МАРИНА КУЗИЧЕВА / НЕЖНОСТЬ
В одно пасмурное жемчужное утро Иван Степанович Чибисов собрался на рыбалку.
Он тихо оставил дом с домочадцами, которых в этот момент было двое — жена Люба и внук, тоже Иван Степанович. Он оставил свой дом спящим в конце деревенской улицы, а дойдя до середины, увидел: кое-где хозяйки уже затопили печи. Был июль, и городской житель Чибисов был совершенно cвободен.
Он расположил свое нехитрое хозяйство под ивой и спустился к воде, — так, для знакомства с обстановкой. Ни ветерка, ни плеска, только пар и сияние. Пролетели, покрякивая, две утки, и река, как дорога, скрыла их за поворотом.
Вдруг Ивана Степановича пощекотали под левой лопаткой. Он дернулся согнать комара, но комара-то и не было. Кто-то, кого невозможно было увидеть, пошуршал чем-то очень близко, а потом тихо сказал:
— Что ж, пришло твое время, Иван. Мы стараемся, но сам знаешь… В общем, держись…
На том берегу перепорхнула маленькая, серая…
— И сколько осталось мне? — спросил из-за собственной спины Иван Степанович.
— Мы полагаем, часов девять у тебя еще есть, — пришел, с небольшой запинкой, ответ.
На этом разговор прекратился. Постояли, и Тот мягко исчез. Чибисов механически пошел, наживил, закинул, но делал это, как казалось ему, очень медленно, потому что одновременно думал какую-то огромную и полую мысль. Обширную мысль, полную воздуха и маленьких летящих закорючек, как будто дул ветер в степи.
Клюнуло. Хмуро и без спешки, как всякий охотник, он подсек, снял аккуратно, спустил добычу в ведро и снова закинул. Клев был сегодня отличный, и Чибисов себе отметил, как умеют работать и радоваться руки — совершенно отдельно от своего хозяина. Он решил побаловать их напоследок и провел на берегу никак не меньше трех часов, в общем-то не грустных.
Солнце появилось наконец над лесом и расставило всё по местам. Чибисов подчинился и отправился домой. Дужка ведра резала руку, к тому же рука отзывалась на остаточную жизнь в ведре. Иван Степанович взобрался было на косогор, но потом вернулся и опрокинул улов в воду. Рыба болталась на мелкой волне как неживая, а дальше он смотреть не стал.
Внук его Иван Степанович появился на свет всего два года назад, но никто уже не помнил, каким был мир до его рождения. Когда Чибисов вошел в дом, внука кормили кашей, и это была каша детства, которую взрослым и есть-то совестно. Чибисов поставил синий облупившийся чайник на электроплитку и пошел мыть свою чашку, и мыл так тщательно, как не мыл много лет. — Что там дед у нас принес? — подала голос Люба. — Да я их отпустил, — сказал муж. — Ну и хорошо, и ладно! — был столь же рассеянный ответ.
Молодые путешествовали. А значит, они счастливы, иначе они заскучали бы и вернулись, — так думал Чибисов, вообще чуждый напрасных тревог. Он любил праздники в жизни, и дочь унаследовала эту его черту.
Чибисов взглянул на часы. Осталось около пяти часов с половиной.
— Мне тут нужно в город, туда-обратно, дела! — сказал он громко через коридор. — Что это ты? — удивилась Люба и появилась с ложкой из-за косяка, все-таки доедая кашу. Чибисов посмотрел на круглый локоть жены и прибавил ходу, крикнув с террасы: Увидимся еще!
