К Станиславу Красовицкому (о. Стефану) мы с поэтом Олегом Асиновским добирались на электричке с Ярославского вокзала. Выйдя с поезда, я вспомнил о счастливых встречах и событиях, расположенных в памяти и вдоль этой ветки, их было много – бывшая дача, мама, Александр Мень, Загорск (на время переставший быть Сергиевым Посадом)…
Про Красовицкого я знал, что он был знаменитым поэтом, а потом стал священником. Такая последовательность меня с некоторых пор настораживала. «Не переходите из дома в дом», - заповедовал Христос ученикам. Впрочем, возможно, он сказал совсем не об этом. Что еще я знал? Несколько стихотворений – великолепных. Еще то, что о. Стефан, бывший легендарный сочинитель, перестал писать в прежней манере, живет за границей, приход имеет где-то на Севере, в России, пишет статьи о религии. Мы вошли в дом, я раскланялся с хозяином, сделал несколько фотографий и достал рекодер…

А.Т.

ИНТЕРВЬЮ

- В каких отношениях находятся для Вас сейчас религия и поэзия? Как они коррелируют, одно исключает другое или нет?

 - Нет.  Религия не может исключать поэзию. Религия может исключать определённую поэзию. С детства я был верующий мальчик, потом это  затухло, позднее возродилось. И вот когда это возродилось, то та поэзия, которую я писал до этого возрождения, меня уже не устраивала,  и я её уничтожил.  Остался какой-то процент, так как расходилось в каких-то списках, на листочках, это была большая путаница. То, что осталось, то осталось. Но на самом деле примерно 80% написанного я уничтожил безвозвратно и очень этим доволен. Она меня не устраивала, потому что в поэзии с моей точки зрения самое важное – это распределение звуков. И вот можно писать очень нейтральное стихотворение по содержанию, образам и прочее, но звуки будут расставлены так, что это будет на смерть. Знаете, висы на смерть были в Скандинавии. Они писали стихи, человек прочтёт и умрёт. Такие штуки были. То есть само это распределение, тот, кто душой в этой сфере, – это очень опасно. То, что я писал до этого,  меня не устраивало не по образам, не по содержанию, а по внутренней глубокой структуре.  Они вредные. Поэтому я их уничтожил. И сейчас считаю, что они вредные.

- Скажите, пожалуйста, отец Стефан, если бы Вы узнали, что другой священник  сжигает книги,  свои или чужие, как бы Вы отнеслись к этому?

- Это его дело, его личное дело. И никак бы я не отнёсся. Это его личное дело.

– То есть, для Вас это был творческий акт  - сжечь книги?

- Это была чистая необходимость, никакого творческого акта в этом не было.

- Вы считали, что эти стихи несли зло?

- Да, они несли зло, поэтому я их сжёг.
Но, к сожалению, кое-что осталось. И что самое печальное, я Вам могу дать книжечку, там это описано. Как это было раньше,  в пятидесятых годах, это печаталось на листочках, всё это расходилось, иногда листочки  без подписей. Даёшь пачку листочков, потом эти пачки путаются, и потом, например, был такой смешной случай, я пишу об этом в статейке, когда только Надежда Яковлевна Мандельштам остановила,  чтобы в книгу «Неизданный Мандельштам» не попали мои стихи. Она сказала, что не мог  он написать таких стихов в то время.

- Я не совсем понял ситуацию.

- Ситуация такая. Готовилась книга «Неизданный Мандельштам», и так получилось, что туда случайно могли попасть мои стихи. Был такой очень хороший поэт Коля Шатров. Я сижу на его вечере и слышу мои стихи. А с другой стороны – печатают за границей где-то подборки моих стихов – а там будут стихи Шатрова и других авторов. Это очень противно. И потом в «Октябре» была подборка, я был в Америке,  не знал, я приехал и мог бы засудить за это дело – во-первых, публиковали  без моего разрешения, во-вторых – там не мои стихи. Не все не мои, но часть. Была еще большая книжка с золотым переплётом о поэзии ХХ века - там то же самое, в неё попали не мои стихи…

- «Строфы Века», наверное?

