Алехо Карпентьер / ИЗБРАННЫЕ
Об авторе: АЛЕ́ХО КАРПЕНТЬЕ́Р-И-ВАЛЬМÓНТ (исп. Alejo Carpentier y Valmont, 26 декабря 1904, Лозанна — 24 апреля 1980, Париж)
Кубинский писатель, поэт, журналист, музыковед. Отец – французский архитектор, мать – русская учительница Лина Вальмонт, дальняя родственница Константина Бальмонта. Семья обосновалась на Кубе.
В 1924 году Алехо Карпентьер начал публиковаться в левой прессе, стал главным редактором литературно-публицистического журнала «Картелес», а в 1927 году возглавил журнал «Revista de avance». В 1927 году за выступление против диктатуры Мачадо провел семь месяцев в тюрьме. В 1928 году тайно эмигрировал во Францию.
В Париже Карпентьер сблизился с сюрреалистами, публиковался в бретоновском журнале «Сюрреалистическая революция». В 1933 году закончил свой первый роман «Экуэ Ямба-О!» и вскоре уехал в Мадрид. В 1937 участвовал в антифашистском конгрессе писателей в Мадриде. В 1939 снова вернулся на Кубу, работал журналистом, занимался изучением кубинской ритуальной и фольклорной музыки. В 1943 посетил Гаити, впечатления от этой поездки легли в основу романа «Царство земное» (1949), который стал предтечей магического реализма в латиноамериканской литературе.
В 1945—1959 жил в Венесуэле. Здесь он написал роман «Потерянные следы» (1953).
Вернулся на Кубу после победы революции. Стал профессором Гаванского университета, а в 1962 году — директором Национального издательства. С 1966 года занимал пост атташе по культуре посольства Кубы в Париже.
Роман «Превратности метода» (1974) — один из портретов латиноамериканского диктатора, наряду с романами «Сеньор Президент» Астуриаса, «Осень патриарха» Гарсиа Маркеса, «Я, Верховный» Роа Бастоса.
Лауреат Премии Чино дель Дука (1975), Премии «Мигель де Сервантес» (1977), французской Премии Медичи за иностранный роман (1979).
В честь Алехо Карпентьера названа французская школа в Гаване.
(Перевод Михаила Петрова)
…et facta est pluvia super terram…
1
Рассвет наполнился множеством каноэ. В огромный затон, озеро, внутреннее море, рожденное невидимым слиянием Реки, идущей откуда-то с гор — истоки ее никому не известны, — и Реки Правой Руки, прибывали лодки, быстрые, стремящиеся изящно подойти всей статью своих бортов, остановиться от резкого взмаха весел, пристать к другим, уже собравшимся в гроздья, слепившимся бортами, полными людей, что скакали с носа на корму, кичливо кривляясь, отпуская шуточки, строя рожи тем, кто их не звал. Здесь были люди из племен, столетиями враждовавших из-за женщин и еды, но сейчас не желавших драться, забывших про ссоры, смотрящих друг на друга с вялыми улыбками, однако без всякой охоты вступать в разговоры. Здесь были представители племен Вапишан и Ширишан, которые некогда — быть может, два, три, четыре века назад — вырезали друг у друга всех собак, ведя битвы не на жизнь, а на смерть, столь жестокие, что порой не оставалось никого, кто мог бы об этом рассказать. Но сейчас шутники с выкрашенными красным лицами, вымазанными соками деревьев телами, все прыгали с каноэ на каноэ, выставляя напоказ фаллосы, увеличенные натянутой на них кожицей оленьих пантов, тряся бубенцами и погремушками из ракушек, подвешенными к мошонкам. Это единодушие, это всеобщее согласие удивляло вновь прибывших, чье бывшее наготове оружие, стянутое веревками, которые сбрасывались единым жестом, оставалось на дне каноэ, но все же под рукой. И все это — сборище лодок, наступившая среди недавних врагов гармония, непринужденная болтовня шутников — от того, что всем племенам — и тем, что пришли с той стороны водных потоков, и тем, что не имели родины, и тем, что не-знали-огня, и тем, что вечно скитались, и тем, что пришли с разноцветных гор, и тем, что прибыли с Дальних Развилок Дорог — всем было объявлено, что Старику нужна помощь в одном важном деле. Враждовали ли племена, нет ли, но Старика Амаливака уважали все — за его мудрость, понимание, за добрый совет, за прожитые годы, за то, что у него хватило сил взобраться на вершину горы в три каменных монолита, которую все, когда гора громыхала, называли Барабанами Амаливака. Не был Амаливак каким-то богом; но был человеком Который Знал; а знал он много того, что запрещено было знать смертному; и, возможно, иной раз он и говорит с Большой-Змеей-Прародительницей, что, улегшись на горах и повторяя телом своим их очертания, как может повторять одна рука линию другой, породила ужасных богов, ведающих судьбами людей, приносящих Добро в красивом, похожем на радугу, клюве тукана, и Зло с коралловой змеей, в чьей маленькой изящной головке сокрыт самый ужасный яд. Обычной шуткой было сказать, что Амаливак по старости уже заговаривается и отвечает всякой глупостью на свои собственные вопросы или расспрашивает горшки, корзины, рукояти луков, как если бы они были людьми. Но раз Старик с Трех Барабанов призывал к себе — значит, что-то случилось. Вот отчего в то утро заводь-такая-спокойная в слиянии Реки, текущей с гор, с Рекой Правой Руки стала полна-полнехонька каноэ.
Когда старик Амаливак появился на скале, которая будто гигантская трибуна простиралась над водами заводи, наступило молчание. Шутники вернулись на свои каноэ, колдуны повернулись к нему тем ухом, что лучше слышало, а женщины перестали двигать круглыми камнями по зернотеркам. С последнего ряда лодок, нельзя было разглядеть, состарился ли Старик еще больше или нет. Издали он выглядел как кривляющееся насекомое, как что-то малюсенькое, что трепыхалось на вершине скалы. Он поднял руку и заговорил. Он сказал, что грядут Великие Напасти; сказал, что в этот год змеи отложили яйца на верхушках деревьев; сказал, что нет у него права говорить о причинах, но чтобы предотвратить великие несчастья, самым лучшим будет взобраться на вершины холмов, гор и отрогов.
— Вот туда, где ничего не растет, — сказал один из племени Вапишан другому из племени Ширишан, который слушал старика с лукавой улыбкой. Но тут раздался крик, откуда-то слева, где слепились воедино каноэ, пришедшие с верховий рек.
