ЮЛИЯ КОКОШКО / УЖЕ ПОЮТ ОГОНЬ
Юлия КОКОШКО родилась в Свердловске, окончила филологический факультет УрГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссёров. Автор книг «В садах» (1995), «Приближение к ненаписанному» (2000), «Совершенные лжесвидетельства» (2003), «Шествовать. Прихватить рог» (2008), «За мной следят дым и песок» (2014). Печаталась в журналах «Знамя», «НЛО», «Урал», «Уральская новь» и др. Лауреат премий им. Андрея Белого и им. Павла Бажова.
По слуху
Внакладку к восточной стене, затянувшей во взорах
бегущее лето, мелькание пят и позоров,
фамилии Флоры в крестах и рогатом венце,
сложенье ветвей с начертанием траурных лент,
набавлены хлыст, полуптица — и где-то в низовьях
безвестная дверь запускает котовый фальцет.
Гуляка бомонд, верхоглядки — лощеные кроны,
засохнув от жажды, ссыпаются в погреб,
сгружают картавую бронзу —
за клекот кувшинов, разливы и взбалмошный плеск,
нарост пузырей или ведьминских клейм.
Проскок по камням, парапетам, вихляющим клячам,
по дроби, чечеткам и звонким орлянкам,
по званым столам и кудрявой золе…
Скорее — в отложенном в южную дымку крыле,
где с пятого дня квартирует былой беспризорник —
надломлен сценичностью — или изогнут
сквозь медные бубны насечек и после опознан
как братец шиповник,
натянут на сотни колков и испятнан,
распятый.
Накинуты чавканье ветра и своры препятствий…
Сливают из длинного горна, а может, из гарпий
кому-то за ворот, в потеху и в ухо,
в рокады, кюветы, в разбитые галсы —
непомнящую мостовую…
Паденье и волоки полной халдейством баклаги…
Безвидная дверь оголяет охрипшие плачи,
впускает по шмату собачьи рулады,
и слышится: бьется кузнечик в горсти циферблата…
***
Пора распутать птиц,
сложившихся в большак летящей ночи,
листаж их крыльев — тьма,
и в каждом клюве спеет репетир…
Расстричь на мак, тысячелистник, мак —
усач-веретено и крылья ножниц,
смешение витий,
чьи башни — дым и дым, двойничество, кумар,
спустить на ладан, золото и смирну,
земные, как полмира.
Разъять на буквы, перья, остановки
кочующей на ком-нибудь треноги
и окрылившей пеших стаи флагов,
не то иной гарцующий штатив
вменил себе полетный коллектив,
а может, штуки клади —
лишь пара наспех сбитых перекладин
и кто-то резонёр.
Уже поют огонь или разносчик,
сбывающий дорогу под огнем,
возможен пироман,
возможна ночь — как темнота письма
и зыбкий курс по нити паутин,
по южным стенам, бликам, экивокам...
В граненом перелеске верхних окон
горит бенедиктин.
***
Какие клондайки, бадейки, лотки и везенье,
какая награблена скученность точек,
с которых старатель и ловкий лоточник,
рожденный в препоны, попоны,
в среду ротозеев,
случает мгновенье отправить заветные почты —
с полей баскетбола,
покрывших круги и низины,
и только ли в среду? Но явлены трижды и больше —
сегодня, а также возможны вчера и в субботу.
Шмальнуть бандерольку из самых отборных,
поскольку с высот, несомненно, протянут корзину —
светла и округла, бесстыдна и топлес,
опустится луза —
мотовка
в одежде-малютке, в набедренной мини-авоське,
в бездонной зевоте…
Закинуть на вышку друзьям караула —
шалунью голубку, свою конфидентку
в сиянии тучности или в лучах чистогана,
канопу, точней – котелок и примкнувшую урну.
Такой беспримерный загашник
почтового места, намет отправления, дебри,
в очках неохоты уступят
высокое первенство разве что горным котурнам,
уступам,
с которых дано низвергаться.
***
Стой, окруженный со скомканным списком растрат
между посеянных в утренний звон отречений,
или начитанный ветром, слоист и вихраст,
при переправе летучих и пеших вечерних
из разгуляя притрушенных краской пейзажей
(в тихом зазоре одежд или шляпе — мерзавчик),
взявших уклончивость улиц, мишеней и залпов,
на переложенный облаком старый витраж:
преображение площади в латах вокзала.
