РЫШАРД КРИНИЦКИЙ
+
как зимой, когда орда сугробов накатывала беглым валом
толченого стекла,
так и летом, когда веки плодов смежались над завязью
(водопад дождя имитировал обрушение стен)
странствие длилось словно падение с виадука: бес-
конечное, хоть и ограниченное сном и строением фраз,
фраз не для пера и бумаги
+
зори, рассветы, тайные знаки,
дорога как чтение иностранного фолианта
о знакомых местах,
очнувшись от бессонного сна на неучтенной стороне света,
читаю свой путь с конца на неведомом мне языке
Клочки любовного послания
где бы ни повстречались мы средь ангельских слов
холера ясная звездочка
слова звучат осторожней поступи ночью
по ступеням
жалобы заживо освежеванного из-под кожи
кожи седьмого пота
на седьмой день голода — в первый день творенья
терние взгляда твоего кроящее ранящее до крови
светлые твои волосы
ясная звездочка в снегах в серебряной шерстке инея
над языками пожара
(люблю не тебя только память о тебе)
поздравь меня с новым голодом
поздравь меня с новой болью
+
курить нельзя, тут не университет тебе, тут не курят — ждут,
ни расслабиться, город, ни собраться,
город, вокзал запруженный, эй,
не встречай меня судебной повесткой,
не приветствуй, не проклинай;
обезлюдел я, город, никак не выберусь из тебя,
ни тебе в лазарет, ни в каземат,
в каземат сна;
курить нельзя, эй, пламя, эй, ясновидец вечер,
в острогах сна, в овчине воздуха,
все не проснусь, город, под твоими мостами,
шепот увечного слова утраченной речи,
единственной отчизны моей;
что там, пан, у тебя под пыльничком,
спросят, но и документ мой обернется свидетельством против меня,
последней верой — неверие,
ревнивая верность: узнаешь кого-то ближе, когда с ним
уедешь
Дверь
Пустое, не предназначенное для губ слово: время. Что ж
ты не вспомнил вовремя нужного языка и остаешься стоять
в тени дерева
двери. В пепельном бору, в зарослях пепла
нашел себе друзей
с глазами леса. За дверью, отмыкающей черты
лиц. Женщина ночи воплотила тебя в себе. В лесу
усопших, в лесу мертвых наречий
исчезла та рукопись,
ты так и не нашел ее: эта сторона
света, свежевырванный лист,
уже не предназначенный для глаз. Вот, осталось пустое
слово: время,
слепая страница
в акте обвинения
Мой друг прячется от света
Мой друг, о котором известно лишь то, что
он не тот, за кого себя выдает,
ложится на кровать и прикрывает лицо газетой,
прячась от света:
тело его претворяется в тело того, другого,
за которого он как
раз мечтал умереть;
газета окутывает его, как плащаница,
впивается в его губы,
его губы
пьют буквы,
буквы сосут его кровь,
газета, пропитанная его кровью,
падает на пол
и возвращается:
бела, как бумага
Приходят письма
Доходят письма с марками,
а на них твое государство вымпелом
вьется по ветру;
писем белые тени сплетают и расплетают руки,
писем белые голуби смыкают и размыкают крылья,
а хлопающий знаменами ветер,
а перевитый флагами ветер
ведет себя сообразно своей натуре
Ты
Ты единственная отчизна моя.