— И мы несколько дней тащились сюда, чтобы это услышать?
— Да что же все-таки случилось? — кричали справа.
— Всегда страдают самые беззащитные! — кричали слева.
— Ближе к делу! — кричали справа.
Старик снова поднял руку. И снова притихли шутники. Он повторил, что нет у него права говорить о том, что открылось ему. А пока что нужны рабочие руки, чтобы в кратчайшие сроки свалить большое количество деревьев. Он заплатит маисом — у него посевы обширны — и мукой из маниоки, а ею полнятся его амбары. Все, кто прибыл, и дети их, и колдуны, и шутники, получат все необходимое и даже много больше и смогут все это потом увезти с собой. В этот год — и это он сказал каким-то странным голосом, сиплым, сильно удивившим тех, кто знал его, — голода не будет, не нужно будет в сезон дождей есть земляных червей. Но сейчас надо быстро рубить деревья, сжигать толстые и тонкие ветки, и выдать ему бревна без изъянов: чистые, ровные как те самые барабаны (и он ткнул пальцем вверх), что высятся там. Бревна, доставленные по земле или по воде, будут складываться на чистом месте — и он показал на естественную плоскость, — где камушками будет вестись учет поставленному каждым племенем. Старик закончил речь свою, стихли возгласы одобрения, и закипела работа.
2
— Старик рехнулся.
Так говорили индейцы из племени Вапишан. Так говорили индейцы из племени Ширишан. Так говорили индейцы гуаибу и индейцы пиароа. Так говорил каждый, кто валил деревья, кто видел, что из полученных бревен Старик принялся строить огромное каноэ — по крайней мере, это походило на каноэ, — какое не мог бы себе представить человеческий разум. Нелепое каноэ, неспособное держаться на воде, которое начиналось у крутых склонов Трех Барабанов и шло до берега реки, с внутренними простенками, абсолютно необъяснимыми. К тому же это каноэ, трехэтажное, с каким-то сооружением, похожим на дом с крышей из пальмовых листьев в четыре толстых слоя, с окнами на каждой стороне, имело такую осадку, что здешние воды со своими песчаными отмелями, с камнями, едва скрытыми водой, никогда бы не смогли его сдвинуть с места. И самое нелепое, самое непостижимое было то, что оно имело устройство каноэ — киль, шпангоуты, все то, что нужно для мореплавания. Но оно никогда бы не поплыло. И святилищем это не могло быть, потому что богам молятся в пещерах на склонах гор, где на стенах Предками нарисованы звери, сцены охоты и женщины с огромными грудями. Старик рехнулся. Но его безумство давало жизнь. Была маниока и маис, и маиса хватало, чтобы в кувшинах сбраживать чичу. А уж с чичей были и праздники в тени Большого Каноэ, которое с каждым днем становился все больше и больше. А пока, чтобы заделать трещины между плохо пригнанными друг к другу бревнами, Старик просил белой смолы — той самой, которую выделяют стволы дерева с маслянистыми листьями. По ночам в свете костра устраивались пляски; колдуны вытаскивали Большие Маски Птиц и Бесов; шутники-весельчаки изображали оленей и лягушек; и были споры, и ругань, и бескровные драки между племенами. Приходили новые народы и предлагали свои услуги. И все это походило на какой-то праздник, и длился он до тех пор, пока однажды Амаливак, воткнув цветущую ветвь в крышу дома, венчавшего Большое Каноэ, не решил, что работа окончена. Со всеми рассчитались, как и было обещано, мукой из маниоки и маисом, и — не без грусти — племена пустились в плавание к своим деревням. Оставив здесь, в свете полной луны, нелепое каноэ, невиданное каноэ, строение на земле, которому не суждено плыть несмотря на признаки корабля-с-домом-наверху, на четырехслойной крыше которого старик Амаливак совершал странные телодвижения. Великий-Глас-Того-Кто-Все-Создал говорил с ним. Рухнула граница будущего — Амаливак внимал наставлениям тайного знания:
— Повели своей жене бросать через плечо семена пальмы, и вновь тогда людьми заселится земля.
Иногда был слышен ужасающий своей сладостью голос Большой-Змеи-Прародительницы, ее напевная речь холодила кровь. "Почему я, — думал старый Амаливак, — должен быть хранителем Великого Секрета, запретного для людей? Почему выбрали именно меня для сих ужасных заклинаний и для столь великих дел?” Какой-то любопытный задержался со своей лодкой, чтобы узнать, что же случится в этом Странном-Месте-у-Большого-Каноэ. И когда луна спряталась за склонами ближайшего хребта, зазвучали Заклинания, невообразимые, издаваемые небывалой силы голосом, который нельзя было спутать с голосом Амаливака. И тогда все живое, что скрывалось в растительности, на деревьях, на земле, на срезанных ветках, что остались от валки леса, пришло в движение. Началась жуткая сумятица: прыжки, полеты, волочения, галопы, толчки — и все к Большому Каноэ. Небо побелело, как будто от предрассветного полета цапель. Вопли, шлепанье лап, вой, пыхтенье, вставания на дыбы, удары рогов; огромная масса, ужасающая, торопливая, сметающая все, шла и шла на невообразимый корабль, покрытый птицами, которые влетали в него со всего маху, сквозь рога и рожки, поднятые лапы, клацающие клыки. После земля вскипела от рептилий и земноводных, хватало тут и огромных ящериц, и хамелеонов, и небольших змей — тех самых, что производят хвостом музыку, прячутся в листьях ананаса и носят на теле браслеты из янтаря и коралла. Далеко за полдень собралась родня; ее, как и красных оленей, не известили вовремя, и явились черепахи, для которых дальняя дорога утомительна и особенно сейчас, когда пришла пора откладывать яйца. Но вот последняя черепаха вползла на каноэ, и старик Амаливак закрыл Большой Люк, поднялся на самый верх, в дом на палубе, где женщины из его семьи — а точнее, его племени, ведь члены его рода вступали в брак тринадцатилетними — под песни развлекались игрой под грохот зернотерок. Небо в тот полдень было черным. Казалось, что черные земли черных деревень затянули небо от одного его края до другого. И тут зазвучал Великий-Глас-Того-Кто-Все-Создал:
— Уши заткни, — сказал он.
