ИННА КУЛИШОВА
***
Иоганн Себастьян посмотрел в окно.
Дети, подумал он на ноты,
или ноты, подумал он на детей.
Под окном бесконечность стояла в виде равно-
значных восьмерок (головы сверху – цифр заботы):
три христианина, один иудей.
Им бы по имени дать – устали,
или по вере, вееру дней.
Бог любви или Бог деталей
все-таки? Вряд ли ему видней.
Бог детей, улыбнулся, имя
чье не ручей, но море, как
сказал некто меньший, но
за окном пустовал иссиня-
черный день, как тетрадь в стихах
через столетья три. Не смешно
Себастьяну, стрелам дал весу
и улыбается – это мы
смотрим, как он играет Мессу
в пазухе у Святого Фомы.
Вот он вдруг повернулся, вдруг он
смотрит в окно: детей торжество
голосит, шумом в прах разруган,
шепчет Сыну он: «Ничего.
Деточка, посмотри, как красив,
нечеловечески красив,
нечеловечески пустынен
мир, в котором только бы
просто переспать и выспаться...»
***
вот что достану тебе из кармана:
ручку дверную, слезку и корку
раны, оставшуюся от сердца,
эхо звонка, полуоклика: мама
утром, когда только солнце к пригорку
сна подойдет, чтоб зарею зардеться,
кашель негромкий из комнаты: гости,
строчку под вечер, листа молчаливость,
запах, на равных размешанный с болью,
вот еще маленький, маленький гвоздик,
я не хотела, но так получилось –
все, что оставлю Тебе и с Тобою.
***
«Да», – говоришь Господу, словно «Дай»
говоришь. И Он смотрит прямо,
а кажется, будто кротко глаза опустил.
Но Он смотрит прямо, а ты – не в даль,
не в близь, и говоришь, в середине храма,
будто еда посреди стола, у которого сытые спят без крыл.
Но Господь подносит чашу к губам.
«Пей», – Говорит тебе, «Пей», –
говорит. «Ешь, – хлеб без корки ломает. – Ешь».
И ты смотришь на руки свои, в крови, и там,
за воротами просят тебя – налей,
и голодных больше, чем мыслей и слов, за которыми ты идешь.
ПИСЬМА К СЕВЕРНОМУ ВДОХУ
I
Вместо Господи Боже мой
говорю Спасибо Тебе,
словно это не я говорю.
А мой голос, почти живой
и почти звучащий на бе-
лом листе лета шлет
самому Тебе весть мою,
обтекая пустой живот.
На какие молчишь голоса,
чтобы слышание осязать
я могла на любом краю.
Пробираются пальцы за
горизонт – Твою рукоять,
я успею, пока говорю,
ничего тебе не сказать,
и Тебе возвратить благодать.
II
Ты понимаешь, что дерево круглое,
совершенно круглое,
как ни обходи, вернешься туда,
откуда начал.
Вернусь, увижу тебя на скамейке,
и ты не будешь кем-то кроме,
но так же увиден, как всё,
что еще существует в саду.
Пока дерево – шар.
И плоды, плоды повернуты
лицом к небу.
III
Поцелуй – это рана в рану,
персты в персты,
ни приблизиться, ни остановиться.
Уступаю тебя монастырскому меду.
Даже отсветом не нагряну,
эти капли легки и просты,
словно солнечная сукровица.
Пей сгущенную воду.
По зажатым губам, по глазам,
всерасторгнутым спинам
потечет, опрозрачнит, раздарит.
Рана в рану, и боль бесподобна.
Вот уже улыбается Сам
на ладони, подставленной Сыном,
но дрожит бессребреник-скаред
на губах, будто куст возле Овна.
IV
В душе заяц беленький,
а когда постареет, станет
еще более коричневым.
Во рту у него разносящая зелень трава
опадает черникой росы
на фоне неба телесного цвета утра,
надетой на сросшееся троеточие муравья,
зарастающего янтарем луча.
Мошкара, засоряющая луч, зарисовывает возможность
равнины подняться вверх.
Как же мы грандиозны в них.
Ни один телескоп не ухватит,
линза не преломит.
И красиво умудренное нетронутостью умирание,
переходящее в жаркий полдень и влажную полночь.
Если снять замедленным кадром,
можно вместить всю,
и нашу,
жизнь в сон зайца со вздрагивающим сердцем.
V
Не вплетаю узоры в твою дорогу,
ступни ангела – слезы,
если были бы, понемногу
вытекая из расстояний, как смерть, тверезых.
Как могла бы ранить, чтобы не зазорно
в пустоту потом, во глухую заводь,
но идет, грызет виноградные зерна
ангел по небу, не умея плавать.
Но лицо сухое, как небо в звездах,
но заточен нерв непрямых касаний,
и уходит ангел в своих серьезных
никаких одеждах. Теперь мы сами.
P.S. И свет этот столь тих, щедр, явственен и ненавязчив, что ничем не нарушу оглашенное в нас молчание. Словно оно и есть предвосхищение большего гласа. И свет этот настолько самодостаточен, что его будет вечно не хватать. Облака растворяются в ровном холодном небе, обезличивая очертания, лес, переполненный ягодами, мысли о винограде, запутавшиеся в волосах. Небо входит в зрачки и выбывает через затылок. Скоро переменится погода, и она сотрет последние капли пота на интонации. И пока пишу, принимаю и смиряюсь. Пожалуй, чуть ли не впервые.
