КОНСТАНТИН ЛАТЫФИЧ
«ГВИДЕОН» предлагает своим авторам-поэтам ответить на следующие вопросы:
Что для вас поэзия, что – не поэзия?
Почему вы начали писать стихи?
Константин Латыфич (Самара)
1. Поэзия для меня - ключ к подлинной реальности. К объективно существующему Бытию. Попытка расслышать пульсации в точке равноденствия пространства и времени. В месте, где каждый раз зарождаются слово и вещь. Попытка со-творчества, диалога. Не поэзия – способы самовыражения и концепт. Слова, оторванные от реальности, расположенные по принципу формальной логики в перспективе линейного времени. Попытка доказать раз избранную истину, которая в этом случае, чаще всего, статична.
2. К стихам я пришел довольно поздно, если не считать совсем уж юношеские опыты. Стихи из романа «Доктор Живаго», «Сестра моя жизнь» Пастернака. Поздний Мандельштам с его потрясающей «точкой безумия». Маленькая зеленая книжка Иосифа Бродского с «Колыбельной трескового мыса», купленная в московском подземном переходе неуютным зимним днем 1991 года. Дант и Гомер. А потом - октябрьский вечер, после серьезного внутреннего кризиса. Ушло лето, кончалась советская эпоха. В общем, что-то вокруг умирало, а что-то по ощущениям нарождалось. Вот о преодолении одного другим неожиданно и захотелось сказать.
ВАВИЛОНСКИЕ ТАБЛИЦЫ
Таблица III
…поставь над нами царя(1 Цар. 8, 5)
Саргон треплет гриву и кормит с ладони льва.
На столе из пальмы - тмин с листьями майорана,
статуэтка Шамаша, с которым разделены права
на блюдо из терракоты, где чёрный язык барана,
ещё горяч, пока над ним вслух произнесут слова
о союзе с тем, кто зазубренный нож от Харрана
к Уру ведёт в небесах, выжигая им, как серпом,
на земле маршрут – отбросившим лёгкий посох,
что идут для подсчёта звёзд и снопа за снопом
в снах, что с явью равны, оттого собирая босых
со свирелями возле скипетра, чтобы те - гуртом
на четыре стороны круглолицых или раскосых
заставляли за колесницами - с луком или копьём
в ногу шагать, и песок окропляя чужою кровью,
выводить поверх тех, кто в землю зарыт живьём,
план башни и города. И снова поводит бровью
за завтраком царь. Перед ним павлины и водоём.
Голова побежденного с другой головой - коровью
висит между пальмами, и потому прощены долги
под звук костяной трубы всем, кого долгий голод
пытает среди руин. Так верность писаря и слуги
к своему господину вяжется в узел, и будет солод
в пиво теперь добавлен, изюм к финикам в пироги.
И на сотни тел возле старого - новый узор наколот.
И дороги Процессий через проёмы разбитых стен
проложат. И потому в домашних печах - рабами
обжигаются кирпичи. По утрам не встают с колен
перед поставленным божеством, и сухими губами
неведомые слоги произнося, и в переплетении вен
чувствуя ток другой, сдерживаемый, как берегами,
памятью, которая сплавлена, что и кристалл слюды
под давлением Времени на пучок зиллионов линий
движения кислорода и кремния в капле сырой воды.
Из-за красного фона пересылает как чёрный и синий
некогда белый и жёлтый цвет в узор, где уже сады -
Змеем обвиты, и троны из кедра - на шишках пиний
вместо копыт стоят. И гнётся, сбиваясь, тугая ось,
словно толчком подземным, вьётся единым рогом.
Но уже не Орёл на вершине горы, а в реке Лосось,
направление подскажет. Теперь по другим дорогам
семафоры откроют движение. Там не слышен лось.
На полу ребёнок - между подоконником и порогом
знает - когда в Столице пятнадцать часов пробьёт -
на другом конце меридиана сразу объявят полночь.
Он по карте пальцем – от пустыни ко льдам ведёт,
совмещая часы с километрами, призывая в помощь
скорость и точность, взрослея, - с ними вперёд идёт,-
догоняя свой образ, который срисован точь-в-точь
с обложки журнала (где гранатомёт на плечо актёр,
в роли Победителя Всех кладёт) - с ним совпадения
требует, и чтобы кто-нибудь, как можно скорее, стёр
границы между желаниями. И спас их от нападения.