Через двадцать минут он был на платформе. Было душно. Было серо. По перрону шмыгали газеты, растерянно попрыгивали станционные воробьи. За бетонным забором трещали цикады. Чибисов потерял еще немного времени, пока приехала электричка. Все окна были открыты (хорошо!), было свободно, скамьи деревянные, как в незапамятные времена. Тихо тронулось. Домики за окном поворачивались то так то эдак, наплывала синяя туча, вошла мороженщица с такими же грозовыми, почти бутафорскими глазами. Загремел гром, и Чибисов спросил у нее, а что есть, и почему-то ожидал низкого раската в ответ. Она же остановилась, бросив сумку как якорь на грязный пол, и ответила вдруг шелестяще, нежно: «Только вафельный стаканчик». Снялась и понесла дальше свою незадачливую жизнь. Она плыла сквозь поезд, а поезд шел сквозь зону дождя, и скоро скамейки у окон стали мокрыми.
В Москве он не пошел домой, а решил посидеть на вокзале. И тут же познакомился с дамой. Оставалось три часа тридцать минут, когда у него попросили спички или зажигалку. Вот здесь-то голос был низкий, а фигурка тщедушная, яркая помада, ужасная складочка у рта. Иван Степанович отметил ее среди толпы у касс, а она поймала взгляд и вдруг подошла. — Едете…? — дав огня, неопределенно спросил Чибисов. — Билет покупаю, — был ответ. И всё, молчок. Зачем подошла? — Попробую еще раз, сказал себе Чибисов. — А я вот, понимаете ли, немного в сомнении… — Что-нибудь случилось? — спросила быстро дама. — И да и нет… — И он рассказал, как мог, сегодняшнее утро.
Она вернулась в очередь и купила свой билет, он ее ждал у выхода на привокзальную площадь.
— Я тут подумала. Вам сейчас к своим нужно, вот что! — сказала дама. — Я, если бы со мной такое, поехала бы к своим.
— Я не уверен, вот в чем дело…
— Глупости, — сказала дама, — вы просто не хотите снова садиться в электричку. Потому что это будет повтор, а вам нельзя сегодня повторяться. Но если я поеду с вами и провожу вас, будет совсем по-другому. Мой поезд все равно ночью, и делать мне в вашей Москве нечего. — Она повлекла Чибисова за локоть к пригородным кассам.
Потом они сели в пустую электричку. Долго выбирали места. Пересаживались — и наконец успокоились в середине третьего вагона, лицом к машинисту, спиной к Москве. Сегодня Чибисова возили пустые электрички. Две остановки молчали, но все было легко.
— У вас есть муж или друг? — спросил Чибисов.
— Конечно.
— Дети?
— И дети есть.
— А у меня дочь. И внук.
— А кто вы по профессии?
— Я? В КБ работаю.
— Любите?
— Привык. А вы?
— Врач. Окулист. Сорокина Вера Никитична. Будем знакомы.
— Очень приятно. Чибисов. Иван.
— Спросите еще, если хотите!
— Да нет. Вы, в принципе, можете поспать. Нам ехать долго. Облокотитесь на мое плечо.
— Я?
— Ну да. Мне будет приятно, если вы поспите у меня на плече. Особенно сегодня!
— Хорошо.
Она положила голову Чибисову на плечо (он немножко сполз на сиденьи, так как был высок) и закрыла глаза. Иван Степанович глядел прямо и ощущал чужую жизнь совершенно отдельно от своей. Он приказал себе не шевелиться. Душа его незаметно отделилась от тела и вылетела в окно, и увидела электропоезд сверху, а потом поднялась выше и уже могла различить в облачной дали деревянный дом, где сидел на крыльце внук Иван. Люба пела ему что-то из Юрия Визбора. Речка, обернувшись незнакомкой, чуть дальше поворачивала на юг. Там леса росли островами, и в поле скакали всадники, далеко. Пролетела стая ворон и зачернила воздух. Пора было возвращаться. Отсчитав третий вагон, душа Ивана Степановича влетела в другое окно. Чибисов сидел как прежде, а женщина, не поднимая головы, открыла глаза.
— Я не сплю, — сказала она. Чибисов молчал.
