ВЛАДИМИР КОРКУНОВ / ТЕКСТ О ЛЮБВИ
Владимир КОРКУНОВ — поэт, литературовед. Родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области. Работает журналистом. Редактор газеты «Литературная гостиная» (Тверская область). Член Союза журналистов России, Союза писателей XXI века.
Впечатления от прочтения «В позе эмбриона»
Марте Райцес
Когда говоришь: незначимая тема,
подразумеваешь о значительности.
Тема нижеследующего незначительна.
тили-тили-тесто
жених и жених
или
невеста и невеста
Возбуждение от пружины на кровати
и касаний, размеченных по параграфам,
позже: ласк, взрывающих едва сдерживаемую тишину.
Возбуждение — первично, это стадия чуда,
когда не раздражает запах изо рта (от других, в соседних рядах!),
а колченогая — едва живая —
кровать позволяет улететь на параболе растерянности в страну счастья.
Счастье — стадия чуда.
Ты перебиваешь и перекрикиваешь стены,
комната дышит, чуть позже — закрывает глаза,
чтобы не видеть танца слов, рук и губ.
Учись находить отдохновение в слабости и подчиняться ей.
Ты хочешь меня. И — машинки паровозиком,
куклы, бантики, разодранная коленка.
Почему вожделение рука об руку
с детскими артефактами?
Любовь — радужка глаза,
мы смотримся друг в друга,
а видим лето,
засеивающее наши тела недозрелой вишней,
снимками снятых тайн;
мы прорастаем, и скоро научимся отличать солнце в небе
от проступившего в окантовке наших глаз.
Белая воздушная тишина цеплялась за течение реки,
наши ладони плыли в октябрь —
через страсть, заводящую в тупик,
ласки заласканных нашей маленькой революцией тел,
и мы жили только тогда, когда умирал второй…
Ты говоришь: это не отражённое солнце, его создали мы,
и оно живёт в нас.
Мы растём из лета и осенью погибнем.
А если нет?
Ненастоящая очень, неотстоявшееся счастье?
И лето не родилось в нас, а — развеяло;
Да и где собрать теперь? — из чужих недостатков,
подсмотренных рефлексов,
поджизнённых бездомий,
заготовленных в запас заплат…
Каждое чувство умирает, как беззащитность волос.
Покойница, напугавшая санитарку,
обрела бессмертие.
Мы отсвечиваем мониторами,
и в глазах не солнце —
безжизненный прирученный свет.
Опись зимы — не умершие осенью,
в зиму вонзили перья, летящие сквозь крик,
не имавшие отдыха снежные птицы.
Это случится 31 числа другого города.
Мы выросли и затушили солнце —
На небе (не в отблеске веской мольбы!).
Говорю: мы вместе.
Поправляешь: мы в месте… (в каком — не уточнишь).
тили-тили-тесто
(или соус песто)
мужчина выходит замуж
женщина женится
кто из них невеста
Наши фотографии слетают со стен,
ты кричишь: твои,
я говорю: наши,
мы же на них на вымолченную вечность
и пару одиночеств ближе
(не говоря о том, что… вместе).
А потом бросаю взгляд:
ты выжгаешь на них себя,
и рядом со мной — пустота,
затягивающая в невозможность мировой войны за право быть с тобой.
Беда каждого — сильнее и выше,
мы встретим весну, погибшие и до сих пор не воскресшие;
без солнца на небе, с расколотым светом в глазах (как-никак отражение!),
и выросла из нас не осень, а пустота,
и на фотографии теперь – бережно хранимая пустошь
торопливой зимы,
жизни на брудершафт.
И река, несущая пустые волны, полые и лишённые жизни.
Обезличенный текст — о любви.
И совершенно не важно, какого пола герои.
25-26 ноября 2013 г.
Литерарунный институт
Обратная (с)вязь
Марине Герасимовой
Мы были запрещены в 32-м,
когда краны рождались чаще воды,
а ямб — признан вне закона по воле мудрого Радищева.
Ну что ты ищешь?
Видишь — падает свет (или снег)
с искусственных деревьев,
зима не придёт,
только — крещенский дождь.
Крещендо – слово расщепляется,
и звуки, налетая гаргульями смысла,
выводят предрождественский гвалт.
Крест — в объективе,
ты фотографируешь меня
(обездвиженные отпечатки, на них я мёртв, ибо лишён голоса),
ты фотографируешь,
а время утекает (чёртова капель!).
