ДМИТРИЙ КАЛМЫКОВ / ТРЕТИЙ РАЗ. КАРЛ. СПИЧКА. МОМЕНТ ЖИВОГО
Дмитрий КАЛМЫКОВ родился в 1986 году в Элисте. С 2004 по 2010 год учился на заочном отделении Литературного института, за время учебы сменил с десяток мест работы, приобрел несколько профессий. Публикации в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Юность», «Империя духа», альманахах «Тверской бульвар, 25», «Литеры», «Белкин», «Согласование времен, 2011». В настоящее время живет в Звенигороде
Третий раз
Прасковья ждала ребенка. Уже в третий раз. А волновалась как в первый. Всё ходила, ходила по комнате, сама не своя. То и дело на календарь глянет, туда, где клеточка с красным крестиком. Завтра уж срок, если рассчитала правильно. Конечно, можно и подождать еще день-два, да только чтоб не больше, и так истомилась вся. И из дома не выйдешь, и в избе как в клетке. Половицы скрипят, и ни о чем думать нельзя, только томление, томление. Скорей бы уж, только б скорей… По голеням, не прикрытым полами халата, сквозняк садит. Ей бы угля в котел подкинуть, растопить пожарче, да как нагнуться? Сил нет. А и подбрасывай не подбрасывай, все одно — стены что решето, отовсюду сквозит. Всю зиму Прасковья в шапке ходит, только у висков сальные пряди свисают. Волосы серые, да и седины много, а ведь не старая. Распустилась, совсем распустилась. Решила присесть на кровать, ноги отекли, мочи нет шататься из угла в угол. Скрипнул сетчатый матрац и провис почти до пола. Тяжела стала. И только села, в боку как кольнет! Ой, что же это? Прилечь надо. Прасковья завалилась набок, головой на подушку, тяжело задышала носом, губы-то совсем спеклись, не разлепишь. Ноги бы еще вытянуть, да потом встанешь ли? А тут в окно — тук-тук! Прасковья за спинку кровати ухватилась, подняла себя, села, вперед подалась, смотрит — в окне платок черный. Соседка. На цыпочки встала, в избу заглядывает, аж нос по стеклу плющит. «Не надо ль чего?» — соседка кричит. Прасковья только рукой на нее махнула, соседку и сдуло. Тоже заботливая нашлась! Одна у нее тревога — как бы первой новость разнести. И так Прасковья по рынку пройти не может, только в рядах покажется, тут же за спиной несется: «Вона, вона!», «Эта, что ли?», «Неуж опять?», «Да в третий раз!», «Видать, судьба такая». И смеются. На глазах Прасковьи вдруг выступили слезы. Себя она не жалела, чего жалеть-то? Просто всякий раз, как срок подходит, дуреет. И по улице идет точно блаженная, по сторонам не глядит, ворон считает. Вчера вон чуть под грузовик не угодила. Шофер-то по тормозам, да из окна выставился, обматерил, конечно, а ей какая забота? Ей до других сейчас дела нету. Одно на уме — лишь бы здоровый! Других тревог и быть не может. Прасковья слезы сморгнула, встать хотела, да передумала, так и сидела, на облупившиеся половицы смотрела да на калоши старые. Вдруг сердце что-то затянуло. Ой, затянуло, ой, мочи нет! Видать — уже! Ой, что-то рано, никак обсчиталась? И точно, дверь в сенях хлопнула, сапоги загрохотали.
— Мать! Ну, где зашхерилась? — хрипло донеслось, и тут же, как пес, выскочил на середину комнаты. Улыбка врезалась в серые картонные щеки.
Прасковья залилась слезами.
— Не плачь, мамаша, что сын — вор, пустить плачет у кого — козел!
«Дождалась» — счастливо прошептала Прасковья.
Карп
— Говорит, он тиной пахнет! Во дуреха, а! — Миша хохотнул и поправил ремень безопасности, накинутый на ручник.
Мотор стучал и ревел, ветер свистал в щелях расклиненного отвертками бокового окна и в дырах прогнившего днища, но ни один из шумов не мог заглушить Мишин треп.
— Это все теща ее науськивает. Прикинь, говорит, я карпа не ем, в нем костей много. Во дура, а! Как с таким умом до старости дожила. Ха-ха! Ну и что, что кости? Ты не клацай, кости вынимай да мясо ешь! А карп — рыба отменная! Особенно если прокоптить. Да и в жарку, и на пару хорош. Блин, жрать захотелось. Глянь, что порубать есть?
Вася чуть тронул защелку, и угловатая крышка отвалилась, открыв мрачный зев жигулевского бардачка. Под ноги шелестнула пачка бумаг. Вася стал было собирать.
— Оставь, там лабуда одна, — остановил его Миша. — Вон, кулек бери.
В руку Васе лег тяжеленький пакет. Нарезной, батон сырокопченой и складной нож с пухлой пластиковой накладкой в виде белки на рукоятке. Вася стал нарезать бутерброды. От тряски нож все время соскакивал, и Вася прицеливался с запасом, так что ломти хлеба и колбасы получались в два пальца толщиной.
— О! Большому куску рот радуется! — сказал Миша, оглядев протянутый бутерброд.
Вася стряхнул с коленей крошки и убрал остатки батона и колбасы обратно в бардачок.
— Мне Ленка сказала, ты хандришь вроде, — Миша хрипел от проглоченного всухомятку бутерброда. — Я ведь ее давно знаю. Нет, ты не думай, у нас ничего не было. Просто в Калитне жили по соседству. В школу одну ходили. Она хоть и младше на десять лет а я помню, как доставать умеет. Мать ей не одни грабли об спину измочалила. Ха-ха! Всегда в хозмаг приходила и два черенка покупала — один чтоб грабли насадить, другой для Ленки. Конечно, с таким характером кому хочешь мозг расклюет. Да, я средство знаю. Съездим мы с тобой в Химки, на улицу Бутакова, там в подземном переходе такие королевы стоят — ох, ё! Я сразу понял — ты верный. Но это как лекарство надо, принял и всё! Так что не кисни. Грамотный левак укрепляет брак. Проверено. Все лучше, чем снулым ходить, это ж не жизнь. Двигаться надо. Все равно она заставит. Вот я, машину последний раз водил в восемьдесят девятом, в армии на МАЗе ездил, а сейчас для работы понадобилось, купил таз за триста баксов и опять за руль. Блин, поздно мы выехали. Ничего, пошустрим, еще и у костра посидеть успеем.
Миша свернул на проселок. Солнечный диск стекал за верхушки елок, размазывая по небосводу красное.
— Веревку притащи. В багажнике, — Миша развернул палатку и вбивал колья в землю.
Пока Вася возился со спутавшейся веревкой, купол палатки поднялся невысоко над поляной, а Миша раздувал костер.
— Положи обратно, — Миша кивнул на комок в Васиных руках. — Другую нашел.
Костер уже потрескивал у входа в палатку, компрессор тарахтел, надувая резиновую лодку. Миша взял удочку и кирзовую рыболовную сумку.
— Идем, пока дно посмотрим.
Серые досочки гуляли и скрипели под ногами Миши и Васи. Помост извивался и слегка завинчивался между гнилыми опорными столбами, торчавшими из воды. Когда дошли до конца, Вася оглянулся, костер, палатка и машина стали маленькими. От темной поверхности воды отрывались редкие перья тумана и медленно скользили к берегу. Миша нацепил на леску тяжелое грузило, взмахнул удочкой, тихий всплеск раздался далеко от помоста. Миша не торопясь крутил ручку катушки.
— На кончик смотри, должен вниз пойти. Во! — Конец удочки заметно изогнулся. — Вон там яма, значит. Карп ямы любит, залегает — и поди вынь его.
Миша оглядывал берег в поисках ориентиров.
— Как на лодке пойдем, прикормим. Чую, если с приманкой угадал, хорошего выну. Место подходящее.
Весло мягко копнуло воду. Словно шрамы, за лопастью протянулись две тонкие ниточки и растворились невесомыми пузырьками.
— Ага, вот тут притормози, — Миша зашуршал пакетом. — Теплая еще. Перловку сварил и кукурузы подмешал. Он это дело любит. В прошлый раз на арахис хорошо брал, но я повторяться не люблю, даже на новом месте.
Вася смотрел, как серые комки исчезают в глубине.
— С приманкой главное не переборщить. А то он налопается и на крючок вообще не поведется. Тут вся соль, чтоб мелких рыбех, которые пошустрее, накормить, а крупного карпа голодным оставить, чтоб он только запах почуял и со дна поднялся. Понял суть? Большой карп сам тебе в руки не пойдет, его добывать нужно. Ну, погребли.
Стало совсем темно, только черное небо без звезд наверху и черная вода внизу.
— За тот край держи. Да, не так! Запутаешь! — Вася никак не мог совладать с тонкими нитями сети, пальцы не слушались, сеть путалась, цеплялась за пуговицы одежды. — Ага, расправляй. Давай забрасывать. Вон туда, от себя подальше, на три. Раз, два, три!
Сеть плавно опустилась под воду.
— Порядок. Если что, рыбнадзор там, сеть не наша и всё, чья не знаем. Понял? Но ты не бэзай, они ленивые, меня ни разу не ловили. Завтра на рассвете поднимем, все в багажник уложим и сидим на бережку с удочками. Здесь рыбное хозяйство, так что улов будет. Считай двести долларов за ночь заработаем. На рынке меня хорошо знают, примут без вопросов. Давай весло, обратно я погребу.
Костер горел невысоко, но жарко, Вася с удовольствием протянул к нему промокшие ноги. Рядом с ним на траву упала бутылка водки и упаковка пластиковых стаканов.
— Разливай пока, а я стол замучу, — скомандовал Миша и заметался от машины к костру, как пинг-понговый шарик.
Когда хрустнула акцизка, стол из запаски, накрытой листом картона, был уже готов, Миша вскрывал консервы.