Ты единственная отчизна моя, немота,
таящее в себе совершенно все
напрасные слова;
немые облака,
вздохи, взгляды,
крылатый вестник несет
потерянные письма;
отчизна моя, тишина,
на мертвых
наречиях кричащая;
как погорелец,
утративший все, что тленно,
словно беглец,
взятый на пороге тюрьмы,
хоть я больше ни ребенок,
и ни узник твой,
я знаю, что и в изгнании
останусь в тебе, речь,
ты же будешь во мне
разбухшим языком: сердцем,
поддерживающим во мне жизнь до тех пор,
пока
Какое счастье
Какое счастье: двое выживших из Варшавы
и бейтар из дрогобычского гетто
встречаемся на центральном вокзале,
что высится над пеплом, прахом и плачем мертвых,
битых, пытанных, павших без имени и без вести,
приходят на память немые, убитые,
пропавшие без имени и без вести замыслы наши,
бессмертные небеса и мертвый пейзаж,
свобода, равенство, братство и милосердие,
аз и ижица дыма, едва зарытые в депортированный эфир,
хлопья жженой бумаги, призраки писем и книг,
несомые потоком, восходящим все выше, все дальше,
вне всяческих бесчеловечных, мобильных и летальных границ,
тени сожженных книг, что рассыпаются в пальцах,
миражи наших старых и новых, живых и мертвых мучителей,
приходят на память старые учителя
и живущий уже в одних лишь наших сердцах
девчачий неумолчный цокот каблучков
за призрачными окнами.
Не стоит за нас умирать
Не стоит за нас умирать,
не стоит жить за нас:
живи с нами.
Немногое
Наши бедные мертвые
смотрят на нас своими
пустыми глазами
видят все, что нам предстоит пережить —
но и они не могут ни помочь нам,
ни предостеречь
если уж и война, и мир
не многому нас научили.
Уносимые ветром
Ветер уносит клочки
неразборчиво нацарапанной записки:
забытое слово? сон?
мое онемелое ты?
дрожит на кончике языка.
Невидимки
Глаза-невидимки
смотрят моим взглядом,
сердце-невидимка
отсчитывает мой пульс.
С кем не случалось
С кем не случалось обрести человечность,
обратившись
равно к своим и чужим овечкам;
с кем не случалось тянуться к девушке, женщине
или мужчине,
лишь бы избыть себя самого;
с кем не случалось вести другого
к вратам погибели, пускай и открытой
всем
единой, справедливой отчизны;
с кем не случалось переполнить собой
чужую жизнь
и тем снискать бессмертие,
с кем не случалось,
смерть
Будто бы
Нет, иначе, чем во сне: будто бы
на улице незнакомого города,
в который уже никогда не приедешь,
выуживаешь из памяти слова, адреса,
так мало их осталось:
глухой телефон, глухой снег,
след лома на двери, которую
удалось уберечь?
Две фразы, номер дома,
не профукай их, сохрани
на черный день.
Иди, не оборачивайся.
Смотри внимательно под ноги.
Лицом к стене
Женщина отворачивает
зеркало лицом к стене: пусть на стенке
отразится мертвый снег,
захрустит под коваными сапогами.
Огонь застывает.
Штыками щетинится пустота.
(Декабрь 1981)
+
стоит ли ради них принижать священную речь
Збигнев Херберт
Добра я знавал поболее, чем зла —
были мне в том порукой
слабые глаза и ладони,
сравнительная ясность ума,
вирус жизни и страх,
час ущерба и час расплаты,
язык и речь:
грешный язык,
но я им не владею больше,
священная речь,
но до
нее я еще не дорос
(Март 1987)
+
(Из Мейстера Экхарта
или книги «Сияние»)
ничего, Господи
Копенгаген
О да, довелось быть в Копенгагене.
Правда, одной лишь ногой.
По дороге из Лондона в Варшаву?
В ожидании своего рейса
стоял перед гигантским окном
в зале вылетов
и всматривался в невидимый город,
хранящий еще больше тайн,
чем до недавнего времени
темная сторона луны.
Какое там?
Просыпаюсь в 3.16.
Во сне было ровно три с четвертью и минутой,
четко видел стрелки часов на колокольне
в Лондоне? в Будапеште?
За минуту до этого мы говорили о Брехте
с Дьердем Петри,
моим ровесником,
умершим в позапрошлом году.
(Мы скорее молчали,
но каждый знал, о чем речь.)
Ладно — я перебил его — но вот скажи мне,
как оно там?
Какое там — пожал он плечами —
мы ведь здесь.
