ЮРИЙ КАЗАРИН / ПУСТЬ АНГЕЛ ПРОМОЛЧИТ
Юрий КАЗАРИН родился в Екатеринбурге в 1955 г. Автор нескольких книг стихотворений и научной прозы. Стихи публиковались в периодике России и за рубежом. Профессор УрФУ. Живет в деревне Каменка Свердловской области, работает в Екатеринбурге.
***
Вернёшь ли Господу рубаху —
упрёшься в стужу, как в стекло.
Погладишь снег, потом собаку —
большое рыжее тепло.
Погладишь белое над бездной,
погладишь небо с рыжиной,
сухой огонь в коробке тесной
с последней спичкой ледяной.
На корточках костёр наладишь.
Обнимешь пламя высотой.
Погладишь свет и снег погладишь —
горячий, рыжий, золотой.
***
Вон сорока пошёл. Куда пошёл,
кроме Бога, не знает никто.
У неё камзол, чёрно-белый камзол.
Нет, с зелёным подкладом пальто.
Под неё с небес нависает лес,
если крепко башкой мотнёшь.
Темноту во льду шевельнёт порез —
и теченье покажет нож.
Ах, по воздуху хорошо пешком.
Одинока — да не одна.
Синевы глотнёшь да заешь снежком,
и ещё раз — уже до дна.
***
Через ночной огород
невысоко над землёй
стрелкой, зигзагом, петлёй,
вздрагивает, как сердечко, плывёт
свет убывающий, полуприкрытый,
света немного – щепотка, щепоть,
словно с фонариком к дому идёт
ангел, мальчишка, Господь,
тьмою омытый.
***
Трёхлитровая банка с водой
приближает, как линза, вплотную
немоту, немоту золотую,
бредя рыбкой своей золотой.
Как мне эту беду проморгнуть,
стиснуть свет до воздушного вскрика
и чужую слезу промокнуть.
Золотая моя горемыка.
***
Как высоко и медленно, и нежно,
и хорошо кружится голова,
и прямо с неба снег растёт неспешно,
как соль в земле, как в воздухе слова.
И снег встаёт: встаёт, а не ложится,
полуобняв заборы и кусты,
и в синеве, как голова, кружится
светлее смерти, выше высоты.
***
Холод остыл. Побелел. В бороде
трогает первую рыбку стекла.
Вяжет морские узлы на воде,
чтоб из земли не ушла.
Чтоб над плотиной дымилась она
и зависала, как облако, как
взгляд на себя отвердевшую, на
смерть, на себя без себя, на сквозняк,
словно душа разжимает кулак
и остаётся одна.
***
Колонны дыма, серебра,
небесной пыли. Со двора
из смерти в жизнь просвет мгновенный:
синицы с Господом игра —
синицы необыкновенной.
Однако холодно с утра.
Колодец в доме: два ведра
с водой студёной и нетленной,
и на стене среди добра
вон коромысло — из ребра
Вселенной.
***
Так ночью вспыхивает спичка —
летит живая, как вода:
откуда выпорхнула птичка —
из смерти, да?
Она всем небом ветку клонит,
толкнёт к земле её — и прочь.
Она нездешней зги не помнит,
где только звёзды, спички, ночь.
Где одуванчиков комочки
в щепотки стиснуты, когда
дохнёт с небес — и долго в бочке
пылает здешняя вода.
***
Ломтик хлеба кладут на стакан.
Из-под век вытекают копейки.
Белый свет завернулся в туман
и уснул на садовой скамейке.
Залетает синичка в карман
телогрейки.
Крошки хлебушка, семечки, жмых.
Пригубить бы в пределах иных
два стаканчика чистого неба
неразбавленного, без хлеба.
Два. Тяжёлых. Гранёных. Пустых.
***
Голой ночью Господу не спится.
Сердце Бога, дрогнув клейким соком,
шевельнётся в дереве глубоком –—
птица:
сердце жизни, дикой и короткой.
Прямо из морозной дымной раны
звёзды наливают твёрдой водкой
ужаса гранёные стаканы.