Будем волынить под вянущей розой гонений
и помечать на подвохе осадной линейки
полуотверстые царства и русла небес,
подступы, въезды, вхожденья — с победой и без,
много ли сих голубейших и их голубей —
в мелкой посуде, на тачке и прочей арбе
братства вечернего шатких и неугомонных,
припорошенных подорванной сенью сравнений,
как далеко отлучился надсмотрщик,
и в перепалке юлящих печалей и рек
кем филигранно протянут исход, а возможно —
в дельтах деревьев накаркан побег.
***
В ракурсе смутных пакгаузов, крепостей на суглинке
рыжекудрой или ржавой палитры,
приживших с ней двери острога —
по луковку в золотушной коросте:
твердозубые пломбы, печати, беруши
и прочие прикорнувшие трутни,
подати и отсрочки,
крыж берцовый и надверные кличи,
ссылающие с маршрута…
Подперты изнутри и снаружи —
жерновами натиска и непрухи…
В технике перекрученных линий —
долгошеей грудастой шлейки
и растянутой жилы скаред
или змеиной усмешки прорвы,
заплетенных в нерасторопность,
в кума Шлагбаума, цербера, в скалы…
На развилке подкопов и подкатов,
что никак не дотянутся до коллекций
этих дверей-волынок
и не выцепят их простывшую роскошь…
Что-то все дороги под старыми облаками
то пустые бахвальши и случаются — лишь наплывом,
недозаполнены или склизки,
зазеваешься — и свернут в холеру,
лучше б им провалиться…
Да и всякий путник слишком залистан.
Видит полдень: истинные ослицы!
***
Не дальше короны идущих:
наряженных в листья, порыв, вертишейку и сойку,
впихнув меж незримым и выспренним — гнезда и дупла,
частицы креста, и верей винтовых, краснорогих,
подвязанных треском и скрипами сосен,
на плечи которым навешена летняя роща,
ступивших во всю обветшалую россыпь —
на воды, на плавни,
в прошитую швами меж твердью и хлябями полночь,
на связи, на спайки и склейки
стального с текучим, потопа со сном избавленья,
в горбатые нефы, притертые между стволами
бегущего мимо Москвы и Венеции лета…
Не далее ночи, что рвется на дальнюю сторону леса,
от первых к последним,
роняя ермолку-луну и обшарпав свой полог
во рвенье к исподу.
Не дальше полночной веранды,
в опор устремившейся к рою и личному раю,
в походе окручена гаем и граем
слегка деревянных, изрядно подмоченных франтов,
но все же в серебряных бантах и звонах,
в густых аксельбантах — в искрящей проводке…
К каким ослепительным вехам
поспеет скорее, к каким непомерным раздачам —
к усладам, не знающим памяти, или к забвенью?
И что же мне дальше?
***
Здесь тени крыл и промельки удравших
четвертого и пятого лица,
отпетых и обутых за оградой,
по случаю роняют на дорогу
тень прошлеца.
Он не обрезан краткостью и роком,
но отполощет горло дикой розой
и скличет к месту крика — тень печали,
сосватает ей чад и домочадцев,
носивших этот ветреный приют —
согласно представленью или розно:
от замысла и смятого волчца
до красной черепицы на водице,
до ржавого надверного кольца,
чтоб зацвело, и пело и плодилось
в доходах или в бочках и смотринах —
эй, capte diem!
Скорей пошли им, мамочка весна,
скатившимся, отвинченным и сбритым
в объятья снега или в вязкий юг —
не прядь травы, но шорохи и скрипы,
но мнущиеся блики: шерсть и юфть,
веселый запах хлеба и вина
и сытную свинью,
и вслед за всей стволистой камарильей
воспламени увядший их союз.