перевод с польского Сергея Морейно
как зимой, когда орда сугробов накатывала беглым валом
толченого стекла,
так и летом, когда веки плодов смежались над завязью
(водопад дождя имитировал обрушение стен)
странствие длилось словно падение с виадука: бес-
конечное, хоть и ограниченное сном и строением фраз,
фраз не для пера и бумаги
+
зори, рассветы, тайные знаки,
дорога как чтение иностранного фолианта
о знакомых местах,
очнувшись от бессонного сна на неучтенной стороне света,
читаю свой путь с конца на неведомом мне языке
Клочки любовного послания
где бы ни повстречались мы средь ангельских слов
холера ясная звездочка
слова звучат осторожней поступи ночью
по ступеням
жалобы заживо освежеванного из-под кожи
кожи седьмого пота
на седьмой день голода — в первый день творенья
терние взгляда твоего кроящее ранящее до крови
светлые твои волосы
ясная звездочка в снегах в серебряной шерстке инея
над языками пожара
(люблю не тебя только память о тебе)
поздравь меня с новым голодом
поздравь меня с новой болью
+
курить нельзя, тут не университет тебе, тут не курят — ждут,
ни расслабиться, город, ни собраться,
город, вокзал запруженный, эй,
не встречай меня судебной повесткой,
не приветствуй, не проклинай;
обезлюдел я, город, никак не выберусь из тебя,
ни тебе в лазарет, ни в каземат,
в каземат сна;
курить нельзя, эй, пламя, эй, ясновидец вечер,
в острогах сна, в овчине воздуха,
все не проснусь, город, под твоими мостами,
шепот увечного слова утраченной речи,
единственной отчизны моей;
что там, пан, у тебя под пыльничком,
спросят, но и документ мой обернется свидетельством против меня,
последней верой — неверие,
ревнивая верность: узнаешь кого-то ближе, когда с ним
уедешь
Дверь
Пустое, не предназначенное для губ слово: время. Что ж
ты не вспомнил вовремя нужного языка и остаешься стоять
в тени дерева
двери. В пепельном бору, в зарослях пепла
нашел себе друзей
с глазами леса. За дверью, отмыкающей черты
лиц. Женщина ночи воплотила тебя в себе. В лесу
усопших, в лесу мертвых наречий
исчезла та рукопись,
ты так и не нашел ее: эта сторона
света, свежевырванный лист,
уже не предназначенный для глаз. Вот, осталось пустое
слово: время,
слепая страница
в акте обвинения
Мой друг прячется от света
Мой друг, о котором известно лишь то, что
он не тот, за кого себя выдает,
ложится на кровать и прикрывает лицо газетой,
прячась от света:
тело его претворяется в тело того, другого,
за которого он как
раз мечтал умереть;
газета окутывает его, как плащаница,
впивается в его губы,
его губы
пьют буквы,
буквы сосут его кровь,
газета, пропитанная его кровью,
падает на пол
и возвращается:
бела, как бумага
Приходят письма
Доходят письма с марками,
а на них твое государство вымпелом
вьется по ветру;
писем белые тени сплетают и расплетают руки,
писем белые голуби смыкают и размыкают крылья,
а хлопающий знаменами ветер,
а перевитый флагами ветер
ведет себя сообразно своей натуре
Ты
Ты единственная отчизна моя.