— Как Христос босиком прошелся, — Миша погладил грудь и посмотрел в опустошенный стакан. — Как это ты говоришь, смерти нет? Ты давай это заканчивай. Мне Ленка сказала, мол, боится за тебя, что ты с собой что-то сделать можешь. А жить-то надо. Думаешь, у меня таких мыслей не было? Э, брат! У меня мать умерла, когда мне восемь было… А вообще причину каждый найти может. Только зачем? Плохо, когда интереса нет. Занятия кого-то. Не работы, а для души. Тут главное руки не опускать. Это как в детстве, на уроке труда табуретку сделаешь, домой принесешь, отец руку пожмет, по плечу похлопает, и сразу себя человеком чувствуешь. Сам попробуй сделай что-нибудь. Чтоб самому понравилось. Да причем тут табуретка! Задачу поставь и выполни. Думаешь, почему я карпа ловить люблю? Потому что это дело хитрое. Место найди, снасти приготовь, приманку подбери, выследи его и достать попробуй. Это тебе не карасик! Карпа перехитрить, победить нужно. Нет, конечно, можно купить наживку специальную, эхолотом дно прочесать. А что? Эхолот сейчас за копейки взять можно! Да так неинтересно. Вот про что я. Получается, всеми этими примочками ты его как будто загоняешь и бьешь наверняка. А ты своим умом попробуй, сноровкой, вот тогда себя зауважаешь! Ты скажи, если я тебя гружу. Не стесняйся. Мне ведь это тоже не особенно надо. Просто Ленка попросила. Получается, я тебя должен как бы в семью вернуть, ха-ха! А я так считаю, побудь на свежем воздухе, на стороне погуляй и как новенький будешь! Стоячая-то вода быстро тухнет. Парень ты хороший, но растрястись тебе нужно. Как не поможет? Да ну, завязывай! Как так — смысла нет? Ну, брат, с такими мыслями тебе только в ил зарыться, ха-ха! Давай-ка еще по одной, а то заболтались.
Миша угомонился также проворно, как делал всё. Во сне он стал совершенно незаметным, его храп не разносился по поляне, не раздувал стенок палатки, он не ворочался и не бормотал. Миши, как будто, вовсе не стало.
Вася подошел к воде. Ночные тучи посветлели, воздух стал серым и влажным. Улегшись на мостках, Вася стал слушать. Тишину постепенно разбавили плеск воды, комариный звон, шуршание осоки, лягушачьи трели. Вася лежал на прохладных досках, впитывая в себя звуки и ощущения. Ветер накатывал неспешными, мягкими порывами, призывно гудел под мостками. Плеск воды становился тревожным и нетерпеливым. Вася встал, быстро разделся и пошел к окончанию мостка, там он снова улегся на самом краю так, что макушка торчала над водой. Кожу обжигал холодный воздух. Вася чувствовал как во всем теле по сетям капилляров и каналам вен струится горячая кровь. Он повернул голову набок, и она быстро сплюснулась, нос и губы потянулись вперед, Вася хотел моргнуть, но веки уже пропали. Все тело как будто склеилось, превратилось в желе и снова начало твердеть. Органы, кости, мышцы свалялись в ком, который снова стал распускаться, постепенно перестраиваясь в новую структуру. Вася горел изнутри, его кололо и резало, рвало и тянуло. Он хотел закричать, но рот бесшумно открывался и закрывался. От боли Вася извивался, бил хвостом по доскам, пытался вывернуться, перепрыгнуть через шею, холодный воздух жег жабры. В отчаянии Вася делал рывок за рывком, мутнеющим взором он видел край помоста, но было слишком далеко. Доски под его телом задрожали. Из серой пелены нарисовалась фигура человека.
— Ох, ни хера себе! — Миша ловко подхватил карпа под жабры. — Вася! Вася! Где ты там, просыпайся! Слышь, а ты, оказывается, удачу приносишь, ха-ха! Это ж никто не поверит, такой бегемот сам из воды выбросился. Слышь! Ну где ты?! Вася! Короче, считай — твоя добыча. Да где ты там?!
Карп нервно дернул хвостом, и чуть было не выскользнул из Мишиных рук.
— Эх, карпуша, отплавался, — Миша сел на корточки, прижал рыбу щекой к доскам, так чтобы тело не касалось помоста, и резко надавил, переломив карпу хребет. — Вот Ленка порадуется.
Спичка
Спичка был мужик вспыльчивый. Всегда подвижный, шустрый, деловитый. Так и не угадаешь, что ему уже под пятьдесят. В молодости он работал на химпроизводстве, и какими-то парами ему обожгло лицо и голову. Утиный нос и щеки навсегда покрылись бурой коростой, волосы на голове выпали и больше не росли, а ядровидная лысинка получила перманентный коричневатый оттенок. Впрочем, никак больше авария не сказалась ни на здоровье, ни на веселом нраве Спички. Сидя на лавке у подъезда, он лузгал семечки и быстро поводил смешливыми глазами в поисках развлечения.
— Ты чё под носом сделал? — кричал он прохожему бородачу, мгновенно вскакивал, вырастал у него на пути, тянул руку к подбородку. Бородач, насупившись, отпихивал ладонь Спички.
Его малый рост и придурковатый вид многих напрасно вводили в насмешливое недоумение, мол, это что еще за чмо кривляется? Спичка, уже будучи взрослым, увлекся каким-то хитрым китайским единоборством и овладел им как шаолиньский монах. В период безработицы он избивал людей за деньги. Три, четыре человека или один боксер тяжеловес — Спичке было все равно. Он брался за любые заказы и выполнял их с таким умением, что заказчики частенько набрасывали ему сверх оговоренной платы за циничный артистизм, с которым Спичка творил расправу. Дрался он не только за деньги. Выходя на утреннюю пробежку, Спичка всегда находил подгулявшую гопоту, так и не успевшую за ночь загреметь в обезьянник, и долго, с удовольствием валял их по жухлой листве бирюлевского дендропарка. А вообще схлопотать от Спички мог каждый, его только задень, он и вспыхивает.
Обладал Спичка и другими талантами. Например, он был варщиком. Еще студентом ПТУ с группой единомышленников Спичка приготовлял какие-то вещества из ассортимента советских аптек. Потом бросил, через несколько лет опять начал. Пиком карьеры стала варка ДОБа. Галлюциноген он варил мастерски, так что скоро в подъезде дома стали собираться толпы торчков в надежде разжиться маркой. Но барыгой он не стал, употреблялось вещество в узком кругу, а посторонних искателей истинны в мрачных глубинах психики Спичка раз и навсегда отвадил, выйдя на лестничную клетку с черенком от швабры. Может быть, именно поэтому он ни разу не спалился, а может дело в том, что никто не мог заподозрить в этом поджаром брянском мужичке заядлого психонавта.
Года три назад Спичка женился, переехал куда-то на северный сектор примкадья, то ли в Алтуфьево, то ли на Ярославку, и совсем пропал с горизонта. Объявился в начале лета. Долго сидел со своими старыми бродягами во дворе за обшитым железом столиком, смеялся, рассказывал про жизнь. Сначала Спичка торговал мясом, теперь работает промышленным альпинистом, обклеивает рекламные щиты вдоль шоссе, вешает баннеры на дома, растит дочку и воюет с тещей.
— Говорит, я мало зарабатываю, а у самой щи сипятся, шире газеты стали, — Спичка хохочет. — Как мышь, в гараже живу, лишь бы ее не видеть. А чо? У меня там примус, раскладушка, магнитофон.
Его долго не хотели отпускать, хватали за руки, усаживали, бегали «за еще одной» в круглосуточный магазин, торгующий вопреки законам и установлениям.
— Хорош, — отпихивался Спичка от жарких объятий. — Ну, не видались пару лет, что теперь — в десны долбиться?
Да и сам он не спешил уходить, так, для вида только ерзал. Разошлись уже с тусклым огоньком рассвета, нахохотавшись и наоравшись всласть. Договорились собраться снова где-нибудь на природе. Встреча должна была быть особенной, и по такому случаю Спичку уговорили свариться.
Через месяцок где-то он отзвонил. Нашли пансионат под Балашихой, погрузились, поехали. На трассе сняли девок и весело сновали в пробке между фурами. Спичка одной рукой мял огненно-рыжую шалаву в тигровой майке и леопардовых лосинах, а другой держал телефон возле уха. Всю дорогу ему названивала жена, и не отстала, пока Спичка не сказал точный адрес и название пансионата.
— Что вы там делать будете, интересно знать?! — донесся трубный женский голос из динамика телефона.
— Через костер прыгать! Иван Купала же, — весело ответил Спичка и отключил телефон.
Приехали, на бодрячке вещи в номера покидали, вышли на берег какой-то зеленой речушки, мангал расчехлили. Спичка дров наломал. Пламя весело плескалось между толстыми сухими ветками. Пока мяч попинали, пока с девчонками в роще полазили, там уже и угли замерцали. Спичка взял гитару, бренчал какие-то древние дембельские баллады, пока мясо сохло и багровело над огнем. Когда погас закат, жажда веселья только разгорелась. Все осторожно косились на балагурившего с рыжей Спичку. Сам он давно заметил нетерпеливые взгляды, но не спешил, хотел помариновать друзей. Наконец он звонко шлепнул подругу по ляжкам:
— Подъем! Настало время упороться! — Спичка беззлобно оскалил желтоватые клыки.
Вернулись в пансионат. Спичка завернул в душевую на этаже, обжег лицо ледяной водой и долго смотрел в замызганное прямоугольное зеркальце. В номере он достал спичечный коробок открыл, поставил на стол. Все молча потянулись, взяли по марке. Спичка презирал всякую маркировку и капал вещество на простую серую картонку.
Что было дальше, никто не знает. Хотя это и понятно. Скорее всего, Спичку подвело поварское искусство. Вместо обычной движухи людей накрыло мощным лежачим трипом, всех повыключало. Но перед отключкой Спичка успел прикурить, потому что сильно обгорело только его тело, остальные задохнулись. Сыроватый древний матрац с деревянным каркасом долго тлел, наполняя комнату густыми ядовитыми клубами вонючего дыма.
Момент живого
«Момент настал, а её нет! И что они там заперлись!», — Иван Иванович раздраженно сопел ноздрями. Хлористый запах больничного коридора стерильным ядом разъедал нутро. «Что ж они, суки, к моменту такие не чувствительные? Как бы не перегореть…», — Иван Иванович нервно теребил в кармане пижамы два заветных билета. «Еще этот стоит над душой, трахома длинная», — Иван Иванович покосился на санитара, равнодушно ковырявшего стенд с информацией о правилах противопожарной безопасности.