- Не помню. Я уже затеял процесс против них. И опять мне нужно было уехать за границу. Они поступили очень интересно. Они обещали, что будут вызывать моего адвоката, у меня был мой друг адвокат. А они на самом деле посылали повестки мне, зная, что меня нет. А когда я приехал, сказали – Вы не отвечали, и поэтому мы процесс закрыли. Я плюнул на это дело…

– Но ведь есть более вредные книги, чем Ваши стихи. Почему вы с ними не боретесь?

- Потому, что это моё дело, я не хочу отвечать. А другие пусть отвечают за себя.

- Ну, понятно. Скажите, отец Стефан, какие признаки в поэзии говорят о том, что это стихотворение может сочетаться с христианской верой или не может. По каким признакам происходит сочетание? 

- Для меня это определённая мера, мера распределения внутренних звуков. Если вы возьмёте Пушкина, например, то его последние стихи, начиная даже  с «Маленьких трагедий», если дать их человеку и не знать, что это Пушкин, то это не Пушкин.

«Забыв и рощу и свободу
Невольный чижик надо мной
Зерно клюёт и брызжет воду
И песнью тешится живой».
 
Разве это Пушкин? Совсем не Пушкин. Просто его душа в последнее время настолько изменилась, что она стала выдавать другое звуковое сочетание. И в «Маленьких трагедиях» это чувствуется. Меньше, конечно, чувственности, именно в звуках. Религия накладывает в этом смысле отпечаток. Она вносит определённую меру.

- Вы хотите сказать, что Пушкин деградировал?

- Нет, ни в коем случае.

- Он ведь наоборот, более духовным становился.   

- Да.  Он изменился, потому что его душа изменилась. Это совершенно естественное изменение. Возьмите, например, Шекспира. Его последние произведения, которые не приписывают ему. Это вообще не понятно что. Это тоже другой Шекспир. Например, «Буря». Это нормально.

- Скажите, пожалуйста, вот Эзра Паунд. Можно назвать его христианским поэтом?

- Эзру Паунда я люблю. Насчёт того, христианский ли он поэт, я не знаю, но всякая душа от природы христианка. Я у  него христианских стихов  непосредственно по содержанию не находил, но по звукам  каким-то, и я ведь даже переводил кое-что, это вполне приемлемо для христианина.

- Отец Стефан, что Вы понимаете  под словом «звук»? Не просто физическое звучание?

- Каждый звук имеет своё расстояние внутри, и кроме того, существует расстояние между звуками. Если вы почитаете Хлебникова, например, то у него есть на этот  счёт трактат. И он графически представляет буквы. Что такое, например,  буква «В»  – круг с точкой внутри, буква «Т» - это непроходимая какая-то. Вот такие штучки…

- «К» - копьё, укол…

- Есть поэты,  которые базируются в основном на чувственности, на чувствах. Не обязательно на плохих, на хороших.  Есть поэты, которые базируются на образах. А у меня основное – это внутренняя структура. И тогда, конечно, вносится определённая мера. Мера, грубо говоря, меньше чувственности, а больше не чувственности, объективной гармонии.

-  Я читал у Паунда одно христианское стихотворение, кстати,  о Христе. Оно было у него самое бездарное, настолько, что я был поражён. Может быть, перевод плохой. Оно длинное, нельзя так фальшивить.

- У меня есть перевод  Паунда в той книжке, которую я Вам дам.

- Как Вы относитесь к тому, что его чуть не отправили на тот свет соотечественники?