Молодость перетекает в старость
и оседает сединой на стихах.
Крестовый поход на кремль —
кучке крестоносцев с перьями,
хилых и убогих, не способных веки поднять толпе
(всё перемешалось!).
Я даже говорю громко,
а самые правдивые чаще молчат.
Такой вот лжец дождливой зимы —
в контексте наших разговоров.
Улица — плацдарм конверсии
из стресса в дистресс.
Я говорю: ломай язык,
а ты слишком много говоришь,
не видишь, что сны на исходе?
…на ней не было ничего
кроме двух-трёх снежинок…
И диалог:
— мы читаем стихи, когда нам не с кем поговорить
— я пишу, потому что мне некому рассказать об этом
виноват перед тобой
обещал зиму показать
а это полдень
Эта прогулка у патриарших — случайна,
где каждый незнакомец носитель тайны
и смерти?
Случайность — шалость Бога,
доказывающего существование.
И твой смех:
что появилось раньше: мы или Бог?
Я молча отвечаю:
майский снег так же нелеп, как и обесчеловеченный Бог.
Мы загадываем встретиться в мае,
бежим к метро, минуя людей —
с тайнами и смертями,
загадками и причудами.
…ты предлагал чуткости
а мне чудкости не хватало…
Голос оглушает,
это гром, не различимый в толпе.
Москве чуждо крещендо.
Чуешь?
32-й возвращается.
Обратная (с)вязь, как и голос, —
запретны.
Мы – не увидимся.
Декабрь 2013 г.
Сводный текст с несколькими сюжетными линиями
Екатерине Селивановой
- Ну-ка, Диллон, встаньте!
Д. Джойс «Встреча»
Идеальный текст — аэрозольный дым.
Распылённые слова, клубясь, перекликаются,
а к мальчикам подходит мужчина.
И нечто страшное должно произойти,
печальное иль что-то в этом роде.
Я кликаю на «play».
Стоп.
Посмотри, что он делает!
А он всего лишь книжный червь
(или извращенец, что, в сущности, одно и то же).
Я же просил не уходить за линию веры,
почему ты считаешь, что нет добра без грязи,
а пыльный мозг лучше идеального слуха?
До слиянья, мальчики!
Что он делает с полем?
По травам проходит пароход,
отрывая от пирса невозможный крик:
«Эв-е-е-елин!».
Мужчина с ребёнком на горнолыжном курорте
оторвал беспечность от осторожности —
кома, кровоизлияние в мозг…
Постойте, скорее не так: клоны, кровоизлияние в морг — это более авангардная мизансцена.
Да, но причём тут ребёнок?
Врач в потрёпанной мудрости диагностирует скуку
и два перелома тишины.
Назавтра он умрёт.
А пароход гудит: «Эвели-и-ин!».
Мужчина хрипит: «Эв-ел-ин».
Мальчишки шепчут в унисон:
«Эвелин… заслони солнце».
Чёртово небо над литерой!
Смертница, принявшая избыточную дозу жизни,
взорвала будущее.
Её выбор (бонусом в тротиловом эквиваленте)
принял молодой полицейский.
Шелест исковерканных криками домов:
имя, имя, запомните имя.
Да только имени у смерти не бывает.
Да только все дома — бомжи,
в них жизнь и смрад.
Обтрёпанные дома прижимались друг к другу как бродяги, —
брось им сказку о лучшей жизни, они уползут отсюда, еле волоча подъезды.
Не этого ли юношу звала
упившаяся в хлам — с ребёнком — девка?
В метро, окольцевав пространство, крик:
— Мусорята, парнишки, вы где?
А подошла женщина в штатском:
— Эвелин, Ваш пароход ушёл, скоро занавес,
зрители переели попкорна.
И отпусти, наконец, ребёнка!
Метро — не место для детей.
Незнакомец приблизился к мальчикам и сказал:
— Вы сбежали с уроков,
а я разминулся с Вальтером Скоттом.
Я сделал вид, что мы не знакомы.
Пряча отвисшую грудь в складках юности,
подошла Эвелин.
— Какого чёрта вы в лете, у всех — Новый год!
Я ответил, что это, в сущности, не имеет значения, ведь в парадигме текста любая синтагматическая часть свободно перемещается во времени и пространстве.
Эвелин помолодела.
Мужчина хрюкнул, исчезая.
Покойник умер и переродился.
