Инна Кулишова
***
Итак, спускаешься в город,
со своего этажа, откл. от общей втянутости в мир,
похоже, с облака, виртуальных выбросов из осадков,
и видишь хмурые силуэты, улыбающиеся лишь при встрече,
настолько насквозь случайной, что не успеть войти
в другое выражение лица.
Собаки лают вослед машинам, лающим вослед другим
машинам, одетым в пижамы такси и не в мигалки, никто
не оборачивается, уходя, спускаясь, не провожает взглядом
расставленные после аварии автомобили.
Автобусы полупу(с)теют на середине дороги,
афиши свидетельствуют о начале
позапрошлогоднего мира и гастролей трехмесячной давности,
до сих пор из сумки не вытащены билеты
на вечера, прошедшие без их и своего участия.
Встречаясь с кем-то взглядом, немедленно отворачиваешься,
чтобы случайно не заметить человека и нечеловека.
Все обычно настолько, что не запомнить.
Разве что телевизоры в офисах и квартирах, радио в транспорте,
молчащие, слишком явно молчащие пассажиры
и нервные пешеходы, забитые голосами в мобильники,
передают далеко не последние известия о текущей войне.
И небо вослед зевает, и редкая птица в нем застревает
в виде вверх подброшенной пули,
добравшейся до настоящей цели.
***
Не говори ничего постороннего.
Просто закрой на ключ случайную дверь
и стой за спиной, пока я плачу,
невидимо для нас обоих.
Через час я умру, не умерев,
и сейчас дай молчать нам обоим,
как позволяешь только себе,
пока я выдумываю этот час.
И тебя за спиной.
В комнате с окном и односпальной кроватью,
у которой слились в один силуэт
неподвижные две фигуры, обретающие
профиль дерева.
Никогда не позволившего себе расцвесть.
За окном – ничего, кроме
пустующего неба,
на которое смотришь ты мимо всего,
не замечая, что я впереди
и не слышу твоего дыхания.
***
Амосу Озу
Сначала рука подхватила волосы,
волосы начинали седеть.
Конь заржал, и его потащили вдоль
всего леса. Потом ему отрубили яйца,
нельзя сказать, что очень быстро.
Потом оставили только одну
руку. Черт, подумал один из них,
сломался ноготь, отращенный
во имя Его.
Меч похож на крест, меч бросает тень. Голос и
усталость вела их, смерть
пускала их вдаль, утихала боль
от попутных костров. Он носил имя какого-нибудь Штайнзальца,
рука принадлежала телу будущего гебиста,
лицо не менялось настолько, что «ну и ну»
выдохнула бы душа, если б умела. Но выдох вытачивал псих
с отрубленными морями, домами, чащами
во имя Его.
Они переговаривались на французском, английском, немецком,
итальянском, испанском, польском, русском,
украинском, позже
вкрадчиво, как клинок, заполз арабский говор.
Ему отрубили язык, вытягивая как можно дальше,
болтая во все стороны, потом на весу.
В субботу его нельзя трогать. Он проводит время с семьей.
Переводчик встает в пять утра. У них есть распорядок дня.
Во имя Его.
Он проснулся, но все равно не помнил, о чем недетском,
невероятно бывшем и сбывшемся, узком,
как мысль об этом, остром – по коже
был сон. Только чувствовал, что забракован
день неприятным осадком. Он не просил: дай же
ходу назад, так как память уже не различала на голубом глазу,
с какой стороны он ощущал клинок: рукоятка, острие? Кто «мой»
говорил ему, он склонялся перед собой, неразборчивую речь храня.
Во имя Его.
***
Кем становятся долгожители
конфликтной зоны?
Отчуждение от собственных
чувств, выявление собственных мыслей.
При отсутствии родственников
думаешь об общей ситуации,
целостности территории
и глобальности происходящего.
Если место присутственное –
все равно отхожее,
только чаще пытаешься дозвониться,
и мнение обязательно субъективное,
даже если верное,
с точки зрения просто мыслей.
Бог создал человека, сообщил мне новость
гражданин неизвестной страны,
и поэтому нечего думать о границах –
потому что
отделены, отчебучены,
отчеканены, отчевотчины.
И это чистая правда, чистая
настолько,
что растворяется в голове,
ты должен любить всех,
все должны
любить тебя,
я верю только в хорошее,
и потому твои границы,
твой язык,
твой дом,
твоя комната,
сказал гражданин,
не имеют значения,
не имеют,
сказал.
