Марина Кузичева / ОБ ИНТОНАЦИИ ВЕРЛИБРА
Чтобы быть свободным, тебе нужен позвоночник. Под позвоночником я понимаю внутреннюю закономерность, сложную и самоосознанную архитектуру живой вещи. Причем сознание собственного строения не обязательно теоретично; иногда оно приходит просто через движение – кинестетическое счастье, рождающееся в походке и танце.
Из чего сложен позвоночник верлибра? Оставляя в стороне (но не игнорируя) споры о разновидностях такого стиха, попробуем найти в нем самое необходимое, sine qua non. И здесь нам поможет мысль Мандельштама о том, что «поэтическая материя» жива только «исполнительским порывом» («Разговор о Данте»). Поэтический текст растет, переливаясь в звучание (порой внутреннее или для себя бормотание), и только так может быть завершен и понят.
Речь идет не о профессиональном озвучивании подготовленных знаков. Скорее мы говорим – и, кажется, Мандельштам понимал под «исполнением» именно это – о совокупной работе сознания, внутреннего слуха и органов речи, когда вещь еще совершается, еще не застыла. Такая работа невидимо вовлекает в себя все тело (создавая или читая, мы внутренне «вытанцовываем» текст), а главное, – берет в дело всю память поэта/исполнителя о речевом строе языка. Все это вместе составляет тот Орган – или оргАн, – на котором стихотворение исполняется, которым движется. Единицы, смысловые кванты, составляющие такое исполнение, мы попробуем назвать интонациями.
Еще в 1922 году Борис Эйхенбаум в книге «Мелодика русского лирического стиха» указал на «фразовую интонацию» в поэтическом тексте как на «нечто совершенно определенное и чрезвычайно важное в семантическом отношении», нечто, основанное на синтаксисе и «связующее язык с ритмом». Рассматривая интонацию не как явление языка, а как явление поэтического стиля, Эйхенбаум именно «сочетание определенных интонационных фигур» называет «мелодикой» стиха. Он говорит о силлабо-тонике.
Между тем, в верлибре «мелодика» – не просто одно из важных свойств, но залог существования, основа единого кровообращения вещи. Осколки силлабо-тоники, как и прозаизмы, могут привнести в свободное стихотворение «тени» своих интонационных фигур, но все они окажутся преображенными сгущенным полем целого, его вихрями и тяготениями.
Верлибр по определению полиритмичен. Интонация, с ритмом безусловно соединенная, облекает его, как тонкий покров — рельефную поверхность; она же связывает жесткие конструкции гибкими, иногда неявными связями. Ритм живет во времени, и интонация разворачивается во времени, выстраивая этим пространство стиха — своего рода кристалл, где все продолжает звучать.
Поэтическая интонация расположена «глубже» повседневной. Читая, мы слышим ее внутри себя. Это не просто колебания высоты, темпа, интенсивности звучания, но лично и каждый раз заново осмысленное «сцепление» этих внешних признаков с одним или несколькими звеньями образного ряда, – то, что дает в результате росчерк мысли поэтической.
Интонирование верлибра составляет как бы душу понимания: оно и распознает, схватывает смысловые единицы (вплоть до буквы или паузы), и соединяет их в целое вещи некоторым неповторимым, присущим только этому тексту рисунком. Здесь становится неуместным спор о том, «как читать стихи»: свободный стих как партитура содержит в себе все необходимое. И при этом, снова как партитура, оставляет читающему пространство для открытий. Чтение верлибра — всегда приключение.
Очень точно о нем сказала поэт Нина Искренко: «Нетривиальная графика текста повышает роль интонирования стиха, приближая его, с одной стороны, к так называемой естественной речи, а с другой — делая упор на некую неочевидность смысла, заключенного именно в интонационном мерцании, в смещенном освещении, куда менее уловимом и наглядном, чем метрика и эвфония в целом» (цитирую по статье Ю.Орлицкого 1995 г. «Русский верлибр: мифы и мнения»).
Именно так: в верлибре знакомые образчики речи становятся вдруг руслами новых, текущих сквозь них смыслов. Конец строки – одно из первых и главных орудий преображения: это более, чем пауза, это шов или (словами Фета из стихотворения о железной дороге) «мгновенный мост». Конец строки более собирает, чем разделяет, – но так, что граница горит.