Плачут очи нашей общей боли:
видишь, светляки мигают в поле —
в сердце смерти, вечной и короткой.
Речка шелестит под лёгкой лодкой.
***
Голую правду хранит вода,
вся уходя в одеянье небово:
время было всегда,
даже когда его не было.
Только огонь не лжёт:
он, как душа, поменяет логово,
но и его сожжёт —
вот оно время Богово.
Смерть прозрачна и смотрит — вся
голой бездной без роговицы.
Значит, уже нельзя
остановиться.
***
Зеркальце волчье слоится, двоится, троится,
множится синим, зелёным. Как небо ночное. Оно
воздух морозный сожмёт — и трещит роговица.
Очень темно.
Зеркальце заячье выплеснет небо испуга
в нежное небо, которое снегом идёт.
Смерть просыпается, трогают окна друг друга.
Смерть просыпается — и появляется с юга:
перетерпела себя — и, родная, живёт.
Вот…
***
Опустившись на коленки,
небо выберет избу,
чтоб в печную дуть трубу.
Чтобы ты стоял у стенки,
закусив губу.
Бог с тобой попеременке
с кровью наперегонки
раздувает угольки.
И в печи мерцает чудо
сердцем, бледным от тоски.
И летят невесть откуда
снег да пепла мотыльки.
***
За корень, вложенный в долину,
за нежный хрящ, за пуповину
сосну летящую возьмёшь,
когда ладонь наполовину
в живую глину окунёшь.
Пока течёт земля и длится,
плоть во плоти́ довоплотится
и смерть бессмертная умрёт.
И в дереве летящем птица
замрёт от счастья — и дивится
на неподвижный свой полёт.
***
На кресте оконном птичка
в три капели воздух шьёт.
Жизнь короткая — как спичка —
скоро пальцы обожжёт.
Оживаешь, балагуришь:
захочу — и не умру.
Руки дрогнут – не прикуришь.
Не прикуришь на ветру.
***
Кто-то прошёл по воде.
В лодочку стукнула палка.
Яму костра в темноте
роет ночная рыбалка.
Небо в неё потекло —
в ясный сосуд без сосуда.
Спящим сегодня светло —
обыкновенное чудо.
Чиркнула спичка. Прости,
Господи, дело простое:
выпорхнуло из горсти
чьё-то лицо золотое.
***
Белое продышать — и
вспомнить начальный мрак,
глины рукопожатье,
стиснутое в кулак.
Вот как тебя лепили,
вот как тебя любили —
всё или ничего.
Вот как тебя убили,
чтобы любить Его.
***
И горький дым глотнёшь —
он с небом сладко пьётся.
Как снег произнесёшь —
так он и назовётся.
Произнеси меня
холодным дымом в поле,
где призраки огня,
огня в печной неволе.
Произнеси навзрыд.
Пусть имя долго пьётся.
Пусть ангел промолчит,
а сердце отзовётся.
***
Завируха. Фонарь в сторонке
порошковое пьёт стекло.
Поле рвёт из себя воронки,
чтобы небо сюда текло.
Подними воротник повыше —
всё здесь небом вознесено.
Над деревней летают крыши
или ангелы – всё равно…
***
Вылепи мальчика из человека,
бог-паучок, а ладошки из снега.
Бог-снегопад. Бог-снегопад.
Вылепи мальчику взгляд.
Он, сотворённый из неба иного,
видит, как лепит морозное слово
губы. И губы болят.
Бог-снегопад, снегопад…
***
Сладко у воздуха сердце болит,
в каждом окошечке плачет икона.
Шапка-ушанка по небу летит
чёрная — это ворона.
Старый картавый каракуль? Куда?
С чей ты башки окаянной?
Небо мохнатое носит вода,
машет весной деревянной.
Кровь ли казачья во мне говорит
или густеет иная.
Словно у дерева сердце болит,
сердце моё вспоминая.
***
Перед главным переездом
ночью тихо, как во рту.