- Американцы? За что его было отправлять? Он был сторонником Муссолини. Муссолини писал очень хорошие вещи до того как. И вообще, всё, что он писал,  было очень хорошо. На самом деле фашизм никакого отношения к национализму не имеет, национализм имеет отношение скорее к расизму.  Был конгресс фашистов в 30-х годах, где они приняли такое решение, что национал-социализм Гитлера к фашизму никакого отношения не имеет. Это просто корпоративная система, система гильдии корпораций средневековая,  грубо говоря, власть профсоюзов, и очень неплохая система.  И ничего удивительного в том, что Паунду это понравилось,  нет. Честертону это нравилось, нравилось Черчиллю. Это нормально, в этом я не вижу ничего дурного. Он оставался верен Муссолини. И во время войны он об этом на радио говорил, ну что же, я не вижу в этом  ничего плохого.  Это была его такая позиция, расистом он не был. За что его было в клетку сажать, я не знаю, это американцы.

- Скажите, пожалуйста, я обратил  внимание, что в первых книгах Библии, где идёт речь о сотворении мира,  Бытие, там мир творится в рифму.  Там первые три дня рифмуются со вторыми тремя днями. Светило – свет, Земля – животные, Вода – рыбы. То есть создано в рифму. Насколько для Вас Священное Писание – источник вдохновения?

- Иногда так случается, что что-то из Священного Писания попадает в стихи, но прямо как источник вдохновения  - такого я за собой не замечал. Скорее источник вдохновения, если высоко брать, -  Дух Святой, божественное.  Для меня, как создания Божьего и как верующего человек и как крещёного, для меня  моя личность соединяется с Богом через личность Иисуса Христа. И это накладывает отпечаток на то, что ты делаешь, как поступаешь.

- Да.

- …На то, как складываются твои отношения с людьми. И, в частности, накладывают отпечаток на то, как  ты пишешь, на форму.

- У меня к Вам два вопроса. Первый – Вы говорили, что звуки могут убить.

- Могут.

- Вот нельзя ли на эту тему вопрос – убить или возродить? Каков механизм здесь?

- Каков механизм, я Вам не могу сказать. Но у меня был такой случай. Я написал и вижу, что это стихотворение я никогда не буду читать сам себе,  и никогда никому его не дам. Я вижу, что человек прочтёт и может умереть. А там ничего особенного нет, абсолютно.

- Откуда это смерть попадает в стихотворение, в распределение этих звуков?

- Откуда? Через дьявола.

- Сказать так – это вовсе ничего сказать.

- Почему? Вы открываете дверь, которая обычно была закрыта, Вы так делаете, что  приоткрываете щелочку. Он прошёл и делает своё дело.

- То есть во время вдохновения художника может открыться дверь?

- Может. И чем талантливее художник, тем больше шансов у него либо открыть, либо закрыть дверь.

- Ясно. Тогда скажите мне, пожалуйста, почему те стихи, которые Вы писали в 50-е годы, пользовались таким успехом. А то, что Вы делаете сейчас, - мало кто может расслышать?

-  Я не знаю, кто не может расслышать. Я считаю  – не понимают  поэзию, вот и всё.  Им нравится то, что нравилось – чувственность и ещё что-то. А это проба – раз ты не видишь здесь, не чувствуешь гармонии, значит, не понимаешь поэзию. Вот и всё,  и кончен разговор. На низком уровне стоишь.

- Пророчества делать очень трудно. И все же… Как  Вы видите, куда движется духовная жизнь России,  поэтическая жизнь России?

- Она движется вот куда. Чем талантливее человек, тем меньше он будет заметен. Потому что он никому тут в обществе не нужен. Настолько общество стоит на низкой стадии  восприятия, что настоящее искусство нужно каким-то людям, но как донести его до этих людей? Они разрозненны. И получаются какие-то узкие кружки. Мне одна девушка подарила тетрадочку. Она мне нравится, но я сразу написал, что особенно ты не будешь никогда известна, хотя стихи неплохие. А галиматью, которую пишут в газетах, её ведь читать невозможно. Это просто какая-то какофония.

- У Вас есть какие-то друзья, вот Олег Асиновский, у которого сейчас вышла замечательная книжка. 

- Хорошо. Книжка-то вышла, но кто читать её будет, вот вопрос. Книжка и у меня вышла.

- А какие ещё имена вы могли бы назвать из тех, кого не особенно читают, но кто заслужил? 