— Мы к тебе, Иваныч, конечно, приглядывались, — скрипучий голос санитара прохватил Иван Ивановича как внезапный озноб. — Но не думали, что сам явишься.
Иван Иванович криво и немного подобострастно улыбнулся, разгадав в словах длинного санитара шутку.
— Вообще, к нам сами не приходят, — продолжал тот. — А зря. Но ты, я вижу, мужик умный. Сам разобрался, что к чему. Уважаю.
— Скоро, они-то? — в горле у Иван Ивановича пересохло и слова получались мятые, подавленные.
— Так он там не один, что ли? — удивился длинный.
Иван Иванович кивнул.
— Тогда смело можешь ждать естественных причин.
Иван Иванович снова скривился. «Опять придуряется, полтора Ивана! Сам ведь видел, что вместе они туда зашли», — Иван Иванович с ненавистью посмотрел на глухую, как гадюка, дверь.
Вот уже неделю эти «они» сживали Иван Ивановича со свету. Вернее не они, а он. Все так чудно шло, пока он не вылез из своих мрачных подвальных казематов.
Началось все с месяц назад, когда Иван Иванович очнулся на больничной койке. Шлепнулся в подъезде, потерял сознание, а проснулся на визгливом панцирном матраце. Хотя пробуждение было приятным, чего говорить. Еще глаз не открыл Иван Иваныч, а чувствует — по груди что-то елозит, и ощущение такое приятное по всему телу, как будто воспоминание о чем-то. Иван Иваныч глаза приоткрыл и видит — спина, широкая такая с мощным изгибом, с глубоким прогибом, а из прогиба этого, как солнце из-за горизонта, круглый женский зад поднимается, халатом обтянут, но красоты-то не спрячешь. Это медсестра через его койку наклонилась таблетки на тумбочку поставить. У Иван Иваныча койка возле стены оказалась. Между ней и стенкой проход узенький, только тумбочка и втиснулась. Вот санитарочка и нависла над ним, сиськами по груди елозит, стаканчики с таблетками расставляет. Подушка у Иван Иваныча высокая, так что он в полусидящем положении, и глаз от бугров ягодиц оторвать не может.
— Ой, гляди, проснулся! –—санитарка пахнула в лицо Иван Иванычу супом, приятным, домашним запахом.
Иван Иваныч смутился немного, а она уж распрямилась. Стоит перед койкой, улыбается. Мощная такая, пуговицы в петлях халата, как головы повешенных, хоть и крепко сидят, но кажется — вот-вот вырвутся.
— Ты лежи пока, не вставай. Я доктора позову, — повернулась и ушла.
«Чего это она на «ты» сразу?» — думает про себя Иван Иваныч, но без досады, а как будто даже радостно. Санитарка-то хоть его и младше лет на десять, куда на десять! Небось только-только сорок стукнуло, почитай на все пятнадцать, но «ты» это свое без фамильярности говорит, как родному. «Приятная барышня» — заключает в уме Иван Иваныч. — «Очень приятная».
Доктор пришел, осмотрел, поспрашивал, память проверил, реакцию.
— В целом, ушиб у вас несильный, — говорит. — Но полежать придется. Сотрясение мозга все-таки заработали. Что это вы все куда-то смотрите?
А Иван Иваныч от санитарки глаз оторвать не может, она за спиной у доктора койки в порядок приводит, перестилает, подушки взбивает. И сама вся тугая и в тоже время мягкая, словно пуховая.
— Нет, выписывать мы вас не будем, — доктор заключает. — Внимание у вас рассеянное, зрачок расширен. Лекарства-то приняли уже?
Иван Иваныч проглотил таблетки машинально, не распробовав. Доктор ушел, за ним и санитарка. Иван Иваныч лег на койку, но покоя не чувствовал, а только живость да желание похулиганить. Но сколь бы ни было сильно желание Иван Иваныча, с медикаментозным действием иных препаратов не поспоришь. Скоро он погрузился в вязкий димедрольный сон. «А давненько, давненько я не того…» — была последняя мысль Иван Иваныча.
Только проснулся Иван Иваныч, сразу решил приводить себя в порядок и начал с главного. Пошатываясь, добрел до туалета и опорожнил мочевой пузырь. Затем осмотрел себя в зеркале. Конечно, синяк, расплывшийся от переносицы в подглазья, шарму не добавлял. Да и щетина седая отрасти успела. Забрали-то Иван Иваныча в бессознательном состоянии, прямо из подъезда. Ни бритвы, ни мыла, ни зубной щетки — ничего нет. Хорошо хоть в пижаму чистую переодели. Ну, с этой бедой справиться можно, соседке звякнуть, подвезет. Так-то она тварь редкая, но жены-покойницы подруга, да и любопытно ей небось, куда это Иван Иваныч пропал.
Но не эти пустяки волновали Иван Иваныча. Как бы с санитаркой сблизиться, вот чего! Вернулся Иван Иваныч в палату, стал думать. Слава богу, никто не мешал. С расспросами не лез. Да и кому лезть? В палате один только сосед. Старикан уже, лет семьдесят. Дискобол, чемпион Союза. Как потом Иван Иваныч узнал, удар его хватил прямо на тренажере во время утренней зарядки. Вот так в одну секунду языка лишился. Из всех слов внятно только «пиздец» произносил. И гробь себя после этого спортом!
«Чем бы ее подцепить?» — думает про себя Иван Иваныч. — «О себе кой-чего рассказать, конечно, можно. Да, чего расскажешь? Всю жизнь мастером на шарикоподшипнике, потом пожар в цеху, инвалидность, на пенсию досрочно, сейчас у армянина в металлоремонте. Вот и вся биография». Жизнь-то, получается, прожита, а сказать о ней не больше немого дискобола можно. Крепко призадумался Иван Иваныч. Решил на первый случай изображать умудренность годами и тайну. «Но она баба сердечная, должна разглядеть» — почему-то решил Иван Иваныч.
— Спишь, что ли, опять? — Иван Иваныч оборачивается, а она тут как тут. Стоит как из бронзы отлитая, так и сияет вся.
— Задумался, — Иван Иваныч брови уж насупил, чтоб движение мысли ярче обозначить.
— Ты смотри, сильно не разлеживайся, — голос у нее звонкий, но не писклявый. — Все болезни ноги лечат. Тебе, Иван Иваныч, если что нужно, мне говори, не стесняйся.
Сказала и ушла. А Иван Иваныч ей вслед любуется. Вроде грузная должна быть, тело-то вон какое! А походка легкая, да еще туфли. Каблучище высокий слитный, как утес от пальцев к пятке поднимается. И ни топота, ни дрожи, будто летит над полом. Красивая баба и заботливая.
Иван Иваныч решил соседке не звонить, пускай там понервничает, в милицию сходит, заявление о пропаже подаст, глядишь, пошлют ее хорошенько. К тумбочке потянулся, а там в ящике вещи его лежат: денег немного, ключи и карточка. На карточке-то от пенсии кой-чего остаться должно было. Это Иван Иваныч верно помнил.
В общем, сходил у дежурной медсестры узнал все. Слава богу, банкомат в главном корпусе был. Заодно имя санитарочки узнал — Люба. И хорошо так Иван Иванычу стало от звука этого простого имени. Если б голова не покруживалась, так до банкомата бы вприпрыжку добежал. Однако и головокружение его не расстроило, понимал ведь — нельзя ему быстро поправляться, выпишут и поминай как звали.
Как с деньгами вернулся, сразу к Любе. Она в процедурной чего-то хлопотала. Иван Иваныч ей деньги отдал, сказал что нужно, и в палату, ждать. Даже соскучиться не успел, как Люба вернулась. Сама на тумбочке все расставила, аккуратно так. Иван Иваныч-то опять прилег, когда она вернулась, то есть снова ей через него перегибаться пришлось. И тут уж Иван Иванычу не до умиления было, чует, жар от Любиного живота так и пышет, и прямо в его, Иван Иваныча, живот. Тут смотри только, как бы удержаться, как бы не опозориться, как позывы плоти сдержать! А она распрямилась и как ни в чем не бывало смотрит на Иван Иваныча.
— Ты чего совой глядишь? — говорит и улыбается.
— Да голова что-то…, — бормочет Иван Иваныч.
— Видать, рано я тебя гонять стала, — и сочувствие такое искреннее в словах. — Ну, полежи. Только снотворного до вечера не пей.
— Это я так. Все хорошо, Люба, — оправдывается Иван Иваныч, и правда, неловко ему, что Люба вроде на себя вину берет за его недомогание, которого и нет вовсе.
— Ну и отлично. Я к вечеру зайду, после обхода.
Люба-то ушла, а Иван Иваныч все в дверной проем смотрит. Поворот этот её у него перед глазами, как кино, снова и снова прокручивается, и талия, и бедро, и спина, и шея, и затылок.
«Совсем с ума съеду» — думает Иван Иваныч.
После обхода он Любу дожидаться не стал, сам искать пошел. В сестринскую заглянул, она там.
— Ты чего бродишь? — удивленно и как будто радостно спрашивает.
— Да, вот, вас ищу…
— А чего меня искать? Сказала же, сама зайду.
— Грустно в палате… Дай, думаю…
— Ой! А ты уж и веселья захотел! — смех у Любы короткий и звонкий оказался.
— Не то чтобы… А просто поговорить хочется.
— Ну, садись, раз пришел, — Люба на диван показывает, а сама к двери. — Чайник, вон, пока поставь. Я по палатам пробегусь и назад.
Иван Иваныч воды в чайник набрал, поставил, только на диван сел, в дверь дежурная сестра заглядывает.
— Так, больной, почему не в палате? — востроносая такая и глаз круглый, птичий.
— Я — к Любе.
— К Любе он! А режим для кого придуман?
Тут сама Люба прибегает.
— Тась, ну чего? — сестре говорит. — Пускай сидит, не спится человеку. У нас сегодня тихо. Этаж, вон, пустой почти.
Сестра только хмыкнула. Быстро из тумбочки взяла что-то и ушла. А Иван Иваныч довольный, что Люба за него заступилась.