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
В этой строфе из «пиндарического отрывка» Осипа Мандельштама «Нашедший подкову» (1923) дерзость сквозной метафоры «воздух – вода, хрусталь, чернозем, земля» уравновешена плавной интонационной фигурой, медленной и подробной логикой «натурфилософского» описания. Фигура прогибается от тяжести некоторых слов («темным», «чернозем Нееры»), расцветает перечислениями, перекатывается от глагола к глаголу, преодолевая пространство. И первое предложение, вбирающее 6 строк, требует бережного расходования воздуха. Интонационно исполнитель проживает затрудненную и вместе с тем священно-неторопливую работу речи. Воздух, который ему так необходим, не только обнаруживает вещественность своей стихии, но и становится подобием круга времени.
Что это – руководство к чтению? Нет, это чтение само: жизнь самогО текста, переданная нам для исполнения со всеми знаками и указаниями.
Приведенный отрывок из Мандельштама – пример явленной поэтической интонации. А теперь приведем пример скрытой, по-особому существующей – но неотменимой. Для этого обратимся к стихотворениям Геннадия Айги.
ОБРАЗ – В ПРАЗДНИК
В день 100-летия со дня рождения
К. С. Малевича
со знанием белого
вдали человек
по белому снегу
будто с невидимым знамением
26 февраля 1978
Чуть отрешенная констатация-описание, с пробелом на месте сказуемого; но этот пробел-умолчание и есть глагол бесшумного, почти плывущего движения.
Как часто в поэзии Айги, поэтическая интонация здесь близка к литургической размеренной просодии. Любые отступы/выступы из симметрии не нарушают эту размеренность, но встраиваются в нее, как следующий шаг утверждения. Искомое такого текста – целое, истина.
На литургичность русского верлибра в целом указывал поэт Вячеслав Куприянов, считавший, что национальные истоки русского свободного стиха лежали в церковно-славянском языке, то есть в области вне живой повседневной речи. С этим можно спорить, но даже это не противоречит приведенным выше словам Нины Искренко о верлибре как преображенном «естественном» языке. Напротив, именно здесь стихии речи священной и речи мирской вступают в диалог плодотворной сложности, не столько на уровне явном, лексическом, сколько на интонационной глубине. Свободный стих – своего рода оркестрованный космос, где все время тревожат друг друга символ и «простая» вещь, ритуал и безмолвное страдание, силы центростремительная и центробежная. Все плывет, качается, мерцает.
В интервью 1985 года «Разговор на расстоянии» Айги говорит: «Стихи я, чаще всего, слышу «литургически», может быть, такими же вижу их и перед собой – еще не воздвигнутых на бумаге и не вознесшихся над ней. А в литургии действует и напев, и Слово-Логос, и «душевная» интонация – почти бессловесная беседа! – а знаки в ней есть и невидимые («духовные»), и видимые («ритуальные»), – по-видимому «поэтический текст как тело и знак на бумаге» я воспринимаю так, – а именно: как общий вид некоего словесного «храма», который, и сам являясь некоторым общим знаком, просвечивает более «конкретными» внутренними знаками своего содержания, – когда я хочу, чтобы они были особо замечены, я выделяю их – курсивами, разрядкой букв, иногда ввожу иероглифы и идеограммы, подчеркнуто-обособленные «белые места» (тоже в качестве знаков, каждый раз – с их особым «смыслом»)».
Многослойность, сложность, прозрачность, размеченность. То, что Айги называет «неким словесным храмом», может быть увидено как проекция поэтической интонации стихотворения, с теми же действующими силами – знаками «видимыми» и «невидимыми».
Классическая риторика в текстах этого поэта не просто усечена – она свернута, как свиток. Осыпались все привычные знаки препинания. То, что остается для исполнения, более всего похоже на внутреннюю речь, эмоция которой еще не отделилась от найденного слова, растворена в нем. Остается распределение на строки – ясное, как шаги в тишине. Такую поэтическую интонацию можно было бы назвать «белой»; теснее и крепче связь внутри небольших стихотворений вряд ли можно отыскать.
И левою частью лица
косясь
честно и прямо
бледность – во сне – Шостаковича
жертвенностью – как треснувшей глиной
кричащая
как будто другу
17 апреля 1998 (к утру)
Для связующих знаков «тире» в этом стихотворении готовой («душевной») интонации просто не существует. Но то, что они обозначают сильный интонационный ход – несомненно. Может быть, его аналог в музыке – долгое легато.
Поэтическая интонация – та же речь, но, в силу необходимой слитности, скорее – речь-пение. В верлибре она невозможна без тонкой со-настройки регистров, пластического маневра, музыкального ощущения целого. Свободный стих очень многого от поэта и читателя требует, но при этом открывает для будущего такие бесконечные пространства, что разговоры об исчерпанности приемов или подражании теряют смысл. Там много земли и воздуха для поэтического хозяйства, нужно добавить к ним свое – слух, глубокое внимание, дар ясности, лицо, свободу.