- Я не знаю очень хорошо, только своих друзей. Но я дам Вам книжечку.  Кто остался из моих друзей? Ну, во-первых, – кто умер. Это Чертков – очень талантливый поэт был. Совершенно не христианский.

- Из Вашего кружка?

- Да. Андрей Сергеев, тоже очень талантливый поэт, но… не чуждый. А вот Галя Андреева, она сейчас жива, я Вам дам книжечку, она недавно вышла.  Олег Гриценко – мой одноклассник. Очень талантливый Валентин Хромов.

– Авалиани…

 Да, Авалиани, конечно. Я сейчас говорю о книжке моих друзей. В ней есть неплохие стихи Войцеховского. Кто ещё, я даже не знаю. Ну вот,  Олег Асиновский. Кто ещё? Я не очень осведомлён.

- Скажите, пожалуйста, что побуждает Вас продолжать писать стихи? Смысл и цель?

- Я считаю, что поэтом может быть только тот, кто напишет и на необитаемом острове, зная, что никто не прочтёт его стихов. Это органика. И ничего ты с этим не сделаешь. Если они пишутся внутри тебя, строчки. Почему бы не записать их на листок, чтобы потом лишний раз прочитать? Вот и всё. И у меня есть записочки, которые я никогда никуда не включаю и не включу, наверное, хотя они неплохие. А может, и включу. Вот как раз в этой книжке, которую я сейчас Вам дам, которая сейчас вышла, Олег Гриценко её выпустил. И вот  он спросил – что взять из твоих стихов? Я сказал – бери, что хочешь. И он набрал буквально фразочки,  - которые я бы и не включил. Плохого в них ничего нет, вот так. Так что писать стихи – это органика. Если человек знает, что его никто не прочтёт,  и он поэтому  не  будет писать -  это уже не поэт.  
 
- Какие для Вас существуют духовные авторитеты среди христианских людей, среди философов, писателей  ХХ и ХХI веков? Люди, несущие свет.

- Я сразу оговариваюсь, что я не претендую на учительство и на то, чтобы выдать свою позицию, как нечто  универсальное. Я просто говорю о моём узком направлении. Я считаю, что русская религиозная философия – Бердяев, Булгаков, Франк и, конечно, Лев Тихомиров, Константин Победоносцев и Константин Леонтьев – вот это настоящая русская религиозная философия  XIX-XX  веков. А что касается тех духовных авторов, которые близки мне лично, – то мне ближе всех Блаженный Августин.  

- Несмотря на его идею фатума?

- Не так это всё просто, как нам преподносят. И у других бывали всевозможные идеи и нюансы. Дело в том, что когда Вы его читаете, то можете быть совершенно уверены, что он Вам всё разъяснит. Когда Вы читаете других духовных авторов, очень может быть, что Вы неправильно поймёте. Для меня это, конечно, большая отдушина. Я без опаски беру Блаженного Августина и знаю, что если я даже не пойму, – он мне всё объяснит, как и что. Епископ Феофан, я много читал его. Епископ Игнатий. У него есть какие-то серьёзные уклонения. Епископ Феофан говорит, например, что он очень угодил Богу, но в творениях его ложь есть. Я Вам скажу, что ложь очень серьёзная.

- В самом деле?

- Да. Кого же я особенно читаю?

- А Антоний Сурожский?

- Я его почти ничего не читал. Кажется, он был хороший человек. Я его как-то видел здесь. Он немного пострадал от некоторых людей и умер, бедняга.  Вдруг я нашел книжку, я ведь занимаюсь скаутами, хотя сейчас не так активно, как раньше.

- В Америке или здесь, в России?

- Начиная с Америки, а потом здесь, в России я играл определённую роль в развитии и становлении скаутского движения. В частности, я был в Орлеане, не помню год. Мы договаривались с Федерацией скаутов Европы об объединении. Я был очень за это объединение, хотя это очень прокатолическая организация. На чём мы сошлись тогда – на том, что ни мы, ни они, ни ОРЮР (это организация российских юных разведчиков) не включают в скаутскую организацию представителей детей из других нехристианских религий – мусульман и прочее, прочее.