«Видать, дело-то пойдет» — думает.
Хорошо так посидели, душевно. А главное, повторять стали часто. Как у Любы смена, так вечером Иван Иваныч к ней на чаек. И привыкли все к нему, замечаний больше не делали. А главное, дело-то и правда слаживалось. Иван Иваныч у Любы уж совсем своим стал. Поговорить она любила, а не с кем. У них в неврологии или старичье, или призывники. Медсестры все молоденькие, врачи тоже. О чем с ними говорить? А Иван Иваныч и не старик вроде, и не пацан уж точно. Про него Люба не расспрашивала почти, раз только поинтересовалась, чего мол, навещать его никто не ходит?
— Один я, — туманно и как бы с грустью ответил Иван Иваныч.
— И я вот, получается, как будто одна…
И рассказала, про мужа-дальнобойщика и дочь-проститутку.
— Я тогда только училище закончила, на работу поступила. Ну, привозят нам парня с автомобильной аварии, грудная клетка проломлена. Уж и сама не знаю, чего я так о нем хлопотала. Случай тяжелый, конечно, был, но не критический. В общем, выходила. Он выписался, а потом стал меня после смены встречать. Веселый такой всегда был, в кино любил на комедии ходить. Это знаешь, Иваныч, как говорят — на последний ряд. Так у нас не так было. Как фильм начнется, так он в экран глазами будто впивается. И там не то что чего-нибудь, даже руку на коленку не положит. Странный такой. Ну, а скоро поженились мы. Свадьба большая была, тоже веселая. Я тогда подумала — точно счастливой буду. Ага! И двух месяцев не прожили, его в дальний рейс отправили. Почти месяц дома не был. Я к его возвращению так готовилась, дом прибрала, комнату украсила, сама приоделась. Он — с цветами пришел, с бутылкой шампанского, конфетами, денег полные карманы. Смеется, обнимается, проходу не дает. А как легли мы, я гляжу, а него на члене шанкр как медаль сияет! И ведь сволочь какая! Понимал же, что я замечу, если не сразу, так когда сама заражусь, это ж меня бы и с работы выгнали, и на учет в КВД. Совсем, значит, я ему по ушам была. Ну, дальше что было, пересказывать не буду, сам не маленький, понимаешь. Я вещи собрала и уехала. У меня подруга в Троицке жила, к ней подалась. Все ждала, что он придет, извиняться будет. Так он не звонил даже! А у меня уже шестая неделя была. Подруга-то все подзуживала, расскажи да расскажи, пускай алименты платит. А я не то что рассказать, думать о нем не могла без отвращения. Как родила, в графе «отец» — прочерк поставила. Он, поди, и сейчас про дочь не знает. Стала я крутиться, зарабатывать, медсестры-то всегда нужны, только работа везде посменная. Пришлось дочь на пятидневку отдать, а иногда подруге её подкину. Выходит, росла она без меня совсем. Вот и выросла! Говорит, в салоне красоты маникюршей работает. А что это за салон, если она только под утро возвращается!
— Да, это…, — многозначительно бормочет Иван Иваныч.
— Хороший ты мужик, Иваныч, — Люба руку протягивает и по затылку его треплет. Пальцы мягкие, теплые. Иван Иваныч уж повернулся к ней, а она руку отдергивает.
— Вы чего здесь? — говорит и в сторону двери смотрит.
Иван Иваныч тоже поворачивается, в дверном проеме двое в белых халатах стоят: один — длинный, с бородкой эспаньолкой, на носу очки с продолговатыми стеклышками, второй — коренастый, мясистый, лоб тяжелый, как кирпич, глазки злобные.
— Угадай — «чего»! — длинный нагло так говорит, и голос противный, скрипучий.
Тут между ними Тася-сестра проскользнула.
— Идем, Люба, —говорит. — Лебедев скончался.
— Ой! — Люба вскрикнула, вскочила и вон из комнаты.
Тася и длинный тоже ушли, а мясистый все в проеме стоит и с Иван Иваныча глаз не сводит. Иван Иванычу бы тоже встать да пойти, но взгляд санитара его как приковал и жжет. Уж чувствует Иван Иваныч, пот на лбу выступил, и боится на санитара глаза поднять, сам не знает почему. Слава богу, его кликнули, так ни слова не сказав и ушел. Но Иван Иваныч рассудил, что не надо ему сейчас никуда идти. Лебедев-то — его сосед, дискобол. Пока они там его вывозить будут, нечего в палате околачиваться. Да и приятного мало — на труп смотреть.
«А эти-то двое, видать, из морга санитары» — догадался Иван Иваныч.
Все с того вечера наперекосяк пошло. Закончились их с Любой вечерние посиделки. Теперь, как в сестринскую ни заглянешь, там эти два трупоеда сидят — длинный и мясистый. И Люба всегда с ними. Главное, Иван Иваныч, как к двери подойдет, слышит смех и два голоса мужских, один скрипучий, другой низкий, как со дна колодца. Только дверь откроет, все замолкают и смотрят на него, как на чудесное явление. Люба, конечно, находилась быстро, тоже присесть звала, но Иван Иваныч — ни в какую. Этот-то, мясистый, в него свои глазенки вперит, так у Иван Иваныча желудок крутить начинает и совсем нехорошо делается. Да еще длинный все сострить норовит — когда, мол, ты — Гусев, за Лебедевым полетишь? Люба его за такие шутки, бывает, шлепнет по плечу, но, видать, что без злобы. Длинный только еще больше расходится.
— Смерть, — говорит. — Это свобода. Так что милости просим к нам на пересылку.
А мясистый даже не улыбается, только глазами жжет. Иван Иваныч даже спать стал тревожно, все ему этот взгляд мерещился. Он все недоумевал, как это Люба может напротив него целый вечер сидеть, да еще смеяться, неужто злобы его не видит. А однажды подсмотрел, когда они вдвоем в сестринской сидели, так и обмер весь. Мясистый глаз с Любы не сводит, а взгляд другой совсем. Узнал Иван Иваныч взгляд-то, сам так в молодости на баб смотрел. И будто стул из-под него выбили, сам не свой стал Иван Иваныч. Лишь однажды у него похожее чувство было, когда ему в трамвае карман с получкой порезали. Бессилие и отчаяние, вот что он чувствовал.
«И чего ему от Любы надо!?» — кипел про себя Иван Иваныч. — «Полно кругом молодых — и медсестры, и врачихи, и больные, и родственницы! А Люба-то ему, пожалуй, в матери годится! Она, конечно, баба красивая, но ведь нельзя же!». И Люба, главное, с ним ласкова всегда, про Иван Иваныча как будто и забыла. «Обкрадывает меня бес, потрашитель!» — ворочается на койке Иван Иваныч. А что делать, если с таким в одной комнате находиться страшно? Но Иван Иваныч за Любу решил потягаться. И во время так слова своего мастера еще по техникуму вспомнил — если бабу рассмешить смог, то и трахнуть сможешь. Вот она, мудрость! Только торопиться надо, с мясистым-то Люба только и делает что хохочет. Да и выписка не за горами. Врач сказал, на следующей неделе.
На себя Иван Иваныч не слишком рассчитывал, кроме армейских анекдотов в арсенале у него ничего не было, но прослыть весельчаком можно было иначе. К счастью, пенсия подоспела. Иван Иваныч почти всю её и спусти в одночасье, купил два билета на вечер памяти Яна Арлазорова в кремлевский дворец съездов. Вот уж где смеху будет! А там глядишь… Главное момент не упустить!
Пришел Иван Иваныч к себе на этаж, а Любы нет нигде. Иван Иваныч — искать, спрашивать.
— Она в морг спустилась, — это Тася говорит.
— Зачем? — и предчувствие такое у Иван Иваныча.
— А я откуда знаю? Дождитесь, сами и спросите.
Ну уж нет! Иван Иваныч с духом собрался, и в морг. Идет по коридору, тапочки резиновой подошвой к влажному полу прилипают, и звук такой, как будто Иван Иваныч в валенках по хрусткому снегу идет. Видит, в конце коридора длинный околачивается, а дальше уж известно.
Стоит Иван Иваныч у запертой двери, билетики в кармане мнет и длинного не слушает, как тот все про трупы острит. У Иван Иваныча уж в голове шумит от волнения и хлористого запаха, её как будто ватой обволакивает, а глаза слезиться начинают и слабость в ногах. Тут крик из-за двери. Иван Иваныч встрепенулся, будто ковш ледяной воды на него опрокинули. За дверью грохот, шум, ругань. Дверь отлетает, так что Иван Иванычу чуть голову не сносит. На пороге Люба — глаза вытаращены, за грудь держится, халат снизу не застегнут, а под ним ничего нет, только густой пучок срам и прикрывает.
— Сволочь! — орет Люба. — Сосок до крови прокусил, гад! А, гад! Чуть совсем не откусил! Сволочь!
Люба шаг в коридор делает, а пол мокрый, ее каблук в сторону и поехал. Ноги раскорячились, Люба голым задом на кафель шмякнулась. Звук, как от пощечины, эхом по коридору разлетелся. Халат совсем задрался, Иван Иваныч смотрит на Любины поруганные прелести и с места сойти не может. Вдруг за спиной как будто тряпку порвали — у длинного смех вырвался. Стоит и ржет, как ведьма — хрипло и визгливо. Люба на полу копошится, ноги собирает и плачет. Иван Иваныч с собой совладал, шаг к ней сделал, хотел под руку взять, а она как отпихнет.
— Да, пошел ты!
Иван Иваныч застыл от изумления. Поднялась кое-как, ковыляет по коридору и причитает сквозь слезы:
— Сволочь, а! От гад, а!
А халат так и не одернула, ползада как месяц сияет.
Длинный отдышался кое-как и в комнатку шмыгнул, дверь прикрыл, но Иван Иваныч все-таки успел заметить мясистого, сидящего к нему боком на каталке-труповозке, и его безволосое тело со слегка отвислой грудью, и его член, нагло и жизнерадостно торчащий из-за бедра, и сатиновые трусищи Любы, лежащие на полу.
— Ты че отколол-то?! — слышит Иван Иваныч, голос длинного.