— Я не спала, — сказала женщина и подняла голову. Чибисов сидел как истукан с закрытыми глазами.
В это время отъехала дверь и вошла все та же продавщица мороженого.
Женщины решили поезд не останавливать. Вера Никитична и молодая Галя Лебедева звали Чибисова по имени, хлопали по щекам, прикладывали ко лбу ледяной вафельный стаканчик. Душа в это время незаметно вернулась, и он открыл глаза.
Наконец Галя ушла, подтирая платочком потекшую от радости тушь. Сорокина сидела рядом без слов и держала руку Чибисова в своей. Ее молчание так поразило Ивана, что он путано, как спросонья, снова повел рассказ об утренней рыбалке: перечислил, каких рыб поймал и сколько. Беспокойство и смутная благодарность становились для него уже нестерпимы. Поэтому, когда они вышли наконец на нужной станции, Чибисов не нашел ничего лучшего, как поцеловать даме руку и убежать. Она же успела коснуться губами его лба.
Оставалось полтора часа. Хотя точно время отсчитать было трудно. День пролетел легко, без озарений, словно никто не изобрел еще ни религию, ни философию, ни литературу. Иван Степанович шел домой большими шагами. Ветер засвистал в ушах. Незаметно ушло солнце, которого больше не будет. Чибисова стала бить дрожь, и тут заморосил теплый дождик. Он никого не встретил на деревенской улице. Люба выглядывала в окно и встретила его в дверях.
— Садись, есть суп из цветной капусты. Еще горячий. Как в городе?
— Так, ничего, мелкие дела.
— У тебя не температура?
— Просто устал и замерз.
Чибисов помыл руки сиреневым мылом, вытер их желтым полотенцем. Внук возился с фонариком. В супе между морковными звездами, копьями лука, многогранниками картошки плавали маленькие деревья цветной капусты. Чибисов всегда ел их с большим уважением. И теперь он смотрел на них внимательно.
— У тебя на лбу кровь, — сказала Люба. Он услышал не сразу, она подошла почти вплотную, потрогала и сообщила:
— Это не кровь. Это губная помада. — Чибисов поднял на нее детский бездонный взгляд. Но Люба смолоду умела то, чего не умел он. Она вернулась к Ване и подвела черту:
— Это какого же роста должна быть дама, чтобы поцеловать тебя в лоб?
Прошло мгновение, и Люба сказала:
— А может, она подлетела по воздуху и застала тебя врасплох?
Чибисов вспомнил Веру Никитичну. Пошел к зеркалу оттирать помаду. На него глянул коротко стриженный усталый двойник. Именно этого человека все знали как Чибисова Ивана Степановича. Только поцеловала она не его, а меня. И подошла на вокзале ко мне. Что обо мне знала? Кто она? Лишь тень догадки мелькнула — и была такова…
Люба оставила мужа в размышленьях, а сама устремилась к Ивану-младшему. Начиналась борьба за сон. Внук не хотел спать — никогда. Теперь только Чибисов понял причину: мир, состоявший из рук, голосов, крупных предметов и мелких вещиц, твердых и мягких углов, гнезд, плоскостей, зияний, — весь этот мир требовал вечного вниманья. Умирало и сразу же гасло все, к чему ты поворачивался спиной. Люба заговаривала внука словами, вела. Чибисов взглянул на часы и встал. — Пойду, посмотрю, как насчет вечернего клева! — сказал бодро, вышел и загремел в сенях ведром.
Вечерняя улица была тише утренней. Отдалялись Ванькины рыданья. Постепенно бархатный воздух принял слух в попутчики, и вот уже таинственно предлагал, с промежутками, то свист, то скрип, то шуршанье. Все было кончено, и часы он оставил дома.
***
Чибисов долго пробыл у реки. Глубокой ночью он вернулся, глупо позвякивая ведром. Зашел в комнату к внуку: тот спал, сжав кулаки и положив их на одеяло. Люба сидела на террасе, шмыгала носом и смотрела последние новости.