Между временем и местом
видно ясную черту
в сердце, в воздухе и в небе,
на скворешне с гаражом.
На запястье и на хлебе,
если полоснуть ножом.
***
Огонь и дым нальют друг другу
себя — и долго небо пьют.
Нагретый воздух льёт округу
в глазное яблоко, в сосуд
бездонный, махонький, укромный,
в глухой заплаканный сосуд,
откуда этот мир огромный
всем миром пьют.
***
Что-то во мне звучит.
Птица во сне молчит.
Полная тишина.
Смерть оживёт — одна
в сердце дрожит струна.
Птица во сне молчит —
даже когда кричит…
***
Кровь родовая петляет, растёт,
делает выход и входы,
снится тому, кто уже не умрёт
от перемены погоды,
от перемены воды и времён,
берега и небосвода
или того, кто в воде отражён —
в самой последней — и небом сожжён
для продолжения рода.
***
Видишь, снегу — с бумажный кораблик,
можно спичкой его проколоть.
Метит лапками палубу зяблик,
словно пальчиком пишет Господь —
тот, который теплей и моложе:
Он врачует морозом по коже
обожжённую музыкой плоть.
***
Ласточкой в озерцо
прыгнешь легко с обрыва
небу лицом в лицо —
мелкая вскрикнет рыба.
Стиснутый глубиной,
в смерти своей очнёшься —
вечности ледяной
голым лицом коснёшься.
Лёд обдерёшь спиной
и — из себя — обратно,
вверх, где в жару и зной,
время твоё прохладно.
***
Так натянута леска,
так натянуто лето:
это плёночка блеска,
это кожица света,
а под нею без скрепы
золотые стремнины:
то ли многие небы,
то ли многие глины.
***
Вот ты умер, Саша,
а поёшь нежнее.
Может, песня наша
мёртвому слышнее…
Хочешь сигарету,
водку — минералку?..
Кого с нами нету —
того больно жалко.
***
Рыба вскричит, когда
с места взлетит вода —
просто собой всплеснёт,
Господи, и пойдёт
вверх, распластавшись вся,
даже смотреть нельзя —
больно: и птицы нет,
нет и воды, но свет
в коже своей воды
падает на сады.
***
Вернёшь ли Господу рубаху —
упрёшься в стужу, как в стекло.
Погладишь снег, потом собаку —
большое рыжее тепло.
Погладишь белое над бездной,
погладишь небо с рыжиной,
сухой огонь в коробке тесной
с последней спичкой ледяной.
На корточках костёр наладишь.
Обнимешь пламя высотой.
Погладишь свет и снег погладишь —
горячий, рыжий, золотой.
***
Вон сорока пошёл. Куда пошёл,
кроме Бога, не знает никто.
У неё камзол, чёрно-белый камзол.
Нет, с зелёным подкладом пальто.
Под неё с небес нависает лес,
если крепко башкой мотнёшь.
Темноту во льду шевельнёт порез —
и теченье покажет нож.
Ах, по воздуху хорошо пешком.
Одинока — да не одна.
Синевы глотнёшь да заешь снежком,
и ещё раз — уже до дна.
***
Через ночной огород
невысоко над землёй
стрелкой, зигзагом, петлёй,
вздрагивает, как сердечко, плывёт
свет убывающий, полуприкрытый,
света немного – щепотка, щепоть,
словно с фонариком к дому идёт
ангел, мальчишка, Господь,
тьмою омытый.
***
Трёхлитровая банка с водой
приближает, как линза, вплотную
немоту, немоту золотую,
бредя рыбкой своей золотой.
Как мне эту беду проморгнуть,
стиснуть свет до воздушного вскрика
и чужую слезу промокнуть.
Золотая моя горемыка.
***
Как высоко и медленно, и нежно,
и хорошо кружится голова,
и прямо с неба снег растёт неспешно,
как соль в земле, как в воздухе слова.
И снег встаёт: встаёт, а не ложится,
полуобняв заборы и кусты,
и в синеве, как голова, кружится
светлее смерти, выше высоты.