Чтоб в отелях за чаевые всегда благодарил лифтёр,
и в обед - между вином и десертом - как наваждение
не появлялся страх, который заставит глядеть назад -
туда, где с прошлым – сегодняшний день скрепляя, -
бьёт по брусчатке строй и раскатистым эхом парад,
на Генерала держа равнение, под оркестр повторяя
приветствие, - утвердит на кварталы разбитый ряд
улиц, где в домах, нажатием пульта всегда одобряя
стрельбу на экране, - режут на дольки телячий язык
в тарелке пластмассовой, белый стеклянный столик,
подвинув к себе ногой. «Я дам то, к чему ты привык», -
говорит Кандидат, открывая собою рекламный ролик,
и называет моду - воротничок, застёгнутый под кадык.
Для кости и двуглавых мышц - он советует анаболик,
растворимый в крови, как вирус в сигналах IT-систем,
открывающий файлы с Фаллосом и обновляя гамму
десятою нотой, отменяет действие доказанных теорем.
И вычёркивает как старьё, - маму, которая мыла раму.
Чтобы смотрящий вперёд – оставался не глух, но нем,
выводя перед зеркалом знаки, похожие на пиктограмму.
Лабиринт II (фрагмент)
J.B.
***
Каждое сказанное слово
всегда только часть слова.
Часть, ждущая остальных частей
в виде одобрения или несогласия.
И это ожидание,
сходное с ожиданием автобуса,
на сотом километре от города
поздним мартовским вечером,
когда красный закат
красит в красное наледь,-
есть ожидание дома.
Места,
куда бы хотелось дойти.
И где можно, сказав себе: «Здесь»,
получить подтверждение.
Так иди же!
Вдаль от себя по дороге к себе,-
лентой Мёбиуса.
Даже если движенье по кругу
не дает ничего,
кроме трассы,
петляющей между холмов.
Кроме глаз воспаленных.
Кроме стертых ботинок.
Кроме губ, вопрошающих: «Где?»
Кроме мысли: «Не здесь…»
Не страшись!
Ибо дом не нашедший -
обретает его.
Сезанн
Изгнаннику никто не возвестит -
как может он постигнуть сердцевину,
горы. И слышно как звучит
холста ещё не начатой картины -
безмолвие. Один лишь белый цвет -
мучительный удел и завершенность.
Надежда на единственный ответ
создавшего такую удалённость
от старой и раскидистой сосны,
и виадука напряжённых арок.
И пашни, вдруг дождавшейся весны.
И как всё это кистью, без помарок
соединить? На чёрный камертон,
лишь изредка косясь и растирая
зелёный Веронезе, - в унисон
с ультрамарином нанося? Не зная -
что долго продолжающийся шум
от магмы под нагретою землей,
изменит ритм, как будто бы самум
в пустыне аравийской. И судьбой
ему назначено войти в Эстак,
где улицы спускаются с обрыва,
чтоб переплавить в кобальт и краплак,
далёкую когда-то перспективу,
для бегства подходящую от бед.
И вывести из длительного плена
вершину затемнённую. На свет
слепящий, чтоб не знала тлена!
Так контуры стираются вещей,-
не мёртвых, а лишь только спящих.
Пленэр окончен. Этот холст - ничей.
Он будущее сделал настоящим.
И кажется всем верящим в покой,
что, попирая правила движенья,
по ровно установленной прямой,
к взаимному стремятся притяженью
оставленные здесь на полотне -
сосна и пашня на исходе лета.
Гора над ними. Снова быть весне?
Вопросы остаются без ответа.
А он вернулся к тёмной синеве.
И снова над небесным бельэтажем
в коляске катит по сухой траве,
к еще не дорисованным пейзажам.
Марсель Пруст
Ушедших не догонишь по прямой.
Он в тишине за пробковой стеною
закручивал стремительной юлой,
со скоростью равняя световою, –
всех, кто остался в том позавчера,
где навсегда под кварцевою лампой -
в гостиной открывают вечера
мелодией сонаты. С ней эстампы
кувшинок на реке и перехлёст
боярышника в парковой ограде
он совместил. И продолжают рост,
пуская корни в каждой анфиладе
воспоминаний, словно в пустоте,-
деревья у горы над тихим пляжем,
чтоб не запечатлеться на листе
и соприкосновенья с метранпажем
не допустить. Нащупывая след
тех девушек, что долго вереницей
вдоль моря шли (одна велосипед
толкала впереди), - возможно лица
живыми сделать. Так холодный плуг,
встречаясь с прошлогодней бороздою,
к зерну готовит землю. На испуг
он права не имеет. Лишь с виною
любовь приходит к слышимым шагам
по лестнице. Стихает колокольчик.
Мать входит в комнату, и потому слогам
теперь учиться можно. Полуночник
по кругу вновь отправится искать
того, что наполняет слой за слоем
недвижимое тело. И кровать -
лишь переправа, что открыта Ноем.
Он палимпсест стирает точно в срок.
(Там что первоначально, то и ново).