Он тихо оставил дом с домочадцами, которых в этот момент было двое — жена Люба и внук, тоже Иван Степанович. Он оставил свой дом спящим в конце деревенской улицы, а дойдя до середины, увидел: кое-где хозяйки уже затопили печи. Был июль, и городской житель Чибисов был совершенно cвободен.
Он расположил свое нехитрое хозяйство под ивой и спустился к воде, — так, для знакомства с обстановкой. Ни ветерка, ни плеска, только пар и сияние. Пролетели, покрякивая, две утки, и река, как дорога, скрыла их за поворотом.
Вдруг Ивана Степановича пощекотали под левой лопаткой. Он дернулся согнать комара, но комара-то и не было. Кто-то, кого невозможно было увидеть, пошуршал чем-то очень близко, а потом тихо сказал:
— Что ж, пришло твое время, Иван. Мы стараемся, но сам знаешь… В общем, держись…
На том берегу перепорхнула маленькая, серая…
— И сколько осталось мне? — спросил из-за собственной спины Иван Степанович.
— Мы полагаем, часов девять у тебя еще есть, — пришел, с небольшой запинкой, ответ.
На этом разговор прекратился. Постояли, и Тот мягко исчез. Чибисов механически пошел, наживил, закинул, но делал это, как казалось ему, очень медленно, потому что одновременно думал какую-то огромную и полую мысль. Обширную мысль, полную воздуха и маленьких летящих закорючек, как будто дул ветер в степи.
Клюнуло. Хмуро и без спешки, как всякий охотник, он подсек, снял аккуратно, спустил добычу в ведро и снова закинул. Клев был сегодня отличный, и Чибисов себе отметил, как умеют работать и радоваться руки — совершенно отдельно от своего хозяина. Он решил побаловать их напоследок и провел на берегу никак не меньше трех часов, в общем-то не грустных.
Солнце появилось наконец над лесом и расставило всё по местам. Чибисов подчинился и отправился домой. Дужка ведра резала руку, к тому же рука отзывалась на остаточную жизнь в ведре. Иван Степанович взобрался было на косогор, но потом вернулся и опрокинул улов в воду. Рыба болталась на мелкой волне как неживая, а дальше он смотреть не стал.
Внук его Иван Степанович появился на свет всего два года назад, но никто уже не помнил, каким был мир до его рождения. Когда Чибисов вошел в дом, внука кормили кашей, и это была каша детства, которую взрослым и есть-то совестно. Чибисов поставил синий облупившийся чайник на электроплитку и пошел мыть свою чашку, и мыл так тщательно, как не мыл много лет. — Что там дед у нас принес? — подала голос Люба. — Да я их отпустил, — сказал муж. — Ну и хорошо, и ладно! — был столь же рассеянный ответ.
Молодые путешествовали. А значит, они счастливы, иначе они заскучали бы и вернулись, — так думал Чибисов, вообще чуждый напрасных тревог. Он любил праздники в жизни, и дочь унаследовала эту его черту.
Чибисов взглянул на часы. Осталось около пяти часов с половиной.
— Мне тут нужно в город, туда-обратно, дела! — сказал он громко через коридор. — Что это ты? — удивилась Люба и появилась с ложкой из-за косяка, все-таки доедая кашу. Чибисов посмотрел на круглый локоть жены и прибавил ходу, крикнув с террасы: Увидимся еще!