***
Холод остыл. Побелел. В бороде
трогает первую рыбку стекла.
Вяжет морские узлы на воде,
чтоб из земли не ушла.
Чтоб над плотиной дымилась она
и зависала, как облако, как
взгляд на себя отвердевшую, на
смерть, на себя без себя, на сквозняк,
словно душа разжимает кулак
и остаётся одна.
***
Колонны дыма, серебра,
небесной пыли. Со двора
из смерти в жизнь просвет мгновенный:
синицы с Господом игра —
синицы необыкновенной.
Однако холодно с утра.
Колодец в доме: два ведра
с водой студёной и нетленной,
и на стене среди добра
вон коромысло — из ребра
Вселенной.
***
Так ночью вспыхивает спичка —
летит живая, как вода:
откуда выпорхнула птичка —
из смерти, да?
Она всем небом ветку клонит,
толкнёт к земле её — и прочь.
Она нездешней зги не помнит,
где только звёзды, спички, ночь.
Где одуванчиков комочки
в щепотки стиснуты, когда
дохнёт с небес — и долго в бочке
пылает здешняя вода.
***
Ломтик хлеба кладут на стакан.
Из-под век вытекают копейки.
Белый свет завернулся в туман
и уснул на садовой скамейке.
Залетает синичка в карман
телогрейки.
Крошки хлебушка, семечки, жмых.
Пригубить бы в пределах иных
два стаканчика чистого неба
неразбавленного, без хлеба.
Два. Тяжёлых. Гранёных. Пустых.
***
Голой ночью Господу не спится.
Сердце Бога, дрогнув клейким соком,
шевельнётся в дереве глубоком –—
птица:
сердце жизни, дикой и короткой.
Прямо из морозной дымной раны
звёзды наливают твёрдой водкой
ужаса гранёные стаканы.
Плачут очи нашей общей боли:
видишь, светляки мигают в поле —
в сердце смерти, вечной и короткой.
Речка шелестит под лёгкой лодкой.
***
Голую правду хранит вода,
вся уходя в одеянье небово:
время было всегда,
даже когда его не было.
Только огонь не лжёт:
он, как душа, поменяет логово,
но и его сожжёт —
вот оно время Богово.
Смерть прозрачна и смотрит — вся
голой бездной без роговицы.
Значит, уже нельзя
остановиться.
***
Зеркальце волчье слоится, двоится, троится,
множится синим, зелёным. Как небо ночное. Оно
воздух морозный сожмёт — и трещит роговица.
Очень темно.
Зеркальце заячье выплеснет небо испуга
в нежное небо, которое снегом идёт.
Смерть просыпается, трогают окна друг друга.
Смерть просыпается — и появляется с юга:
перетерпела себя — и, родная, живёт.
Вот…
***
Опустившись на коленки,
небо выберет избу,
чтоб в печную дуть трубу.
Чтобы ты стоял у стенки,
закусив губу.
Бог с тобой попеременке
с кровью наперегонки
раздувает угольки.
И в печи мерцает чудо
сердцем, бледным от тоски.
И летят невесть откуда
снег да пепла мотыльки.
***
За корень, вложенный в долину,
за нежный хрящ, за пуповину
сосну летящую возьмёшь,
когда ладонь наполовину
в живую глину окунёшь.
Пока течёт земля и длится,
плоть во плоти́ довоплотится
и смерть бессмертная умрёт.
И в дереве летящем птица
замрёт от счастья — и дивится
на неподвижный свой полёт.
***
На кресте оконном птичка
в три капели воздух шьёт.
Жизнь короткая — как спичка —
скоро пальцы обожжёт.
Оживаешь, балагуришь:
захочу — и не умру.
Руки дрогнут – не прикуришь.
Не прикуришь на ветру.
***
Кто-то прошёл по воде.
В лодочку стукнула палка.
Яму костра в темноте
роет ночная рыбалка.
Небо в неё потекло —
в ясный сосуд без сосуда.