Выталкивая вверх, как поплавок,-
единственное, найденное слово.
Что для вас поэзия, что – не поэзия?
Почему вы начали писать стихи?
Константин Латыфич (Самара)
1. Поэзия для меня - ключ к подлинной реальности. К объективно существующему Бытию. Попытка расслышать пульсации в точке равноденствия пространства и времени. В месте, где каждый раз зарождаются слово и вещь. Попытка со-творчества, диалога. Не поэзия – способы самовыражения и концепт. Слова, оторванные от реальности, расположенные по принципу формальной логики в перспективе линейного времени. Попытка доказать раз избранную истину, которая в этом случае, чаще всего, статична.
2. К стихам я пришел довольно поздно, если не считать совсем уж юношеские опыты. Стихи из романа «Доктор Живаго», «Сестра моя жизнь» Пастернака. Поздний Мандельштам с его потрясающей «точкой безумия». Маленькая зеленая книжка Иосифа Бродского с «Колыбельной трескового мыса», купленная в московском подземном переходе неуютным зимним днем 1991 года. Дант и Гомер. А потом - октябрьский вечер, после серьезного внутреннего кризиса. Ушло лето, кончалась советская эпоха. В общем, что-то вокруг умирало, а что-то по ощущениям нарождалось. Вот о преодолении одного другим неожиданно и захотелось сказать.
ВАВИЛОНСКИЕ ТАБЛИЦЫ
Таблица III
…поставь над нами царя(1 Цар. 8, 5)
Саргон треплет гриву и кормит с ладони льва.
На столе из пальмы - тмин с листьями майорана,
статуэтка Шамаша, с которым разделены права
на блюдо из терракоты, где чёрный язык барана,
ещё горяч, пока над ним вслух произнесут слова
о союзе с тем, кто зазубренный нож от Харрана
к Уру ведёт в небесах, выжигая им, как серпом,
на земле маршрут – отбросившим лёгкий посох,
что идут для подсчёта звёзд и снопа за снопом
в снах, что с явью равны, оттого собирая босых
со свирелями возле скипетра, чтобы те - гуртом
на четыре стороны круглолицых или раскосых
заставляли за колесницами - с луком или копьём
в ногу шагать, и песок окропляя чужою кровью,
выводить поверх тех, кто в землю зарыт живьём,
план башни и города. И снова поводит бровью
за завтраком царь. Перед ним павлины и водоём.
Голова побежденного с другой головой - коровью
висит между пальмами, и потому прощены долги
под звук костяной трубы всем, кого долгий голод
пытает среди руин. Так верность писаря и слуги
к своему господину вяжется в узел, и будет солод
в пиво теперь добавлен, изюм к финикам в пироги.
И на сотни тел возле старого - новый узор наколот.
И дороги Процессий через проёмы разбитых стен
проложат. И потому в домашних печах - рабами
обжигаются кирпичи. По утрам не встают с колен
перед поставленным божеством, и сухими губами
неведомые слоги произнося, и в переплетении вен
чувствуя ток другой, сдерживаемый, как берегами,
памятью, которая сплавлена, что и кристалл слюды
под давлением Времени на пучок зиллионов линий
движения кислорода и кремния в капле сырой воды.
Из-за красного фона пересылает как чёрный и синий
некогда белый и жёлтый цвет в узор, где уже сады -
Змеем обвиты, и троны из кедра - на шишках пиний
вместо копыт стоят. И гнётся, сбиваясь, тугая ось,
словно толчком подземным, вьётся единым рогом.
Но уже не Орёл на вершине горы, а в реке Лосось,
направление подскажет. Теперь по другим дорогам
семафоры откроют движение. Там не слышен лось.
На полу ребёнок - между подоконником и порогом
знает - когда в Столице пятнадцать часов пробьёт -
на другом конце меридиана сразу объявят полночь.
Он по карте пальцем – от пустыни ко льдам ведёт,
совмещая часы с километрами, призывая в помощь
скорость и точность, взрослея, - с ними вперёд идёт,-
догоняя свой образ, который срисован точь-в-точь
с обложки журнала (где гранатомёт на плечо актёр,
в роли Победителя Всех кладёт) - с ним совпадения
требует, и чтобы кто-нибудь, как можно скорее, стёр
границы между желаниями. И спас их от нападения.
Чтоб в отелях за чаевые всегда благодарил лифтёр,
и в обед - между вином и десертом - как наваждение
не появлялся страх, который заставит глядеть назад -
туда, где с прошлым – сегодняшний день скрепляя, -
бьёт по брусчатке строй и раскатистым эхом парад,
на Генерала держа равнение, под оркестр повторяя
приветствие, - утвердит на кварталы разбитый ряд
улиц, где в домах, нажатием пульта всегда одобряя
стрельбу на экране, - режут на дольки телячий язык
в тарелке пластмассовой, белый стеклянный столик,
подвинув к себе ногой. «Я дам то, к чему ты привык», -
говорит Кандидат, открывая собою рекламный ролик,
и называет моду - воротничок, застёгнутый под кадык.