— Хотел момент живого ощутить, — как из колодца отвечает мясистый. — Закопались мы в трупах. Страсти хочется…
Иван Иваныч побрел на свой этаж.
На следующей неделе его выписали. На концерт он пошел с соседкой, после чего у Иван Иваныча была маленькая и горькая любовная победа.
Третий раз
Прасковья ждала ребенка. Уже в третий раз. А волновалась как в первый. Всё ходила, ходила по комнате, сама не своя. То и дело на календарь глянет, туда, где клеточка с красным крестиком. Завтра уж срок, если рассчитала правильно. Конечно, можно и подождать еще день-два, да только чтоб не больше, и так истомилась вся. И из дома не выйдешь, и в избе как в клетке. Половицы скрипят, и ни о чем думать нельзя, только томление, томление. Скорей бы уж, только б скорей… По голеням, не прикрытым полами халата, сквозняк садит. Ей бы угля в котел подкинуть, растопить пожарче, да как нагнуться? Сил нет. А и подбрасывай не подбрасывай, все одно — стены что решето, отовсюду сквозит. Всю зиму Прасковья в шапке ходит, только у висков сальные пряди свисают. Волосы серые, да и седины много, а ведь не старая. Распустилась, совсем распустилась. Решила присесть на кровать, ноги отекли, мочи нет шататься из угла в угол. Скрипнул сетчатый матрац и провис почти до пола. Тяжела стала. И только села, в боку как кольнет! Ой, что же это? Прилечь надо. Прасковья завалилась набок, головой на подушку, тяжело задышала носом, губы-то совсем спеклись, не разлепишь. Ноги бы еще вытянуть, да потом встанешь ли? А тут в окно — тук-тук! Прасковья за спинку кровати ухватилась, подняла себя, села, вперед подалась, смотрит — в окне платок черный. Соседка. На цыпочки встала, в избу заглядывает, аж нос по стеклу плющит. «Не надо ль чего?» — соседка кричит. Прасковья только рукой на нее махнула, соседку и сдуло. Тоже заботливая нашлась! Одна у нее тревога — как бы первой новость разнести. И так Прасковья по рынку пройти не может, только в рядах покажется, тут же за спиной несется: «Вона, вона!», «Эта, что ли?», «Неуж опять?», «Да в третий раз!», «Видать, судьба такая». И смеются. На глазах Прасковьи вдруг выступили слезы. Себя она не жалела, чего жалеть-то? Просто всякий раз, как срок подходит, дуреет. И по улице идет точно блаженная, по сторонам не глядит, ворон считает. Вчера вон чуть под грузовик не угодила. Шофер-то по тормозам, да из окна выставился, обматерил, конечно, а ей какая забота? Ей до других сейчас дела нету. Одно на уме — лишь бы здоровый! Других тревог и быть не может. Прасковья слезы сморгнула, встать хотела, да передумала, так и сидела, на облупившиеся половицы смотрела да на калоши старые. Вдруг сердце что-то затянуло. Ой, затянуло, ой, мочи нет! Видать — уже! Ой, что-то рано, никак обсчиталась? И точно, дверь в сенях хлопнула, сапоги загрохотали.
— Мать! Ну, где зашхерилась? — хрипло донеслось, и тут же, как пес, выскочил на середину комнаты. Улыбка врезалась в серые картонные щеки.
Прасковья залилась слезами.
— Не плачь, мамаша, что сын — вор, пустить плачет у кого — козел!
«Дождалась» — счастливо прошептала Прасковья.
Карп
— Говорит, он тиной пахнет! Во дуреха, а! — Миша хохотнул и поправил ремень безопасности, накинутый на ручник.
Мотор стучал и ревел, ветер свистал в щелях расклиненного отвертками бокового окна и в дырах прогнившего днища, но ни один из шумов не мог заглушить Мишин треп.
— Это все теща ее науськивает. Прикинь, говорит, я карпа не ем, в нем костей много. Во дура, а! Как с таким умом до старости дожила. Ха-ха! Ну и что, что кости? Ты не клацай, кости вынимай да мясо ешь! А карп — рыба отменная! Особенно если прокоптить. Да и в жарку, и на пару хорош. Блин, жрать захотелось. Глянь, что порубать есть?
Вася чуть тронул защелку, и угловатая крышка отвалилась, открыв мрачный зев жигулевского бардачка. Под ноги шелестнула пачка бумаг. Вася стал было собирать.
— Оставь, там лабуда одна, — остановил его Миша. — Вон, кулек бери.
В руку Васе лег тяжеленький пакет. Нарезной, батон сырокопченой и складной нож с пухлой пластиковой накладкой в виде белки на рукоятке. Вася стал нарезать бутерброды. От тряски нож все время соскакивал, и Вася прицеливался с запасом, так что ломти хлеба и колбасы получались в два пальца толщиной.
— О! Большому куску рот радуется! — сказал Миша, оглядев протянутый бутерброд.
Вася стряхнул с коленей крошки и убрал остатки батона и колбасы обратно в бардачок.
— Мне Ленка сказала, ты хандришь вроде, — Миша хрипел от проглоченного всухомятку бутерброда. — Я ведь ее давно знаю. Нет, ты не думай, у нас ничего не было. Просто в Калитне жили по соседству. В школу одну ходили. Она хоть и младше на десять лет а я помню, как доставать умеет. Мать ей не одни грабли об спину измочалила. Ха-ха! Всегда в хозмаг приходила и два черенка покупала — один чтоб грабли насадить, другой для Ленки. Конечно, с таким характером кому хочешь мозг расклюет. Да, я средство знаю. Съездим мы с тобой в Химки, на улицу Бутакова, там в подземном переходе такие королевы стоят — ох, ё! Я сразу понял — ты верный. Но это как лекарство надо, принял и всё! Так что не кисни. Грамотный левак укрепляет брак. Проверено. Все лучше, чем снулым ходить, это ж не жизнь. Двигаться надо. Все равно она заставит. Вот я, машину последний раз водил в восемьдесят девятом, в армии на МАЗе ездил, а сейчас для работы понадобилось, купил таз за триста баксов и опять за руль. Блин, поздно мы выехали. Ничего, пошустрим, еще и у костра посидеть успеем.
Миша свернул на проселок. Солнечный диск стекал за верхушки елок, размазывая по небосводу красное.
— Веревку притащи. В багажнике, — Миша развернул палатку и вбивал колья в землю.
Пока Вася возился со спутавшейся веревкой, купол палатки поднялся невысоко над поляной, а Миша раздувал костер.
— Положи обратно, — Миша кивнул на комок в Васиных руках. — Другую нашел.
Костер уже потрескивал у входа в палатку, компрессор тарахтел, надувая резиновую лодку. Миша взял удочку и кирзовую рыболовную сумку.
— Идем, пока дно посмотрим.
Серые досочки гуляли и скрипели под ногами Миши и Васи. Помост извивался и слегка завинчивался между гнилыми опорными столбами, торчавшими из воды. Когда дошли до конца, Вася оглянулся, костер, палатка и машина стали маленькими. От темной поверхности воды отрывались редкие перья тумана и медленно скользили к берегу. Миша нацепил на леску тяжелое грузило, взмахнул удочкой, тихий всплеск раздался далеко от помоста. Миша не торопясь крутил ручку катушки.
— На кончик смотри, должен вниз пойти. Во! — Конец удочки заметно изогнулся. — Вон там яма, значит. Карп ямы любит, залегает — и поди вынь его.
Миша оглядывал берег в поисках ориентиров.
— Как на лодке пойдем, прикормим. Чую, если с приманкой угадал, хорошего выну. Место подходящее.
Весло мягко копнуло воду. Словно шрамы, за лопастью протянулись две тонкие ниточки и растворились невесомыми пузырьками.
— Ага, вот тут притормози, — Миша зашуршал пакетом. — Теплая еще. Перловку сварил и кукурузы подмешал. Он это дело любит. В прошлый раз на арахис хорошо брал, но я повторяться не люблю, даже на новом месте.
Вася смотрел, как серые комки исчезают в глубине.
— С приманкой главное не переборщить. А то он налопается и на крючок вообще не поведется. Тут вся соль, чтоб мелких рыбех, которые пошустрее, накормить, а крупного карпа голодным оставить, чтоб он только запах почуял и со дна поднялся. Понял суть? Большой карп сам тебе в руки не пойдет, его добывать нужно. Ну, погребли.
Стало совсем темно, только черное небо без звезд наверху и черная вода внизу.
— За тот край держи. Да, не так! Запутаешь! — Вася никак не мог совладать с тонкими нитями сети, пальцы не слушались, сеть путалась, цеплялась за пуговицы одежды. — Ага, расправляй. Давай забрасывать. Вон туда, от себя подальше, на три. Раз, два, три!
Сеть плавно опустилась под воду.
— Порядок. Если что, рыбнадзор там, сеть не наша и всё, чья не знаем. Понял? Но ты не бэзай, они ленивые, меня ни разу не ловили. Завтра на рассвете поднимем, все в багажник уложим и сидим на бережку с удочками. Здесь рыбное хозяйство, так что улов будет. Считай двести долларов за ночь заработаем. На рынке меня хорошо знают, примут без вопросов. Давай весло, обратно я погребу.
Костер горел невысоко, но жарко, Вася с удовольствием протянул к нему промокшие ноги. Рядом с ним на траву упала бутылка водки и упаковка пластиковых стаканов.
— Разливай пока, а я стол замучу, — скомандовал Миша и заметался от машины к костру, как пинг-понговый шарик.
Когда хрустнула акцизка, стол из запаски, накрытой листом картона, был уже готов, Миша вскрывал консервы.