Амаливак повиновался, и тут же загремел гром такой ужасающей силы и такой долгий, что все звери в Большом Каноэ оглохли. И тогда пошел дождь. Но это не был привычный нам дождь. То был Дождь Гнева Богов, стена воды бесконечной толщины, упавшая с небес; рухнувший водяной потолок. Поскольку под таким дождем дышать стало невозможно, Старик вошел в дом. С крыши уже текло, плакали женщины, кричали дети. И уже не понять, день ли сейчас или ночь. Была только ночь. Амаливак, конечно, запасся фитилями, но горели-то они кое-как один день и одну ночь. А сейчас, без всякого света, расчеты были бесполезны, и Амаливак день принимал за ночь, а ночь за день. И вдруг в какой-то момент, а его старик не забудет никогда, каноэ стало крениться. Какая-то сила поднимала, вздымала, толкала конструкцию, сделанную по велению Властителей Гор и Небес. И после напряжения, нерешительности, страха, заставившего Амаливака опустошить целый кувшин маисовой чичи, был глухой удар. Большое Каноэ потеряло последнюю связь с землей. И поплыло. И его швырнуло в водоворот межгорных течений, потоков, чей не стихающий рев внушал людям и зверью ужас. Большое Каноэ плыло.
3
Поначалу Амаливак и его сыновья, внуки, правнуки и праправнуки пытались, носясь с воем по каноэ, хоть как-то управлять кораблем. Но это было бесполезно. Окруженное горами, под ударами молний, Большое Каноэ, беспомощно отдававшееся бешенству вод, кидало с одной стремнины в другую, крутило то туда, то сюда, неся мимо подводных камней, мимо любого препятствия. С бортов Большого Каноэ старик видел, как оно несется, стремительно, сбиваясь с направления, теряя север-юг (да и были ли видны звезды?) в этом море жидкой грязи, которое поднималось, делая малюсенькими вулканы и горы вокруг. Ведь теперь на него в упор смотрели неглубокие провалы, которые когда-то извергали огонь. И не страшили уже наплывы вытекшей лавы. Горы погружались в воду, склоны их исчезали. И несло Большое Каноэ неизвестно куда, порою вертя его, прежде чем низвергнуть в пучину водопада, уже укрощенного водами внизу. И так шло оно неведомыми теснинами до тех пор, пока — по неточным расчетам Амаливака дождь шел больше двадцати дней — воды не перестали низвергаться с неба. Образовался огромный разлив, огромное спокойное море среди последних видимых глазом горных вершин, с грязными берегами в тысячу пядей высоты, и Большое Каноэ остановилось. Как будто Великий-Глас-Того-Кто-Все-Создал ниспослал покой. Женщины вернулись к своим зернотеркам. Животные в трюме успокоились: все они, даже хищники, со дня Откровения приспособились ежедневно питаться маисом и маниокой. Амаливак, выбившийся из сил, выпил добрый кувшин чичи и уснул в гамаке.
На третий день он проснулся от того, что корабль с чем-то столкнулся. Но это не было ни скалой, ни камнем, ни старым бревном — из тех, что валялись, уже окаменевшие, по лесным прогалинам. От толчка попадали вещи: кувшины, инструменты, оружие. Однако толчок был мягкий, словно одной набухшей от воды деревяхой ударили по другой, словно одно плывущее бревно столкнулось с другим бревном, и оба, ободрав друг другу кору, продолжили путь вместе, соединившись в одно целое, как муж и жена. Амаливак поднялся на верхнюю палубу лодки. Его каноэ боком сошлось с чем-то необычайнейшим. Не повредив, на него натолкнулся огромный корабль — с вывернутой наизнанку грудной клеткой шпангоутов, шедших снаружи бортов, — будто бы сделанный из бамбука, тростника, с чем-то в высшей степени странным: мачтой, вокруг которой вращался в соответствии с тем, куда дует ветерок — а страшные ветра к тому времени прекратились, — квадратный, сшитый из четырех кусков, парус. Узрев непонятный корабль, не подававший никаких признаков жизни, старик Амаливак опытным оком продавца кувшинов — разумеется, с чичей — прикинул в уме его размеры. Триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать в высоту.
— Совсем как мое каноэ, – проговорил он, — хотя я увеличил как мог размеры, которые явились мне в откровении. Боги топают ногами по небу и мало что смыслят в мореплавании.
На странном корабле открылся люк, и появился маленький старичок в красной шапочке, выглядел он весьма раздраженным.
— Что? Мы не швартуемся? — закричал он на странном языке с какими-то необычными интонациями, но Амаливак понял его, потому что мудрецы в те времена понимали все языки, наречия и диалекты, которыми пользовались человеческие существа. Амаливак приказал стравить канат; оба корабля сблизились, и один старик обнял другого, с желтоватой кожей, сказавшего, что он из Царства Син и что в трюмах Большого Баркаса у него звери. Открыв люк, он показал Амаливаку невиданных животных, которые — меж деревянных перегородок, — походили на зоологические гравюры, ему, конечно, неведомые. Он испугался, увидев, что к ним карабкается черный медведь устрашающего вида; внизу были звери, похожие на больших оленей, но с горбами на спине. И несколько прыгучих, не сидевших на месте, кошек, которых называют гепардами.
— Что вы здесь делаете? — спросил Амаливака человек из Сина.
— А вы? — спросил старик.
— Я спасаю род человеческий и всякую живность, — сказал человек из Сина.
— И я спасаю род человеческий и всякую живность, — сказал Амаливак.
И поскольку женщины человека из Сина вынесли рисовое вино, тем вечером больше не было трудных для понимания вопросов. И были пьяны человек из Сина и Амаливак, когда едва забрезжил рассвет и ужасный удар потряс оба судна. Четырехгранная лодка — триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать (а то и все сорок) в высоту, — венчаемая жилым домом с окнами, столкнулась с двумя пришвартовавшимися друг к другу кораблями. На носу старик — ну совсем старый, борода до пят, — упреждая всякие обвинения в бездарности его мореходных навыков, читал что-то написанное на звериных шкурах. И читал это, крича во все горло, чтобы его услышали и не отчитали за дрянное управление лодкой.
— Мне сказал Яхве: сделай ковчег из дерева гофер, отделения сделай в ковчеге, и осмоли его смолою внутри и снаружи. И устрой в нем нижнее, второе и третье жилье.
— Здесь тоже три этажа, — сказал Амаливак.