Через двадцать минут он был на платформе. Было душно. Было серо. По перрону шмыгали газеты, растерянно попрыгивали станционные воробьи. За бетонным забором трещали цикады. Чибисов потерял еще немного времени, пока приехала электричка. Все окна были открыты (хорошо!), было свободно, скамьи деревянные, как в незапамятные времена. Тихо тронулось. Домики за окном поворачивались то так то эдак, наплывала синяя туча, вошла мороженщица с такими же грозовыми, почти бутафорскими глазами. Загремел гром, и Чибисов спросил у нее, а что есть, и почему-то ожидал низкого раската в ответ. Она же остановилась, бросив сумку как якорь на грязный пол, и ответила вдруг шелестяще, нежно: «Только вафельный стаканчик». Снялась и понесла дальше свою незадачливую жизнь. Она плыла сквозь поезд, а поезд шел сквозь зону дождя, и скоро скамейки у окон стали мокрыми.
В Москве он не пошел домой, а решил посидеть на вокзале. И тут же познакомился с дамой. Оставалось три часа тридцать минут, когда у него попросили спички или зажигалку. Вот здесь-то голос был низкий, а фигурка тщедушная, яркая помада, ужасная складочка у рта. Иван Степанович отметил ее среди толпы у касс, а она поймала взгляд и вдруг подошла. — Едете…? — дав огня, неопределенно спросил Чибисов. — Билет покупаю, — был ответ. И всё, молчок. Зачем подошла? — Попробую еще раз, сказал себе Чибисов. — А я вот, понимаете ли, немного в сомнении… — Что-нибудь случилось? — спросила быстро дама. — И да и нет… — И он рассказал, как мог, сегодняшнее утро.
Она вернулась в очередь и купила свой билет, он ее ждал у выхода на привокзальную площадь.
— Я тут подумала. Вам сейчас к своим нужно, вот что! — сказала дама. — Я, если бы со мной такое, поехала бы к своим.
— Я не уверен, вот в чем дело…
— Глупости, — сказала дама, — вы просто не хотите снова садиться в электричку. Потому что это будет повтор, а вам нельзя сегодня повторяться. Но если я поеду с вами и провожу вас, будет совсем по-другому. Мой поезд все равно ночью, и делать мне в вашей Москве нечего. — Она повлекла Чибисова за локоть к пригородным кассам.
Потом они сели в пустую электричку. Долго выбирали места. Пересаживались — и наконец успокоились в середине третьего вагона, лицом к машинисту, спиной к Москве. Сегодня Чибисова возили пустые электрички. Две остановки молчали, но все было легко.
— У вас есть муж или друг? — спросил Чибисов.
— Конечно.
— Дети?
— И дети есть.
— А у меня дочь. И внук.
— А кто вы по профессии?
— Я? В КБ работаю.
— Любите?
— Привык. А вы?
— Врач. Окулист. Сорокина Вера Никитична. Будем знакомы.
— Очень приятно. Чибисов. Иван.
— Спросите еще, если хотите!
— Да нет. Вы, в принципе, можете поспать. Нам ехать долго. Облокотитесь на мое плечо.
— Я?
— Ну да. Мне будет приятно, если вы поспите у меня на плече. Особенно сегодня!
— Хорошо.
Она положила голову Чибисову на плечо (он немножко сполз на сиденьи, так как был высок) и закрыла глаза. Иван Степанович глядел прямо и ощущал чужую жизнь совершенно отдельно от своей. Он приказал себе не шевелиться. Душа его незаметно отделилась от тела и вылетела в окно, и увидела электропоезд сверху, а потом поднялась выше и уже могла различить в облачной дали деревянный дом, где сидел на крыльце внук Иван. Люба пела ему что-то из Юрия Визбора. Речка, обернувшись незнакомкой, чуть дальше поворачивала на юг. Там леса росли островами, и в поле скакали всадники, далеко. Пролетела стая ворон и зачернила воздух. Пора было возвращаться. Отсчитав третий вагон, душа Ивана Степановича влетела в другое окно. Чибисов сидел как прежде, а женщина, не поднимая головы, открыла глаза.
— Я не сплю, — сказала она. Чибисов молчал.
— Я не спала, — сказала женщина и подняла голову. Чибисов сидел как истукан с закрытыми глазами.