Врач поправил ЧСВ и спас ещё одну жизнь.
«Опять двойка», — пробормотал Мэрфи и потащил приятеля на урок.
Январь 2014 г.
Впечатления от прочтения «В позе эмбриона»
Марте Райцес
Когда говоришь: незначимая тема,
подразумеваешь о значительности.
Тема нижеследующего незначительна.
тили-тили-тесто
жених и жених
или
невеста и невеста
Возбуждение от пружины на кровати
и касаний, размеченных по параграфам,
позже: ласк, взрывающих едва сдерживаемую тишину.
Возбуждение — первично, это стадия чуда,
когда не раздражает запах изо рта (от других, в соседних рядах!),
а колченогая — едва живая —
кровать позволяет улететь на параболе растерянности в страну счастья.
Счастье — стадия чуда.
Ты перебиваешь и перекрикиваешь стены,
комната дышит, чуть позже — закрывает глаза,
чтобы не видеть танца слов, рук и губ.
Учись находить отдохновение в слабости и подчиняться ей.
Ты хочешь меня. И — машинки паровозиком,
куклы, бантики, разодранная коленка.
Почему вожделение рука об руку
с детскими артефактами?
Любовь — радужка глаза,
мы смотримся друг в друга,
а видим лето,
засеивающее наши тела недозрелой вишней,
снимками снятых тайн;
мы прорастаем, и скоро научимся отличать солнце в небе
от проступившего в окантовке наших глаз.
Белая воздушная тишина цеплялась за течение реки,
наши ладони плыли в октябрь —
через страсть, заводящую в тупик,
ласки заласканных нашей маленькой революцией тел,
и мы жили только тогда, когда умирал второй…
Ты говоришь: это не отражённое солнце, его создали мы,
и оно живёт в нас.
Мы растём из лета и осенью погибнем.
А если нет?
Ненастоящая очень, неотстоявшееся счастье?
И лето не родилось в нас, а — развеяло;
Да и где собрать теперь? — из чужих недостатков,
подсмотренных рефлексов,
поджизнённых бездомий,
заготовленных в запас заплат…
Каждое чувство умирает, как беззащитность волос.
Покойница, напугавшая санитарку,
обрела бессмертие.
Мы отсвечиваем мониторами,
и в глазах не солнце —
безжизненный прирученный свет.
Опись зимы — не умершие осенью,
в зиму вонзили перья, летящие сквозь крик,
не имавшие отдыха снежные птицы.
Это случится 31 числа другого города.
Мы выросли и затушили солнце —
На небе (не в отблеске веской мольбы!).
Говорю: мы вместе.
Поправляешь: мы в месте… (в каком — не уточнишь).
тили-тили-тесто
(или соус песто)
мужчина выходит замуж
женщина женится
кто из них невеста
Наши фотографии слетают со стен,
ты кричишь: твои,
я говорю: наши,
мы же на них на вымолченную вечность
и пару одиночеств ближе
(не говоря о том, что… вместе).
А потом бросаю взгляд:
ты выжгаешь на них себя,
и рядом со мной — пустота,
затягивающая в невозможность мировой войны за право быть с тобой.
Беда каждого — сильнее и выше,
мы встретим весну, погибшие и до сих пор не воскресшие;
без солнца на небе, с расколотым светом в глазах (как-никак отражение!),
и выросла из нас не осень, а пустота,
и на фотографии теперь – бережно хранимая пустошь
торопливой зимы,
жизни на брудершафт.
И река, несущая пустые волны, полые и лишённые жизни.
Обезличенный текст — о любви.
И совершенно не важно, какого пола герои.
25-26 ноября 2013 г.
Литерарунный институт
Обратная (с)вязь
Марине Герасимовой
Мы были запрещены в 32-м,
когда краны рождались чаще воды,
а ямб — признан вне закона по воле мудрого Радищева.
Ну что ты ищешь?
Видишь — падает свет (или снег)
с искусственных деревьев,
зима не придёт,
только — крещенский дождь.
Крещендо – слово расщепляется,
и звуки, налетая гаргульями смысла,
выводят предрождественский гвалт.
Крест — в объективе,
ты фотографируешь меня
(обездвиженные отпечатки, на них я мёртв, ибо лишён голоса),
ты фотографируешь,
а время утекает (чёртова капель!).
Молодость перетекает в старость
и оседает сединой на стихах.