— Как Христос босиком прошелся, — Миша погладил грудь и посмотрел в опустошенный стакан. — Как это ты говоришь, смерти нет? Ты давай это заканчивай. Мне Ленка сказала, мол, боится за тебя, что ты с собой что-то сделать можешь. А жить-то надо. Думаешь, у меня таких мыслей не было? Э, брат! У меня мать умерла, когда мне восемь было… А вообще причину каждый найти может. Только зачем? Плохо, когда интереса нет. Занятия кого-то. Не работы, а для души. Тут главное руки не опускать. Это как в детстве, на уроке труда табуретку сделаешь, домой принесешь, отец руку пожмет, по плечу похлопает, и сразу себя человеком чувствуешь. Сам попробуй сделай что-нибудь. Чтоб самому понравилось. Да причем тут табуретка! Задачу поставь и выполни. Думаешь, почему я карпа ловить люблю? Потому что это дело хитрое. Место найди, снасти приготовь, приманку подбери, выследи его и достать попробуй. Это тебе не карасик! Карпа перехитрить, победить нужно. Нет, конечно, можно купить наживку специальную, эхолотом дно прочесать. А что? Эхолот сейчас за копейки взять можно! Да так неинтересно. Вот про что я. Получается, всеми этими примочками ты его как будто загоняешь и бьешь наверняка. А ты своим умом попробуй, сноровкой, вот тогда себя зауважаешь! Ты скажи, если я тебя гружу. Не стесняйся. Мне ведь это тоже не особенно надо. Просто Ленка попросила. Получается, я тебя должен как бы в семью вернуть, ха-ха! А я так считаю, побудь на свежем воздухе, на стороне погуляй и как новенький будешь! Стоячая-то вода быстро тухнет. Парень ты хороший, но растрястись тебе нужно. Как не поможет? Да ну, завязывай! Как так — смысла нет? Ну, брат, с такими мыслями тебе только в ил зарыться, ха-ха! Давай-ка еще по одной, а то заболтались.
Миша угомонился также проворно, как делал всё. Во сне он стал совершенно незаметным, его храп не разносился по поляне, не раздувал стенок палатки, он не ворочался и не бормотал. Миши, как будто, вовсе не стало.
Вася подошел к воде. Ночные тучи посветлели, воздух стал серым и влажным. Улегшись на мостках, Вася стал слушать. Тишину постепенно разбавили плеск воды, комариный звон, шуршание осоки, лягушачьи трели. Вася лежал на прохладных досках, впитывая в себя звуки и ощущения. Ветер накатывал неспешными, мягкими порывами, призывно гудел под мостками. Плеск воды становился тревожным и нетерпеливым. Вася встал, быстро разделся и пошел к окончанию мостка, там он снова улегся на самом краю так, что макушка торчала над водой. Кожу обжигал холодный воздух. Вася чувствовал как во всем теле по сетям капилляров и каналам вен струится горячая кровь. Он повернул голову набок, и она быстро сплюснулась, нос и губы потянулись вперед, Вася хотел моргнуть, но веки уже пропали. Все тело как будто склеилось, превратилось в желе и снова начало твердеть. Органы, кости, мышцы свалялись в ком, который снова стал распускаться, постепенно перестраиваясь в новую структуру. Вася горел изнутри, его кололо и резало, рвало и тянуло. Он хотел закричать, но рот бесшумно открывался и закрывался. От боли Вася извивался, бил хвостом по доскам, пытался вывернуться, перепрыгнуть через шею, холодный воздух жег жабры. В отчаянии Вася делал рывок за рывком, мутнеющим взором он видел край помоста, но было слишком далеко. Доски под его телом задрожали. Из серой пелены нарисовалась фигура человека.
— Ох, ни хера себе! — Миша ловко подхватил карпа под жабры. — Вася! Вася! Где ты там, просыпайся! Слышь, а ты, оказывается, удачу приносишь, ха-ха! Это ж никто не поверит, такой бегемот сам из воды выбросился. Слышь! Ну где ты?! Вася! Короче, считай — твоя добыча. Да где ты там?!
Карп нервно дернул хвостом, и чуть было не выскользнул из Мишиных рук.
— Эх, карпуша, отплавался, — Миша сел на корточки, прижал рыбу щекой к доскам, так чтобы тело не касалось помоста, и резко надавил, переломив карпу хребет. — Вот Ленка порадуется.
Спичка
Спичка был мужик вспыльчивый. Всегда подвижный, шустрый, деловитый. Так и не угадаешь, что ему уже под пятьдесят. В молодости он работал на химпроизводстве, и какими-то парами ему обожгло лицо и голову. Утиный нос и щеки навсегда покрылись бурой коростой, волосы на голове выпали и больше не росли, а ядровидная лысинка получила перманентный коричневатый оттенок. Впрочем, никак больше авария не сказалась ни на здоровье, ни на веселом нраве Спички. Сидя на лавке у подъезда, он лузгал семечки и быстро поводил смешливыми глазами в поисках развлечения.
— Ты чё под носом сделал? — кричал он прохожему бородачу, мгновенно вскакивал, вырастал у него на пути, тянул руку к подбородку. Бородач, насупившись, отпихивал ладонь Спички.
Его малый рост и придурковатый вид многих напрасно вводили в насмешливое недоумение, мол, это что еще за чмо кривляется? Спичка, уже будучи взрослым, увлекся каким-то хитрым китайским единоборством и овладел им как шаолиньский монах. В период безработицы он избивал людей за деньги. Три, четыре человека или один боксер тяжеловес — Спичке было все равно. Он брался за любые заказы и выполнял их с таким умением, что заказчики частенько набрасывали ему сверх оговоренной платы за циничный артистизм, с которым Спичка творил расправу. Дрался он не только за деньги. Выходя на утреннюю пробежку, Спичка всегда находил подгулявшую гопоту, так и не успевшую за ночь загреметь в обезьянник, и долго, с удовольствием валял их по жухлой листве бирюлевского дендропарка. А вообще схлопотать от Спички мог каждый, его только задень, он и вспыхивает.
Обладал Спичка и другими талантами. Например, он был варщиком. Еще студентом ПТУ с группой единомышленников Спичка приготовлял какие-то вещества из ассортимента советских аптек. Потом бросил, через несколько лет опять начал. Пиком карьеры стала варка ДОБа. Галлюциноген он варил мастерски, так что скоро в подъезде дома стали собираться толпы торчков в надежде разжиться маркой. Но барыгой он не стал, употреблялось вещество в узком кругу, а посторонних искателей истинны в мрачных глубинах психики Спичка раз и навсегда отвадил, выйдя на лестничную клетку с черенком от швабры. Может быть, именно поэтому он ни разу не спалился, а может дело в том, что никто не мог заподозрить в этом поджаром брянском мужичке заядлого психонавта.
Года три назад Спичка женился, переехал куда-то на северный сектор примкадья, то ли в Алтуфьево, то ли на Ярославку, и совсем пропал с горизонта. Объявился в начале лета. Долго сидел со своими старыми бродягами во дворе за обшитым железом столиком, смеялся, рассказывал про жизнь. Сначала Спичка торговал мясом, теперь работает промышленным альпинистом, обклеивает рекламные щиты вдоль шоссе, вешает баннеры на дома, растит дочку и воюет с тещей.
— Говорит, я мало зарабатываю, а у самой щи сипятся, шире газеты стали, — Спичка хохочет. — Как мышь, в гараже живу, лишь бы ее не видеть. А чо? У меня там примус, раскладушка, магнитофон.
Его долго не хотели отпускать, хватали за руки, усаживали, бегали «за еще одной» в круглосуточный магазин, торгующий вопреки законам и установлениям.
— Хорош, — отпихивался Спичка от жарких объятий. — Ну, не видались пару лет, что теперь — в десны долбиться?
Да и сам он не спешил уходить, так, для вида только ерзал. Разошлись уже с тусклым огоньком рассвета, нахохотавшись и наоравшись всласть. Договорились собраться снова где-нибудь на природе. Встреча должна была быть особенной, и по такому случаю Спичку уговорили свариться.
Через месяцок где-то он отзвонил. Нашли пансионат под Балашихой, погрузились, поехали. На трассе сняли девок и весело сновали в пробке между фурами. Спичка одной рукой мял огненно-рыжую шалаву в тигровой майке и леопардовых лосинах, а другой держал телефон возле уха. Всю дорогу ему названивала жена, и не отстала, пока Спичка не сказал точный адрес и название пансионата.
— Что вы там делать будете, интересно знать?! — донесся трубный женский голос из динамика телефона.
— Через костер прыгать! Иван Купала же, — весело ответил Спичка и отключил телефон.
Приехали, на бодрячке вещи в номера покидали, вышли на берег какой-то зеленой речушки, мангал расчехлили. Спичка дров наломал. Пламя весело плескалось между толстыми сухими ветками. Пока мяч попинали, пока с девчонками в роще полазили, там уже и угли замерцали. Спичка взял гитару, бренчал какие-то древние дембельские баллады, пока мясо сохло и багровело над огнем. Когда погас закат, жажда веселья только разгорелась. Все осторожно косились на балагурившего с рыжей Спичку. Сам он давно заметил нетерпеливые взгляды, но не спешил, хотел помариновать друзей. Наконец он звонко шлепнул подругу по ляжкам:
— Подъем! Настало время упороться! — Спичка беззлобно оскалил желтоватые клыки.
Вернулись в пансионат. Спичка завернул в душевую на этаже, обжег лицо ледяной водой и долго смотрел в замызганное прямоугольное зеркальце. В номере он достал спичечный коробок открыл, поставил на стол. Все молча потянулись, взяли по марке. Спичка презирал всякую маркировку и капал вещество на простую серую картонку.
Что было дальше, никто не знает. Хотя это и понятно. Скорее всего, Спичку подвело поварское искусство. Вместо обычной движухи людей накрыло мощным лежачим трипом, всех повыключало. Но перед отключкой Спичка успел прикурить, потому что сильно обгорело только его тело, остальные задохнулись. Сыроватый древний матрац с деревянным каркасом долго тлел, наполняя комнату густыми ядовитыми клубами вонючего дыма.
Момент живого
«Момент настал, а её нет! И что они там заперлись!», — Иван Иванович раздраженно сопел ноздрями. Хлористый запах больничного коридора стерильным ядом разъедал нутро. «Что ж они, суки, к моменту такие не чувствительные? Как бы не перегореть…», — Иван Иванович нервно теребил в кармане пижамы два заветных билета. «Еще этот стоит над душой, трахома длинная», — Иван Иванович покосился на санитара, равнодушно ковырявшего стенд с информацией о правилах противопожарной безопасности.
— Мы к тебе, Иваныч, конечно, приглядывались, — скрипучий голос санитара прохватил Иван Ивановича как внезапный озноб. — Но не думали, что сам явишься.