В это время отъехала дверь и вошла все та же продавщица мороженого.
Женщины решили поезд не останавливать. Вера Никитична и молодая Галя Лебедева звали Чибисова по имени, хлопали по щекам, прикладывали ко лбу ледяной вафельный стаканчик. Душа в это время незаметно вернулась, и он открыл глаза.
Наконец Галя ушла, подтирая платочком потекшую от радости тушь. Сорокина сидела рядом без слов и держала руку Чибисова в своей. Ее молчание так поразило Ивана, что он путано, как спросонья, снова повел рассказ об утренней рыбалке: перечислил, каких рыб поймал и сколько. Беспокойство и смутная благодарность становились для него уже нестерпимы. Поэтому, когда они вышли наконец на нужной станции, Чибисов не нашел ничего лучшего, как поцеловать даме руку и убежать. Она же успела коснуться губами его лба.
Оставалось полтора часа. Хотя точно время отсчитать было трудно. День пролетел легко, без озарений, словно никто не изобрел еще ни религию, ни философию, ни литературу. Иван Степанович шел домой большими шагами. Ветер засвистал в ушах. Незаметно ушло солнце, которого больше не будет. Чибисова стала бить дрожь, и тут заморосил теплый дождик. Он никого не встретил на деревенской улице. Люба выглядывала в окно и встретила его в дверях.
— Садись, есть суп из цветной капусты. Еще горячий. Как в городе?
— Так, ничего, мелкие дела.
— У тебя не температура?
— Просто устал и замерз.
Чибисов помыл руки сиреневым мылом, вытер их желтым полотенцем. Внук возился с фонариком. В супе между морковными звездами, копьями лука, многогранниками картошки плавали маленькие деревья цветной капусты. Чибисов всегда ел их с большим уважением. И теперь он смотрел на них внимательно.
— У тебя на лбу кровь, — сказала Люба. Он услышал не сразу, она подошла почти вплотную, потрогала и сообщила:
— Это не кровь. Это губная помада. — Чибисов поднял на нее детский бездонный взгляд. Но Люба смолоду умела то, чего не умел он. Она вернулась к Ване и подвела черту:
— Это какого же роста должна быть дама, чтобы поцеловать тебя в лоб?
Прошло мгновение, и Люба сказала:
— А может, она подлетела по воздуху и застала тебя врасплох?
Чибисов вспомнил Веру Никитичну. Пошел к зеркалу оттирать помаду. На него глянул коротко стриженный усталый двойник. Именно этого человека все знали как Чибисова Ивана Степановича. Только поцеловала она не его, а меня. И подошла на вокзале ко мне. Что обо мне знала? Кто она? Лишь тень догадки мелькнула — и была такова…
Люба оставила мужа в размышленьях, а сама устремилась к Ивану-младшему. Начиналась борьба за сон. Внук не хотел спать — никогда. Теперь только Чибисов понял причину: мир, состоявший из рук, голосов, крупных предметов и мелких вещиц, твердых и мягких углов, гнезд, плоскостей, зияний, — весь этот мир требовал вечного вниманья. Умирало и сразу же гасло все, к чему ты поворачивался спиной. Люба заговаривала внука словами, вела. Чибисов взглянул на часы и встал. — Пойду, посмотрю, как насчет вечернего клева! — сказал бодро, вышел и загремел в сенях ведром.
Вечерняя улица была тише утренней. Отдалялись Ванькины рыданья. Постепенно бархатный воздух принял слух в попутчики, и вот уже таинственно предлагал, с промежутками, то свист, то скрип, то шуршанье. Все было кончено, и часы он оставил дома.
***
Чибисов долго пробыл у реки. Глубокой ночью он вернулся, глупо позвякивая ведром. Зашел в комнату к внуку: тот спал, сжав кулаки и положив их на одеяло. Люба сидела на террасе, шмыгала носом и смотрела последние новости.