- Вы были против этого?

- Категорически. Это невозможно. Скаутизм – это органически христианская организация.  

- В связи с Вашей деятельностью в Америке задам вопрос  - как Вы смотрите на объединение церкви – западной и русской православной.

- Категорически отрицательно. Это какое-то предательство, или, возможно, работа ЦРУ и ФСБ. Это даже юридически невозможно. Почему?  Вас это интересует?

- Да.

-  Дело в том, что в Уставе Русской православной зарубежной церкви сказано: «Русская православная зарубежная церковь является неразрывной частью Российской православной поместной церкви. То есть, раскола до конца не было. Это дисциплинарное разделение, которое было и раньше в церквах по разным другим причинам. Например, перестают епископы общаться с каким-то епископом, но у него остается право общаться со своей паствой. Были такие случаи. Также и здесь. И дело в том, что чисто юридически, без всяких других причин – так как мы не принимали участия в выборах патриарха, после Тихона,  то они все не патриархи. Потому что мы, будучи неразрывной частью Российской православной поместной церкви,   не принимали участия в выборах патриарха. Значит, как же мы можем объединяться с Патриархией?    Нужно было подходить юридически. Надо было, чтобы они признали – да, патриарха после Тихона не было. Мы это признаём.  Теперь мы соберём собор и выберем нового патриарха. Юридически тогда всё снято.  Но, кроме того остаётся ещё ряд причин – это Сергианство,  раскол с Сергием. Они должны были, конечно, признать что то, что делал Сергий, – это было неправильно. Я готовил справку для нашего Синода, какие у нас есть ещё расхождения, которые должна Московская патриархия исправить, чтобы возможны были попытки каких-то объединений, помимо того, о чём я сказал. И на первом месте стояло то, что потом никогда не звучало в Патриархии, – они говорили всё, что угодно. Да, мы прославили царственных мучеников и многое другое. Но первым пунктом нашей справки  было сотое правило шестого Вселенского собора – всякий виновный в пропаганде порнографии отлучается от церкви. Отлучите от церкви всех, кто сейчас в России развращает народ. Отлучите их от церкви. Любых, и депутатов и всех, всех. Если ты имеешь отношение к этому, – ты отлучаешься от церкви. Они, конечно, это категорически замолчали. Что это - это фальшивка – нынешнее объединение. Не буду говорить Вам о личностях. Я знаю, но говорить не буду. Митрополит Виталий, Вы знаете, не объединился. Это было чисто фальшивка и это, конечно, работа органов, их и наших. Почему? Когда была холодная война и зарубежная церковь занимала свою позицию,  которую она была должна занимать,  то Америке это было выгодно. А теперь, когда Россия разваливается под воздействием их агентов, которые нами правят, и когда она разваливается вот так вот,  им не выгодно, чтобы там было противление этому делу.  И этим бандитам не выгодно, чтобы им было противление. Они объединились  – ФСБ, ЦРУ и вот сделали это. Я думаю, что они нашли общий язык. Потом были такие моментики угроз. В частности, наш собор в Монреале дважды горел. То не горел, а тут вдруг дважды горел. Теперь это исчезновение иконы и убийство Иосифа Муньоса.  

- Я стихи написал на эту тему.

- И, видимо, так им было сказано…

- Его так и не нашли.

- Нет,  его нашли, его замучили. Икону не нашли. Есть такая приятная версия, не знаю, насколько она обоснована, что он, предчувствуя, отдал её кому-то из своих друзей. Если это так – то это хорошо. Видимо, им сказали – вы хотите, как Муньос? Тогда давайте, объединяйтесь.

- Спасибо. Еще несколько коротких вопросов.  Как Вы относитесь к поэзии Айги? 

- Дело в том, что он много писал на своём языке.

- Он писал на чувашском языке?