Но тот продолжил:
— И вот я наведу на землю потоп водный, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни. Но с тобою Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою…
— А разве не сделал я то же? — спросил старик Амаливак. Но тот продолжил читать свое Откровение:
— Введи также в ковчег из всех животных, и от всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобою в живых; мужеского пола и женского пусть они будут. Из птиц по роду их, и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых.
— А разве не так я сделал? — спрашивал себя старик Амаливак, находя, что этот чужеземец чересчур заносчив со своими Откровениями, которые ничем не отличались от его откровений и откровений человека из Сина. Но по мере того, как старики переходили с одного судна на другое, они все больше нравились друг другу. Как человек из Сина, так и старик Амаливак и недавно прибывший Ной были весьма не прочь выпить. От рисовой водки первого из них, вина последнего и чичи Амаливака души их размягчились. Они задавали друг другу вопросы, поначалу робкие, о племенах, женщинах, о еде. Теперь дождило лишь иногда, словно только для того, чтобы Небо прояснилось. Ной предложил: нужно как-то узнать, осталось ли хоть что-то живое в этом мире. Он пустил голубя над морем, уже успокоившегося, но невообразимо грязного. Ждали долго, и голубь вернулся с оливковой веточкой в клюве. Старик Амаливак тогда бросил в воду мышь. Ждали долго, и вернулась мышь с початком маиса в лапах. Человек из страны Син тогда отравил попугая, и вернулся попугай с рисовым колоском под крылом. Жизнь возвращалась в свое русло. Неплохо было б еще получить хоть какое-то Наставление от тех, кто из своих святилищ следил, как мотает туда и сюда избранных ими. Вода начала спадать.
4
Проходили дни, а не было слышно ни Гласа-Того-Кто-Все-Создал, ни голоса Яхве, с которым Ной, казалось, имел долгие беседы и получал наставления куда более точные, чем получал Амаливак, ни голоса того Кто-Все-Сотворил и живет в пространстве, словно пузырь, невесомом и застывшем, который слышал человек из Сина. В смятении не зная, что делать, пребывали капитаны стоявших борт о борт кораблей. Вода уходила, росли горы на свободном от туч горизонте. И однажды вечером, когда капитаны пили, желая отвлечь себя от дум и тревог, появился четвертый корабль. Весь почти белый, изумительно изящных форм, с отполированными бортами и невиданными доселе парусами. Он легко подошел, появился его Капитан в наброшенной на плечи шерстяной накидке.
— Я — Девкалион, — сказал он. — Я с горы, именуемой Олимпом. Мне порученье дал Бог Неба и Молний вновь заселить этот мир после ужасного потопа.
— А где же звери на таком небольшом корабле? — спросил Амаливак.
— О зверях речи не было, — ответил только что прибывший. — Когда вода схлынет, мы камни возьмем, что суть кости земли, и жена моя Пирра их бросит через плечо. И от каждого камушка родится человек.
— Я должен сделать то же самое с семенами пальмы, — сказал Амаливак.
И тут из тумана, что поднялся над приближающимися берегами, неожиданно, словно идя на таран, вынырнула громада корабля, очень похожего на ковчег Ноя. Ловкий маневр, и корабль развернулся и лег в дрейф.
— Я — Утнапиштим, — сказал новый Капитан, спрыгнув на корабль Девкалиона. — От Владыки Вод я узнал, что грядет. И тогда я построил ковчег и погрузил на него семью свою и всякой твари по паре. Сдается мне, худшее позади. Сначала я выпустил голубя, но он вернулся, не встретив ничего, что говорило бы о жизни. То же самое было, когда я выпустил ласточку. А вот ворон не вернулся, а значит, он отыскал где-то пищу. Я уверен, что в моей стране, что зовется Междуречье, остались люди. Вода продолжает спадать. Пришла пора возвращаться на свои земли. С такой землей — здесь ли, там, — оставленной водой на полях, у нас будут отличные урожаи.
И сказал человек из Сина:
— Ну откроем мы люки, и выскочат наши твари на залитые грязью пастбища. И начнется война между ними, одни пожрут других. Не выпало мне чести спасти драконово племя, и мне жаль, потому что теперь племя это сгинет. Смог я найти только дракона-самца — в северном крае, где пасутся слоны с загнутыми бивнями и большие ящерицы откладывают яйца, похожие на мешки кунжута.
— Знать бы, лучше ли стали люди после этой истории, — сказал Ной. — Многие, должно быть, спаслись на склонах гор.
Капитаны отужинали в молчании. Великое смятение — впрочем, несознаваемое, сокрытое где-то в глубинах их душ — наполнило очи слезами. Вот возгордились они, посчитав себя избранными — помазанниками божьими, — а по сути божества эти, хоть и отличались друг от друга, а вещали одно и то же.
— Должны быть и другие корабли, — сказал удрученный Утнапиштим. — Там, за горизонтом, совсем далеко, должны быть еще избранные, на своих груженных зверьем лодках. Из Страны, где поклоняются огню и небесам. Из Северных Империй, жители которых, как говорят, весьма искусны.
И в этот миг Глас-Того-Кто-Все-Создал загремел в ухо Амаливаку:
— Бросай остальных и отдайся на волю волнам.
Никто кроме Старика не услышал сего грозного повеления. Но все вдруг, даже не простившись друг с другом, заспешили на свои лодки. И каждый отыскал в морских водах свое течение, которое было словно русло реки. И вскоре старик Амаливак остался один со своим семейством и зверьем. "Богов много, — подумал он. — А там, где богов столько же, сколько племен, не может быть согласия, и жить придется в вечных сварах и смутах по всякому поводу”. И в глазах его боги перестали быть чем-то значительным. Но предначертанное все же нужно было исполнить. И Амаливак направил Большое Каноэ к берегу и, сойдя вслед за одной из своих жен, принялся разбрасывать через плечо семена пальмы. И семена — как же радостно видеть это — превращались в людей, которые ростом были сначала с детей, потом подростков, потом юношей, а потом и со взрослых мужчин. И то же самое стало с семенами, которые обернулись женскими ростками. К полудню побережье уже заполонила толпа. Но вот обычное дело — у кого-то украли женщину, и толпа разделилась надвое, и была война. Амаливак, видя, как только что спасенные убивают друг друга, поспешил вернуться на Большое Каноэ. И было ясно, судя по тому, как разделилась толпа, что есть теперь Горное Племя и Племя Равнины. И вот кому-то уже выбили глаз, а кому-то проломили камнем череп.