Из чего сложен позвоночник верлибра? Оставляя в стороне (но не игнорируя) споры о разновидностях такого стиха, попробуем найти в нем самое необходимое, sine qua non. И здесь нам поможет мысль Мандельштама о том, что «поэтическая материя» жива только «исполнительским порывом» («Разговор о Данте»). Поэтический текст растет, переливаясь в звучание (порой внутреннее или для себя бормотание), и только так может быть завершен и понят.
Речь идет не о профессиональном озвучивании подготовленных знаков. Скорее мы говорим – и, кажется, Мандельштам понимал под «исполнением» именно это – о совокупной работе сознания, внутреннего слуха и органов речи, когда вещь еще совершается, еще не застыла. Такая работа невидимо вовлекает в себя все тело (создавая или читая, мы внутренне «вытанцовываем» текст), а главное, – берет в дело всю память поэта/исполнителя о речевом строе языка. Все это вместе составляет тот Орган – или оргАн, – на котором стихотворение исполняется, которым движется. Единицы, смысловые кванты, составляющие такое исполнение, мы попробуем назвать интонациями.
Еще в 1922 году Борис Эйхенбаум в книге «Мелодика русского лирического стиха» указал на «фразовую интонацию» в поэтическом тексте как на «нечто совершенно определенное и чрезвычайно важное в семантическом отношении», нечто, основанное на синтаксисе и «связующее язык с ритмом». Рассматривая интонацию не как явление языка, а как явление поэтического стиля, Эйхенбаум именно «сочетание определенных интонационных фигур» называет «мелодикой» стиха. Он говорит о силлабо-тонике.
Между тем, в верлибре «мелодика» – не просто одно из важных свойств, но залог существования, основа единого кровообращения вещи. Осколки силлабо-тоники, как и прозаизмы, могут привнести в свободное стихотворение «тени» своих интонационных фигур, но все они окажутся преображенными сгущенным полем целого, его вихрями и тяготениями.
Верлибр по определению полиритмичен. Интонация, с ритмом безусловно соединенная, облекает его, как тонкий покров — рельефную поверхность; она же связывает жесткие конструкции гибкими, иногда неявными связями. Ритм живет во времени, и интонация разворачивается во времени, выстраивая этим пространство стиха — своего рода кристалл, где все продолжает звучать.
Поэтическая интонация расположена «глубже» повседневной. Читая, мы слышим ее внутри себя. Это не просто колебания высоты, темпа, интенсивности звучания, но лично и каждый раз заново осмысленное «сцепление» этих внешних признаков с одним или несколькими звеньями образного ряда, – то, что дает в результате росчерк мысли поэтической.
Интонирование верлибра составляет как бы душу понимания: оно и распознает, схватывает смысловые единицы (вплоть до буквы или паузы), и соединяет их в целое вещи некоторым неповторимым, присущим только этому тексту рисунком. Здесь становится неуместным спор о том, «как читать стихи»: свободный стих как партитура содержит в себе все необходимое. И при этом, снова как партитура, оставляет читающему пространство для открытий. Чтение верлибра — всегда приключение.
Очень точно о нем сказала поэт Нина Искренко: «Нетривиальная графика текста повышает роль интонирования стиха, приближая его, с одной стороны, к так называемой естественной речи, а с другой — делая упор на некую неочевидность смысла, заключенного именно в интонационном мерцании, в смещенном освещении, куда менее уловимом и наглядном, чем метрика и эвфония в целом» (цитирую по статье Ю.Орлицкого 1995 г. «Русский верлибр: мифы и мнения»).
Именно так: в верлибре знакомые образчики речи становятся вдруг руслами новых, текущих сквозь них смыслов. Конец строки – одно из первых и главных орудий преображения: это более, чем пауза, это шов или (словами Фета из стихотворения о железной дороге) «мгновенный мост». Конец строки более собирает, чем разделяет, – но так, что граница горит.
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
В этой строфе из «пиндарического отрывка» Осипа Мандельштама «Нашедший подкову» (1923) дерзость сквозной метафоры «воздух – вода, хрусталь, чернозем, земля» уравновешена плавной интонационной фигурой, медленной и подробной логикой «натурфилософского» описания. Фигура прогибается от тяжести некоторых слов («темным», «чернозем Нееры»), расцветает перечислениями, перекатывается от глагола к глаголу, преодолевая пространство. И первое предложение, вбирающее 6 строк, требует бережного расходования воздуха. Интонационно исполнитель проживает затрудненную и вместе с тем священно-неторопливую работу речи. Воздух, который ему так необходим, не только обнаруживает вещественность своей стихии, но и становится подобием круга времени.
