глаза от ярости. Я кивнул. Любимая была такая... забавная в своем негодовании. Я улыбнулся.
— В старину люди влюблялись по портрету, — сказал я.
— Чем мы хуже, Любимая? — сказал я.
— Конечно, вы думаете, что попали к маньяку, — сказал я.
— Это совершенно типичная ситуация, — сказал я.
— Но это неправда, и вы убедитесь в этом, как бы... — сказал я.
— … неправдоподобно это ни выглядело, — сказал я.
Раскрыл паспорт.
— Фаня??? — сказал я.
— Вы и правда Фаня Аб... — сказал я.
Вытащил тряпку.
— Ты что, блядь, антисемит? — сказала она.
— Да нет, конеч... — сказал я.
— Стоп, не хочу начинать с вранья, — сказал я.
— Да... — сказал я.
— Поймите правильно, это Молдавия, — сказал я.
— Быть антисемитом это для нас норма, — сказал я.
— Ты меня тоже пойми, — сказала она.
— Это Россия, — сказала она.
— Весь шоу-бизнес из евреев с ненастоящей фамилией для нас тоже норма, — сказала она.
— Ничего, — сказал я.
— Мне все равно, — сказал я.
— Я люблю Вас, — сказал я.
Подумал. Она сидела, руки за спиной, вся такая негодующая, разгоряченная... Смотрела на меня волчонком. Как в клипе на песню «Ты обманул мои надежды, милый», где она, в роли школьницы, глядит на парня, разбившего ей сердце.
Я не удержался и потянулся было поцеловать ее. Она отпрянула. Я вспомнил. Да, обстоятельства еще не те. Я сказал:
— Простите, — сказал я.
— А что еще из этого правда? — сказал я.
— Из чего? — сказала она.
— Из статьи в «Экспресс-газете» — сказал я.
— Я не читаю статей в «Экспресс-газете» — сказала она.
— … — молча ждал я и смотрел на нее.
— Правда, не читаю... меня забанили, — сказала она нехотя.
— … — ждал я.
— … ну, многое, — сказала она.
— Но, блядь, на кабачок я НИКОГДА не была похожа, — сказала она.
— Пидарюги!!! — сказала она.
Я молча встал и вышел из комнаты. Вернулся с рюкзаком. Открыл. Вынул пакет, развернул. Если бы она могла, она бы отпрянула. Перед ней лежала голова.
— Ш-ш... — у нее дрожали губы.
— Спокойно, — сказал я.
— Присмотритесь, — сказал я.
Она зажмурилась и отвернулась. Я подал плечами. Я сказал:
— Мне все равно, что вы спали с мужчинами, как шлюха, — сказал я горько.
— Мне все равно, какое у вас прошлое, — сказал я.
— Для меня вы чисты, — сказал я.
— Я очень люблю вас, — сказал я.
— Это голова журналиста «Экспресс-газеты» — сказал я.
— Он приехал вчера, с вами, — сказал я.
— Освещать гастроли, — сказал я.
— Я выманил его, и убил, — сказал я.
— Я отрезал ему, живому, голову, — сказал я.
— Последнее, что он увидел, был ваш портрет, — сказал я.
— Последнее, что он услышал, были мои слова о том, за что он умирает, — сказал я.
— За Вас, — сказал я.
Молча разрезал веревки у нее на руках и ногах, вышел, закрыл дверь. Припал к замочной скважине. Стал наблюдать.
Она повернула голову и медленно раскрыла глаза. Всмотрелась в голову.
Потом улыбнулась.
ХХХ
На восьмые сутки — ее уже разыскивал Интерпол — мы ужинали спагетти с овощами по-сицилийски. Я все еще связывал ей ноги, хотя она перестала бояться и, кажется, все-таки оценила мой Поступок.
Ну, в смысле, голову долбоеба из «Экспресс-газеты».
Мы ели, разговаривали, я попросил подать мне соль, и тут мы поругались впервые. Как сейчас помню, речь шла о содержании текстов. Ее и моих. Я говорил, что мне нравится нарочитая безыскусность ее песен, которую я нахожу восхитительной. Это настоящий постмодернистский изыск, сказал я. Изящный, очень... тонкий. Но что иногда мне бы — как эстету — может быть, хотелось, чтобы она проявляла больше сложности в своих текстах.
Тут она и сказала, что совершенно не понимает, что я говорю, и вовсе не конструирует свои песни искусственно.
— Я пишу от сердца, — сказала она.
— Когда пацан любит девчонку, — сказала она.
— А девчонка пацана, — сказала она.
— Слишком много слов не нужно, — сказала она.
— Они чувствуют сердцем, — сказала она.
Я посмотрел на нее молча и почувствовал, как у меня забилось сердце. А ведь она права, подумал я. Как же я привык все... усложнять, подумал я. Отложил нож, вилку, перегнулся через стол, взял ее лицо двумя руками и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась. Но и не отвечала. Я не осуждал ее за это. У нее были причины так делать.
— Я люблю тебя, — сказал я.
— У тебя есть причины мне не отвечать, — сказал я.