И сплюнув,
зарядил,
закинул за спину,
поднял с земли,
отрезал ножницами кусок
колючей проволоки
и передвинул будку
еще на несколько
сотен
метров.
Главное, чтоб человек был...
***
Зашел пастух в раскрепощенный храм.
Точнее, в храм без копоти и крыши,
накрытый снизу крупным серым камнем.
Загнал стада и плюхнулся у входа,
и ковыряется во рту прогнившей дудкой.
Мычанье что-то здесь напоминало.
Остатки прошлогоднего зерна
мешались с многовековою пылью.
Нашествие неспешных насекомых
чуть беспокоило глаза скота.
Пастух поел и заглянул в алтарь,
взял вещь, немного покрутил в руках,
засунул за штанину и улегся.
Мычанье что-то здесь напоминало.
Пшла вон, прогнал заблудшую овцу,
и снова повернулся набок.
Через алтарное окно светило солнце,
Валилось небо на пол, тени прочь,
поджавши очертанья, убегали.
Заблеяли кормящие, и корм
здесь тоже оказался несъедобным.
И чей-то палец, или луч, вдруг сдвинул,
поддев слегка неровный камень стен,
где в щели не пройдет листок бумаги,
в какое-то невидимое место
с разрушенным разрушенное, и
образовалась нужная аркада,
и все исчезло, и сложился пазл.
***
Люди ложатся спать.
В деревенские кроватки, рядом
с железной печкой, в роскошные
балдахины, в люксах, в однокомнатной квартире,
в домах на разных этажах, комнатах без
окон, в неотремонтированных спальнях, на узкие, широкие,
твердые, мягкие, на нары, перины, голую
землю. Некоторые не
ложатся спать, сочиняют движения любви,
убийства, кражи, смотрят на звезды,
в потолок, в книгу, на вершину холма,
на тело. Но все равно рано или
поздно засыпают.
И тогда все кажутся людьми.
Все (не)любимы.
Все состоит из пустоты, физики подтверждают.
Слишком много воздуха, потому
когда люди проснутся, они перекроют
сами себя, и стиксы выпадут из коцитов,
выйдут из берегов,
слизнут радуги, радужные оболочки,
ничего надвое не поделится,
и усмехнется Безымянный,
глядя на бурю в стакане воды.
Итак, спускаешься в город,
со своего этажа, откл. от общей втянутости в мир,
похоже, с облака, виртуальных выбросов из осадков,
и видишь хмурые силуэты, улыбающиеся лишь при встрече,
настолько насквозь случайной, что не успеть войти
в другое выражение лица.
Собаки лают вослед машинам, лающим вослед другим
машинам, одетым в пижамы такси и не в мигалки, никто
не оборачивается, уходя, спускаясь, не провожает взглядом
расставленные после аварии автомобили.
Автобусы полупу(с)теют на середине дороги,
афиши свидетельствуют о начале
позапрошлогоднего мира и гастролей трехмесячной давности,
до сих пор из сумки не вытащены билеты
на вечера, прошедшие без их и своего участия.
Встречаясь с кем-то взглядом, немедленно отворачиваешься,
чтобы случайно не заметить человека и нечеловека.
Все обычно настолько, что не запомнить.
Разве что телевизоры в офисах и квартирах, радио в транспорте,
молчащие, слишком явно молчащие пассажиры
и нервные пешеходы, забитые голосами в мобильники,
передают далеко не последние известия о текущей войне.
И небо вослед зевает, и редкая птица в нем застревает
в виде вверх подброшенной пули,
добравшейся до настоящей цели.
***
Не говори ничего постороннего.
Просто закрой на ключ случайную дверь
и стой за спиной, пока я плачу,
невидимо для нас обоих.
Через час я умру, не умерев,
и сейчас дай молчать нам обоим,
как позволяешь только себе,
пока я выдумываю этот час.
И тебя за спиной.
В комнате с окном и односпальной кроватью,
у которой слились в один силуэт
неподвижные две фигуры, обретающие
профиль дерева.
Никогда не позволившего себе расцвесть.
За окном – ничего, кроме
пустующего неба,
на которое смотришь ты мимо всего,
не замечая, что я впереди
и не слышу твоего дыхания.
***
Амосу Озу
Сначала рука подхватила волосы,
волосы начинали седеть.
Конь заржал, и его потащили вдоль
всего леса. Потом ему отрубили яйца,
нельзя сказать, что очень быстро.
Потом оставили только одну
руку. Черт, подумал один из них,
сломался ноготь, отращенный
во имя Его.