— Похоже, мы зря потеряли время, — сказал Амаливак, спуская Большое Каноэ на воду.
Кубинский писатель, поэт, журналист, музыковед. Отец – французский архитектор, мать – русская учительница Лина Вальмонт, дальняя родственница Константина Бальмонта. Семья обосновалась на Кубе.
В 1924 году Алехо Карпентьер начал публиковаться в левой прессе, стал главным редактором литературно-публицистического журнала «Картелес», а в 1927 году возглавил журнал «Revista de avance». В 1927 году за выступление против диктатуры Мачадо провел семь месяцев в тюрьме. В 1928 году тайно эмигрировал во Францию.
В Париже Карпентьер сблизился с сюрреалистами, публиковался в бретоновском журнале «Сюрреалистическая революция». В 1933 году закончил свой первый роман «Экуэ Ямба-О!» и вскоре уехал в Мадрид. В 1937 участвовал в антифашистском конгрессе писателей в Мадриде. В 1939 снова вернулся на Кубу, работал журналистом, занимался изучением кубинской ритуальной и фольклорной музыки. В 1943 посетил Гаити, впечатления от этой поездки легли в основу романа «Царство земное» (1949), который стал предтечей магического реализма в латиноамериканской литературе.
В 1945—1959 жил в Венесуэле. Здесь он написал роман «Потерянные следы» (1953).
Вернулся на Кубу после победы революции. Стал профессором Гаванского университета, а в 1962 году — директором Национального издательства. С 1966 года занимал пост атташе по культуре посольства Кубы в Париже.
Роман «Превратности метода» (1974) — один из портретов латиноамериканского диктатора, наряду с романами «Сеньор Президент» Астуриаса, «Осень патриарха» Гарсиа Маркеса, «Я, Верховный» Роа Бастоса.
Лауреат Премии Чино дель Дука (1975), Премии «Мигель де Сервантес» (1977), французской Премии Медичи за иностранный роман (1979).
В честь Алехо Карпентьера названа французская школа в Гаване.
(Перевод Михаила Петрова)
…et facta est pluvia super terram…
1
Рассвет наполнился множеством каноэ. В огромный затон, озеро, внутреннее море, рожденное невидимым слиянием Реки, идущей откуда-то с гор — истоки ее никому не известны, — и Реки Правой Руки, прибывали лодки, быстрые, стремящиеся изящно подойти всей статью своих бортов, остановиться от резкого взмаха весел, пристать к другим, уже собравшимся в гроздья, слепившимся бортами, полными людей, что скакали с носа на корму, кичливо кривляясь, отпуская шуточки, строя рожи тем, кто их не звал. Здесь были люди из племен, столетиями враждовавших из-за женщин и еды, но сейчас не желавших драться, забывших про ссоры, смотрящих друг на друга с вялыми улыбками, однако без всякой охоты вступать в разговоры. Здесь были представители племен Вапишан и Ширишан, которые некогда — быть может, два, три, четыре века назад — вырезали друг у друга всех собак, ведя битвы не на жизнь, а на смерть, столь жестокие, что порой не оставалось никого, кто мог бы об этом рассказать. Но сейчас шутники с выкрашенными красным лицами, вымазанными соками деревьев телами, все прыгали с каноэ на каноэ, выставляя напоказ фаллосы, увеличенные натянутой на них кожицей оленьих пантов, тряся бубенцами и погремушками из ракушек, подвешенными к мошонкам. Это единодушие, это всеобщее согласие удивляло вновь прибывших, чье бывшее наготове оружие, стянутое веревками, которые сбрасывались единым жестом, оставалось на дне каноэ, но все же под рукой. И все это — сборище лодок, наступившая среди недавних врагов гармония, непринужденная болтовня шутников — от того, что всем племенам — и тем, что пришли с той стороны водных потоков, и тем, что не имели родины, и тем, что не-знали-огня, и тем, что вечно скитались, и тем, что пришли с разноцветных гор, и тем, что прибыли с Дальних Развилок Дорог — всем было объявлено, что Старику нужна помощь в одном важном деле. Враждовали ли племена, нет ли, но Старика Амаливака уважали все — за его мудрость, понимание, за добрый совет, за прожитые годы, за то, что у него хватило сил взобраться на вершину горы в три каменных монолита, которую все, когда гора громыхала, называли Барабанами Амаливака. Не был Амаливак каким-то богом; но был человеком Который Знал; а знал он много того, что запрещено было знать смертному; и, возможно, иной раз он и говорит с Большой-Змеей-Прародительницей, что, улегшись на горах и повторяя телом своим их очертания, как может повторять одна рука линию другой, породила ужасных богов, ведающих судьбами людей, приносящих Добро в красивом, похожем на радугу, клюве тукана, и Зло с коралловой змеей, в чьей маленькой изящной головке сокрыт самый ужасный яд. Обычной шуткой было сказать, что Амаливак по старости уже заговаривается и отвечает всякой глупостью на свои собственные вопросы или расспрашивает горшки, корзины, рукояти луков, как если бы они были людьми. Но раз Старик с Трех Барабанов призывал к себе — значит, что-то случилось. Вот отчего в то утро заводь-такая-спокойная в слиянии Реки, текущей с гор, с Рекой Правой Руки стала полна-полнехонька каноэ.
Когда старик Амаливак появился на скале, которая будто гигантская трибуна простиралась над водами заводи, наступило молчание. Шутники вернулись на свои каноэ, колдуны повернулись к нему тем ухом, что лучше слышало, а женщины перестали двигать круглыми камнями по зернотеркам. С последнего ряда лодок, нельзя было разглядеть, состарился ли Старик еще больше или нет. Издали он выглядел как кривляющееся насекомое, как что-то малюсенькое, что трепыхалось на вершине скалы. Он поднял руку и заговорил. Он сказал, что грядут Великие Напасти; сказал, что в этот год змеи отложили яйца на верхушках деревьев; сказал, что нет у него права говорить о причинах, но чтобы предотвратить великие несчастья, самым лучшим будет взобраться на вершины холмов, гор и отрогов.
— Вот туда, где ничего не растет, — сказал один из племени Вапишан другому из племени Ширишан, который слушал старика с лукавой улыбкой. Но тут раздался крик, откуда-то слева, где слепились воедино каноэ, пришедшие с верховий рек.
— И мы несколько дней тащились сюда, чтобы это услышать?