Иван Иванович криво и немного подобострастно улыбнулся, разгадав в словах длинного санитара шутку.
— Вообще, к нам сами не приходят, — продолжал тот. — А зря. Но ты, я вижу, мужик умный. Сам разобрался, что к чему. Уважаю.
— Скоро, они-то? — в горле у Иван Ивановича пересохло и слова получались мятые, подавленные.
— Так он там не один, что ли? — удивился длинный.
Иван Иванович кивнул.
— Тогда смело можешь ждать естественных причин.
Иван Иванович снова скривился. «Опять придуряется, полтора Ивана! Сам ведь видел, что вместе они туда зашли», — Иван Иванович с ненавистью посмотрел на глухую, как гадюка, дверь.
Вот уже неделю эти «они» сживали Иван Ивановича со свету. Вернее не они, а он. Все так чудно шло, пока он не вылез из своих мрачных подвальных казематов.
Началось все с месяц назад, когда Иван Иванович очнулся на больничной койке. Шлепнулся в подъезде, потерял сознание, а проснулся на визгливом панцирном матраце. Хотя пробуждение было приятным, чего говорить. Еще глаз не открыл Иван Иваныч, а чувствует — по груди что-то елозит, и ощущение такое приятное по всему телу, как будто воспоминание о чем-то. Иван Иваныч глаза приоткрыл и видит — спина, широкая такая с мощным изгибом, с глубоким прогибом, а из прогиба этого, как солнце из-за горизонта, круглый женский зад поднимается, халатом обтянут, но красоты-то не спрячешь. Это медсестра через его койку наклонилась таблетки на тумбочку поставить. У Иван Иваныча койка возле стены оказалась. Между ней и стенкой проход узенький, только тумбочка и втиснулась. Вот санитарочка и нависла над ним, сиськами по груди елозит, стаканчики с таблетками расставляет. Подушка у Иван Иваныча высокая, так что он в полусидящем положении, и глаз от бугров ягодиц оторвать не может.
— Ой, гляди, проснулся! –—санитарка пахнула в лицо Иван Иванычу супом, приятным, домашним запахом.
Иван Иваныч смутился немного, а она уж распрямилась. Стоит перед койкой, улыбается. Мощная такая, пуговицы в петлях халата, как головы повешенных, хоть и крепко сидят, но кажется — вот-вот вырвутся.
— Ты лежи пока, не вставай. Я доктора позову, — повернулась и ушла.
«Чего это она на «ты» сразу?» — думает про себя Иван Иваныч, но без досады, а как будто даже радостно. Санитарка-то хоть его и младше лет на десять, куда на десять! Небось только-только сорок стукнуло, почитай на все пятнадцать, но «ты» это свое без фамильярности говорит, как родному. «Приятная барышня» — заключает в уме Иван Иваныч. — «Очень приятная».
Доктор пришел, осмотрел, поспрашивал, память проверил, реакцию.
— В целом, ушиб у вас несильный, — говорит. — Но полежать придется. Сотрясение мозга все-таки заработали. Что это вы все куда-то смотрите?
А Иван Иваныч от санитарки глаз оторвать не может, она за спиной у доктора койки в порядок приводит, перестилает, подушки взбивает. И сама вся тугая и в тоже время мягкая, словно пуховая.
— Нет, выписывать мы вас не будем, — доктор заключает. — Внимание у вас рассеянное, зрачок расширен. Лекарства-то приняли уже?
Иван Иваныч проглотил таблетки машинально, не распробовав. Доктор ушел, за ним и санитарка. Иван Иваныч лег на койку, но покоя не чувствовал, а только живость да желание похулиганить. Но сколь бы ни было сильно желание Иван Иваныча, с медикаментозным действием иных препаратов не поспоришь. Скоро он погрузился в вязкий димедрольный сон. «А давненько, давненько я не того…» — была последняя мысль Иван Иваныча.
Только проснулся Иван Иваныч, сразу решил приводить себя в порядок и начал с главного. Пошатываясь, добрел до туалета и опорожнил мочевой пузырь. Затем осмотрел себя в зеркале. Конечно, синяк, расплывшийся от переносицы в подглазья, шарму не добавлял. Да и щетина седая отрасти успела. Забрали-то Иван Иваныча в бессознательном состоянии, прямо из подъезда. Ни бритвы, ни мыла, ни зубной щетки — ничего нет. Хорошо хоть в пижаму чистую переодели. Ну, с этой бедой справиться можно, соседке звякнуть, подвезет. Так-то она тварь редкая, но жены-покойницы подруга, да и любопытно ей небось, куда это Иван Иваныч пропал.
Но не эти пустяки волновали Иван Иваныча. Как бы с санитаркой сблизиться, вот чего! Вернулся Иван Иваныч в палату, стал думать. Слава богу, никто не мешал. С расспросами не лез. Да и кому лезть? В палате один только сосед. Старикан уже, лет семьдесят. Дискобол, чемпион Союза. Как потом Иван Иваныч узнал, удар его хватил прямо на тренажере во время утренней зарядки. Вот так в одну секунду языка лишился. Из всех слов внятно только «пиздец» произносил. И гробь себя после этого спортом!
«Чем бы ее подцепить?» — думает про себя Иван Иваныч. — «О себе кой-чего рассказать, конечно, можно. Да, чего расскажешь? Всю жизнь мастером на шарикоподшипнике, потом пожар в цеху, инвалидность, на пенсию досрочно, сейчас у армянина в металлоремонте. Вот и вся биография». Жизнь-то, получается, прожита, а сказать о ней не больше немого дискобола можно. Крепко призадумался Иван Иваныч. Решил на первый случай изображать умудренность годами и тайну. «Но она баба сердечная, должна разглядеть» — почему-то решил Иван Иваныч.
— Спишь, что ли, опять? — Иван Иваныч оборачивается, а она тут как тут. Стоит как из бронзы отлитая, так и сияет вся.
— Задумался, — Иван Иваныч брови уж насупил, чтоб движение мысли ярче обозначить.
— Ты смотри, сильно не разлеживайся, — голос у нее звонкий, но не писклявый. — Все болезни ноги лечат. Тебе, Иван Иваныч, если что нужно, мне говори, не стесняйся.
Сказала и ушла. А Иван Иваныч ей вслед любуется. Вроде грузная должна быть, тело-то вон какое! А походка легкая, да еще туфли. Каблучище высокий слитный, как утес от пальцев к пятке поднимается. И ни топота, ни дрожи, будто летит над полом. Красивая баба и заботливая.
Иван Иваныч решил соседке не звонить, пускай там понервничает, в милицию сходит, заявление о пропаже подаст, глядишь, пошлют ее хорошенько. К тумбочке потянулся, а там в ящике вещи его лежат: денег немного, ключи и карточка. На карточке-то от пенсии кой-чего остаться должно было. Это Иван Иваныч верно помнил.
В общем, сходил у дежурной медсестры узнал все. Слава богу, банкомат в главном корпусе был. Заодно имя санитарочки узнал — Люба. И хорошо так Иван Иванычу стало от звука этого простого имени. Если б голова не покруживалась, так до банкомата бы вприпрыжку добежал. Однако и головокружение его не расстроило, понимал ведь — нельзя ему быстро поправляться, выпишут и поминай как звали.
Как с деньгами вернулся, сразу к Любе. Она в процедурной чего-то хлопотала. Иван Иваныч ей деньги отдал, сказал что нужно, и в палату, ждать. Даже соскучиться не успел, как Люба вернулась. Сама на тумбочке все расставила, аккуратно так. Иван Иваныч-то опять прилег, когда она вернулась, то есть снова ей через него перегибаться пришлось. И тут уж Иван Иванычу не до умиления было, чует, жар от Любиного живота так и пышет, и прямо в его, Иван Иваныча, живот. Тут смотри только, как бы удержаться, как бы не опозориться, как позывы плоти сдержать! А она распрямилась и как ни в чем не бывало смотрит на Иван Иваныча.
— Ты чего совой глядишь? — говорит и улыбается.
— Да голова что-то…, — бормочет Иван Иваныч.
— Видать, рано я тебя гонять стала, — и сочувствие такое искреннее в словах. — Ну, полежи. Только снотворного до вечера не пей.
— Это я так. Все хорошо, Люба, — оправдывается Иван Иваныч, и правда, неловко ему, что Люба вроде на себя вину берет за его недомогание, которого и нет вовсе.
— Ну и отлично. Я к вечеру зайду, после обхода.
Люба-то ушла, а Иван Иваныч все в дверной проем смотрит. Поворот этот её у него перед глазами, как кино, снова и снова прокручивается, и талия, и бедро, и спина, и шея, и затылок.
«Совсем с ума съеду» — думает Иван Иваныч.
После обхода он Любу дожидаться не стал, сам искать пошел. В сестринскую заглянул, она там.
— Ты чего бродишь? — удивленно и как будто радостно спрашивает.
— Да, вот, вас ищу…
— А чего меня искать? Сказала же, сама зайду.
— Грустно в палате… Дай, думаю…
— Ой! А ты уж и веселья захотел! — смех у Любы короткий и звонкий оказался.
— Не то чтобы… А просто поговорить хочется.
— Ну, садись, раз пришел, — Люба на диван показывает, а сама к двери. — Чайник, вон, пока поставь. Я по палатам пробегусь и назад.
Иван Иваныч воды в чайник набрал, поставил, только на диван сел, в дверь дежурная сестра заглядывает.
— Так, больной, почему не в палате? — востроносая такая и глаз круглый, птичий.
— Я — к Любе.
— К Любе он! А режим для кого придуман?
Тут сама Люба прибегает.
— Тась, ну чего? — сестре говорит. — Пускай сидит, не спится человеку. У нас сегодня тихо. Этаж, вон, пустой почти.
Сестра только хмыкнула. Быстро из тумбочки взяла что-то и ушла. А Иван Иваныч довольный, что Люба за него заступилась.
«Видать, дело-то пойдет» — думает.