Ты единственная отчизна моя, немота,
таящее в себе совершенно все
напрасные слова;
немые облака,
вздохи, взгляды,
крылатый вестник несет
потерянные письма;
отчизна моя, тишина,
на мертвых
наречиях кричащая;
как погорелец,
утративший все, что тленно,
словно беглец,
взятый на пороге тюрьмы,
хоть я больше ни ребенок,
и ни узник твой,
я знаю, что и в изгнании
останусь в тебе, речь,
ты же будешь во мне
разбухшим языком: сердцем,
поддерживающим во мне жизнь до тех пор,
пока
Какое счастье
Какое счастье: двое выживших из Варшавы
и бейтар из дрогобычского гетто
встречаемся на центральном вокзале,
что высится над пеплом, прахом и плачем мертвых,
битых, пытанных, павших без имени и без вести,
приходят на память немые, убитые,
пропавшие без имени и без вести замыслы наши,
бессмертные небеса и мертвый пейзаж,
свобода, равенство, братство и милосердие,
аз и ижица дыма, едва зарытые в депортированный эфир,
хлопья жженой бумаги, призраки писем и книг,
несомые потоком, восходящим все выше, все дальше,
вне всяческих бесчеловечных, мобильных и летальных границ,
тени сожженных книг, что рассыпаются в пальцах,
миражи наших старых и новых, живых и мертвых мучителей,
приходят на память старые учителя
и живущий уже в одних лишь наших сердцах
девчачий неумолчный цокот каблучков
за призрачными окнами.
Не стоит за нас умирать
Не стоит за нас умирать,
не стоит жить за нас:
живи с нами.
Немногое
Наши бедные мертвые
смотрят на нас своими
пустыми глазами
видят все, что нам предстоит пережить —
но и они не могут ни помочь нам,
ни предостеречь
если уж и война, и мир
не многому нас научили.
Уносимые ветром
Ветер уносит клочки
неразборчиво нацарапанной записки:
забытое слово? сон?
мое онемелое ты?
дрожит на кончике языка.
Невидимки
Глаза-невидимки
смотрят моим взглядом,
сердце-невидимка
отсчитывает мой пульс.
С кем не случалось
С кем не случалось обрести человечность,
обратившись
равно к своим и чужим овечкам;
с кем не случалось тянуться к девушке, женщине
или мужчине,
лишь бы избыть себя самого;
с кем не случалось вести другого
к вратам погибели, пускай и открытой
всем
единой, справедливой отчизны;
с кем не случалось переполнить собой
чужую жизнь
и тем снискать бессмертие,
с кем не случалось,
смерть
Будто бы
Нет, иначе, чем во сне: будто бы
на улице незнакомого города,
в который уже никогда не приедешь,
выуживаешь из памяти слова, адреса,
так мало их осталось:
глухой телефон, глухой снег,
след лома на двери, которую
удалось уберечь?
Две фразы, номер дома,
не профукай их, сохрани
на черный день.
Иди, не оборачивайся.
Смотри внимательно под ноги.
Лицом к стене
Женщина отворачивает
зеркало лицом к стене: пусть на стенке
отразится мертвый снег,
захрустит под коваными сапогами.
Огонь застывает.
Штыками щетинится пустота.
(Декабрь 1981)
+
стоит ли ради них принижать священную речь
Збигнев Херберт
Добра я знавал поболее, чем зла —
были мне в том порукой
слабые глаза и ладони,
сравнительная ясность ума,
вирус жизни и страх,
час ущерба и час расплаты,
язык и речь:
грешный язык,
но я им не владею больше,
священная речь,
но до
нее я еще не дорос
(Март 1987)
+
(Из Мейстера Экхарта
или книги «Сияние»)
ничего, Господи
Копенгаген
О да, довелось быть в Копенгагене.
Правда, одной лишь ногой.
По дороге из Лондона в Варшаву?
В ожидании своего рейса
стоял перед гигантским окном
в зале вылетов
и всматривался в невидимый город,
хранящий еще больше тайн,
чем до недавнего времени
темная сторона луны.
Какое там?
Просыпаюсь в 3.16.
Во сне было ровно три с четвертью и минутой,
четко видел стрелки часов на колокольне
в Лондоне? в Будапеште?
За минуту до этого мы говорили о Брехте
с Дьердем Петри,
моим ровесником,
умершим в позапрошлом году.
(Мы скорее молчали,
но каждый знал, о чем речь.)
Ладно — я перебил его — но вот скажи мне,
как оно там?
Какое там — пожал он плечами —
мы ведь здесь.
перевод с польского Сергея Морейно