Крестовый поход на кремль —
кучке крестоносцев с перьями,
хилых и убогих, не способных веки поднять толпе
(всё перемешалось!).
Я даже говорю громко,
а самые правдивые чаще молчат.
Такой вот лжец дождливой зимы —
в контексте наших разговоров.
Улица — плацдарм конверсии
из стресса в дистресс.
Я говорю: ломай язык,
а ты слишком много говоришь,
не видишь, что сны на исходе?
…на ней не было ничего
кроме двух-трёх снежинок…
И диалог:
— мы читаем стихи, когда нам не с кем поговорить
— я пишу, потому что мне некому рассказать об этом
виноват перед тобой
обещал зиму показать
а это полдень
Эта прогулка у патриарших — случайна,
где каждый незнакомец носитель тайны
и смерти?
Случайность — шалость Бога,
доказывающего существование.
И твой смех:
что появилось раньше: мы или Бог?
Я молча отвечаю:
майский снег так же нелеп, как и обесчеловеченный Бог.
Мы загадываем встретиться в мае,
бежим к метро, минуя людей —
с тайнами и смертями,
загадками и причудами.
…ты предлагал чуткости
а мне чудкости не хватало…
Голос оглушает,
это гром, не различимый в толпе.
Москве чуждо крещендо.
Чуешь?
32-й возвращается.
Обратная (с)вязь, как и голос, —
запретны.
Мы – не увидимся.
Декабрь 2013 г.
Сводный текст с несколькими сюжетными линиями
Екатерине Селивановой
- Ну-ка, Диллон, встаньте!
Д. Джойс «Встреча»
Идеальный текст — аэрозольный дым.
Распылённые слова, клубясь, перекликаются,
а к мальчикам подходит мужчина.
И нечто страшное должно произойти,
печальное иль что-то в этом роде.
Я кликаю на «play».
Стоп.
Посмотри, что он делает!
А он всего лишь книжный червь
(или извращенец, что, в сущности, одно и то же).
Я же просил не уходить за линию веры,
почему ты считаешь, что нет добра без грязи,
а пыльный мозг лучше идеального слуха?
До слиянья, мальчики!
Что он делает с полем?
По травам проходит пароход,
отрывая от пирса невозможный крик:
«Эв-е-е-елин!».
Мужчина с ребёнком на горнолыжном курорте
оторвал беспечность от осторожности —
кома, кровоизлияние в мозг…
Постойте, скорее не так: клоны, кровоизлияние в морг — это более авангардная мизансцена.
Да, но причём тут ребёнок?
Врач в потрёпанной мудрости диагностирует скуку
и два перелома тишины.
Назавтра он умрёт.
А пароход гудит: «Эвели-и-ин!».
Мужчина хрипит: «Эв-ел-ин».
Мальчишки шепчут в унисон:
«Эвелин… заслони солнце».
Чёртово небо над литерой!
Смертница, принявшая избыточную дозу жизни,
взорвала будущее.
Её выбор (бонусом в тротиловом эквиваленте)
принял молодой полицейский.
Шелест исковерканных криками домов:
имя, имя, запомните имя.
Да только имени у смерти не бывает.
Да только все дома — бомжи,
в них жизнь и смрад.
Обтрёпанные дома прижимались друг к другу как бродяги, —
брось им сказку о лучшей жизни, они уползут отсюда, еле волоча подъезды.
Не этого ли юношу звала
упившаяся в хлам — с ребёнком — девка?
В метро, окольцевав пространство, крик:
— Мусорята, парнишки, вы где?
А подошла женщина в штатском:
— Эвелин, Ваш пароход ушёл, скоро занавес,
зрители переели попкорна.
И отпусти, наконец, ребёнка!
Метро — не место для детей.
Незнакомец приблизился к мальчикам и сказал:
— Вы сбежали с уроков,
а я разминулся с Вальтером Скоттом.
Я сделал вид, что мы не знакомы.
Пряча отвисшую грудь в складках юности,
подошла Эвелин.
— Какого чёрта вы в лете, у всех — Новый год!
Я ответил, что это, в сущности, не имеет значения, ведь в парадигме текста любая синтагматическая часть свободно перемещается во времени и пространстве.
Эвелин помолодела.
Мужчина хрюкнул, исчезая.
Покойник умер и переродился.
Врач поправил ЧСВ и спас ещё одну жизнь.
«Опять двойка», — пробормотал Мэрфи и потащил приятеля на урок.
Январь 2014 г.