— Да что же все-таки случилось? — кричали справа.
— Всегда страдают самые беззащитные! — кричали слева.
— Ближе к делу! — кричали справа.
Старик снова поднял руку. И снова притихли шутники. Он повторил, что нет у него права говорить о том, что открылось ему. А пока что нужны рабочие руки, чтобы в кратчайшие сроки свалить большое количество деревьев. Он заплатит маисом — у него посевы обширны — и мукой из маниоки, а ею полнятся его амбары. Все, кто прибыл, и дети их, и колдуны, и шутники, получат все необходимое и даже много больше и смогут все это потом увезти с собой. В этот год — и это он сказал каким-то странным голосом, сиплым, сильно удивившим тех, кто знал его, — голода не будет, не нужно будет в сезон дождей есть земляных червей. Но сейчас надо быстро рубить деревья, сжигать толстые и тонкие ветки, и выдать ему бревна без изъянов: чистые, ровные как те самые барабаны (и он ткнул пальцем вверх), что высятся там. Бревна, доставленные по земле или по воде, будут складываться на чистом месте — и он показал на естественную плоскость, — где камушками будет вестись учет поставленному каждым племенем. Старик закончил речь свою, стихли возгласы одобрения, и закипела работа.
2
— Старик рехнулся.
Так говорили индейцы из племени Вапишан. Так говорили индейцы из племени Ширишан. Так говорили индейцы гуаибу и индейцы пиароа. Так говорил каждый, кто валил деревья, кто видел, что из полученных бревен Старик принялся строить огромное каноэ — по крайней мере, это походило на каноэ, — какое не мог бы себе представить человеческий разум. Нелепое каноэ, неспособное держаться на воде, которое начиналось у крутых склонов Трех Барабанов и шло до берега реки, с внутренними простенками, абсолютно необъяснимыми. К тому же это каноэ, трехэтажное, с каким-то сооружением, похожим на дом с крышей из пальмовых листьев в четыре толстых слоя, с окнами на каждой стороне, имело такую осадку, что здешние воды со своими песчаными отмелями, с камнями, едва скрытыми водой, никогда бы не смогли его сдвинуть с места. И самое нелепое, самое непостижимое было то, что оно имело устройство каноэ — киль, шпангоуты, все то, что нужно для мореплавания. Но оно никогда бы не поплыло. И святилищем это не могло быть, потому что богам молятся в пещерах на склонах гор, где на стенах Предками нарисованы звери, сцены охоты и женщины с огромными грудями. Старик рехнулся. Но его безумство давало жизнь. Была маниока и маис, и маиса хватало, чтобы в кувшинах сбраживать чичу. А уж с чичей были и праздники в тени Большого Каноэ, которое с каждым днем становился все больше и больше. А пока, чтобы заделать трещины между плохо пригнанными друг к другу бревнами, Старик просил белой смолы — той самой, которую выделяют стволы дерева с маслянистыми листьями. По ночам в свете костра устраивались пляски; колдуны вытаскивали Большие Маски Птиц и Бесов; шутники-весельчаки изображали оленей и лягушек; и были споры, и ругань, и бескровные драки между племенами. Приходили новые народы и предлагали свои услуги. И все это походило на какой-то праздник, и длился он до тех пор, пока однажды Амаливак, воткнув цветущую ветвь в крышу дома, венчавшего Большое Каноэ, не решил, что работа окончена. Со всеми рассчитались, как и было обещано, мукой из маниоки и маисом, и — не без грусти — племена пустились в плавание к своим деревням. Оставив здесь, в свете полной луны, нелепое каноэ, невиданное каноэ, строение на земле, которому не суждено плыть несмотря на признаки корабля-с-домом-наверху, на четырехслойной крыше которого старик Амаливак совершал странные телодвижения. Великий-Глас-Того-Кто-Все-Создал говорил с ним. Рухнула граница будущего — Амаливак внимал наставлениям тайного знания:
— Повели своей жене бросать через плечо семена пальмы, и вновь тогда людьми заселится земля.
Иногда был слышен ужасающий своей сладостью голос Большой-Змеи-Прародительницы, ее напевная речь холодила кровь. "Почему я, — думал старый Амаливак, — должен быть хранителем Великого Секрета, запретного для людей? Почему выбрали именно меня для сих ужасных заклинаний и для столь великих дел?” Какой-то любопытный задержался со своей лодкой, чтобы узнать, что же случится в этом Странном-Месте-у-Большого-Каноэ. И когда луна спряталась за склонами ближайшего хребта, зазвучали Заклинания, невообразимые, издаваемые небывалой силы голосом, который нельзя было спутать с голосом Амаливака. И тогда все живое, что скрывалось в растительности, на деревьях, на земле, на срезанных ветках, что остались от валки леса, пришло в движение. Началась жуткая сумятица: прыжки, полеты, волочения, галопы, толчки — и все к Большому Каноэ. Небо побелело, как будто от предрассветного полета цапель. Вопли, шлепанье лап, вой, пыхтенье, вставания на дыбы, удары рогов; огромная масса, ужасающая, торопливая, сметающая все, шла и шла на невообразимый корабль, покрытый птицами, которые влетали в него со всего маху, сквозь рога и рожки, поднятые лапы, клацающие клыки. После земля вскипела от рептилий и земноводных, хватало тут и огромных ящериц, и хамелеонов, и небольших змей — тех самых, что производят хвостом музыку, прячутся в листьях ананаса и носят на теле браслеты из янтаря и коралла. Далеко за полдень собралась родня; ее, как и красных оленей, не известили вовремя, и явились черепахи, для которых дальняя дорога утомительна и особенно сейчас, когда пришла пора откладывать яйца. Но вот последняя черепаха вползла на каноэ, и старик Амаливак закрыл Большой Люк, поднялся на самый верх, в дом на палубе, где женщины из его семьи — а точнее, его племени, ведь члены его рода вступали в брак тринадцатилетними — под песни развлекались игрой под грохот зернотерок. Небо в тот полдень было черным. Казалось, что черные земли черных деревень затянули небо от одного его края до другого. И тут зазвучал Великий-Глас-Того-Кто-Все-Создал:
— Уши заткни, — сказал он.