Спящим сегодня светло —
обыкновенное чудо.
Чиркнула спичка. Прости,
Господи, дело простое:
выпорхнуло из горсти
чьё-то лицо золотое.
***
Белое продышать — и
вспомнить начальный мрак,
глины рукопожатье,
стиснутое в кулак.
Вот как тебя лепили,
вот как тебя любили —
всё или ничего.
Вот как тебя убили,
чтобы любить Его.
***
И горький дым глотнёшь —
он с небом сладко пьётся.
Как снег произнесёшь —
так он и назовётся.
Произнеси меня
холодным дымом в поле,
где призраки огня,
огня в печной неволе.
Произнеси навзрыд.
Пусть имя долго пьётся.
Пусть ангел промолчит,
а сердце отзовётся.
***
Завируха. Фонарь в сторонке
порошковое пьёт стекло.
Поле рвёт из себя воронки,
чтобы небо сюда текло.
Подними воротник повыше —
всё здесь небом вознесено.
Над деревней летают крыши
или ангелы – всё равно…
***
Вылепи мальчика из человека,
бог-паучок, а ладошки из снега.
Бог-снегопад. Бог-снегопад.
Вылепи мальчику взгляд.
Он, сотворённый из неба иного,
видит, как лепит морозное слово
губы. И губы болят.
Бог-снегопад, снегопад…
***
Сладко у воздуха сердце болит,
в каждом окошечке плачет икона.
Шапка-ушанка по небу летит
чёрная — это ворона.
Старый картавый каракуль? Куда?
С чей ты башки окаянной?
Небо мохнатое носит вода,
машет весной деревянной.
Кровь ли казачья во мне говорит
или густеет иная.
Словно у дерева сердце болит,
сердце моё вспоминая.
***
Перед главным переездом
ночью тихо, как во рту.
Между временем и местом
видно ясную черту
в сердце, в воздухе и в небе,
на скворешне с гаражом.
На запястье и на хлебе,
если полоснуть ножом.
***
Огонь и дым нальют друг другу
себя — и долго небо пьют.
Нагретый воздух льёт округу
в глазное яблоко, в сосуд
бездонный, махонький, укромный,
в глухой заплаканный сосуд,
откуда этот мир огромный
всем миром пьют.
***
Что-то во мне звучит.
Птица во сне молчит.
Полная тишина.
Смерть оживёт — одна
в сердце дрожит струна.
Птица во сне молчит —
даже когда кричит…
***
Кровь родовая петляет, растёт,
делает выход и входы,
снится тому, кто уже не умрёт
от перемены погоды,
от перемены воды и времён,
берега и небосвода
или того, кто в воде отражён —
в самой последней — и небом сожжён
для продолжения рода.
***
Видишь, снегу — с бумажный кораблик,
можно спичкой его проколоть.
Метит лапками палубу зяблик,
словно пальчиком пишет Господь —
тот, который теплей и моложе:
Он врачует морозом по коже
обожжённую музыкой плоть.
***
Ласточкой в озерцо
прыгнешь легко с обрыва
небу лицом в лицо —
мелкая вскрикнет рыба.
Стиснутый глубиной,
в смерти своей очнёшься —
вечности ледяной
голым лицом коснёшься.
Лёд обдерёшь спиной
и — из себя — обратно,
вверх, где в жару и зной,
время твоё прохладно.
***
Так натянута леска,
так натянуто лето:
это плёночка блеска,
это кожица света,
а под нею без скрепы
золотые стремнины:
то ли многие небы,
то ли многие глины.
***
Вот ты умер, Саша,
а поёшь нежнее.
Может, песня наша
мёртвому слышнее…
Хочешь сигарету,
водку — минералку?..
Кого с нами нету —
того больно жалко.
***
Рыба вскричит, когда
с места взлетит вода —
просто собой всплеснёт,
Господи, и пойдёт
вверх, распластавшись вся,
даже смотреть нельзя —
больно: и птицы нет,
нет и воды, но свет
в коже своей воды
падает на сады.