Для кости и двуглавых мышц - он советует анаболик,
растворимый в крови, как вирус в сигналах IT-систем,
открывающий файлы с Фаллосом и обновляя гамму
десятою нотой, отменяет действие доказанных теорем.
И вычёркивает как старьё, - маму, которая мыла раму.
Чтобы смотрящий вперёд – оставался не глух, но нем,
выводя перед зеркалом знаки, похожие на пиктограмму.
Лабиринт II (фрагмент)
J.B.
***
Каждое сказанное слово
всегда только часть слова.
Часть, ждущая остальных частей
в виде одобрения или несогласия.
И это ожидание,
сходное с ожиданием автобуса,
на сотом километре от города
поздним мартовским вечером,
когда красный закат
красит в красное наледь,-
есть ожидание дома.
Места,
куда бы хотелось дойти.
И где можно, сказав себе: «Здесь»,
получить подтверждение.
Так иди же!
Вдаль от себя по дороге к себе,-
лентой Мёбиуса.
Даже если движенье по кругу
не дает ничего,
кроме трассы,
петляющей между холмов.
Кроме глаз воспаленных.
Кроме стертых ботинок.
Кроме губ, вопрошающих: «Где?»
Кроме мысли: «Не здесь…»
Не страшись!
Ибо дом не нашедший -
обретает его.
Сезанн
Изгнаннику никто не возвестит -
как может он постигнуть сердцевину,
горы. И слышно как звучит
холста ещё не начатой картины -
безмолвие. Один лишь белый цвет -
мучительный удел и завершенность.
Надежда на единственный ответ
создавшего такую удалённость
от старой и раскидистой сосны,
и виадука напряжённых арок.
И пашни, вдруг дождавшейся весны.
И как всё это кистью, без помарок
соединить? На чёрный камертон,
лишь изредка косясь и растирая
зелёный Веронезе, - в унисон
с ультрамарином нанося? Не зная -
что долго продолжающийся шум
от магмы под нагретою землей,
изменит ритм, как будто бы самум
в пустыне аравийской. И судьбой
ему назначено войти в Эстак,
где улицы спускаются с обрыва,
чтоб переплавить в кобальт и краплак,
далёкую когда-то перспективу,
для бегства подходящую от бед.
И вывести из длительного плена
вершину затемнённую. На свет
слепящий, чтоб не знала тлена!
Так контуры стираются вещей,-
не мёртвых, а лишь только спящих.
Пленэр окончен. Этот холст - ничей.
Он будущее сделал настоящим.
И кажется всем верящим в покой,
что, попирая правила движенья,
по ровно установленной прямой,
к взаимному стремятся притяженью
оставленные здесь на полотне -
сосна и пашня на исходе лета.
Гора над ними. Снова быть весне?
Вопросы остаются без ответа.
А он вернулся к тёмной синеве.
И снова над небесным бельэтажем
в коляске катит по сухой траве,
к еще не дорисованным пейзажам.
Марсель Пруст
Ушедших не догонишь по прямой.
Он в тишине за пробковой стеною
закручивал стремительной юлой,
со скоростью равняя световою, –
всех, кто остался в том позавчера,
где навсегда под кварцевою лампой -
в гостиной открывают вечера
мелодией сонаты. С ней эстампы
кувшинок на реке и перехлёст
боярышника в парковой ограде
он совместил. И продолжают рост,
пуская корни в каждой анфиладе
воспоминаний, словно в пустоте,-
деревья у горы над тихим пляжем,
чтоб не запечатлеться на листе
и соприкосновенья с метранпажем
не допустить. Нащупывая след
тех девушек, что долго вереницей
вдоль моря шли (одна велосипед
толкала впереди), - возможно лица
живыми сделать. Так холодный плуг,
встречаясь с прошлогодней бороздою,
к зерну готовит землю. На испуг
он права не имеет. Лишь с виною
любовь приходит к слышимым шагам
по лестнице. Стихает колокольчик.
Мать входит в комнату, и потому слогам
теперь учиться можно. Полуночник
по кругу вновь отправится искать
того, что наполняет слой за слоем
недвижимое тело. И кровать -
лишь переправа, что открыта Ноем.
Он палимпсест стирает точно в срок.
(Там что первоначально, то и ново).
Выталкивая вверх, как поплавок,-
единственное, найденное слово.