Хорошо так посидели, душевно. А главное, повторять стали часто. Как у Любы смена, так вечером Иван Иваныч к ней на чаек. И привыкли все к нему, замечаний больше не делали. А главное, дело-то и правда слаживалось. Иван Иваныч у Любы уж совсем своим стал. Поговорить она любила, а не с кем. У них в неврологии или старичье, или призывники. Медсестры все молоденькие, врачи тоже. О чем с ними говорить? А Иван Иваныч и не старик вроде, и не пацан уж точно. Про него Люба не расспрашивала почти, раз только поинтересовалась, чего мол, навещать его никто не ходит?
— Один я, — туманно и как бы с грустью ответил Иван Иваныч.
— И я вот, получается, как будто одна…
И рассказала, про мужа-дальнобойщика и дочь-проститутку.
— Я тогда только училище закончила, на работу поступила. Ну, привозят нам парня с автомобильной аварии, грудная клетка проломлена. Уж и сама не знаю, чего я так о нем хлопотала. Случай тяжелый, конечно, был, но не критический. В общем, выходила. Он выписался, а потом стал меня после смены встречать. Веселый такой всегда был, в кино любил на комедии ходить. Это знаешь, Иваныч, как говорят — на последний ряд. Так у нас не так было. Как фильм начнется, так он в экран глазами будто впивается. И там не то что чего-нибудь, даже руку на коленку не положит. Странный такой. Ну, а скоро поженились мы. Свадьба большая была, тоже веселая. Я тогда подумала — точно счастливой буду. Ага! И двух месяцев не прожили, его в дальний рейс отправили. Почти месяц дома не был. Я к его возвращению так готовилась, дом прибрала, комнату украсила, сама приоделась. Он — с цветами пришел, с бутылкой шампанского, конфетами, денег полные карманы. Смеется, обнимается, проходу не дает. А как легли мы, я гляжу, а него на члене шанкр как медаль сияет! И ведь сволочь какая! Понимал же, что я замечу, если не сразу, так когда сама заражусь, это ж меня бы и с работы выгнали, и на учет в КВД. Совсем, значит, я ему по ушам была. Ну, дальше что было, пересказывать не буду, сам не маленький, понимаешь. Я вещи собрала и уехала. У меня подруга в Троицке жила, к ней подалась. Все ждала, что он придет, извиняться будет. Так он не звонил даже! А у меня уже шестая неделя была. Подруга-то все подзуживала, расскажи да расскажи, пускай алименты платит. А я не то что рассказать, думать о нем не могла без отвращения. Как родила, в графе «отец» — прочерк поставила. Он, поди, и сейчас про дочь не знает. Стала я крутиться, зарабатывать, медсестры-то всегда нужны, только работа везде посменная. Пришлось дочь на пятидневку отдать, а иногда подруге её подкину. Выходит, росла она без меня совсем. Вот и выросла! Говорит, в салоне красоты маникюршей работает. А что это за салон, если она только под утро возвращается!
— Да, это…, — многозначительно бормочет Иван Иваныч.
— Хороший ты мужик, Иваныч, — Люба руку протягивает и по затылку его треплет. Пальцы мягкие, теплые. Иван Иваныч уж повернулся к ней, а она руку отдергивает.
— Вы чего здесь? — говорит и в сторону двери смотрит.
Иван Иваныч тоже поворачивается, в дверном проеме двое в белых халатах стоят: один — длинный, с бородкой эспаньолкой, на носу очки с продолговатыми стеклышками, второй — коренастый, мясистый, лоб тяжелый, как кирпич, глазки злобные.
— Угадай — «чего»! — длинный нагло так говорит, и голос противный, скрипучий.
Тут между ними Тася-сестра проскользнула.
— Идем, Люба, —говорит. — Лебедев скончался.
— Ой! — Люба вскрикнула, вскочила и вон из комнаты.
Тася и длинный тоже ушли, а мясистый все в проеме стоит и с Иван Иваныча глаз не сводит. Иван Иванычу бы тоже встать да пойти, но взгляд санитара его как приковал и жжет. Уж чувствует Иван Иваныч, пот на лбу выступил, и боится на санитара глаза поднять, сам не знает почему. Слава богу, его кликнули, так ни слова не сказав и ушел. Но Иван Иваныч рассудил, что не надо ему сейчас никуда идти. Лебедев-то — его сосед, дискобол. Пока они там его вывозить будут, нечего в палате околачиваться. Да и приятного мало — на труп смотреть.
«А эти-то двое, видать, из морга санитары» — догадался Иван Иваныч.
Все с того вечера наперекосяк пошло. Закончились их с Любой вечерние посиделки. Теперь, как в сестринскую ни заглянешь, там эти два трупоеда сидят — длинный и мясистый. И Люба всегда с ними. Главное, Иван Иваныч, как к двери подойдет, слышит смех и два голоса мужских, один скрипучий, другой низкий, как со дна колодца. Только дверь откроет, все замолкают и смотрят на него, как на чудесное явление. Люба, конечно, находилась быстро, тоже присесть звала, но Иван Иваныч — ни в какую. Этот-то, мясистый, в него свои глазенки вперит, так у Иван Иваныча желудок крутить начинает и совсем нехорошо делается. Да еще длинный все сострить норовит — когда, мол, ты — Гусев, за Лебедевым полетишь? Люба его за такие шутки, бывает, шлепнет по плечу, но, видать, что без злобы. Длинный только еще больше расходится.
— Смерть, — говорит. — Это свобода. Так что милости просим к нам на пересылку.
А мясистый даже не улыбается, только глазами жжет. Иван Иваныч даже спать стал тревожно, все ему этот взгляд мерещился. Он все недоумевал, как это Люба может напротив него целый вечер сидеть, да еще смеяться, неужто злобы его не видит. А однажды подсмотрел, когда они вдвоем в сестринской сидели, так и обмер весь. Мясистый глаз с Любы не сводит, а взгляд другой совсем. Узнал Иван Иваныч взгляд-то, сам так в молодости на баб смотрел. И будто стул из-под него выбили, сам не свой стал Иван Иваныч. Лишь однажды у него похожее чувство было, когда ему в трамвае карман с получкой порезали. Бессилие и отчаяние, вот что он чувствовал.
«И чего ему от Любы надо!?» — кипел про себя Иван Иваныч. — «Полно кругом молодых — и медсестры, и врачихи, и больные, и родственницы! А Люба-то ему, пожалуй, в матери годится! Она, конечно, баба красивая, но ведь нельзя же!». И Люба, главное, с ним ласкова всегда, про Иван Иваныча как будто и забыла. «Обкрадывает меня бес, потрашитель!» — ворочается на койке Иван Иваныч. А что делать, если с таким в одной комнате находиться страшно? Но Иван Иваныч за Любу решил потягаться. И во время так слова своего мастера еще по техникуму вспомнил — если бабу рассмешить смог, то и трахнуть сможешь. Вот она, мудрость! Только торопиться надо, с мясистым-то Люба только и делает что хохочет. Да и выписка не за горами. Врач сказал, на следующей неделе.
На себя Иван Иваныч не слишком рассчитывал, кроме армейских анекдотов в арсенале у него ничего не было, но прослыть весельчаком можно было иначе. К счастью, пенсия подоспела. Иван Иваныч почти всю её и спусти в одночасье, купил два билета на вечер памяти Яна Арлазорова в кремлевский дворец съездов. Вот уж где смеху будет! А там глядишь… Главное момент не упустить!
Пришел Иван Иваныч к себе на этаж, а Любы нет нигде. Иван Иваныч — искать, спрашивать.
— Она в морг спустилась, — это Тася говорит.
— Зачем? — и предчувствие такое у Иван Иваныча.
— А я откуда знаю? Дождитесь, сами и спросите.
Ну уж нет! Иван Иваныч с духом собрался, и в морг. Идет по коридору, тапочки резиновой подошвой к влажному полу прилипают, и звук такой, как будто Иван Иваныч в валенках по хрусткому снегу идет. Видит, в конце коридора длинный околачивается, а дальше уж известно.
Стоит Иван Иваныч у запертой двери, билетики в кармане мнет и длинного не слушает, как тот все про трупы острит. У Иван Иваныча уж в голове шумит от волнения и хлористого запаха, её как будто ватой обволакивает, а глаза слезиться начинают и слабость в ногах. Тут крик из-за двери. Иван Иваныч встрепенулся, будто ковш ледяной воды на него опрокинули. За дверью грохот, шум, ругань. Дверь отлетает, так что Иван Иванычу чуть голову не сносит. На пороге Люба — глаза вытаращены, за грудь держится, халат снизу не застегнут, а под ним ничего нет, только густой пучок срам и прикрывает.
— Сволочь! — орет Люба. — Сосок до крови прокусил, гад! А, гад! Чуть совсем не откусил! Сволочь!
Люба шаг в коридор делает, а пол мокрый, ее каблук в сторону и поехал. Ноги раскорячились, Люба голым задом на кафель шмякнулась. Звук, как от пощечины, эхом по коридору разлетелся. Халат совсем задрался, Иван Иваныч смотрит на Любины поруганные прелести и с места сойти не может. Вдруг за спиной как будто тряпку порвали — у длинного смех вырвался. Стоит и ржет, как ведьма — хрипло и визгливо. Люба на полу копошится, ноги собирает и плачет. Иван Иваныч с собой совладал, шаг к ней сделал, хотел под руку взять, а она как отпихнет.
— Да, пошел ты!
Иван Иваныч застыл от изумления. Поднялась кое-как, ковыляет по коридору и причитает сквозь слезы:
— Сволочь, а! От гад, а!
А халат так и не одернула, ползада как месяц сияет.
Длинный отдышался кое-как и в комнатку шмыгнул, дверь прикрыл, но Иван Иваныч все-таки успел заметить мясистого, сидящего к нему боком на каталке-труповозке, и его безволосое тело со слегка отвислой грудью, и его член, нагло и жизнерадостно торчащий из-за бедра, и сатиновые трусищи Любы, лежащие на полу.
— Ты че отколол-то?! — слышит Иван Иваныч, голос длинного.
— Хотел момент живого ощутить, — как из колодца отвечает мясистый. — Закопались мы в трупах. Страсти хочется…
Иван Иваныч побрел на свой этаж.
На следующей неделе его выписали. На концерт он пошел с соседкой, после чего у Иван Иваныча была маленькая и горькая любовная победа.