***
На позднем портрете улицы Люксембург,
родившей каденции лучшего мира,
два мешка битых фокусов и лотерею,
тетя Роза, доалевшая до фламинго
в фокусе пентаграмм числом — симург,
передернув аптечную склянку на рюмку,
а не то прихлопнув каналью реку,
подается хлопать и цыкать,
щедро метит носатым штиблетом — поскакавшие трюки
и, ввалившись в новые экзорцистки,
вытрясает из башмаков и цирлов,
гонит из собственных левых и правых миссий
вожделение к цирку,
и сипачки паника с заварухой сверкают и реют
вкруг своей ненаглядной эгретки
и вдоль сдвинутой на голодный пай Мнемозины,
цепляя днищем — лазурь, а лазурью — чертополохи,
но, не в силах содрать с себя превращенья и преломленья,
пресуществляют головы — в пушку, которая глохнет,
барабаны — в золу и сплетают из линии крыши — корзины,
а собаки и белки бьются за верный кусок резины…
***
Кто-то многоголосый в озвучивших перечисленье
от вечернего часа июля в такой же проточный —
круга полных имен, отыменных и прочих бесследных,
состояний, разметки и пойманной инструментовки,
инструментов затора, точнее, повторов —
то числа и вестей, то садящегося колорита,
то отпавших ступеней развеянных лестниц,
по которым вознесся картограф,
пилигримов-домов, обведенных костром габаритов…
Перепасы рингтонов,
недопасы интриг, потирающих рукава,
и приставшего к тыльной стене воровства,
наконец — перехват…
Он ли слышен — на стрелке, стреноженной под астериском,
отводящей к минутным хористам,
вдохновенно галдящим, кукующим, вьющим виденья,
распустившимся в птичьих регистрах —
или в вечных студентах,
прикрывающих лирой прорехи
в детях смеха,
и, не выспросив, кто адресат,
тянут гром за крылатый, примятый глиссадами сад,
что спикировал в стойла деревьев и мельниц,
в мужики, в земледельцы…
Или голос в слипающихся параллелях,
в том слепом отдаленье —
мерный говор начетников, перечисление перечисленья?
* * *
Как вписано в штаты квартала, в оплату и лист
в обломках корон и монархий — подшивке кленовых,
что вытянут в титул, в парение, в пурпур…
как вдето на две неотесанных — в графы забора,
и мы здесь якшались с толпой веселящих субботу —
не то между парой нашкуренных пламенем линз,
в которых горит наш единственный друг реализм,
тугой Аполлон, хорошавчик от пуза до пуза —
и вширь или всласть расправляет свое многопудье,
не то меж четой стерегущих налет дьяволиц:
закрашенной тьмы и уже очерняющей фланги —
престолонаследной голубки, шалавы,
вдевающей в улицы ветер, кресты и закладки:
то вервие дыма, багровый галун каланчи,
трезвон лазарета — расхлюпан и неизлечим,
то грохнет над ухом тетери хлопушку,
над плитами тайны — огласку,
закрутит по горлышко хрипы испуга,
то бросит под кроны — лиловую тень саранчи,
сгрызающей город от въезда до шпиля и чести…
И здесь мне был выставлен спутник —
двуликий, сквозящий, чтоб в первой цезуре исчезнуть,
с гримасой захожих и с профилями отреченья.
По слуху
Внакладку к восточной стене, затянувшей во взорах
бегущее лето, мелькание пят и позоров,
фамилии Флоры в крестах и рогатом венце,
сложенье ветвей с начертанием траурных лент,
набавлены хлыст, полуптица — и где-то в низовьях
безвестная дверь запускает котовый фальцет.
Гуляка бомонд, верхоглядки — лощеные кроны,
засохнув от жажды, ссыпаются в погреб,
сгружают картавую бронзу —
за клекот кувшинов, разливы и взбалмошный плеск,
нарост пузырей или ведьминских клейм.
Проскок по камням, парапетам, вихляющим клячам,
по дроби, чечеткам и звонким орлянкам,
по званым столам и кудрявой золе…
Скорее — в отложенном в южную дымку крыле,
где с пятого дня квартирует былой беспризорник —
надломлен сценичностью — или изогнут
сквозь медные бубны насечек и после опознан
как братец шиповник,
натянут на сотни колков и испятнан,
распятый.
Накинуты чавканье ветра и своры препятствий…
Сливают из длинного горна, а может, из гарпий
кому-то за ворот, в потеху и в ухо,
в рокады, кюветы, в разбитые галсы —
непомнящую мостовую…
Паденье и волоки полной халдейством баклаги…
Безвидная дверь оголяет охрипшие плачи,
впускает по шмату собачьи рулады,
и слышится: бьется кузнечик в горсти циферблата…
***
Пора распутать птиц,
сложившихся в большак летящей ночи,
листаж их крыльев — тьма,
и в каждом клюве спеет репетир…
Расстричь на мак, тысячелистник, мак —
усач-веретено и крылья ножниц,
смешение витий,
чьи башни — дым и дым, двойничество, кумар,
спустить на ладан, золото и смирну,
земные, как полмира.