Меч похож на крест, меч бросает тень. Голос и
усталость вела их, смерть
пускала их вдаль, утихала боль
от попутных костров. Он носил имя какого-нибудь Штайнзальца,
рука принадлежала телу будущего гебиста,
лицо не менялось настолько, что «ну и ну»
выдохнула бы душа, если б умела. Но выдох вытачивал псих
с отрубленными морями, домами, чащами
во имя Его.
Они переговаривались на французском, английском, немецком,
итальянском, испанском, польском, русском,
украинском, позже
вкрадчиво, как клинок, заполз арабский говор.
Ему отрубили язык, вытягивая как можно дальше,
болтая во все стороны, потом на весу.
В субботу его нельзя трогать. Он проводит время с семьей.
Переводчик встает в пять утра. У них есть распорядок дня.
Во имя Его.
Он проснулся, но все равно не помнил, о чем недетском,
невероятно бывшем и сбывшемся, узком,
как мысль об этом, остром – по коже
был сон. Только чувствовал, что забракован
день неприятным осадком. Он не просил: дай же
ходу назад, так как память уже не различала на голубом глазу,
с какой стороны он ощущал клинок: рукоятка, острие? Кто «мой»
говорил ему, он склонялся перед собой, неразборчивую речь храня.
Во имя Его.
***
Кем становятся долгожители
конфликтной зоны?
Отчуждение от собственных
чувств, выявление собственных мыслей.
При отсутствии родственников
думаешь об общей ситуации,
целостности территории
и глобальности происходящего.
Если место присутственное –
все равно отхожее,
только чаще пытаешься дозвониться,
и мнение обязательно субъективное,
даже если верное,
с точки зрения просто мыслей.
Бог создал человека, сообщил мне новость
гражданин неизвестной страны,
и поэтому нечего думать о границах –
потому что
отделены, отчебучены,
отчеканены, отчевотчины.
И это чистая правда, чистая
настолько,
что растворяется в голове,
ты должен любить всех,
все должны
любить тебя,
я верю только в хорошее,
и потому твои границы,
твой язык,
твой дом,
твоя комната,
сказал гражданин,
не имеют значения,
не имеют,
сказал.
И сплюнув,
зарядил,
закинул за спину,
поднял с земли,
отрезал ножницами кусок
колючей проволоки
и передвинул будку
еще на несколько
сотен
метров.
Главное, чтоб человек был...
***
Зашел пастух в раскрепощенный храм.
Точнее, в храм без копоти и крыши,
накрытый снизу крупным серым камнем.
Загнал стада и плюхнулся у входа,
и ковыряется во рту прогнившей дудкой.
Мычанье что-то здесь напоминало.
Остатки прошлогоднего зерна
мешались с многовековою пылью.
Нашествие неспешных насекомых
чуть беспокоило глаза скота.
Пастух поел и заглянул в алтарь,
взял вещь, немного покрутил в руках,
засунул за штанину и улегся.
Мычанье что-то здесь напоминало.
Пшла вон, прогнал заблудшую овцу,
и снова повернулся набок.
Через алтарное окно светило солнце,
Валилось небо на пол, тени прочь,
поджавши очертанья, убегали.
Заблеяли кормящие, и корм
здесь тоже оказался несъедобным.
И чей-то палец, или луч, вдруг сдвинул,
поддев слегка неровный камень стен,
где в щели не пройдет листок бумаги,
в какое-то невидимое место
с разрушенным разрушенное, и
образовалась нужная аркада,
и все исчезло, и сложился пазл.
***
Люди ложатся спать.
В деревенские кроватки, рядом
с железной печкой, в роскошные
балдахины, в люксах, в однокомнатной квартире,
в домах на разных этажах, комнатах без
окон, в неотремонтированных спальнях, на узкие, широкие,
твердые, мягкие, на нары, перины, голую
землю. Некоторые не
ложатся спать, сочиняют движения любви,
убийства, кражи, смотрят на звезды,
в потолок, в книгу, на вершину холма,
на тело. Но все равно рано или
поздно засыпают.
И тогда все кажутся людьми.
Все (не)любимы.
Все состоит из пустоты, физики подтверждают.
Слишком много воздуха, потому
когда люди проснутся, они перекроют
сами себя, и стиксы выпадут из коцитов,
выйдут из берегов,
слизнут радуги, радужные оболочки,
ничего надвое не поделится,
и усмехнется Безымянный,
глядя на бурю в стакане воды.