— Я просто все усложнял, — сказал я.
— Но один раз, — сказал я.
— Ты сняла все лишнее с моего сердца, — сказал я.
— И я тоже смог написать что-то простое... — сказал я.
— Потому что чувствовал сердцем, — сказал я.
— Что же, — сказала она, глядя мне в глаза.
— Я дам почитать, — сказал я.
Ночью над окнами повисла полная Луна, и я подумал, что хоть это и было восхитительно, со всей этой историей пора кончать. Она не полюбила меня, а поиски становятся все активнее. К сожалению, убитый охранник и обезглавленный долбоеб из «Экспресс-газеты» не оставляли мне выбора.
Так что под утро я сунул за пояс сзади нож, и вошел к ней в комнату.
Мне было грустно, но я был преисполнен решимости. Раз уж я прожил два года с безответной любовью, значит, проживу и всю оставшуюся жизнь. Я зашел, прикрыл дверь, и повернулся.
… … она сидела в углу, дочитывая последнюю, 198-ю страницу. И даже не подняла головы.
— Почему 198, — сказала она.
— Мне никогда не хватает терпения добить текст до круглой цифры, — сказал я.
— Это правда ты написал, — сказала она.
— Это правда написал я, — сказал я.
— Про меня, — сказала она.
— Про тебя, — сказал я.
— Своими руками, — сказала она.
— Своими руками, — сказал я.
— Дай поцелую, — сказала она.
— Да нет, руки, — сказала она.
Я протянул ей руки, и только тогда заметил, как они дрожат.
Она, глядя мне в глаза, подползла на коленях и поцеловала мне каждую руку.
Обняла меня за колени и прижалась.
— Делай со мной что хочешь, — сказала она.
Так мы, наконец, стали близки.
ХХХ
Ладно, ладно, рассказываю.
Она и правда оказалась похожей на кабачок. Ну, сзади.
Но, знаете, это никакого значения для меня не имеет. Я вообще часто думаю теперь о том, что любовь это когда ты готов терпеть ее с ушами торчком, лишним весом или его недостатком, кривыми зубами, злобной мамой, тремя детьми, долгами за квартиру, паспортом на имя Фани, и другими подобными мелочами.
К которым я, конечно, отнес и ее слабые способности к высокой литературе.
— Знаешь, — сказала она мне, когда мы уже выбрались из города и ехали на юг.
Это оказалось проще простого. Я не брился месяц, а Максим просто замотала голову платком, так что мы стали похожи на обычную семейную пару: араб из медицинского университета Молдавии и его жена-молдаванка, принявшая ислам, совершают загородную поездку на авто. Нас даже не проверили на посту. Перед этим я запустил в интернете слух, который должен был обеспечить нам прикрытие. Якобы, у певицы Максим было настоящее раздвоение личности, и она писала рассказы от имени писательницы Старобинец. А в момент просветления она совершила единственное известное психиатрии самоубийство двух личностей в одном человеке: певица Максим застрелила себя за то, что писала рассказы как Анна Старобинец, а как писательница Старобинец она застрелила себя, за то, что пела песни певицы Максим.
Об этом сразу же написала «Экспресс-газета».
— Да, — сказал я.
Полиции уже не было, приближалась Румыния, виднелись горы, так что Любимая уже сняла с головы платок и размахивала им, как знаменем.
— Знаешь, я сочинила стихотворение, — сказала она.
— Не как всегда, а... — сказала она.
— Мне кажется, это высокая поэзия, — сказала она.
— Хочешь послушать, — сказала она.
— Да, — сказал я.
Она встала — мы ехали в кабриолете — я засмеялся, чуть снизил скорость, и она стала декламировать:
хава нагила, хава нагила, хава нагила и хэй нагила
если б девчонка не пе-ре-ро-ди-лась
так бы пустою певичкой была
брошки носила, песенки пела, под фонограмму плясала
и не зналА
что сердце девчонки, и жизнь настоящая, в коконе скрыты,
что отдала
парню простому из Кишинева, может быть в прошлой жизни
а может во сне
бабочка скрыта, бабочки нет, бабочка прячется где-то во мне
и лишь с тобою, и под тобою, бла-го-да-ря лишь твоей красоте —
пусть и неяркой пусть и неброской, —
мы открываем все грани во мне...
членом своим полируешь мне матку
личностью жесткой — личность во мне
если б не ты, похититель мой страшный,
без тебя Калибан я бы очнулась на дне...
я оказалась женщиной тонкой, личностью, духом, пер-со-на-ли-тэ
это как все лишнее и наносное, снимет с бойца сущность ка-ра-те,
я оказалась не попсо-дешевкой, не фонограммщицей, не просто Максим
я оказалась спутницей Джойса,
ну, а что прошлое... так и хуй с ним!!!
Волнуясь, села. Поглядывала на меня изредка. Но я молчал, вел машину и улыбался. Конечно, я был очень доволен. Но не только я учил Любимую, но и она меня.
Когда пацан любит девчонку, а девчонка пацана...
Слишком много слов и правда не нужно.