Амаливак повиновался, и тут же загремел гром такой ужасающей силы и такой долгий, что все звери в Большом Каноэ оглохли. И тогда пошел дождь. Но это не был привычный нам дождь. То был Дождь Гнева Богов, стена воды бесконечной толщины, упавшая с небес; рухнувший водяной потолок. Поскольку под таким дождем дышать стало невозможно, Старик вошел в дом. С крыши уже текло, плакали женщины, кричали дети. И уже не понять, день ли сейчас или ночь. Была только ночь. Амаливак, конечно, запасся фитилями, но горели-то они кое-как один день и одну ночь. А сейчас, без всякого света, расчеты были бесполезны, и Амаливак день принимал за ночь, а ночь за день. И вдруг в какой-то момент, а его старик не забудет никогда, каноэ стало крениться. Какая-то сила поднимала, вздымала, толкала конструкцию, сделанную по велению Властителей Гор и Небес. И после напряжения, нерешительности, страха, заставившего Амаливака опустошить целый кувшин маисовой чичи, был глухой удар. Большое Каноэ потеряло последнюю связь с землей. И поплыло. И его швырнуло в водоворот межгорных течений, потоков, чей не стихающий рев внушал людям и зверью ужас. Большое Каноэ плыло.
3
Поначалу Амаливак и его сыновья, внуки, правнуки и праправнуки пытались, носясь с воем по каноэ, хоть как-то управлять кораблем. Но это было бесполезно. Окруженное горами, под ударами молний, Большое Каноэ, беспомощно отдававшееся бешенству вод, кидало с одной стремнины в другую, крутило то туда, то сюда, неся мимо подводных камней, мимо любого препятствия. С бортов Большого Каноэ старик видел, как оно несется, стремительно, сбиваясь с направления, теряя север-юг (да и были ли видны звезды?) в этом море жидкой грязи, которое поднималось, делая малюсенькими вулканы и горы вокруг. Ведь теперь на него в упор смотрели неглубокие провалы, которые когда-то извергали огонь. И не страшили уже наплывы вытекшей лавы. Горы погружались в воду, склоны их исчезали. И несло Большое Каноэ неизвестно куда, порою вертя его, прежде чем низвергнуть в пучину водопада, уже укрощенного водами внизу. И так шло оно неведомыми теснинами до тех пор, пока — по неточным расчетам Амаливака дождь шел больше двадцати дней — воды не перестали низвергаться с неба. Образовался огромный разлив, огромное спокойное море среди последних видимых глазом горных вершин, с грязными берегами в тысячу пядей высоты, и Большое Каноэ остановилось. Как будто Великий-Глас-Того-Кто-Все-Создал ниспослал покой. Женщины вернулись к своим зернотеркам. Животные в трюме успокоились: все они, даже хищники, со дня Откровения приспособились ежедневно питаться маисом и маниокой. Амаливак, выбившийся из сил, выпил добрый кувшин чичи и уснул в гамаке.
На третий день он проснулся от того, что корабль с чем-то столкнулся. Но это не было ни скалой, ни камнем, ни старым бревном — из тех, что валялись, уже окаменевшие, по лесным прогалинам. От толчка попадали вещи: кувшины, инструменты, оружие. Однако толчок был мягкий, словно одной набухшей от воды деревяхой ударили по другой, словно одно плывущее бревно столкнулось с другим бревном, и оба, ободрав друг другу кору, продолжили путь вместе, соединившись в одно целое, как муж и жена. Амаливак поднялся на верхнюю палубу лодки. Его каноэ боком сошлось с чем-то необычайнейшим. Не повредив, на него натолкнулся огромный корабль — с вывернутой наизнанку грудной клеткой шпангоутов, шедших снаружи бортов, — будто бы сделанный из бамбука, тростника, с чем-то в высшей степени странным: мачтой, вокруг которой вращался в соответствии с тем, куда дует ветерок — а страшные ветра к тому времени прекратились, — квадратный, сшитый из четырех кусков, парус. Узрев непонятный корабль, не подававший никаких признаков жизни, старик Амаливак опытным оком продавца кувшинов — разумеется, с чичей — прикинул в уме его размеры. Триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать в высоту.
— Совсем как мое каноэ, – проговорил он, — хотя я увеличил как мог размеры, которые явились мне в откровении. Боги топают ногами по небу и мало что смыслят в мореплавании.
На странном корабле открылся люк, и появился маленький старичок в красной шапочке, выглядел он весьма раздраженным.
— Что? Мы не швартуемся? — закричал он на странном языке с какими-то необычными интонациями, но Амаливак понял его, потому что мудрецы в те времена понимали все языки, наречия и диалекты, которыми пользовались человеческие существа. Амаливак приказал стравить канат; оба корабля сблизились, и один старик обнял другого, с желтоватой кожей, сказавшего, что он из Царства Син и что в трюмах Большого Баркаса у него звери. Открыв люк, он показал Амаливаку невиданных животных, которые — меж деревянных перегородок, — походили на зоологические гравюры, ему, конечно, неведомые. Он испугался, увидев, что к ним карабкается черный медведь устрашающего вида; внизу были звери, похожие на больших оленей, но с горбами на спине. И несколько прыгучих, не сидевших на месте, кошек, которых называют гепардами.
— Что вы здесь делаете? — спросил Амаливака человек из Сина.
— А вы? — спросил старик.
— Я спасаю род человеческий и всякую живность, — сказал человек из Сина.
— И я спасаю род человеческий и всякую живность, — сказал Амаливак.
И поскольку женщины человека из Сина вынесли рисовое вино, тем вечером больше не было трудных для понимания вопросов. И были пьяны человек из Сина и Амаливак, когда едва забрезжил рассвет и ужасный удар потряс оба судна. Четырехгранная лодка — триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать (а то и все сорок) в высоту, — венчаемая жилым домом с окнами, столкнулась с двумя пришвартовавшимися друг к другу кораблями. На носу старик — ну совсем старый, борода до пят, — упреждая всякие обвинения в бездарности его мореходных навыков, читал что-то написанное на звериных шкурах. И читал это, крича во все горло, чтобы его услышали и не отчитали за дрянное управление лодкой.
— Мне сказал Яхве: сделай ковчег из дерева гофер, отделения сделай в ковчеге, и осмоли его смолою внутри и снаружи. И устрой в нем нижнее, второе и третье жилье.
— Здесь тоже три этажа, — сказал Амаливак.
Но тот продолжил:
— И вот я наведу на землю потоп водный, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни. Но с тобою Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою…
— А разве не сделал я то же? — спросил старик Амаливак. Но тот продолжил читать свое Откровение:
— Введи также в ковчег из всех животных, и от всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобою в живых; мужеского пола и женского пусть они будут. Из птиц по роду их, и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых.