Что это – руководство к чтению? Нет, это чтение само: жизнь самогО текста, переданная нам для исполнения со всеми знаками и указаниями.
Приведенный отрывок из Мандельштама – пример явленной поэтической интонации. А теперь приведем пример скрытой, по-особому существующей – но неотменимой. Для этого обратимся к стихотворениям Геннадия Айги.
ОБРАЗ – В ПРАЗДНИК
В день 100-летия со дня рождения
К. С. Малевича
со знанием белого
вдали человек
по белому снегу
будто с невидимым знамением
26 февраля 1978
Чуть отрешенная констатация-описание, с пробелом на месте сказуемого; но этот пробел-умолчание и есть глагол бесшумного, почти плывущего движения.
Как часто в поэзии Айги, поэтическая интонация здесь близка к литургической размеренной просодии. Любые отступы/выступы из симметрии не нарушают эту размеренность, но встраиваются в нее, как следующий шаг утверждения. Искомое такого текста – целое, истина.
На литургичность русского верлибра в целом указывал поэт Вячеслав Куприянов, считавший, что национальные истоки русского свободного стиха лежали в церковно-славянском языке, то есть в области вне живой повседневной речи. С этим можно спорить, но даже это не противоречит приведенным выше словам Нины Искренко о верлибре как преображенном «естественном» языке. Напротив, именно здесь стихии речи священной и речи мирской вступают в диалог плодотворной сложности, не столько на уровне явном, лексическом, сколько на интонационной глубине. Свободный стих – своего рода оркестрованный космос, где все время тревожат друг друга символ и «простая» вещь, ритуал и безмолвное страдание, силы центростремительная и центробежная. Все плывет, качается, мерцает.
В интервью 1985 года «Разговор на расстоянии» Айги говорит: «Стихи я, чаще всего, слышу «литургически», может быть, такими же вижу их и перед собой – еще не воздвигнутых на бумаге и не вознесшихся над ней. А в литургии действует и напев, и Слово-Логос, и «душевная» интонация – почти бессловесная беседа! – а знаки в ней есть и невидимые («духовные»), и видимые («ритуальные»), – по-видимому «поэтический текст как тело и знак на бумаге» я воспринимаю так, – а именно: как общий вид некоего словесного «храма», который, и сам являясь некоторым общим знаком, просвечивает более «конкретными» внутренними знаками своего содержания, – когда я хочу, чтобы они были особо замечены, я выделяю их – курсивами, разрядкой букв, иногда ввожу иероглифы и идеограммы, подчеркнуто-обособленные «белые места» (тоже в качестве знаков, каждый раз – с их особым «смыслом»)».
Многослойность, сложность, прозрачность, размеченность. То, что Айги называет «неким словесным храмом», может быть увидено как проекция поэтической интонации стихотворения, с теми же действующими силами – знаками «видимыми» и «невидимыми».
Классическая риторика в текстах этого поэта не просто усечена – она свернута, как свиток. Осыпались все привычные знаки препинания. То, что остается для исполнения, более всего похоже на внутреннюю речь, эмоция которой еще не отделилась от найденного слова, растворена в нем. Остается распределение на строки – ясное, как шаги в тишине. Такую поэтическую интонацию можно было бы назвать «белой»; теснее и крепче связь внутри небольших стихотворений вряд ли можно отыскать.
И левою частью лица
косясь
честно и прямо
бледность – во сне – Шостаковича
жертвенностью – как треснувшей глиной
кричащая
как будто другу
17 апреля 1998 (к утру)
Для связующих знаков «тире» в этом стихотворении готовой («душевной») интонации просто не существует. Но то, что они обозначают сильный интонационный ход – несомненно. Может быть, его аналог в музыке – долгое легато.
Поэтическая интонация – та же речь, но, в силу необходимой слитности, скорее – речь-пение. В верлибре она невозможна без тонкой со-настройки регистров, пластического маневра, музыкального ощущения целого. Свободный стих очень многого от поэта и читателя требует, но при этом открывает для будущего такие бесконечные пространства, что разговоры об исчерпанности приемов или подражании теряют смысл. Там много земли и воздуха для поэтического хозяйства, нужно добавить к ним свое – слух, глубокое внимание, дар ясности, лицо, свободу.