Разъять на буквы, перья, остановки
кочующей на ком-нибудь треноги
и окрылившей пеших стаи флагов,
не то иной гарцующий штатив
вменил себе полетный коллектив,
а может, штуки клади —
лишь пара наспех сбитых перекладин
и кто-то резонёр.
Уже поют огонь или разносчик,
сбывающий дорогу под огнем,
возможен пироман,
возможна ночь — как темнота письма
и зыбкий курс по нити паутин,
по южным стенам, бликам, экивокам...
В граненом перелеске верхних окон
горит бенедиктин.
***
Какие клондайки, бадейки, лотки и везенье,
какая награблена скученность точек,
с которых старатель и ловкий лоточник,
рожденный в препоны, попоны,
в среду ротозеев,
случает мгновенье отправить заветные почты —
с полей баскетбола,
покрывших круги и низины,
и только ли в среду? Но явлены трижды и больше —
сегодня, а также возможны вчера и в субботу.
Шмальнуть бандерольку из самых отборных,
поскольку с высот, несомненно, протянут корзину —
светла и округла, бесстыдна и топлес,
опустится луза —
мотовка
в одежде-малютке, в набедренной мини-авоське,
в бездонной зевоте…
Закинуть на вышку друзьям караула —
шалунью голубку, свою конфидентку
в сиянии тучности или в лучах чистогана,
канопу, точней – котелок и примкнувшую урну.
Такой беспримерный загашник
почтового места, намет отправления, дебри,
в очках неохоты уступят
высокое первенство разве что горным котурнам,
уступам,
с которых дано низвергаться.
***
Стой, окруженный со скомканным списком растрат
между посеянных в утренний звон отречений,
или начитанный ветром, слоист и вихраст,
при переправе летучих и пеших вечерних
из разгуляя притрушенных краской пейзажей
(в тихом зазоре одежд или шляпе — мерзавчик),
взявших уклончивость улиц, мишеней и залпов,
на переложенный облаком старый витраж:
преображение площади в латах вокзала.
Будем волынить под вянущей розой гонений
и помечать на подвохе осадной линейки
полуотверстые царства и русла небес,
подступы, въезды, вхожденья — с победой и без,
много ли сих голубейших и их голубей —
в мелкой посуде, на тачке и прочей арбе
братства вечернего шатких и неугомонных,
припорошенных подорванной сенью сравнений,
как далеко отлучился надсмотрщик,
и в перепалке юлящих печалей и рек
кем филигранно протянут исход, а возможно —
в дельтах деревьев накаркан побег.
***
В ракурсе смутных пакгаузов, крепостей на суглинке
рыжекудрой или ржавой палитры,
приживших с ней двери острога —
по луковку в золотушной коросте:
твердозубые пломбы, печати, беруши
и прочие прикорнувшие трутни,
подати и отсрочки,
крыж берцовый и надверные кличи,
ссылающие с маршрута…
Подперты изнутри и снаружи —
жерновами натиска и непрухи…
В технике перекрученных линий —
долгошеей грудастой шлейки
и растянутой жилы скаред
или змеиной усмешки прорвы,
заплетенных в нерасторопность,
в кума Шлагбаума, цербера, в скалы…
На развилке подкопов и подкатов,
что никак не дотянутся до коллекций
этих дверей-волынок
и не выцепят их простывшую роскошь…
Что-то все дороги под старыми облаками
то пустые бахвальши и случаются — лишь наплывом,
недозаполнены или склизки,
зазеваешься — и свернут в холеру,
лучше б им провалиться…
Да и всякий путник слишком залистан.
Видит полдень: истинные ослицы!
***
Не дальше короны идущих:
наряженных в листья, порыв, вертишейку и сойку,
впихнув меж незримым и выспренним — гнезда и дупла,
частицы креста, и верей винтовых, краснорогих,
подвязанных треском и скрипами сосен,
на плечи которым навешена летняя роща,
ступивших во всю обветшалую россыпь —
на воды, на плавни,
в прошитую швами меж твердью и хлябями полночь,
на связи, на спайки и склейки
стального с текучим, потопа со сном избавленья,
в горбатые нефы, притертые между стволами
бегущего мимо Москвы и Венеции лета…
Не далее ночи, что рвется на дальнюю сторону леса,
от первых к последним,
роняя ермолку-луну и обшарпав свой полог
во рвенье к исподу.
Не дальше полночной веранды,
в опор устремившейся к рою и личному раю,
в походе окручена гаем и граем
слегка деревянных, изрядно подмоченных франтов,
но все же в серебряных бантах и звонах,
в густых аксельбантах — в искрящей проводке…
К каким ослепительным вехам
поспеет скорее, к каким непомерным раздачам —
к усладам, не знающим памяти, или к забвенью?