- Да, на чувашском. И поэтому мы не можем много судить о нём.

- Я думал, что он много писал на русском.

- Нет, на чувашском.

- Вы общались с Сапгиром?

- Да, немного, но общался. Сапгир, Холин, но это было далеко от нас в творческом смысле.

- Скажите, такие поэты, которые формировались вместе с Вами, – Кривулин, Бродский…

- Я Бродского не люблю.

- Почему? Он Вас любил.

- Да, любил. Могу сказать, почему.  Бродский – поэт малых форм. Вот его «На Васильевский остров я приду умирать» хорошо. А когда он начинает замахиваться на всевозможные огромные полотна,  он не владеет ни образом, ничем. Недавно я смотрел документальный фильм об немецких актрисах, которые играли во времена Геббельса.

- Да, да.

- Видели? Обратите внимание, где та актриса, которая играла в фильме «Дорога на эшафот», там и стихотворение Бродского приводится.

- Да что Вы! Я не обратил внимание.

- Топ-топ на эшафот. В морду бью за такие вещи – топ-топ на эшафот. Я расскажу объективно. Есть такой журнал «РХД» французский. И я вижу: подборка Бродского. Дай посмотрю - замечательные стихи. А я, оказывается, ошибся страницей, совершенно неизвестная петербургская поэтесса – прекрасные стихи. А у Бродского ничего хорошего. Слышу по радио недавно его поэму. Дело в том, что когда ты читаешь стихи, ты должен отключить голову. Они сами должны входить. Не требуется от читателя, чтобы он начинал размышлять. Это не философия, стихи. И вот я слышу: «Механический слон подымает хобот» (так Бродский читает). Что это? Землеройная машина? Что это такое? Кто это поднимает хобот? Землеройная машина, мне кажется. А это танк. Танка ствол – это хобот. Но это к поэзии не имеет никакого отношения. Я, может быть, на него узко смотрю, но я Бродского не люблю.

- А такой поэт как Кривулин?

- Я его плохо знаю.

- Найман, Евтушенко?

- Найман – это мой друг. Евтушенко я не люблю. Наймана люблю как друга. У него вообще самое лучшее стихотворение:  «Я купил сынишке глобус, сел в натолканный автобус, и с тех пор считает сын, что Земля не шар, а блин». Мне оно очень нравится. Самое лучшее.

- Вы пишете в одной из Ваших работ о Мезенском иероглифе…

- Да. Село Мезено, это юг России, Черниговская область. Это палеолит. Это самое древнее изображение свастики. Все толкователи сходятся на том, что это знак змеи. А это разные толкования.

- Может быть, солярный знак?

- Солярный оставляйте на заднем плане. Прочтёте мою теорию. Солярная религия возникла позже.

- А всё-таки, что он, по-Вашему, символизирует?

- Я рассказывать не буду, прочитаете.

- Хорошо.

- Это не так просто, как кажется.  Я, вообще-то, должен был стать биологом. Отец мой был очень занят, он был крупный инженер. Я воспитывался в семье дяди. Дядя был биолог – антидарвинист очень серьёзный. Последователь академика Берга, тоже антидарвиниста. Я тоже занимался биологией, не поступил на биофак, так как не хотел лицемерить. Вот обратите внимание – это труды Любищевского общества «Теория и эволюция, наука и идеология». Тут тоже есть мой доклад.

- Как интересно. То есть, вы всю жизнь занимались биологией?

- С мальчишеских лет я и в лаборатории работал, делал всевозможные микрофотографии и т.д. Я бы стал биологом. У меня есть книжка «Заметки о естествознании». Она чем интересна – практически это обо всех эволюционных теориях, которые были, и анти – эволюционных.

- А где эта книжка?

- У меня есть в одном экземпляре.

 – Мне кажется, надо эти книжки издать  под одну обложку.

- Может быть. Я вам всё подберу. К сожалению, всё это в единственном экземпляре.

- Хорошо, хоть в единственном…
                                                          

Беседу провел А. Тавров                                            шаблоны для dle