Иоганн Себастьян посмотрел в окно.
Дети, подумал он на ноты,
или ноты, подумал он на детей.
Под окном бесконечность стояла в виде равно-
значных восьмерок (головы сверху – цифр заботы):
три христианина, один иудей.
Им бы по имени дать – устали,
или по вере, вееру дней.
Бог любви или Бог деталей
все-таки? Вряд ли ему видней.
Бог детей, улыбнулся, имя
чье не ручей, но море, как
сказал некто меньший, но
за окном пустовал иссиня-
черный день, как тетрадь в стихах
через столетья три. Не смешно
Себастьяну, стрелам дал весу
и улыбается – это мы
смотрим, как он играет Мессу
в пазухе у Святого Фомы.
Вот он вдруг повернулся, вдруг он
смотрит в окно: детей торжество
голосит, шумом в прах разруган,
шепчет Сыну он: «Ничего.
Деточка, посмотри, как красив,
нечеловечески красив,
нечеловечески пустынен
мир, в котором только бы
просто переспать и выспаться...»
***
вот что достану тебе из кармана:
ручку дверную, слезку и корку
раны, оставшуюся от сердца,
эхо звонка, полуоклика: мама
утром, когда только солнце к пригорку
сна подойдет, чтоб зарею зардеться,
кашель негромкий из комнаты: гости,
строчку под вечер, листа молчаливость,
запах, на равных размешанный с болью,
вот еще маленький, маленький гвоздик,
я не хотела, но так получилось –
все, что оставлю Тебе и с Тобою.
***
«Да», – говоришь Господу, словно «Дай»
говоришь. И Он смотрит прямо,
а кажется, будто кротко глаза опустил.
Но Он смотрит прямо, а ты – не в даль,
не в близь, и говоришь, в середине храма,
будто еда посреди стола, у которого сытые спят без крыл.
Но Господь подносит чашу к губам.
«Пей», – Говорит тебе, «Пей», –
говорит. «Ешь, – хлеб без корки ломает. – Ешь».
И ты смотришь на руки свои, в крови, и там,
за воротами просят тебя – налей,
и голодных больше, чем мыслей и слов, за которыми ты идешь.
ПИСЬМА К СЕВЕРНОМУ ВДОХУ
I
Вместо Господи Боже мой
говорю Спасибо Тебе,
словно это не я говорю.
А мой голос, почти живой
и почти звучащий на бе-
лом листе лета шлет
самому Тебе весть мою,
обтекая пустой живот.
На какие молчишь голоса,
чтобы слышание осязать
я могла на любом краю.
Пробираются пальцы за
горизонт – Твою рукоять,
я успею, пока говорю,
ничего тебе не сказать,
и Тебе возвратить благодать.
II
Ты понимаешь, что дерево круглое,
совершенно круглое,
как ни обходи, вернешься туда,
откуда начал.
Вернусь, увижу тебя на скамейке,
и ты не будешь кем-то кроме,
но так же увиден, как всё,
что еще существует в саду.
Пока дерево – шар.
И плоды, плоды повернуты
лицом к небу.
III
Поцелуй – это рана в рану,
персты в персты,
ни приблизиться, ни остановиться.
Уступаю тебя монастырскому меду.
Даже отсветом не нагряну,
эти капли легки и просты,
словно солнечная сукровица.
Пей сгущенную воду.
По зажатым губам, по глазам,
всерасторгнутым спинам
потечет, опрозрачнит, раздарит.
Рана в рану, и боль бесподобна.
Вот уже улыбается Сам
на ладони, подставленной Сыном,
но дрожит бессребреник-скаред
на губах, будто куст возле Овна.
IV
В душе заяц беленький,
а когда постареет, станет
еще более коричневым.
Во рту у него разносящая зелень трава
опадает черникой росы
на фоне неба телесного цвета утра,
надетой на сросшееся троеточие муравья,
зарастающего янтарем луча.
Мошкара, засоряющая луч, зарисовывает возможность
равнины подняться вверх.
Как же мы грандиозны в них.
Ни один телескоп не ухватит,
линза не преломит.
И красиво умудренное нетронутостью умирание,
переходящее в жаркий полдень и влажную полночь.
Если снять замедленным кадром,
можно вместить всю,
и нашу,
жизнь в сон зайца со вздрагивающим сердцем.
V
Не вплетаю узоры в твою дорогу,
ступни ангела – слезы,
если были бы, понемногу
вытекая из расстояний, как смерть, тверезых.
Как могла бы ранить, чтобы не зазорно
в пустоту потом, во глухую заводь,
но идет, грызет виноградные зерна
ангел по небу, не умея плавать.
Но лицо сухое, как небо в звездах,
но заточен нерв непрямых касаний,
и уходит ангел в своих серьезных
никаких одеждах. Теперь мы сами.
P.S. И свет этот столь тих, щедр, явственен и ненавязчив, что ничем не нарушу оглашенное в нас молчание. Словно оно и есть предвосхищение большего гласа. И свет этот настолько самодостаточен, что его будет вечно не хватать. Облака растворяются в ровном холодном небе, обезличивая очертания, лес, переполненный ягодами, мысли о винограде, запутавшиеся в волосах. Небо входит в зрачки и выбывает через затылок. Скоро переменится погода, и она сотрет последние капли пота на интонации. И пока пишу, принимаю и смиряюсь. Пожалуй, чуть ли не впервые.