И что же мне дальше?
***
Здесь тени крыл и промельки удравших
четвертого и пятого лица,
отпетых и обутых за оградой,
по случаю роняют на дорогу
тень прошлеца.
Он не обрезан краткостью и роком,
но отполощет горло дикой розой
и скличет к месту крика — тень печали,
сосватает ей чад и домочадцев,
носивших этот ветреный приют —
согласно представленью или розно:
от замысла и смятого волчца
до красной черепицы на водице,
до ржавого надверного кольца,
чтоб зацвело, и пело и плодилось
в доходах или в бочках и смотринах —
эй, capte diem!
Скорей пошли им, мамочка весна,
скатившимся, отвинченным и сбритым
в объятья снега или в вязкий юг —
не прядь травы, но шорохи и скрипы,
но мнущиеся блики: шерсть и юфть,
веселый запах хлеба и вина
и сытную свинью,
и вслед за всей стволистой камарильей
воспламени увядший их союз.
***
На позднем портрете улицы Люксембург,
родившей каденции лучшего мира,
два мешка битых фокусов и лотерею,
тетя Роза, доалевшая до фламинго
в фокусе пентаграмм числом — симург,
передернув аптечную склянку на рюмку,
а не то прихлопнув каналью реку,
подается хлопать и цыкать,
щедро метит носатым штиблетом — поскакавшие трюки
и, ввалившись в новые экзорцистки,
вытрясает из башмаков и цирлов,
гонит из собственных левых и правых миссий
вожделение к цирку,
и сипачки паника с заварухой сверкают и реют
вкруг своей ненаглядной эгретки
и вдоль сдвинутой на голодный пай Мнемозины,
цепляя днищем — лазурь, а лазурью — чертополохи,
но, не в силах содрать с себя превращенья и преломленья,
пресуществляют головы — в пушку, которая глохнет,
барабаны — в золу и сплетают из линии крыши — корзины,
а собаки и белки бьются за верный кусок резины…
***
Кто-то многоголосый в озвучивших перечисленье
от вечернего часа июля в такой же проточный —
круга полных имен, отыменных и прочих бесследных,
состояний, разметки и пойманной инструментовки,
инструментов затора, точнее, повторов —
то числа и вестей, то садящегося колорита,
то отпавших ступеней развеянных лестниц,
по которым вознесся картограф,
пилигримов-домов, обведенных костром габаритов…
Перепасы рингтонов,
недопасы интриг, потирающих рукава,
и приставшего к тыльной стене воровства,
наконец — перехват…
Он ли слышен — на стрелке, стреноженной под астериском,
отводящей к минутным хористам,
вдохновенно галдящим, кукующим, вьющим виденья,
распустившимся в птичьих регистрах —
или в вечных студентах,
прикрывающих лирой прорехи
в детях смеха,
и, не выспросив, кто адресат,
тянут гром за крылатый, примятый глиссадами сад,
что спикировал в стойла деревьев и мельниц,
в мужики, в земледельцы…
Или голос в слипающихся параллелях,
в том слепом отдаленье —
мерный говор начетников, перечисление перечисленья?
* * *
Как вписано в штаты квартала, в оплату и лист
в обломках корон и монархий — подшивке кленовых,
что вытянут в титул, в парение, в пурпур…
как вдето на две неотесанных — в графы забора,
и мы здесь якшались с толпой веселящих субботу —
не то между парой нашкуренных пламенем линз,
в которых горит наш единственный друг реализм,
тугой Аполлон, хорошавчик от пуза до пуза —
и вширь или всласть расправляет свое многопудье,
не то меж четой стерегущих налет дьяволиц:
закрашенной тьмы и уже очерняющей фланги —
престолонаследной голубки, шалавы,
вдевающей в улицы ветер, кресты и закладки:
то вервие дыма, багровый галун каланчи,
трезвон лазарета — расхлюпан и неизлечим,
то грохнет над ухом тетери хлопушку,
над плитами тайны — огласку,
закрутит по горлышко хрипы испуга,
то бросит под кроны — лиловую тень саранчи,
сгрызающей город от въезда до шпиля и чести…
И здесь мне был выставлен спутник —
двуликий, сквозящий, чтоб в первой цезуре исчезнуть,
с гримасой захожих и с профилями отреченья.