— А разве не так я сделал? — спрашивал себя старик Амаливак, находя, что этот чужеземец чересчур заносчив со своими Откровениями, которые ничем не отличались от его откровений и откровений человека из Сина. Но по мере того, как старики переходили с одного судна на другое, они все больше нравились друг другу. Как человек из Сина, так и старик Амаливак и недавно прибывший Ной были весьма не прочь выпить. От рисовой водки первого из них, вина последнего и чичи Амаливака души их размягчились. Они задавали друг другу вопросы, поначалу робкие, о племенах, женщинах, о еде. Теперь дождило лишь иногда, словно только для того, чтобы Небо прояснилось. Ной предложил: нужно как-то узнать, осталось ли хоть что-то живое в этом мире. Он пустил голубя над морем, уже успокоившегося, но невообразимо грязного. Ждали долго, и голубь вернулся с оливковой веточкой в клюве. Старик Амаливак тогда бросил в воду мышь. Ждали долго, и вернулась мышь с початком маиса в лапах. Человек из страны Син тогда отравил попугая, и вернулся попугай с рисовым колоском под крылом. Жизнь возвращалась в свое русло. Неплохо было б еще получить хоть какое-то Наставление от тех, кто из своих святилищ следил, как мотает туда и сюда избранных ими. Вода начала спадать.
4
Проходили дни, а не было слышно ни Гласа-Того-Кто-Все-Создал, ни голоса Яхве, с которым Ной, казалось, имел долгие беседы и получал наставления куда более точные, чем получал Амаливак, ни голоса того Кто-Все-Сотворил и живет в пространстве, словно пузырь, невесомом и застывшем, который слышал человек из Сина. В смятении не зная, что делать, пребывали капитаны стоявших борт о борт кораблей. Вода уходила, росли горы на свободном от туч горизонте. И однажды вечером, когда капитаны пили, желая отвлечь себя от дум и тревог, появился четвертый корабль. Весь почти белый, изумительно изящных форм, с отполированными бортами и невиданными доселе парусами. Он легко подошел, появился его Капитан в наброшенной на плечи шерстяной накидке.
— Я — Девкалион, — сказал он. — Я с горы, именуемой Олимпом. Мне порученье дал Бог Неба и Молний вновь заселить этот мир после ужасного потопа.
— А где же звери на таком небольшом корабле? — спросил Амаливак.
— О зверях речи не было, — ответил только что прибывший. — Когда вода схлынет, мы камни возьмем, что суть кости земли, и жена моя Пирра их бросит через плечо. И от каждого камушка родится человек.
— Я должен сделать то же самое с семенами пальмы, — сказал Амаливак.
И тут из тумана, что поднялся над приближающимися берегами, неожиданно, словно идя на таран, вынырнула громада корабля, очень похожего на ковчег Ноя. Ловкий маневр, и корабль развернулся и лег в дрейф.
— Я — Утнапиштим, — сказал новый Капитан, спрыгнув на корабль Девкалиона. — От Владыки Вод я узнал, что грядет. И тогда я построил ковчег и погрузил на него семью свою и всякой твари по паре. Сдается мне, худшее позади. Сначала я выпустил голубя, но он вернулся, не встретив ничего, что говорило бы о жизни. То же самое было, когда я выпустил ласточку. А вот ворон не вернулся, а значит, он отыскал где-то пищу. Я уверен, что в моей стране, что зовется Междуречье, остались люди. Вода продолжает спадать. Пришла пора возвращаться на свои земли. С такой землей — здесь ли, там, — оставленной водой на полях, у нас будут отличные урожаи.
И сказал человек из Сина:
— Ну откроем мы люки, и выскочат наши твари на залитые грязью пастбища. И начнется война между ними, одни пожрут других. Не выпало мне чести спасти драконово племя, и мне жаль, потому что теперь племя это сгинет. Смог я найти только дракона-самца — в северном крае, где пасутся слоны с загнутыми бивнями и большие ящерицы откладывают яйца, похожие на мешки кунжута.
— Знать бы, лучше ли стали люди после этой истории, — сказал Ной. — Многие, должно быть, спаслись на склонах гор.
Капитаны отужинали в молчании. Великое смятение — впрочем, несознаваемое, сокрытое где-то в глубинах их душ — наполнило очи слезами. Вот возгордились они, посчитав себя избранными — помазанниками божьими, — а по сути божества эти, хоть и отличались друг от друга, а вещали одно и то же.
— Должны быть и другие корабли, — сказал удрученный Утнапиштим. — Там, за горизонтом, совсем далеко, должны быть еще избранные, на своих груженных зверьем лодках. Из Страны, где поклоняются огню и небесам. Из Северных Империй, жители которых, как говорят, весьма искусны.
И в этот миг Глас-Того-Кто-Все-Создал загремел в ухо Амаливаку:
— Бросай остальных и отдайся на волю волнам.
Никто кроме Старика не услышал сего грозного повеления. Но все вдруг, даже не простившись друг с другом, заспешили на свои лодки. И каждый отыскал в морских водах свое течение, которое было словно русло реки. И вскоре старик Амаливак остался один со своим семейством и зверьем. "Богов много, — подумал он. — А там, где богов столько же, сколько племен, не может быть согласия, и жить придется в вечных сварах и смутах по всякому поводу”. И в глазах его боги перестали быть чем-то значительным. Но предначертанное все же нужно было исполнить. И Амаливак направил Большое Каноэ к берегу и, сойдя вслед за одной из своих жен, принялся разбрасывать через плечо семена пальмы. И семена — как же радостно видеть это — превращались в людей, которые ростом были сначала с детей, потом подростков, потом юношей, а потом и со взрослых мужчин. И то же самое стало с семенами, которые обернулись женскими ростками. К полудню побережье уже заполонила толпа. Но вот обычное дело — у кого-то украли женщину, и толпа разделилась надвое, и была война. Амаливак, видя, как только что спасенные убивают друг друга, поспешил вернуться на Большое Каноэ. И было ясно, судя по тому, как разделилась толпа, что есть теперь Горное Племя и Племя Равнины. И вот кому-то уже выбили глаз, а кому-то проломили камнем череп.
— Похоже, мы зря потеряли время, — сказал Амаливак, спуская Большое Каноэ на воду.